Одноклассники

Огненному выпуску 42-й школы
посвящается.

Автор выражает глубокую признательность и благодарность своему учителю и другу Софье Самойловне Миндлин за рассказы о своих одноклассниках.


1.

Это были тоненькие ручейки. Извилисто струясь между камнями, по пескам и под солнцем, они устремлялись к единой цели. Легко было затеряться в пересечённой местности, потечь куда-то в другую сторону. И лишь несколько тоненьких струек воды дотекли, образовав чистое и прозрачное озерцо…

Николай Николаевич Сычёв был прирождённым художником. С детства он имел особый дар к изобразительному искусству, и воображение его постоянно рисовало образы не только на холсте или бумаге с помощью карандаша или красок. В его голове рисовались картины весеннего половодья, когда до самого Батайска разливался Дон. Только в Ростове он по-настоящему чувствовал себя дома. В голове всё время звучала мелодия и незамысловатые слова песенки, которую он услышал вчера по радио. Они были настолько созвучны его настроению, что он легко их запомнил и теперь, идя на встречу со своими одноклассниками, напевал её, безбожно коверкая мелодию:

Отчалил от причала теплоход,
И я прощальный взгляд на город кину,
А вместе с ним, как будто душу выну,
И тихий Дон опять в неё впадёт…
Плывёт теплоход,
Плывёт теплоход,
По Дону,
По Дону,
По Дону,
А сердце влечёт,
А сердце зовёт
В Ростов,
Лишь в Ростове я дома…
«Это точно. Лишь в Ростове я дома!», – подумал Николай Николаевич и,  медленно прогуливаясь, пошёл дальше. 

Его фантазиям не было предела. Вот и сейчас он шёл по городу своего детства, всматривался в лица прохожих, в несколько старомодные и громоздкие здания и думал о чём-то своём. Остановившись у памятника, изображавшего всадника с саблей в руках, горько усмехнулся. «Нет Вучетич, конечно, не Клодт…», – подумал он.  Ростов, по мнению Николая Николаевича Сычёва, напичкан каменными и металлическими монстрами, обезображивающими город и поющми гимны плохому вкусу. На Театральной площади какая-то женщина на страшной высоте дрыгала ногами, а сразу за мостом при въезде на проспект Стачки две бесформенные фигуры невероятного размера возвышались над городом, и люди с изумлением смотрели на это чудо и спрашивали: что это такое, о Господи?.. Вот ещё и эти кони…

А ведь когда-то на месте этих лихих кавалеристов стоял собор Александра Невского. Зачем его снесли? Кому он мешал? Разве эта нелепая скульптура  лучше того собора?

От Александра Невского мысли Николая Николаевича плавно перетекли к его потомку Александру Сергеевичу Пушкину. Школа, где учился Сычёв, носила когда-то его имя и тоже  была построена на месте снесённой церкви.

Как всё переплетено в этой жизни!

Вообще-то они учились сначала в Образцовой школе № 1 имени Карла Маркса, которая располагалась на улице Фридриха Энгельса. Но в 1936 году открыли новую школу, и директором назначили Михаила Никифоровича Морозова. Вместе с ним в новую школу перевели по одному классу, присвоив им литеру «А». Так Николай Сычёв с сотоварищами оказались в новой школе. Её они и окончили непосредственно перед самой войной. Именно к той школе он сейчас и шёл, держа в руках свой старенький портфель. Как иначе идти в школу?!

Худой, с бородкой, закрывающей изуродованную войной левую щеку, он чем-то напоминал Дон Кихота. Его глаза светились добротой. Никакого позёрства. Но при этом столько любопытства, столько жизнелюбия! Он в любой момент готов был броситься на защиту слабого, чужую боль воспринимал, как свою, чувствовал себя за всё в ответе…

Ростов весной выглядел особенно привлекательно, хотя некоторых потерь ему не удалось избежать. Яркая зелень деревьев и газонов, пёстрые цветы, бездонное голубое небо и ласковый жёлтый круг солнца подчёркивали контрасты, но и примиряли с ними.

Оторвав взгляд от конной статуи, он побрёл дальше в сторону перехода.

«Так о чём это я?» – Николай Николаевич попытался восстановить ход своих мыслей, и тут-то ему представилась огромная пустынная местность, по которой струятся тоненькие ручейки. Днём испепеляющее солнце их высушивает. Зимой мороз сковывает их движение. А случается, что и сильные порывы ветра засыпают песком их путь, и не каждый способен преодолеть все эти препятствия и достичь цели.

Сычёв усмехнулся своим воспоминаниям: именно так описывал когда-то пустыню Гоби их учитель географии Игорь Александрович Алексеев. Вот был учитель! Впрочем, Николай Николаевич многих учителей вспоминал теперь с благодарностью.

Почему-то вспомнилось, как у них в школе открыли кружок бальных танцев. В те времена, когда всё это считалось буржуазными пережитками, сам директор Михаил Никифорович Морозов пригласил профессиональных танцоров, аккомпаниатора, не баяниста, а пианиста, и сказал: будем приобщаться к мировой культуре! Это был поступок! Разучивали венский вальс, танго, вальс-бостон, медленный и быстрый фокстрот. Николай Николаевич вспомнил, как стеснялся танцевать с девочками, как билось его сердце, когда он кружил по залу с Алей Андреевой, миниатюрной черноволосой хохотушкой. Интересно, как сложилась её судьба? Он в те годы был приблатнённым парнем. Носил сапоги гармошкой и брюки в складку, как тогда говорили. Светловолосый, красивый, он вне школы казался вольным казаком. Удивлял своим лёгким характером и необычностью поступков.  Даже в комсомол не вступил. Был белой вороной. А вот учителя к нему относились с уважением. Отмечали независимость суждений, стремление всё подвергать сомнению и ниспровергать авторитеты.

Вспомнились преподаватели физики – Петр Георгиевич Ковалёв и Дмитрий Данилович Хлиян – прекрасные педагоги, умевшие увлечь учеников, повести за собой…

В самом деле: человеческая фантазия ничего не способна выдумать просто из воздуха – всё откуда-то взято.

И те самые ручейки – не выдумка, а реальность. Вот сейчас текут эти ручейки по городским улицам и вот-вот сольются там, где им предназначено.

Спускаясь в подземный переход, Николай Николаевич представил себе, что тот ручеёк, к которому относился он, сейчас просочился в трещину в скале, но потом выйдет наружу и потечёт дальше. Так ведь бывает: грунтовые воды выбиваются на поверхность, а люди смотрят на этот фонтанчик и думают: откуда он взялся?

Девять ручейков – девять человеческих судеб. А со стороны посмотреть – старики и старухи. А на самом деле – всё те же мальчишки и девчонки.

Было время, когда они,  молодые и энергичные, мечтатели и максималисты, строили амбициозные планы… К сожалению, мало кому суждено было их осуществить. Страна, где, как они пели, молодым везде у нас дорога, а старикам  везде у нас почёт, оказалась в эпицентре страшной мировой катастрофы и немногие уцелели…

Сразу же после выпускного бала началась Большая война. У некоторых эта дорога оборвалась сразу, у некоторых – позже. Бо;льшая часть класса погибла. Кто-то умер позже: просто закончил свой век раньше времени. Лишь немногие из того огненного выпуска дожили до возраста, который принято называть почтенным.

Их разбросало по миру, но кто-то позвал, и они примчались сюда, откликнулись на зов, чтобы встретиться с молодостью, вспомнить давно забытое и, как оказалось, очень дорогое.

Интересное свойство есть у памяти! Время стирает плохие и страшные воспоминания, оставляя лишь самые светлые.

Шутка ли сказать: пятьдесят лет минуло после выпуска!


Этим же весенним утром медленно шли пожилые мужчина и женщина в сторону той же школы. Они не знали, что их одноклассник Николай Сычёв идёт по этой же улице.

Мужчина был чем-то недоволен.

– Это мальчишество. Я уверен, что мы никого не узнаем, – говорил  он, заботливо поддерживая попутчицу за локоть. – Никак не могу освоить.

– Это ты о чём?

– Нам нужно ещё учиться, учиться и ещё раз учиться…

– На ошибках, на ошибках и ещё раз на ошибках, – улыбалась женщина. Она знала: муж всегда боялся оказаться в смешном положении, сделать что-то не так, выглядеть хуже других.

Когда-то на зимних каникулах они с классным руководителем Тамарой Георгиевной  Илиади, поехали в Москву. Это было, кажется, в восьмом или девятом. Они ходили по столице и даже предположить не могли, что всё так быстро изменится. А тогда… Тогда прогулки по Красной площади, посещение мавзолея… Они наблюдали за красноармейцами, замершими у входа на посту № 1… (Надо же – и не шелохнуться!) Запрокинув головы рассматривали Звёзды на Спасской башне, с необъяснимой гордостью за страну слушали бой курантов… Потом Третьяковка, прогулки по улице Горького… Сколько было впечатлений! Но как он переживал по поводу своего внешнего вида! А вот Софка, их староста, – той хоть бы что! В музей, даже в ресторан ходила в валенках с калошами! Стоило ему вспомнить об этом, – до сих пор начинало трясти.

– Это всё Софкины фантазии, – ворчал мужчина. – Да и кто придёт? Многих уже нет, а кто есть, у тех внуки, болезни, дела, заботы… У всех своя жизнь… Ну, скажи мне: кто попрётся в такую даль ради того, чтобы встретить людей, с которыми не виделся полвека?

– У нас есть выбор: пройти мимо! Но мы же приехали! – возразила женщина.

– Любит Софка командовать! А мы с тобой, Любушка, – одноклеточные!

– Это ты о чём?

– Одноклеточных легче выстраивать…

– Почему ты решил, что никто больше не придёт? Разве тебе самому не хотелось повидать ребят? Похвастать своими успехами?! Я-то знаю тебя!

– Каких ребят? Да я и не помню почти никого! Вот увидишь – мы с тобой одни такие дураки, – продолжал сомневаться мужчина.

– Пора уже успокоиться. Возьми валидол. Я пока не жалею, что мы приехали… Посмотрим, кого-то увидим, узнаем…


Они много лет прожили в Москве, работали в НИИ физики, но в известном споре физиков и лириков всегда выступали на стороне лириков. Всё это теперь было, конечно, в прошлом. Но в молодости писали стихи, пели песни под гитару, любили остроумные сравнения и афоризмы. И всё-таки в поведении мужчины проскальзывало нечто такое, что нуждается в особенном пояснении.

Долгое время физика считалась царицей всех наук, и слова «физик» и «романтик» были почти синонимами. Это связывалось с надеждами, которые возлагались на атомную энергетику, на полёты в космос и вообще – на технику. Верили, что, войдя в нашу жизнь, она изменит её до неузнаваемости. Отсюда и особые представления физиков тех времён о своём предназначении и вообще – месте в обществе. Годы и десятилетия прошли, и много из того, что тогда планировалось, не сбылось. Выяснилось, что физика – это ещё не всё. Так же, как и лирика с песнями у костра – это тоже не всё. Есть ещё, оказывается, экономика, политика, религиозные распри, да и мало ли всего! Мир на самом деле – много сложнее, чем о нём думали в те прекрасные, но далёкие от реальной жизни физико-романтические времена их юности. Но для него всё это было далеко не столь очевидно. У него сохранилось чувство некоего превосходства над людьми, не посвящёнными в тайны мироздания, которые были ему открыты. Или казались открытыми. Постоянная насмешливость тона, умение убеждать оппонентов и стремление ещё не доказанные гипотезы представлять, как давно известные факты, – всё это стало частью его личности. А теперь на склоне лет выглядело немного забавным.

Продолжая какую-то начатую мысль, мужчина закончил её своим обычным нравоучением:

– И, таким образом, ты скоро убедишься, что дерево познания – фиговое!

Супруга уже давно не воспринимала сентенции мужа всерьёз.

– Меня тоже волнует, что я никого не узна;ю! Ты же знаешь, какая у меня память на лица. Вчера нашла фотографию нашего выпуска, смотрела, смотрела и почти никого не вспомнила! Вообразить страшно: сколько времени прошло!

– И это тоже, – согласился мужчина. – Я же говорю: в нашем возрасте дома нужно сидеть! Мне мало верится, что кто-то придёт на эту встречу. Это только мы с тобой такие идеалисты…


Это были Леонид Павлович Хавин с женой Любовью Ефремовной Левшиной. Выйдя замуж, она оставила себе девичью фамилию. Рядом со статным импозантным мужем Любовь Ефремовна выглядела совсем уж миниатюрной пампушечкой. В Ростов они приехали из Москвы. Супруги и раньше бывали здесь, но встречаться с одноклассниками – такая идея им и в голову не приходила.

Дама несла сирень и тюльпаны, а мужчина крепко держал кейс, в котором лежал альбом со школьными фотографиями.

– Я тоже сомневаюсь, что кого-то узна;ю, – продолжал Леонид Павлович. – Но страшнее не это! Понятно, что подбирающийся к семидесятилетию человек будет мало походить на семнадцатилетнего парнишку. Но меня больше волнует, если люди, когда-то близкие нам, окажутся малоинтересными и чужими. Жизнь прошла… Годы меняют... Посмотрим друг на друга, поулыбаемся и равнодушно разойдёмся. А для чего тогда было встречаться?

– Ты прав, – согласилась Любовь Ефремовна, – но я, наверно, очень жалела, если бы мы не приехали… К тому же, всё равно хотели поклониться памяти наших… Цветы положить…

– Да кто же спорит?! Только непонятно, откуда у Софки оказался наш телефон?

– Мало ли,  – неопределённо хмыкнула Любовь Ефремовна. – Она всегда была дотошной. Я даже голоса её не узнала! Надо же: Софа – врач! Я думала, она будет каким-нибудь руководителем. Вот уж была девчонка – многим мальчишкам фору могла дать. Сорвиголова! А теперь – врач!

– Чего удивляться? Династия. Разве не помнишь, папа у неё был профессором.

– Я даже помню, что ты за ней пытался ухаживать.

– Да брось ты свои фантазии!

– Почему фантазии? Сколько я тогда перестрадала! А потом решила: фигушки! Я тебя никому не отдам!

– Ты, как всегда, всё перепутала: это я так решил!

– Может быть…


По Газетному они дошли до Социалистической и направились в сторону школы. Здесь когда-то стояла Казанская церковь. В тридцатых годах прошлого века её разобрали и построили школу, получившую имя Александра Сергеевича Пушкина. После войны всё вокруг было в руинах. В школе был пожар, но стены её уцелели, и здание быстро восстановили.

Здание выделялось на фоне почерневших строений, хоть и не было оно уже таким величественным, и что-то грустное было в его облике. Железные крепления стягивали корпус – видимо, для того, чтобы не развалился. И двор казался уже совсем не таким огромным, как когда-то, а тесным и зажатым…

– А туда ли мы с тобой пришли? – спросила Любовь Ефремовна. – Номер на школе тридцать девятый.

– Мало ли что?! Номер могли и поменять. Мы-то в этой школе учились!

На тротуаре они увидели пожилую женщину. Она стояла перед школой и кого-то ждала.

– Неужели из наших? – тихо спросила мужа Любовь Ефремовна.

– Ты что?! Какая-то бабуля пришла за внучкой. Сейчас, говорят, не безопасно… Детей воруют на донорские органы… Вот времена настали!

– Я тоже так думаю, – согласилась Любовь Ефремовна.

Пройдя до конца квартала, они повернули назад. Леонид Павлович сказал:

– Я же говорил: только мы с тобой такие ненормальные. Да и кто придёт? Столько лет прошло!

– Да ладно тебе! – ответила ему супруга. – Подождём с полчасика, вроде как пришли сюда прогуляться, и уйдём. И к тому же: Софа-то должна всё-таки прийти!

– Разве что погуляем, – согласился Леонид Павлович. – Впрочем, мы её можем и не узнать. К тому же в нашем возрасте любое может случиться. Мало ли что! Через полчаса можно будет к ней позвонить.

Они поравнялись с ожидающей кого-то женщиной, которая теперь пристально вглядывалась в их лица и улыбалась.

– Выпускники сорок первого года? – спросила она.

У Леонида Павловича было такое ощущение, будто его застигли за каким-то легкомысленным занятием.

– Гуляем… – сказал он и почему-то смутился: его ведь спрашивали не о том, гуляет ли он или нет, а выпускник ли он того самого года.

Любовь Ефремовна сообразила первая:

– Лёня, ты разве не видишь? Ведь это же наша Софа!

Леонид Павлович смотрел на стоящую перед ним женщину и ничего  не понимал.

– Простите, вы и в самом деле – Софа?

– Софья Самойловна Минина. А вы не узнаёте меня?

– Как же тебя не узнать, Софочка! – воскликнула Любовь Ефремовна и бросилась обниматься. – Ты всё такая же, как и была!

– Теперь и я вижу, – неуверенно пролепетал Леонид Павлович. – Софья Самойловна? Бог ты мой!.. Я и не знал никогда вашего отчества.

– Ещё бы! – отпарировала Софа. – Мы так и не называли друг друга; всё больше Софка, Лёнька, Любка…

Это был сигнал перейти на «ты», вспомнить детские имена или даже прозвища, но что-то сковывало Леонида Павловича, и даже его более жизнерадостная супруга почему-то смутилась.

– А вот, кажется, кто-то из наших, – весело воскликнула Софья Самойловна. – Простите, вы не к нам ли хотите присоединиться?

Проходивший мимо пожилой мужчина с пухлым лицом и лоснящейся на солнце лысиной оглянулся на стоявших возле школьного забора людей, смерил их с головы до ног пронзительным взглядом и сказал:

– Даже и не знаю. А вы здесь, простите, – по какому случаю?

– Володя? Ты, что ли? – в полном изумлении спросил Леонид Павлович. В облике этого пожилого человека он заметил какие-то черты, напомнившие ему школьного товарища.

Жена фыркнула:

– Ну какой он тебе Володя?

Сменив тональность, она вежливо спросила:

– Вы, наверно, тоже из нашего класса?

Мужчина смущённо улыбнулся:

– Позвольте представиться: Владимир Иванович Беленький.

– Я вас таким и представляла! – воскликнула Софа.

– Вот, значит, как? Простите, а вы кто?

– Да это же Софа Минина!  – Воскликнула Любовь Ефремовна.

– Софа? Я вас помню несколько иной. Это та, которая всегда была заводилой?

– Ну да! Заводилой и осталась!

– А куда же делись твои косы?!

– А куда делась твоя шевелюра?

– У меня была шевелюра? Уже и не помню, – смущённо пробормотал Беленький и добавил:

– Я вижу, нас уже четверо. Вы думаете, будет больше?

Софа авторитетно заявила:

– Если никто не заболеет и не передумает, нас должно быть девять человек.

– Это точно? – спросила Люба.

– Точно, точно! Можешь мне поверить, – Софа сама не заметила, как перешла на «ты». – В живых осталось десять, но к Иляшеву я так и не дозвонилась. Остальные обещали прийти…

Из такси, с визгом притормозившего возле компании стариков, вышел невысокий элегантный седой мужчина в шикарном костюме и  с фотоаппаратом на ремешке. Он взглянул на притихших пожилых людей и решительно направился к ним:

– Не меня ли ждёте? – спросил он с ходу. Лицо его сияло.

Все оглянулись, стараясь угадать, кто это такой.

– Григорий Ашотович Сардян, – представился он. – Помните такого?

Что-то с его появлением произошло невероятное: словно бы он внёс какую-то смешинку. С приходом Григория Сардяна число одноклассников превысило критическую массу, и память оживила давно угасшие воспоминания. С ним было связано множество различных школьных курьёзов, смешных историй, и, вспоминая их, память плела свои кружева, проявляя всё новые и новые  картины давно минувшего.

– Это тот, который писал стихи и мечтал поступить в литературный институт?

– Он самый.

– И что? Стал поэтом?

– Поэтом не стал. А вот журналистом работал в разных газетах и журналах…

– И откуда же ты приехал? – спросил Леонид Павлович.

– Из Штатов… Разве вам Софа не рассказывала?

– Далеко забрался, – заметил Владимир Иванович. – Как ты там оказался?

– Сначала с женой уехал в Израиль, а потом перебрались в Штаты.

– Что так? Не понравилась страна?

–  Да нет! Израиль  прекрасная страна! Старина и современность! Родина трёх религий… Но пригласили работать в большой газете в Штатах. Сейчас работа определяет место жительства… А ты, Володя, где живёшь? – спросил его Сардян.

Беленький ещё никак не мог привыкнуть к такому обращению.

– В Донецке – это тут рядом, – пробормотал он. – А ты что – так с ходу и узнал меня?

– А чего тут узнавать?! В Софку я в школе был влюблён. Её я бы узнал и через сто лет. Она мне долго по ночам снилась… Это она до меня дозвонилась! А уже потом… Как говорит моя Бэллочка, я – система самонаводящаяся… Лёньку с Любашей чтобы не узнать, надо очень постараться. Лёня мало изменился. Рослый, красивый. Помню, острым был на язык. Всем нам от него доставалось. И, как и в школе, рядом с ним его постоянная спутница, как у Земли Луна. Как же не узнать луноликую Любочку!  Ну а меня, при моём-то, как писали Ильф и Петров, атлетическом  носе – тоже узнать, думаю, нетрудно.

Все рассмеялись, а Софа сказала:

– Гриша, мы тебя узнали не по носу, а по твоей элегантности. Ты так шикарно вышел из машины!..

– Это я из такси. Видели бы, как я выхожу из своего «Крайслера»!

– Хвастунишка! – сказала Софа и тут же переключилась на подходящего к ним высокого мужчину с портфелем. – А вот и Коля Сычёв!

– Ну и дядя Стёпа! – тихо проговорила Люба Левшина.

Софе было легко узнать его потому, что она с ним время от времени встречалась. Да и всем остальным узнавания теперь стали даваться легче.

– Коля у нас – заслуженный художник, – пояснила она. – Жаль только, что из Ростова уехал.

– А почему уехал? – спросил Сардян.

– Его несправедливо обидели, – сказала Софа. – Отобрали мастерскую. У него чуть инсульт тогда не случился. И пока Коля лежал в больнице, жена с сыном всю ночь жгли ненужные бумаги,  его этюды, зарисовки. Некуда было вывезти. Но всё равно три грузовика вывезли, развезли по друзьям и дачам. Страшно. Вот времена были. Потому и уехал из Ростова. Подался на природу и поселился  в Вёшенской. Не жалеешь? – спросила она у Николая.

– Нет, ни о чём не жалею, – ответил Сычёв. – Там, где поля и леса, там и дышится легче, там и живётся лучше, там и помереть не жалко. Но хотелось бы ещё пожить.

Гриша Сардян  заметил:

– Ты всегда у нас был мечтателем и фантазёром. А что рисуешь – пейзажи или портреты?

– Всё. Люблю природу нашу донскую писать, натуру.  Книги донских авторов иллюстрирую.

– Голых женщин? Это хорошо! – улыбнулся Леонид Павлович.

– Ты, как всегда, остришь,  – кивнул Сычёв.

– А что? Вставать с первыми петухами и ложиться с последними курочками, – разве плохо?!

Леонид  Павлович весело похлопал Николая Николаевича по плечу.

– Денежное, должно быть, дело, – понимающе кивнул Гриша.

Сычёв отмахнулся:

– Дело не в деньгах. Просто интересно иллюстрировать действие, которое описывается в книгах. Автор что-то изображал словами, а  я это выдаю в зрительных образах. Ведь это же так интересно! Представьте: вот мы с вами. Вроде бы старые, а я смотрю на вас и вижу молодых и красивых. И то, что вижу, то правильнее, правдивее, чем то, что есть на самом деле. Художник – не фотограф. В фотографию может случайно попасть хвост кошки. В картине художника – только то, что нужно, чтобы подчеркнуть мысль, которую он хочет донести людям…

Это мысль задела всех за живое.

Гриша Сардян вдруг сделался серьёзным и сказал:

– Это ты верно заметил. Как говорил классик, искусство не зеркало, а увеличительное стекло! Иногда бывает полезно подправить действительность…

К собравшимся друзьям подошёл стройный седой мужчина. Он был в форме морского офицера с погонами полковника. На груди несколько рядов колодок орденов и медалей.

– Капитан первого ранга Усов, – представился он, пожимая руки мужчинам. – Прибыл в ваше распоряжение…

Анатолия Усова узнали сразу. Ещё в школьные годы он мечтал о морях и дальних странах. Но судьба распорядилась иначе: Анатолий Анатольевич Усов стал военным моряком, подводником. Бороздил моря и океаны, а вот на берег иностранного государства ему так и не пришлось сойти.

Друзья кинулись к нему с вопросами: где он живёт, где пришлось воевать… Как достиг таких высот.

– Я уже давно человек гражданский. А форму надел по случаю нашей встречи. Работаю сейчас начальником отдела кадров в гражданском НИИ.

– И мы с Любашей работали в гражданском НИИ, где исследовали аэродинамику летательных аппаратов…– заметил Леонид Павлович. – Гражданские проблемы, ясное дело, они самые военные… Но и они сегодня стали невостребованными. Кому сегодня нужна теоретическая физика? Заводы стоят… Вот и мы все уже давно в прошлом…

– Ты моряком воевал? – спросил Беленький Усова.

– Так точно. Всю жизнь на Северном флоте.

– Этого следовало ожидать! – многозначительно изрёк Сардян и пояснил окружающим: – Я помню, когда мы играли в войнушку, Толик всегда был командиром. Мы тогда играли в белых и красных. Толик всегда был красным, а мне доставалась роль белого злодея.

– А где теперь? – спросил Леонид Павлович.– Там же – в Мурманске или в Североморске?

– Какое-то время жил в Эстонии, теперь вот перебрался в Питер.

Никто не заметил, как к ним подошла высокая седая женщина. Она держала в руках цветы и улыбалась.

– Я вроде бы не опоздала. Подождите, я попробую сама отгадать, кто есть кто. Лёню Хавина и Любашу узнала. Гришу Сардяна тоже. А ты кто? – обратилась она к Усову.

– Честь имею представиться: Усов Анатолий Анатольевич. А вы кто, позвольте узнать?

– Толя?! Ну и молодец! А я – Инесса Кудряшова. Так изменилась, что и узнать нельзя? Впрочем, все мы изменились. Вчера рассматривала фотографии и гадала, кто придёт на встречу. Боже, какие же вы все старые!

– Конечно! А ты всё такая же каланча, – сказал Беленький. – Ты и в школе была как жердь. Только с Колей Сычёвым и могла мериться на равных.  Помнится, волейболом занималась…

– А ты – Володя Беленький! Я тебя узнала! Ты всегда мне напоминал почему-то булочку: такой полненький, розовенький…

– Точно! Только давно не розовенький… Правда, пухленьким остался. Никак не могу сбросить.

– Ну и где ты теперь, Инка? – спросил её Сычёв.

– Подожди. А ты кто?

– Николая Сычёва помнишь? Так это я собственной персоной.

– Коля! Дорогой! Вот тебя бы я никогда не узнала. Мечтатель…  На всех карикатуры рисовал… Я до сих пор помню, как ты меня изобразил в классной газете!

– Кого я только не изображал.

– А я в Запорожье. Там же, где и дети с внуками.

Отец Инессы Венедиктовны Кудряшовой был когда-то крупным партийным работником. А когда в тридцать восьмом его посадили, у девушки возникли неприятности. Чтобы она могла продолжать учёбу, от неё  требовали отречься от отца. Инесса отказалась и заявила, что не верит, что её отец – враг народа! Как ни странно, но она в той битве победила. Секретарь партийной организации школы в райкоме партии поручился за неё, и всё закончилось благополучно, а вот для отца…

– Так вы… – спросил Усов, – ты по спортивной линии и пошла?

– Увы. Я всю жизнь строителем проработала.

– Строителем? – удивился Сычёв. – Строителем – это интересно.

– Жизнь у строителей бьёт ключом, – согласился Хавин. Он всё ещё не мог для себя решить: зачем они с Любой сюда пришли? Чтобы вспомнить себя – семнадцатилетними? И что в том воспоминании? Сколько лет прошло! Столько прожито и пережито за эти годы! Далёкое прошлое, казалось ему, мало могло прояснить или добавить. Постепенно ему приходило осознание того, что напрасно они поддались своему эмоциональному порыву: встретиться с молодостью. С какой молодостью?! Настоящая молодость была во время войны. А в школе, скорее, детство. А уж если что-то у кого и бьёт ключом, то у них дома… «Канализацию нужно чистить. А лучше – трубы менять. Боже, снова ремонт».

– А ты – Гриша Сардян. Я тебя по носу узнала! Фу ты – ну ты! Такой весь из себя! Ну, просто денди лондонский!

– Точно, – улыбнулся Сардян. – Вылитый орёл и клюю всегда носом. Только я денди не лондонский, а балтиморский.

– А кого мы ждём? Или кто-то ещё должен подойти?

– Должен подойти ещё Серёжа Ильин, – сказала Софа.

– Ильин, Ильин. Нет, совершенно не помню, – пыталась вспомнить Инесса Венедиктовна. – Помню Иляшева. Знаю, что жив, работал здесь в университете, физику преподавал. А вот Ильина не помню.

– Ну, как же ты не помнишь? Сидел на последней парте. Тюфяк такой. Зануда.

– Так, может, и не стоит его ждать, если он зануда?!

– Жизнь меняет людей. Может, он и не зануда теперь! – возразила Любовь Ефремовна. – А если даже и зануда, то всё равно – наш!  Подождём ещё немного.

– Единственно, к кому я не смогла дозвониться, это к Ильяшеву. И живёт в Ростове, но… не получилось.

Хавин сказал:

– Восемь – тоже ведь очень неплохо. Я и представить себе не мог, чтобы столько нас собралось. Думал, мы с Любашей одни только такие ненормальные. А нас уже вон сколько! Палата номер шесть! Софа, ты случайно не психиатр?

– Нет, Лёня, я – онколог, терапевт. Но я не считаю, что мы такие уж сумасшедшие!

– Да и я того же мнения, – смутился Леонид Павлович. – Правда, одинаковые мысли всегда приводят к разным глупостям. Но, всё же, я думаю, следует подождать.

– Подождём! – сказала Софа. – Я ведь со всеми списывалась, со всеми созванивалась. И все девять обещали быть – вот что самое важное!

Появившийся старик с морщинистым загорелым лицом, седой бородой и усами подошёл и громко заявил:

– А вот и я! Для тех, кто меня не признал, сообщаю: Ильин Сергей Николаевич!

Все всматривались в лицо только что подошедшего человека и никак не могли найти сходства с тем тюленем, который, вечно сонный, сидел на последней парте. То ли он и на самом деле был старше всех собравшихся, то ли его старили усы и борода, но всем стало как-то не по себе: ведь это была какая-то совсем уж глубокая старость.

– Да…– протянул Николай Сычёв,  – жизнь нас изменила до неузнаваемости. Где живёшь, чем занимаешься?

– Чем я могу заниматься? За внучкой присматриваю… Работал, где придётся. В плену побывал, потом в Магадане лес валил. Вот так-то. Чтобы сразу всё было ясно. Я не хотел идти на эту встречу. Подумал: ну, зачем вам картину портить?! Но потом потянуло. Захотелось вас увидеть. Не знаю, почему, но захотелось. Говорят же, что соль жизни в том, что она – не сахар. Вот и у меня такая жизнь получилась.

– Правильно сделал, что пришёл, – сказала Софа. –  Мы – одноклассники. И не нужно сегодня о грустном!

– Да я и не против, – смущённо кивнул Ильин.

– Ну а если не против, то тогда, ребята, пойдёмте в школу!

– А там знают о том, что мы придём? – спросил Хавин.

– А зачем им знать? Мы просто придём, и всё,  заявила Инесса.

– Ну, может, какую-то заявку надо было подать? – продолжал сомневаться Хавин. – Всё-таки так неожиданно нагрянуть…

– Так и нагрянем! – заявила Инесса. – Идём, ребята!

Они повернули с Газетного на Серафимовича и двинулись к ступенькам главного входа. Но стеклянная дверь была закрыта, и какой-то мужчина с той стороны показал им знаками, что входить в здание школы нужно со двора.

Так и поступили: повернули назад и  двинулись обратно в сторону Газетного переулка.

2.

Год 1991-й по многим причинам считался в народе выдающимся. Более всего бросалась в глаза симметричность цифр, составляющих это число: две единицы по бокам и две девятки в середине. Считалось, что в этом есть какой-то высший смысл, а последнее десятилетие двадцатого века чревато сюрпризами. Поговаривали даже, что конец света – не такая уж и бредовая идея. Об этом находили свидетельства и в предвидениях авторитетных  предсказателей. Приводились доказательства археологов и даже физиков. Всё говорило, что скоро, очень скоро наступит тот самый конец света, может, даже Потоп. То ли сместится земная ось от столкновения с огромный астероидом, то ли резкое потепление климата вызовет таяние ледников и всех зальёт. Или реализуется тот самый «эффект Джанибекова», и Земля вдруг начнёт вращаться в другую сторону, и тогда… А может, земная атмосфера исчезнет, и пройдёт ещё не один миллион лет, когда она вновь появится и новая жизнь возникнет на Земле.

Проблемы конца света будоражили обывателей, вызывали страхи, а предусмотрительные американцы раскупали участки на Луне, совершенно не представляя, как они туда будут добираться! Что-то грозное висело в воздухе. Задумываться начали и о том, что не за горами 1999-й год, который будет содержать в себе целых три девятки. А за ним последует год 2000-й с тремя нулями; потом будет год – самый первый в новом тысячелетии и под конец этого сложного и мистического процесса настанет год 2002-й – опять же с симметричными цифрами.

Наиболее продвинутые рассуждали о нарождающейся новой парадигме. Говорили, что наука не может объяснить многие загадочные явления, а в Библии зашифровано то, что передали нам предыдущие цивилизации. Придумывали различные ключи, подключали самые мощные компьютеры, но пока разгадать зашифрованные послания никто так и не смог.

Некоторые отмечали, что в этом году имело место редчайшее совпадение двух православных праздников в один день – Пасхи и Благовещения. Такому совпадению, как правило, сопутствуют великие исторические события в России, например, Куликовская битва. Говорили что-то и о Нострадамусе – о том, что он, якобы, на этот год что-то такое необыкновенное напророчил…

Россия – страна необыкновенной, мученической судьбы. Её кровавая история страшна. Но разве не столь же кровавой была история Европы с её Реформацией, Германии с её фашизмом, Америки или Камбоджи с их геноцидом?!

Все ждали Мессию, как ждали его две тысячи лет назад. Поговаривали, что на Россию ниспадёт благодать Божья после того, как ею начнёт править Михаил. Однако Михаил Сергеевич Горбачёв правил-правил, а благодать всё не спешила снизойти на нашу землю… Прорицатели оправдывались: это какой-то не тот Михаил, неправильный. Недаром его судьба пометила родимым пятном. А вот если бы был другой, тогда всё было бы иначе…

Маленькие люди, далёкие от большой политики и от гороскопно-астрологического безумия, слушали-слушали все эти предсказания, но думали лишь о том, как выжить, когда месяцами не платили зарплаты, да и в магазинах ничего не было. Они уже устали от пламенных речей, от споров, от вольницы. Затрепали, затаскали притягательное слово «демократия» до такой степени, что его стали произносить не иначе, как «дерьмократия». Многие мечтали, что все эти политические безобразия вот-вот закончатся, и начнётся порядок – образцовый, длительный и кровавый. Явится Настоящий Хозяин. С воронка;ми, расстрелами, быстрыми судами и всевидящими органами государственной безопасности.

Но даже те, кто верил в такой исход, по-разному к нему относились.

– Поскорей бы уж! – говорили одни.

– Неужели, как в тридцать седьмом?! – ужасались другие.

– Ясное дело: так и будет! Теперь самое время бежать, – утверждали третьи.

В девяносто первом году огромная волна эмигрантов устремилась из страны. Кто ехал в Соединённые Штаты Америки, кто в Израиль, кто в страны Европы, в Австралию, Канаду… Бежали и те, кто  боялся возврата Хозяина, и те, кто надеялся на обретение Свободы!

А мы едем,
а мы едем
за туманом…
В этой погоне за туманами многие потеряли всё, что имели, утешая себя только тем, что, может быть, внукам будет лучше!

Но были и такие трезвые головы, которые понимали: куда бежать? Кто и где нас ждёт? И что там ещё будет – на чужбине? А здесь – всё привычно, всё знакомо. Чёрный ворон и Большой Хозяин – это да, страшновато. Но ведь мы-то уже имеем опыт общения с такими делами, а что привычно, то не так и страшно. Просто будет новый виток того же, что уже было, только на более высоком уровне. Движение по спирали, как учил классик.

Предусмотрительные загодя готовились к приходу новой старой власти. Рассуждали они примерно так: вот власть придёт и спросит: а чем ты тут занимался? И с каждого потребует ответ, и на каждого заведёт досье. И отвечать придется! А что поделаешь? Надо – значит, надо!

Вздыхая от усталости, эти люди готовили трудовые подарки и рапорта о проделанном. Они брали на заметку не очень благонадёжных людей и мечтали о том, что за добрые их дела им воздастся. А что?! Такова жизнь. Всё равно-то кровушка должна пролиться. Так лучше уж чужая, но только не своя.

Преступники подсознательно сравнивают себя с Богом. Они считают, что имеют право решать, кому жить, а кому умирать. Приятно быть Богом!..



Высокий, спортивного вида преподаватель английского языка Дмитрий Владимирович Волков производил впечатление учителя той свежей струи, которая, по мнению знатоков, должна была влиться, наконец, в болото советской системы народного образования. В свои тридцать пять он успел сдать кандидатские экзамены, поступить в аспирантуру, жениться и благополучно развестись.

Дмитрий Владимирович пользовался среди учеников большой популярностью и авторитетом: прекрасно играл в волейбол, в шахматы, ходил с классом в походы по Верхнему Дону, знал наизусть множество стихов, и, наконец, прекрасно играл на гитаре, что вызывало у рано ставших взрослыми девочек особую к нему любовь. Сколько из них мечтали о нём! Но Дмитрий Владимирович умел сохранять дистанцию, оставляя  им возможность мечтать. Впрочем, и он-то на самом деле  в последнее время всерьёз подумывал, что пора бы остановиться и создать семью. Даже присматривал из окружающих его женщин достойную. Его не смущала разница в возрасте. Он чувствовал себя молодым, а ведь известно, что человеку столько лет, на сколько он себя чувствует.

– Будущий директор школы! – со знанием дела поговаривали о нём ветераны педагогического фронта. – Если он уже сейчас так взялся за дело, то, стало быть, далеко пойдёт.

Другие многозначительно кивали в ответ и говорили:

– Пойдёт-то, пойдёт – вот если только не остановят. Хотя, может быть, далеко как раз и пойдёт – только не в ту сторону. Лесоповал – он ведь в Сибири. А это очень далеко.

Дмитрий Владимирович лишь посмеивался:

– Когда я получал назначение после института, – говорил он, улыбаясь, – я прямо и заявил комиссии, что согласен на Север, даже на Северный Кавказ!

Время, между тем, позволяло фантазировать не только о всеобщем лесоповале, но и о светлом демократическом будущем. О чём Дмитрий Владимирович и мечтал частенько. Мечтать, как известно, не вредно. Вот только мечтал он прямо на уроках, или в коллективе учителей. Особенно нравилось ему мечтать на педагогических советах и прочих общественных мероприятиях. Поговаривали даже о том, чтобы выдвинуть его в связи с такой мечтательностью в депутаты – дескать, очень уж хорошо отражает Дмитрий Владимирович современные тенденции. Старый армейский приём избавления от  неудобного подчинённого. Его выдвигали на повышение. Пусть уходит, лишь бы не мешал жить!

Но Судьба решила сделать ему всё же предостережение. Однажды к нему подошёл отец ученицы одиннадцатого класса Наташи Шведовой и сказал:

– Дмитрий Владимирович, есть разговор.

Волков доброжелательно улыбнулся. По его лицу можно было прочитать: «Я рад вас выслушать, ведь и жизнь хороша, и жить хорошо!».

– Да, да, Иван Васильевич, я вас слушаю! – надо сказать, что у Волкова была незаурядная память, и он помнил все анкетные данные своих учеников, включая и имена-отчества их родителей. Память свою он тренировал с детства. То стихи учил наизусть, то слова английские. Даже шахматные партии проводил вслепую. Сядет в комнате, отвернувшись лицом к стенке, а партнёр с шахматной доской фигуры передвигает. Так и играл…

Разговор был в школьном коридоре, где бегали дети и обстановка не располагала к доверительной беседе. Поэтому Иван Васильевич Шведов попросил пройти в укромное место. Они спустились по лестнице на площадку, где была временная свалка старых столов и стульев. Здесь можно было беседовать без помех –  было тихо и спокойно и только изредка доносились голоса проносящихся по лестнице детей. Иван Васильевич с позволения учителя закурил. Сигаретный дым ещё больше усиливал эффект таинственности – что-то вроде дымовой завесы.

Шведов поведал классному руководителю совершенно удивительные вещи. Оказывается, члены родительского комитета, узнав о вольнолюбивых речах учителя английского языка, стали собирать подписи под обращением к директору. Они требовали отстранить его от преподавания в школе, так как  Дмитрий Владимирович без должного уважения относится к советским святыням, пренебрежительно отзывается о высшем руководстве страны и даже, страшно подумать, говорил, что всех этих маразматиков нужно давно отправить на заслуженный отдых! Это же надо!

Инициативная группа, созданная по этому случаю, очень серьёзно интересовалась даже его моральным обликом. Мол, человек он неженатый, а старшеклассницы у нас… Так вот не было ли фактов неприличного обращения с девушками? Не приставал ли к кому? Не пьёт ли в рабочее время, не употребляет ли наркотики и не продаёт ли их учащимся…

– Судя по тому, что мне рассказывает о вас моя Наташка, – говорил Иван Васильевич, – все девчонки от вас без ума. Но Наташка мне сказала, что де;ржитесь вы прилично и жаловаться на вас в этом смысле совершенно невозможно.

– Но с детьми у меня не было конфликтов, – пожал плечами Дмитрий Владимирович.

– Вот то-то и оно! Если бы были, то тогда и разговор был бы другим! Но «не было» вовсе не означает, что не будет. Конфликты при желании можно создать. Поэтому мой вам совет: будьте бдительны и имейте в виду, что эти сволочи выполняют чьё-то задание.

– Но зачем им это нужно? Зачем им делать из меня врага, приписывать мне то, чего я не делал? И чьё задание они выполняют?

Шведов пожал плечами. Он был умным человеком. Работая мастером цеха, повидал на своём веку много.

– Поиск врагов иногда бывает очень прибыльным занятием. Пока ищешь врага, сам – вне подозрений.

Дмитрий Владимирович после этой беседы вспоминал некоторые разговоры и сценки, которые после всего услышанного приобретали новое звучание. Он и раньше слышал осторожные предупреждения: и зачем это тебе нужно? Ты – преподаватель английского языка, вот и занимайся этим! Даже его мама,  женщина строгих правил, но очень боязливая, много раз предупреждала:

– Попридержи язык! Чего тебе неймётся? Неизвестно, как дело повернётся.

Дело в том, что её муж, он же отец Дмитрия Владимировича, был полковником, обладал крутым нравом, и взгляды на политику имел прямо противоположные тем, которые исповедовал сын. «Стрелять» и «сажать» – были его любимые слова. Мама часто ввязывалась в споры отца с сыном. Ей было безразлично, какие силы победят, а какие потерпят поражение, но её очень волновала обстановка в доме. Если отец и сын до хрипоты ругаются, то чего ж в этом хорошего? А если до драки дойдёт? Настоящая гражданская война в отдельно взятой семье!

Потом и другой родитель предупредил Волкова о том же, но, в отличие от первого, убедительно попросил не выдавать тайну их общения. Мало ли что?..

Волков не слишком печалился по поводу полученных сигналов и решил побеседовать с завучем. Он всегда был с нею в хороших отношениях и сейчас надеялся, что встретит в её лице понимание и поддержку. Пришёл и рассказал, что знает, что на него собирают компромат и сочиняют донос. Завуч, всегда словоохотливая и улыбчивая, смотрела на него застывшими глазами, и через некоторое время Волков понял, что смотрит она ему не в глаза, а в переносицу – известный приём всех нечестных людей.

Закончив своё объяснение создавшейся ситуации, Волков приготовился выслушать что-то в ответ. Но Елена Ивановна молчала.

Волков был человеком с юмором, поэтому через некоторое время спросил:

– Простите, вы что-то сказали?

– Я ничего не сказала. Это вы ослышались.

– Это означает, что на мой рассказ вам нечего сказать?

– А что, я должна непременно что-то сказать?

– А разве нет?

И Волков понял, что эта игра в молчанку будет тянуться до бесконечности. Он встал и молча вышел.

«Почему она уклонилась от разговора?» – думал он.

Какое-то незнакомое прежде чувств гордости охватывало его. Вот уже второе поколение соотечественников вырастает без великих исторических потрясений и знает о них лишь по рассказам стариков или по книгам и фильмам. Война в Афганистане – это было первое, что вошло в нашу жизнь из далёкого прошлого. Как пел Розенбаум, мы взошли на некнижную ту высоту. Всё прежнее было книжным, а всё нынешнее становится настоящим. История делается прямо сейчас… И мы её создатели и участники. Что создадим, то и будет!..

К английскому языку, который он преподавал, ученики относились по-разному. Одни считали, что это – никому  не нужный предмет. Им бы по-русски научиться писать без ошибок. Другие прилежно учили английский, считая, что наступает время, когда знание языков будет открывать двери на самый верх. Границы приоткрыли, а куда поедешь со своим русским?!  Большинство учеников язык учили прилежно, а многие занимались им ещё и с репетиторами. Очень часто эти дополнительные занятия проводились самим же Волковым во внеурочное время. За деньги, естественно. Правда, в последнее время по непонятной причине родители меняли репетитора, и у Дмитрия Владимировича почти не осталось тех, с кем он занимался в неурочное время.

Волков следил за каждым своим высказыванием, даже жестом, но количество претензий к нему увеличивалось.

На родительском собрании вскоре после Нового года произошла первая стычка между родителями. Несколько энтузиастов выступил на собрании с обличительной речью. Но  нашлись такие, которые в резкой форме возразили им. Волков молча наблюдал за происходящим со стороны.

– Для чего воевали наши деды, когда отстаивали свободу и независимость родины от немецких оккупантов? – возмущались одни. – Всё-таки завоевания нашего народа в Октябрьскую революцию чего-то стоят? И мы не позволим, чтобы их подвергали сомнению!

– Да бросьте вы свою демагогию! При чём здесь это? – кричали другие.

Страсти разорались нешуточные. Особенно усердствовал семидесятипятилетний Борис Порфирьевич Гарин, дедушка Маши Зуевой. По его словам, всех этих горлопанов, подрывающих устои, он в своё время успешно изобличал и поступал с ними должным образом!

Старичок настолько сильно разволновался, что решил покинуть родительское собрание раньше времени, но пообещал ещё вернуться к этому, но уже в другой обстановке.

О том, насколько была опасна его угроза, Дмитрий Владимирович узнал несколько позже. Ему объяснили: Борис Порфирьевич Гарин – папаша нашей директрисы. А Маша Зуева, интересы которой он пришёл защищать на родительское собрание, её племянница.

А тучи тем временем затягивались. В школе произошло несколько эпизодов криминального характера: двух мальчиков взяли на краже, трёх девочек из девятого класса застали за совсем уж непотребным занятием. Школа, в которой работал Дмитрий Владимирович, в последние годы имела дурную славу. Хулиганство и даже преступления здесь были обычным делом. Именно для исправления ситуации сюда и прислали Лидию Борисовну Дубову. Якобы так. Потому что прислали-то с понижением в должности.  От хорошей жизни никто ведь не оставляет работу в вузе и не становится директором полуразвалившейся школы в трущобной части города.

Начинать свою работу на новом месте с ухудшения и без того плохих показателей ей не хотелось. Хорошо бы отрапортовать вышестоящим инстанциям, что с её появлением произошли позитивные сдвиги.

Первое, что сделала директриса, – это поменяла себе кабинет, заняв большую светлую комнату на первом этаже. И входить к директору теперь можно было только через комнату секретаря.

В один прекрасный день Лидия Борисовна и пригласила к себе преподавателя английского языка.

Идя на ковёр, Волков уже знал, что разговор будет нелёгким, но он был готов к любому развитию событий.

В новом кабинете он ещё не был. На фоне той нищеты, что царила в школе, в городе и вообще – в стране, кабинет выглядел величественно и даже роскошно. Шёлковые шторы на окнах. Большой портрет Александра Сергеевича Пушкина в дорогой позолоченной раме. Какие-то диаграммы, графики.  На полу большая китайская ваза. На столе огромный букет белой бархатной сирени. У кожаного дивана цвета слоновой кости стеклянный журнальный столик, на котором стояла хрустальная ваза, коробка конфет.

Лидия Борисовна встретила его с улыбкой, ничего тревожного не предвещавшей. На ней был эффектный голубой костюм с белой блузкой. Скромное янтарное ожерелье и из такого же янтаря брошь в виде паучка.  Всё подчёркивало её неплохой вкус и точёную фигуру. «Женщина, которая столько времени тратит на себя, даже в свои сорок два может выглядеть очень даже соблазнительно», – подумал Волков.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – благосклонно проговорила Лидия Борисовна, указывая на стул.

Дмитрий Владимирович сел. Он приготовился вести себя достойно и не поддаваться на провокации.

– Я тут потихоньку обустраиваюсь, – сказала она неожиданно будничным голосом. – Нужно срочно менять решётки на окнах, эти очень ненадёжны. Им, я так думаю, уже лет пятьдесят. Хотя я не удивилась, если бы узнала, что они довоенные.

Директриса встала из-за стола и подошла к окну. Подозвала к себе Дмитрия Владимировича. Тот, несколько удивлённый таким началом, подошёл.

– Посмотрите на тот дом! – она указала на старинный особняк на улице Серафимовича. – Видите?

– Да, – подтвердил Волков. – И что?

– Обратите внимание на разбитое стекло в окне первого этажа. Сегодня среди бела дня кто-то разбил окно.

– Может, хулиганы?

– Может и хулиганы. Но ведь ограбили! Так что я решила поставить новые решётки на окнах моего кабинета. Этим делом я займусь завтра же.

Некоторое время она придирчиво рассматривала стоящего перед ней учителя. Это был взгляд циничный, дерзкий и какой-то невообразимо бессовестный. О том, что директриса не замужем, Волков знал, но только сейчас до него стал доходить смысл этого взгляда. Теперь и он взглянул на директрису, как на женщину. «Что ж, вполне… – подумал Дмитрий Владимирович и улыбнулся. – Но это уже высший пилотаж. Даже в институте я себе такого не позволял! Да и у меня всегда были девушки много младше. А этой…».  Он взглянул в глаза стоящей перед ним директрисы и всё  понял: да, именно этого она хочет. «Ну, что ж! Хочет, – получит! Только нельзя форсировать события!».

– Давайте сядем, – сказала она усталым голосом. – Вы не представляете, как я сегодня устала. Эти праздники так выматывают! Хорошо, что на демонстрации у нас ничего не произошло. Теперь пережить бы День Победы и выпускные экзамены… А тут ещё это ограбление.

Волков попробовал пошутить:

– Надеюсь, то ограбление совершили не ученики нашей школы?

– Я тоже надеюсь, – ответила та усталым голосом. – Не такие же они болваны, чтобы грабить среди бела дня и возле родной школы.

Дмитрий Владимирович напомнил:

– Вы мне что-то хотели сказать.

Лидия Борисовна какое-то время молчала, словно решая: говорить или не говорить? Потом ответила:

– Всё, что я хотела вам сказать, не совпадает с тем, что вы ожидали от меня услышать. Вы ожидали разноса, ведь так? Его не будет. Родители тоже ошибаются. Принцип «покупатель всегда прав» – далеко не всегда справедлив. Тем более что мы и не продаём свою продукцию, а предоставляем её. Нам платит государство, и именно об этом я и хотела с вами побеседовать.

Я собираюсь создать при школе сектор платных образовательных услуг. Сразу предупреждаю, что это будет очень не просто. Лишь немногие будут привлечены к этому, так сказать, процессу. Здесь должны быть лучшие из лучших! И услуги должны быть эксклюзивными.

– И какую роль вы отводите в этом процессе мне?

– Вот именно это я бы и хотела выяснить. Я пригласила вас для того, чтобы обговорить некоторые аспекты…

Лидия Борисовна так красноречиво стала развивать перед ним свои планы, с таким воодушевлением говорила о перспективах, что Дмитрий Владимирович по-настоящему был увлечён такой перспективой, считая, что она вполне соответствует современным  его представлениям о постепенном переходе от социализма к капитализму. Директриса на полном серьёзе обсуждала с ним все тонкости отношений с районными и городскими органами народного образования. Тому дай, этому дай. И ведь придётся давать, а куда денешься? Она достала из письменного стола бумаги со столбиками цифр, расчётами, графиками, показывающими экономическую привлекательность проекта, и всё это в её устах звучало не просто убедительно, а научно обоснованно. По всему получалось, что дело того стоит.

– Простите за нескромный вопрос, – сказала она. – Где вы живёте?

– На улице Ленина.

– Понятно. В панельной пятиэтажке с кухонькой в четыре метра?

– Ну да.

– И давно там живёте?

– Сколько себя помню…

– Это означает, что другой жизни вы и не видели?

– Получается, что так.

Лидия Борисовна многозначительно кивнула.

– А теперь я вам поясню разницу между тем районом, в каком вы живёте, и тем районом, в каком вы работаете. Там – однообразные дома. Они старые и люди в них живут в относительном благополучии. И что немаловажно: все – более-менее одинаково. Везде одна и та же планировка квартир «распашонкой» или «трамвайчиком». А здесь большинство домов  дореволюционной постройки. Теснота и ужасающая бедность. Войдите в любой такой дворик или в любой подъезд, – какие там запахи, какие облупленные стены! И эти железные лестницы, по которым страшно подниматься. Как вы думаете, какие семьи здесь живут? И какой у них достаток? И как учатся дети в этих семьях?

Волков сказал:

– Тяжело учатся, но учить-то надо всех. Кстати, и не все наши учащиеся живут так уж плохо. Есть, кто живёт очень даже хорошо. Как раз в моём классе – такие практически все.

– Вы очень точно уловили мою мысль! Именно в нашем районе живут влиятельные люди города, и дети в этих семьях имеют совсем другой достаток.

– И что из этого следует?

– А я уже сказала. Сейчас это выглядит, как невероятная фантазия, но у меня есть основания думать, что при большом желании эту фантазию можно будет осуществить.

– Какую фантазию?

– Платный сектор внутри нашей школы. Дети состоятельных и влиятельных родителей смогут получать образование более высокого качества. Соответственно и учителя, обслуживающие этот сектор, тоже смогут получать более высокую заработную плату.

Волков пожал плечами.

– Люди платят и хотят получить дополнительные услуги, – продолжала Лидия Борисовна. – Разве в ресторане вы возражаете, когда один на свои деньги заказывает котлету, а другой – жареную форель?  И уверены  ли вы, что так уж нравственно держать учителей на нищенской зарплате? К тому же те, кто будет предоставлять дополнительные услуги, и работать будут больше! Так что – здесь в плане нравственности всё в порядке. Мы столько лет строили коммунизм, обещали людям всеобщее равенство в процветании, а получили только всеобщее равенство в нищете. Да и не может быть никакого равенства! Это – для дураков. Манипуляция сознанием! Или я не права?

Дмитрий Владимирович диву дивился!  Ведь это именно то, о чём он всё время думал! А его обвинили в том, что он покушается на основы…

– Возможно, вы правы. Но мне ещё не понятна моя роль.

– Я на вас возлагаю большие надежды. Вы не обременены предрассудками и энергичны! И симпатичны! Да-да! Не отрицайте! Мне племянница рассказывала, какие там у вас в классе страсти разгораются. Вы красивы. Они вам ещё не признавались в любви?

Волков смутился. Признавались, конечно. И записочки писали.

– Нет, – ответил он коротко.

– Я по глазам вижу, что на самом деле – признавались! Но  этого и следовало ожидать. Кстати, что там у вас насчёт частного бизнеса?

– Какого частного бизнеса?

– Ну, ваших уроков английского языка?

– Да ничего. Они почти прекратились. Я стал невостребованным.

– Ничего! Не расстраивайтесь! Они ещё вас востребуют! А все эти разговорчики я прекращу. Пора уже и власть употребить!

– Я был бы вам очень признателен.

– На то я и директор, чтобы наводить порядок! – весело закончила свою речь Лидия Борисовна, и это очень странно звучало при том выражении глаз, которое у неё было – жестоком и циничном. Она вдруг встала со своего места, давая понять, что аудиенция закончена.

Дмитрий Владимирович тоже встал.

– Вы сегодня уже освободились? – спросила директриса.

– Да.

– Ну, если так, то вы проводите меня до дома, и мы по пути обговорим некоторые подробности тех преобразований, которые я хочу провести в школе.

Дмитрий Владимирович был человеком умным. Он уже не сомневался в том, как будут развиваться события.

Путь, который они проделали, оказался коротким. Директриса жила на соседней улице в старом доме. Всю дорогу она рассказывала о психологической обстановке в школе. Не скрывала: ей нужны те, на кого бы она могла опереться, ведь задумала она совсем не простое дело.

Вскоре Дмитрий Владимирович обнаружил себя в мягком кресле перед низким столиком, на котором стояли чашечки с дымящимся ароматным кофе и тарелочка с печеньем. Лидия Борисовна успела переодеться  и попросила не церемониться и называть её Лидой.

– Я могу рассчитывать на вашу дружбу?

– О чём вы говорите! – сказал Дмитрий Владимирович, впервые пристально взглянув в её рыбьи глаза. Нет, в них он не увидел страсти, желания. Только холодную уверенность в том, что ей никто не сможет отказать.

Это было просто смешно. Дмитрий Владимирович что-то ещё говорил, шутил, потом вдруг засобирался, сказав, что не предупредил мать, а она у него болеет.

– Ну, что ж! Не будем торопить события, – согласилась Лидия Борисовна и приблизилась.

Дмитрий Владимирович взял её за плечи. Она была ниже его на голову. Он легонько притянул её к себе и нежно поцеловал.

– Не будем торопить события, – эхом отозвался он.

Он ушёл, оставив хозяйке надежду, даже не представляя всех возможных последствий своей примиренческой позиции. Теперь ему следовало продумать ещё и своё поведение с этой стервой. С одной стороны, хорошо чувствовать себя защищённым хотя бы с этой стороны. С другой – он понимал, чем всё это рано или поздно кончится. И что тогда?  Впрочем, сколько фаворитов было у Екатерины Великой, и никто из них особенно не пострадал. Но для этого нужно было быть Екатериной Великой, а не Лидией Борисовной!

Уже на следующий день Дмитрий Владимирович почувствовал перемены: ученики вдруг стали тихими и уважительными, а родители вежливо здоровались с ним, не проявляя признаков враждебности, как это было прежде.

Шли дни. Дмитрий Владимирович уже нередко провожал Лидию Борисовну домой, но всегда, хоть и поздно, шёл к себе, где его ждала старенькая больная мама.

Однажды, это было пятого мая, вечером неожиданно зашёл отец Лидии Борисовны.  Пришёл без предупреждения, словно бы с проверкой…

Дочери, естественно, столь неожиданный визит не понравился. Но делать нечего. Прошипев, что у неё гость, она проводила отца в кухню.

Борис Порфирьевич недовольно проворчал:

– Вырастил дочку. Хорошо, что Нина моя не дожила до такого позора: родного отца от хахаля своего прятать!

На Лидии Борисовне был легкомысленный халатик, наспех завязанный, видимо, по случаю появлению родителя.

– Папа, ну что ты тут всё время бурчишь и бурчишь?

– А чего ж не бурчать-то?

– Ну, ты же знаешь, где у меня тут что? А!.. Уже нашёл! Вот и наливай себе, закусывай только. А не мешай мне! Не маленькая!

Последние слова она произнесла командным голосом, чмокнула папочку в лысину и побежала к гостю.

Старик тем временем уже отыскал в шкафчике нужную бутылку, а в холодильнике сообразил закуску. Молча наложил на тарелочку шпрот, сыру, нарезал дольками лимон. И только затем забулькал напитком, многообещающе выливающимся из горлышка бутылки. Ах, запах-то какой!

Молча выпил и закусил. Крякнул.

Потом ещё раз. И ещё.

Пить вообще-то ему было нельзя – он всё своё выпил в молодые годы, а теперь на старости пожинал печальные плоды прежних излишеств. Но и теперь, когда он уже почти завязал с этим делом, его иногда тянуло на выпивку.

Посидев на кухне и так и не дождавшись второго появления дочери, которая могла бы разъяснить ему, что же здесь происходит, он так и ушёл ни с чем.

Что происходит? А понятно и так – что! Дочь трижды была замужем, время от времени имела ещё мужчин, но ни с одним так и не ужилась. Слишком тяжёлый у неё был характер. Не терпели его мужики. Даже убеждённые альфонсы не могли долго выдержать. Очень уж любила она командовать. И мужчин подбирала себе таких, чтобы они были ниже по положению (а иногда и более низкого роста) – непременно моложе её, неустроенные в быту или на работе. Если только она не выгоняла их сразу, то выводила из грязи в князи и требовала от них выражения благодарности и признания своей власти. Впрочем, было и так, что любила мужчину запойно! Но любила по-своему, и это не всем нравилось. Вот так и получилось, что к сорока трём годам она оставалась незамужней и даже бездетной. Единственным утешением в её жизни была работа. Она была честолюбива и властолюбива. Защитила диссертацию, получила кафедру. Но и этому утешению вскоре пришёл конец: из пединститута ей пришлось уйти после скандала, который устроила жена одного её аспиранта. Вскрылись и какие-то финансовые нарушения. Она, конечно, тогда ничего не рассказывала близким, и отец так ничего и не узнал. Вся её карьера повисла на волоске.

Перевод на работу в школу был для неё понижением, но как бы почётным, и Борис Порфирьевич тешил себя мыслью, что в таком решении немалая и его заслуга. Его знали и помнили товарищи по службе. И это было тем более приятно, что ей на самом деле мог бы и срок грозить за те делишки, в которых она была замешана. И вот теперь она снова взялась за своё!

Борис Порфирьевич уже был не в том возрасте, чтобы вмешиваться в дела взрослых дочерей. Вот потому-то всё у них так наперекосяк и получалось. У младшей хоть Машенька есть, а у этой…

Он наполнил ещё рюмку. Уж очень хороший был этот армянский коньяк. Не даром же его так любил этот буржуй  Черчилль.

Потом, стараясь не шуметь, вышел из квартиры, закрыв дверь. Услышав, как щёлкнул  английский замок, стал медленно спускаться с лестницы. Ездить на лифте он не любил.


Между тем, Земля неумолимо неслась по своей орбите вокруг Солнца в 1991-й  раз после рождения Иисуса Христа, и то, что должно было случиться, произошло строго по расписанию…

Удивительным образом менялась жизнь в городе: на улицах, даже в центре, появились горы мусора. Их никто и не думал убирать. Общественный транспорт работал плохо, а старые дома, как на грех, стали трескаться и облупливаться именно тогда, когда для их ремонта не было денег. Военные заводы перестали получать заказы и спешно перестраивали производство на выпуск магнитофонных кассет, хрустальных ваз или эмалированных кастрюль. Рабочие по нескольку месяцев не получали зарплату. В магазинах строили пирамиды из консервированной кильки в томате. Пустые прилавки говорили красноречивее, чем выступления депутатов съезда, ежедневно транслируемые по телевидению. Всем было понятно: так жить нельзя!

По стенам школы поползли трещины. Огромные куски штукатурки время от времени отваливались и пугали проходящих мимо людей. Все смотрели на это безобразие и не знали, что и думать, куда жаловаться, и только у старых людей рождалась надежда: это долго продолжаться не может! Скоро, теперь уже скоро! Нет на них Сталина! И в их головах рождались планы, как в очередной раз можно будет кого-то поставить к стенке, отобрать и поделить. Они ждали только сигнала, наивно полагая, что именно они будут ставить к стенке, а не их самих пристрелят, как бешеных собак.

И только школьное здание одиноко и угрюмо стояло в центре города и вспоминало минувшие годы, среди которых были события и радостные, и грустные.

В тридцать шестом эту школу торжественно открывали под звуки духового оркестра. Потом была война, и здесь размещался фашистский штаб, были казармы для солдат. А после войны здесь снова стали учить детей.

По ночам, когда город спал, школе вспоминалось минувшее. Ей казалось, что оживают фигуры учеников, многие из которых уже никогда не смогут состариться. С содроганием представляла она и своё будущее. Ей мерещился грохот строительной техники,  груды битого кирпича и самосвалы, увозящие её по частям на левый берег Дона.  И потом веками и тысячелетиями эти кирпичи будут там врастать в землю, да так в ней и останутся.


В просторной, светлой классной комнате сидели мужчина и женщина и  смотрели на своих чад, заканчивающих уборку класса. Скоро должен был состояться родительский комитет. Вот уж страсть к революционным названиям! «Комитет»! Не меньше и не больше! Со всеми полномочиями революционных органов!

Вскоре к ним присоединилось ещё двое родителей, подошедших чуть раньше, чтобы провести предварительные переговоры. Это, по-видимому, и была инициативная группа, призванная выработать «коллективное мнение». А уж когда такое «мнение» появлялось, – кто ему мог противостоять?! Здесь начинали работать совершенно другие законы психологии, когда уровень сознания резко сужался, и все дружно шагали в ногу.  Давно замечено, что в толпе и академик становится таким же, как и все вокруг.  Мало кто может сохранить своё непохожее на других ви;дение действительности, а тем более говорить об этом вслух.

– Мне непонятна позиция Лидии Борисовны, – тихо произнесла толстая дама с двойным подбородком. Большие золотые серьги с рубинами, словно потерявшие равновесие весы, колебались у неё при каждом повороте головы, и казалось, что вот-вот коснутся её плеч. Дама знала, что и стены здесь имеют уши, но наивно полагала, что те, кто её слышат, такого же мнения и не побегут на неё доносить. – Теперь она почему-то говорит, чтобы мы оставили англичанина в покое.

– Действительно, непонятно, – отозвался мужчина. Оглянувшись в сторону мальчиков, заканчивающих мытьё класса, рявкнул:

– Вы там, это – того! Смените воду! Что вы елозите тряпкой, смоченной в  грязной воде?!

Ребята поняли: предки хотят, чтобы они вышли. Один из них взял ведро и понёс его в туалет. Другой поплёлся за ним.

Мужчина  с лоснящимся лицом и большими, как пуговицы, карими глазами сказал, многозначительно улыбаясь:

– И что тут непонятного? Всё ясно, как божий день!

– Объясните, – сказала дама. – Мне, например, ничего не ясно.

– Уверяю вас: всё очень просто. Знали бы вы Лидию Борисовну, как знаю её я, вы бы не удивлялись.

– Вам и по должности положено. Вы же гинеколог! Ну, поскольку я такой чести не удостоилась, то потрудитесь, будьте любезны, объяснить.

Глазасто-пуговичный товарищ наклонился к женщине и прошептал:

– Дело в том, что наша Лидушка всегда была слаба на передок… Разве этого вы не видите?!

– Да что вы такое говорите? – удивилась дама. – То-то я смотрю, она так вызывающе одевается. Даже я такого не могу себе позволить!

Лоснящийся господин и ещё тот, четвёртый, у которого не было вообще никаких примет, многозначительно переглянулись.

– За это её и попёрли из пединститута, – продолжал гинеколог. – Совращала студентов!

– Неужели за это? – ужаснулся Безликий и криво усмехнулся.

– Ну, конечно же, не с такой формулировкой. Кто ж такое напишет в приказе. Но имелся в виду некий неприличный эпизод.

– И что теперь будет? – спросила дама.

Человек с глазами-пуговицами сказал:

– А что должно быть? Ничего не будет. Всё нормально. Всё путём.

– Что значит «ничего»? – возмутился Безликий. Он был явно недоволен, что директриса на него не обратила внимания, а присмотрела какого-то сопляка.

– А вот то и значит: страна катится, неизвестно куда, подумать страшно.

– Но надо же что-то делать! – сказал Лоснящийся.

Человек со специфическими глазами не сказал, а изрёк:

– Чтобы что-то делать, нужны цель, приказ, дисциплина. А всё это бывает только при наличии политической воли, твёрдой руки. То есть сильной личности у власти. А наш меченый – размазня.

Дама съязвила:

– И вы хотите сказать, что среди нас такой сильной личностью являетесь вы?

– Ну, во-первых, среди нас это так и есть, а во-вторых, я-то имею в виду страну. Так сказать, другой масштаб.

Родители зашумели. Кто-то считал, что тот слишком много на себя взял, кто-то убеждал, что этого учителишку надо бы поставить на место, чтобы другим неповадно было, но тут вернулись мальчики и принялись домывать класс. Родители  замолчали, стараясь оградить детей от своих тревог.

– А мне всё-таки кажется, что выпускной вечер надо провести в ресторане «Балканы», – произнесла дама после некоторого раздумья.  – Там и кухня приличная, и вид на Дон неплохой.

Безликий возразил:

– Да ведь дело-то будет ночью. Ну, какой там вид?

– А огни теплоходов! А огни Батайска на горизонте и вообще – романтика набережной… – Дама говорила эмоционально, загибая свои, унизанные кольцами и перстнями пальцы. – Вы это учитываете?

Дальше спор зашёл по поводу цен, растущих не по дням, а по часам. В  скором времени стены школьного здания, внимательно наблюдавшие за происходящими здесь событиями, убедились, что вокруг разыгрывается какая-то странная комедия. Или хуже того: балаган! И по непонятным законам ассоциации им, стенам, вспомнился эпизод, который случился в школе уже после войны примерно в эти же дни. Тогда мальчишки шестого класса весело играли в классе шапкой товарища в волейбол. Между тем поводов для веселья не было: город лежал в руинах. Горе обрушилось едва ли не на каждую семью. Но дети – народ несознательный, и наивно полагали, что их детство должно быть счастливым и весёлым. Мы не желаем ничего знать. Мы – дети! Нам положено!

Вскоре шапку они заменили мокрой тряпкой для вытирания школьной доски. Но это уже было похоже не на волейбол, а на баскетбол. Кто-то бросал мокрую тряпку в товарища. Тот ловил её и пытался вернуть обидчику или кому-то другому. Потом кто-то догадался замотать в тряпку гайку, чтобы тряпичный комок можно было дальше бросить.

В классе над доской висел портрет товарища Сталина. Тряпка и попала в него. Стекло разлетелось, а тряпка повисла на портрете. Ребята, хотя и были ещё не очень большие, но всё же поняли, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Радость и шум тут же сменились ужасом и тишиной. Вошедшая в класс учительница увидела, что случилось, и испугалась ещё больше: ведь именно она отвечала за дисциплину в этом классе.

О происшедшем доложили директору школы. Решали, докладывать ли о случившемся наверх, или… Никто не знал, что делать.

Снять с портрета тряпку и заменить разбитое стекло было бы очень просто. Но это ведь означало глумление над авторитетом вождя, приведшего наш народ к великой Победе! Это, несомненно,  было враждебное действие. А врагов, как это все знали, у нас не щадили. Кто не с нами, тот против нас! А уж если враг не сдаётся – его уничтожают! Но поскольку невозможно было представить, что врагами являются детишки, естественно предположить, что их на это кто-то настроил: родители, администрация. А может, партийная организация школы вынашивает планы по свержению советской власти?!

Наступившие праздники по случаю Первого мая подразумевали всякие торжественные шествия по улицам города и прочие шумные мероприятия. Второе мая  тоже считалось праздничным днём, а когда дети взбалмошного класса пришли на занятия третьего мая, то увидели, что портрет товарища Сталина висит на прежнем месте, стекло на нём – целенькое и чистое. А тряпка и мел лежат на своих местах. И все вздохнули с облегчением. Последствий это событие не имело. За первомайскими праздниками последовало празднование Дня Победы, а там уже и до каникул было недалеко.

А ведь бдительные товарищи не дремали. Они наблюдали за происходящими событиями. Одного их слова могло бы хватить, чтобы дело приняло другой оборот. И, если быть уж до конца справедливым, то ведь и слова такие произносились. И не просто так, а там, где надо и тому, кому надо. Но почему-то дальше слов дело так и не пошло. Может быть, потому, что люди к этому времени уже устали. Даже и те, кто привык делать своё счастье на крови других.


Ну а в майские денёчки 1991-го года родителей этого класса не очень-то волновали успехи детей. Это были деточки крупных советских чиновников, и тревожиться о поступлении в институт им не приходилось.

Родители до хрипоты спорили, где им проводить предстоящий выпускной бал – в ресторане «Балканы» или в ресторане гостиницы «Дон».

Дмитрий Владимирович Волков никак не мог привлечь их внимание к успеваемости детей. Предстояли выпускные экзамены, поступление в институт. Но председатель родительского комитета отмахивался от него, как от назойливой мухи. По его мнению, не это было сейчас главным.

Заглянувший в класс учитель истории пожаловался на то, что у него на уроке единственный раз за всю его педагогическую практику случился неприятный инцидент: Серёжа Нарыжный выразил сомнение в том, что нашим победоносным войскам следовало громить Германию.

– Сейчас бы жили как все люди – в цивилизованной Германии, и была бы у нас школа не такой развалюхой, как эта, а было бы это современное здание из стекла и бетона.

А Майя Короткова подтвердила эту же мысль:

– Прогнали немцев на свою голову, вот теперь  и имеем то, что имеем! А многие и сами туда бегут, к немцам этим!

Родители выслушали сообщение заглянувшего учителя безо всякого интереса.

– Ну, это ни в какие ворота! – фыркнула мамаша Жени Куликовой, – Были бы рабами для тех же фрицев! Как негры в Америке!.. Чего только наши деточки не придумают! Слушайте вы их!

– Вот именно! – авторитетным голосом подтвердила другая. – Это ваша недоработка, если у ребят такие мысли рождаются!

Учитель только рукой махнул и ушёл из класса.

Спор о качествах ростовских ресторанов возобновился с прежней силой, и никто и не заметил в суматохе, что Борис Порфирьевич Гарин, папаша директрисы и дедушка Маши Зуевой, так ничего и не сказал на эти слова. Ему было о чём задуматься. Что-то в этой жизни происходило не совсем так, как ему представлялось.

Между тем Дмитрий Владимирович решил, что и в самом деле где-то переусердствовал, и полученные от директрисы наставления в какой-то мере пошли ему на пользу. И правда: зачем так уж выпячивать свои взгляды на происходящие в стране события? Они будут развиваться вне зависимости от того, что мы о них говорим. Он стал больше внимания уделять успеваемости и дисциплине. Понимал, что женщина, которая приблизила его к себе, отличалась взбалмошным характером и непомерным властолюбием. Любила только себя и никого другого любить не умела. Она пока ещё не слишком выпускала когти, но в том, что их выпустит, он не сомневался ни на секунду. Ждал этого и готовился к тому, чтобы вовремя отойти в сторону.

Лидия Борисовна же была умной и проницательной – всё видела и всё понимала. Сорок три года – это возраст, когда рожать уже практически невозможно, а выйти замуж непросто. Пора было останавливаться на ком-то. Она всматривалась в лицо Дмитрия: молодой, высокий и крепкий. Разница в возрасте? Но ведь это даже и хорошо! Она старалась не обзаводиться любовниками старше себя. Только младше – это был её принцип. Она так выразительно и нежно говорила Дмитрию, что это прекрасно, что он так молод и красив, а она так ценит мужскую красоту и силу…

Дмитрий Владимирович, уставший от знойной любви, стал потихоньку её избегать. Отговорка у него была простой: конец учебного года, а в его классе учатся дети важных персон. От того, как окончат школу их деточки, зависит успех их начинаний.

Лидия Борисовна согласно кивала и улыбалась: наконец-то она нашла человека, который её идеи воспринимает, как свои, и делает всё, чтобы их осуществить!


Текущих забот, между тем, и в самом деле было немало. Предстояли выпускные экзамены. Нельзя было оплошать. Папаши высокопоставленных бонз требовали или медали, или просто хорошего аттестата, чтобы средний балл был не ниже четвёрки с половиной. Вот и приходилось снова и снова натаскивать ребят, проводить дополнительные занятия, формулировать ответы на экзаменационные билеты.

Особую головную боль ему доставляли Саша Погорелов и Виталик Скворцов. Их родители были обласканы советской властью и по этому случаю занимали очень высокие должности не то в горисполкоме, не то даже в горкоме партии. Оба жили в красивом доме недалеко от кинотеатра «Ростов».

У каждого – своя комната с телевизором, японским магнитофоном и даже – страшно сказать! – видеомагнитофоном, который в те времена считался чудом техники и невероятной роскошью. Они приглашали к себе одноклассников и, когда в квартире никого не было, смотрели привезенные родителями первые эротические фильмы: «Греческая смоковница» и «Во всём виноват Рио».  Казалось бы, ну что им ещё надо? Учись себе да учись, поступай в высшее учебное заведение. А потом и аспирантура. Молодым везде у нас дорога!..

Так нет же! Месяц назад ребята заявили, что не хотят сдавать выпускные экзамены. Никому это не нужно! Напрасная трата времени и сил, а ведь нервные клетки не восстанавливаются! Аттестат зрелости ничего не даёт и ничего не гарантирует в жизни. Поэтому поступать в высшее учебное заведение они не собираются.

Ребята демонстративно перестали учиться и в то время, когда остальные усиленно готовились к экзаменам, посмеивались и на переменах, когда заходил об этом разговор, сплёвывали через левое плечо и затягивали песенку из знаменитой сказки про трёх поросят:

Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк…
Всё это носило характер явного сговора, и с этим были бессильны бороться родители. Они попросили классного руководителя повлиять на их отпрысков.

– Школа должна нести ответственность за наших детей! Мы вам их доверили! Мы бы и сами с этим справились, но у нас столько работы и мы так заняты!..

Кто-то из сотрудников высокопоставленных родителей посоветовал обратиться к психологу, но мальчики наотрез отказались идти к нему и заявили, что не потерпят никакого вмешательства со стороны взрослых.

Дмитрий Владимирович обещал поговорить  с ребятами. Он много раз пробовал разговорить ребят, но всякий раз они под благовидным предлогом уходили от разговора. Наконец, однажды ему всё же удалось с ними поговорить.

Седьмого мая он пригласил их помочь повесить портрет Марка Твена. Пока ребята возились с портретом, он заговорил об их решении бросить школу и не сдавать выпускные экзамены. Беседа затянулась. Но самым важным было восстановить доверие ребят.

– Ну вот, теперь-то мне всё стало понятно, – сказал учитель.

– А что понятно? – спросили мальчики.

– У вас, как сказал однажды Алексей Максимович Горький, не точка, а кочка зрения.

– Кочка – это как? – удивился Погорелов.

– А вот так! Вы взобрались на маленькую кочку и обозреваете с её высоты окрестности так, словно бы влезли на заоблачную вершину. А у вас – всего лишь кочка, а не вершина! Вам сейчас нужно сделать одно из двух – или спуститься на землю, или уж тогда подняться на настоящую вершину. А оттуда и смотреть.

– На землю – ни за что! – заявил Скворцов. – Мы лучше поищем другую вершину. Настоящую! А чем вам эта наша не нравится?

– Я же сказал: тем, что она кочка, а не вершина! И я вам всё-таки советую пока спуститься на грешную землю, быстренько сдать выпускные экзамены, а затем и поступить куда-то. И только после окончания института или университета восходить на жизненные вершины.

Скворцов закатил глаза и завыл, но ничего не сказал.

А Погорелов заявил твёрдо:

– Нет, этот вариант нам не подходит. Слишком уж долго ждать.

– А куда вам спешить?

– Как куда? Я хочу жить. Полноценно, красиво, как настоящий человек.

– Полноценно, красиво – это с ресторанами, личными автомобилями, роскошными женщинами?

Скворцов рассмеялся. Смех у него был покровительственный, словно он именно так и представлял себе успешную жизнь.

А Погорелов пожал плечами:

– Да нет, с чего вы взяли? Это в вас живут старые предрассудки о непутёвой золотой молодёжи: они сейчас все только тупые, все уроды, все ничего не смыслят. Плавают, как сыр в масле и на всех смотрят свысока. А мы с Виталиком – совсем не такие. Правда, Виталик?

– Правда, – ответил Скворцов.

Дмитрий Владимирович охотно согласился:

– Я согласен, согласен! Я заскорузлый, старый пень, ничего не соображающий в современной жизни…

– Мы этого не говорили! – сказал Погорелов.

– Неважно! Подразумевали-то это!

Скворцов возразил:

– Да нет, конечно! Мы этого и не подразумевали. Мы вообще с вами разговариваем только потому, что считаем вас лучше остальных учителей.

– Спасибо за оказанную честь. Очень рад это слышать. Но могу ли я узнать причины столь резкого отношения к существующим порядкам и к школьной успеваемости в частности?

– Можете! – твёрдо заявил Саша Погорелов.

С этими словами он изложил их представления о том, что ждёт страну и почему они решили не сдавать экзаменов, а всё делать иначе.

– Вы не можете отрицать, что гражданская война неизбежна. Посмотрите, что делается! Уже сейчас у нас поднимают голову националисты и сепаратисты. Посмотрите, что делается в Прибалтике! А события в Тбилиси, Азербайджане, Молдавии? Крым бурлит: татары требуют вернуть им земли. Наша армия просто бессильна. Нет сильной руки, политической воли.

Ясно было, что ребята говорили то, что слышали дома.

Далее следовали совершенно умопомрачительные предположения о том, что ветераны Афганистана во что-то объединятся и станут наводить железной рукой порядок в стране…

– Старики уже не могут. А десантники, закалённые в боях могут всё! Вы слышали, как выступал Грачёв? Он слов на ветер не бросает! Вот у таких, как он, действительно железная рука!..

– Далась вам эта железная рука! – досадливо поморщился Дмитрий Владимирович. – Только и слышишь про железную руку. В общественном транспорте стало невозможно ездить: старики митингуют, бабки в подворотнях рассуждают. А на кухнях целые баталии. Чуть ли не до рукопашной дело доходит! Только и слышишь: товарищ Сталин, товарищ Ленин!

– Не знаю, как Ленин, а вот Сталин нам точно не помешал бы! Не страна, а восточный базар. Все орут, каждый о своём. Ничего не понятно. Нет уж! Мы не можем просто наблюдать со стороны! Это ведь наша страна! Дождёмся, когда у нас будет призывной возраст, и уйдём в армию. Честно будем служить, а когда дойдёт до дела, вот тогда мы и покажем, на что способны.

Дмитрий Владимирович возразил:

– Вам до призывного возраста – ещё год. Как вы его собираетесь проводить?

– А мы работать пойдём!

– Да куда ж вы пойдёте, когда кругом заводы стоят! У вас нет ни специальности, ни опыта, кто и куда вас возьмёт, хотел бы я знать?

– Да мы пойдём просто вкалывать! Асфальт укладывать или бетон мешать! Можно и вагоны разгружать на станции… Мы ведь сильные!

– Не будем кривить душой. Ваши родители при их положении не позволят вам идти на такую работу. Даже если вы никуда и не поступите, они вам не дадут пропасть, будут вас кормить-поить, одевать-обувать. И что это будет за жизнь такая у вас? Все ваши одноклассники поступят куда-то учиться, а вы останетесь сидеть дома, ждать у моря погоды. Хорошенькое удовольствие!

Скворцов сурово повторил:

– Мы пойдём работать.

Погорелов добавил:

– У нас силища – во какая! – и показал на свои мускулы, которые сразу же надулись как только он согнул руку в локте.

– Кому нужна ваша сила? Сейчас ум в цене! А ещё знаете, как говорят на Западе?

– Нам Запад – не указ! –  заявил Погорелов.

– А я всё-таки скажу вам, как они там говорят: кто знает хотя бы один иностранный язык, у того в кармане миллион! Вот так! Посмотрите на портреты на стене в нашем кабинете! – Дмитрий Владимирович  посмотрел ребятам в глаза, пытаясь заглянуть в самую глубину их детских душ. – Шекспир, Байрон, Фенимор Купер, Вальтер Скотт, Марк Твен, Драйзер, Джек Лондон!..

– Да мы это всё читали – только по-русски, – возразил Скворцов.

Погорелов честно признался:

– Это ты такой умный. А я – никого из них не читал. Дома стоят на полках. Да что от них толку? Сейчас вот-вот что-то начнётся в стране, и её надо будет спасать. А зачем нам английский? Разве только для того, чтобы сбежать в Америку и там благополучно  жить? Так  это не для нас. Мы с Виталиком здесь остаёмся. Это у нас полкласса собирается сматываться на Запад или в Америку. Все разговоры только об этом.  Это понятно: передовая страна! Одних Нобелевских лауреатов больше, чем во всей Европе!

– Достижения американской науки основаны на импорте учёных.

– Но вы же не будете возражать, что там настоящая демократия! Причём везде. И в школах тоже!

– Во-первых, это не совсем так. И демократия у них совсем не идеальная. Впрочем, идеальной она и быть не может. А во-вторых, демократия и обучение, по-моему, не имеют ничего общего. Демократия должна соблюдаться при выборах родительского комитета школы или класса. Сведе;ние же роли преподавателя к роли официанта: «Чего изволите?» – разрушает саму идею образования. Но это уже другая тема. Так что россиянам лучше жить в России. Нужно сделать жизнь нашу не хуже, а, может, и лучше, чем в Америке! Вот к этой цели и нужно стремиться!

– Да мы с Виталиком туда и не хотим!

Дмитрий Владимирович радостно кивнул:

– Ну и правильно! Живите здесь! По-моему, это самое лучшее, что только может быть: жить в России! А то мне даже и самому обидно делается: готовлю ребят, готовлю, а они свои знания потом потратят где-то за границей, и ничего в Россию не вернётся.  А насчёт утечки мозгов – это естественный процесс. Россия начиналась с приглашения варягов, когда не было своих. Вспомните историю. И Елизавета, а потом и Пётр Великий приглашали иностранцев, чтобы  те помогли построить университет! И никто не сокрушался, ни немцы, ни голландцы, что их мозги утекли к нам.

– Но сегодня жить в России, – неожиданно высказался Скворцов, – это значит совершать подвиг! Сражаться придётся, а иначе нашей стране крышка.

– Конечно, крышка! – охотно согласился Дмитрий Владимирович. – Но для того, чтобы сражаться, нужно иметь образование: техническое, экономическое, юридическое, военное. А что имеете вы, кроме своих мускулов и энтузиазма?..

Они ему что-то возражали, но и он не молчал. Беседа проходила миролюбиво, но интенсивно…

Мастер – он всегда мастер. А Дмитрий Владимирович был мастером своего дела. Он так ярко живописал ребятам, какие ужасы ожидают страну в том случае, если они не вмешаются в ход событий с помощью своих знаний, что уже через полчаса его монолога ребята твёрдо решили: заканчиваем по-быстрому школу и этим же летом поступаем в высшее военное училище.

Дмитрий Владимирович подлил масла в огонь:

– После окончания высшего военного училища присваивают лейтенанта, а уже через год дают старшего лейтенанта! Представляете: с тремя звёздочками будете  ходить! Быстрее проскочите ступеньку лейтенанта.

– А зачем нам торопиться? Жизнь впереди!

– В армии как принято говорить: «На совещание вызываются офицеры и лейтенанты!» Поняли юмор?

Мальчики поняли не сразу.

– Стало быть, лейтенантов и за офицеров не считают? – спросил Погорелов.

– Ну да! И только после высшего военного училища вы это звание проскочите быстро. После среднего – вы в нём увязнете надолго.

– А среднее – это как? – спросил Скворцов.

– Ну, вроде военного техникума.

– Нет, мы в техникум не хотим! – дружно заявили ребята. – Мы хотим в институт! Уж если командовать в армии, то по-настоящему.

– Значит, договорились! Приходите завтра. Мы постараемся немного нагнать пропущенное вами. Я жду вас…


Вечером того же дня на квартиру к Дмитрию Владимировичу позвонил папаша Погорелов.

– Что вы там с ними сделали? – спросил он с изумлением. – Оба сидят у нас и занимаются. Оторвать невозможно. Готовятся к экзаменам!

– Что сделал? Да ничего особенного – просто побеседовал. Это ведь такой народ – с ними всё время нужно беседовать, тогда и толк будет!

Папаша положил трубку. Повернулся к супруге, которая стояла рядом и слышала разговор.

– Про него и раньше говорили, что он на ребят действует, как гипнотизёр. Умеет убеждать.

– Дай-то Бог, – сказала жена.

Мальчишки сидели до глубокой ночи. Родители Скворцова с тревогой звонили на квартиру к Погореловым и спрашивали:  ну что там?

– Занимаются! – тихо отвечал папаша. – Просили не мешать.

Виталик Скворцов жил в этом же подъезде этажом выше. Вернувшись домой, он упал в постель и заснул.

Ребята знали точно: со следующего утра у них начнётся новая жизнь…


Об этом же самом знало и старенькое здание школы. Ночь, опустившаяся на Ростов, окутала темнотой эти потрескавшиеся стены. В запертых классных комнатах, в коридорах и на лестницах царили мрак  и тишина. Редкие машины, проезжавшие в это позднее время по улицам, отбрасывали отблеск своих фар на эту таинственную темноту, а старенькая школа стояла себе и стояла, вспоминала о чём-то своём и видела, как по её коридорам пробегают дети давно минувших десятилетий. Это были тысячи и тысячи детей, многие из которых уже давно повзрослели, или даже состарились, или даже умерли. Школа помнила их счастливые лица, их громкие крики, их ответы у доски… Где сейчас эти люди? Как сложились их судьбы? Школа помнила о них и мечтала о том, чтобы и о ней кто-то вспомнил…

3.

Они вошли в железную калитку, ведущую во двор школы, и стали искать вход.

– Вообще-то раньше здесь был вход в квартиру директора, – сказал Усов, –  а сейчас и не поймёшь.

– Точно! Здесь раньше была квартира директора, –  кивнул Беленький. – Интересно: сейчас там кто-нибудь живёт?

– Ну что ты! – ответила Софа. – Такого сейчас нет.

Во дворе их ожидало разочарование: подойти к зданию было непросто. Почти весь двор занимал строительный мусор, сложенные железобетонные блоки и плиты, горы песка, забытая строителями бетономешалка. Вырыли котлован, но… деньги закончились и о стройке забыли.

– Такое впечатление, что здесь хотели строить второй корпус, но потом раздумали, – проговорил Ильин.

Софа была в курсе этих архитектурных замыслов:

– Планировали достроить спортивный зал и что-то ещё. Начали строительство, а потом деньги закончились, и пыл сплыл!

Ильин изумился:

– А когда  начинали, о чём думали?

– Ни о чём не думали, – с сожалением проговорила Софа. – Знаешь, как у сороконожки. Она ведь не знает, что делать с двадцать пятой ногой, когда опирается на первую. Тот, кто давал команду начать строительство, не знал, что на следующий год финансирование прекратят! Да и проектировали, считай, за спасибо. Родитель какой-то из Ростовгражданпроекта…

Усов добавил:

– Как всегда: правая рука не знает, что делает левая! В гражданку, да наши бы военные порядки! Такого бы не случилось!

– Фу ты, ну ты! У вас и не такое бывает, – заступилась за строителей Инесса. – Не у вас ли случалось, что и огонь открывали по своим?! Обыкновенный бардак!

Гриша Сардян добавил:

– Но на всё это, я думаю, были выделены деньги...

– Вот! Наконец, дошло! Чем больше выделили, тем больше можно украсть! – Инесса посмотрела на школьных друзей так, словно вынуждена говорить давно понятные истины. –  И украли. А строители всегда оказываются крайними. Отмывают, сволочи, на всём: на строительстве школ, больниц и дорог…  У нас, так даже на грязи отмывают, как это парадоксально ни звучит. Помните гоголевские  миргородские лужи. Так в той грязи, кажется, нашли целебные свойства. Времена настали. Все рвутся к власти, радеют о народе, а на самом деле, ползут к кормушке поближе! Разве это не понятно?!

– Да что ты такое говоришь?! – удивился Сычёв. – Как можно?

– Брось, пожалуйста, милый идальго Дон Кихот! А знаешь, сколько сволочей обогатилось на Чернобыле?! А разве в войну не было таких? Наш командир, так тот умудрился из Румынии целый спальный гарнитур домой отослать.

Инесса говорила зло, отрывисто.

– Ну да. Кому война и кровь, а кому – мать родная, – резюмировал Сычёв.

Все промолчали. И в самом деле: непонятные настали времена. За всё нужно платить. Получить справку в больнице – плати. Сдать экзамен – плати. Каждый чиновник старается урвать, где только можно.

Вошли в здание. Многие не могли вспомнить родную школу. Рассматривали коридоры, обшарпанные стены, давно не мытые стёкла окон. Неужели это и была их любимая школа?! Боже, как всё здесь убого и некрасиво! В воздухе едва уловимый запах пыли. Но ведь занятий сегодня нет. Некому гонять по коридорам, съезжать на перилах лестницы вниз. Отчего же эта пыль?

В вестибюле учитель английского языка Дмитрий Владимирович Волков что-то объяснял двум парнишкам. Увидев вошедших в школу пожилых людей, чтобы не отвлекаться, пригласил ребят в класс, и они поднялись на второй этаж.

Потрясённые навалившимися воспоминаниями, девять бывших учеников поднялись по ступенькам.

Кто-то тихо воскликнул:

– Подумать только!..

Путь им преградил вахтёр, рослый мужчина лет пятидесяти пяти.

– Простите, вы куда? – поинтересовался он.

– Мы когда-то учились в этой школе, – выступила вперёд Софа. – Вот пришли посмотреть…

– В здание школы мы не пускаем посторонних. Таков порядок, – сказал вахтёр, дыхнув перегаром и равнодушно глядя на вошедших божьих одуванчиков. – Ничего не могу поделать.

– Какие же мы посторонние? – в один голос закричали старики. – Здесь прошли наши школьные годы!..

Говорили что-то ещё и ещё, но вахтёр отвернулся и направился к своему столику, давая понять, что они его не интересуют.

Софа повысила голос, стараясь быть услышанной:

– А не могли бы вы позвать дежурного учителя или кого-нибудь из администрации?

– Сегодня не рабочий день, дежурных учителей нет.

– Но кто-то из начальства же есть?

– Есть директор, но я не буду отвлекать её по таким вопросам.

Тогда Толик Усов выступил вперёд во всём своём героическом обличье и сказал командирским голосом:

– А вы отвлеките! Мы того стоим, чтобы ради нас отвлечь даже вашего директора.

Вахтёр только сейчас заметил, что среди вошедших есть военный. В нём  что-то дрогнуло.

– Хорошо. Одну минуту…

С этими словами он скрылся в полумраке коридора.

В скором времени вахтёр вернулся в сопровождении дамы. Это была эффектная женщина лет за сорок. Среднего роста, приятная фигура, ухоженное лицо. И только рыбьи  ледяные безжизненные глаза нарушали эту гармонию.

– Кто вы такие? – спросила она спокойно. – Представьтесь, пожалуйста.

Боевитая Софа, привыкшая представлять класс, вышла вперёд:

– Мы – выпускники этой школы. Из десятого класса «А». Нас осталось всего девять человек. Вот, захотели повидать родную школу…

Проницательный Сычёв отметил: то, что говорила Софа, было в сущности чем-то совершенно невероятным, на грани фантастики: эти ветхие старички до сих пор помнят, что здесь учились и по этому случаю собрались. И тем не менее – лицо директрисы не отражало никаких чувств. Это была просто маска – официальная и непроницаемая.

– Простите, – сказала Маска, – а вы – какого года выпускники?

– Сорок первого, – ответила Софа.– Многие наши одноклассники после окончания школы сразу пошли воевать… Огненный выпуск… А завтра День Победы!

Маска изобразила какое-то подобие удивления.

– Но почему же меня никто не предупредил?

Софа хотела что-то сказать, но вмешался Сычёв:

– Поймите, уважаемая! Нам ничего не нужно. Совсем ничего. Мы просто хотим взглянуть на школу, в которой учились, посидеть в своём классе.

– Ну что же, это мы сможем вам устроить, почему бы нет. Простите, я забыла  вам представиться: Лидия Борисовна Дубова, директор этой школы.

– Очень приятно, очень приятно, – почти хором ответили гости.

Директриса на какое-то время стояла и смотрела куда-то перед собой, не видя обступивших её стариков.  Что-то соображала. Потом, очнувшись, сказала:

– Вы помните, где ваш класс находился?

– Конечно! – оживилась Софа. – На втором этаже. Крайний слева.

– Это как раз над моим кабинетом, – сказала Лидия Борисовна. – Сейчас там кабинет иностранных языков. Идемте, я вас проведу туда…

Гости даже растерялись на какой-то миг: словно бы произошло какое-то волшебство, после которого им откроется вход в их детство.

– Идёмте, идёмте! – Повторила директриса и повела их за собой.

Старики двинулись вслед за ней на второй этаж.

– Таких широких лестниц сейчас уже не делают, – с сожалением сказала Инесса. – Проектируют чёрт-те что! Экономят на спичках!

– Странно, что во время войны это здание устояло, – задумчиво проговорил Сычёв.

– Не говори! –  кивнул Усов. – При страшных бомбёжках, при штурме города.

– Наша школа горела, – заявила Софа. – Не знаю точно, то ли зажигательная бомба попала, то ли ещё что, но – горела. Но её быстро восстановили. Только окна поменяли. Вы помните, какие у нас были окна?

– Точно, – подхватила Инесса. – Были трёхстворчатыми, а теперь двухстворчатые. А я сразу и не заметила.

– И всё же странно, – продолжал удивляться Усов. – Ведь Ростов дважды переходил из рук в руки. А школа стоит! Иначе мы бы видели сейчас другие ступени. А ведь они – те самые, что и были, только стёрлись, конечно.

Хавин усомнился:

– Просто не верится! Весь центр был в руинах, а школа наша стоит!

Они поднялись на второй этаж. Лидия Борисовна вошла в кабинет. Одноклассники нерешительно переминались с ноги на ногу у входа, ожидая, что их пригласят.

– Смотрите, здесь пол волнистый! – заметил Хавин.

– Как такое могло случиться? – удивилась Любовь Ефремовна.

– Произошло какое-то сильное продольное сжатие корпуса, – предположила Инесса.

– И что теперь будет? – спросила Люба. – Это можно как-то исправить?

– Только одним способом – снести и построить новую школу, – тоном, не допускающим возражений, произнёс Хавин. – Вы же видели снаружи: железные скобы стягивают стены, чтобы они не развалились, а здесь пол в таком безобразном состоянии. Это означает, что здание аварийное.

Все притихли и грустно погладывали друг на друга, на эти стены, на этот волнистый пол.  Володя Беленький грустно заметил:

– Вот и здание постарело, как и мы.

– В конце концов, – кивнул Сычёв, – всё стареет на этом свете, всему приходит конец. Снесут эту школу, построят другую.

Гриша Сардян оживился:

– Знаете, сколько стоит один боевой самолёт? Представьте, что он весь сделан из золота. Вот столько он и стоит! А про атомные подводные лодки и говорить нечего – по деньгам это будет целый город! Так что построить новую школу для государства – раз плюнуть, если бы не военные расходы…

– Если мы не сможем защитить свою страну, учить в этих школах будет некого, – возразил Усов. – Есть приоритеты. Сначала нужно сохранить жизнь, а уже потом думать об образовании. Хотя, я согласен, образование тоже является  важным приоритетом…

– У нас, куда ни глянь, – всюду приоритеты, – скептически заметил Ильин. – Здравоохранение, сельское хозяйство, дороги, уровень жизни, рождаемость. Шутка ли сказать, – ежегодно население наше уменьшается на миллион!

Между тем Лидия Борисовна, войдя в класс, увидела, как Погорелов, ещё недавно заявлявший, что не пойдёт на выпускные экзамены, стоял у доски и мелом выписывал английские глаголы. А Скворцов  что-то усиленно штудировал, видимо, готовясь к ответу.

Директриса подошла к учителю и зашептала ему на ухо. Ребята только услышали: «Ну, ты же понимаешь…» и ничего больше.

– Хорошо, хорошо, – согласился Дмитрий Владимирович. – Какие могут быть проблемы?

– Тут у вас прибрано? – Лидия Борисовна  придирчиво осмотрела класс. – Вроде всё нормально.

Дмитрий Владимирович встал с места. Распорядился:

– Погорелов, вытри доску.

Лидия Борисовна открыла дверь и пригласила ожидающих у входа людей зайти, а Дмитрий Владимирович с учениками сел за последним столом и с интересом разглядывал гостей.

– Ребята! Вы только тихо сидите! Это должно быть интересным, – шёпотом сказал им учитель. – Пятьдесят лет назад они окончили нашу школу. Как раз перед самой войной!

Директриса, сказав гостям, чтобы они чувствовали себя как дома, вышла.

Войдя в класс, они были удивлены. За эти годы здесь почти ничего не изменилось! Только вместо парт – столы и стулья. Всё располагалось на тех же местах. Казалось, время остановилось. Такая же доска, стол учителя.  Вот только, вместо портрета Сталина над доской здесь теперь висели по всему периметру портреты Шекспира, Марка Твена, Диккенса. Какие-то таблицы с английскими глаголами. Даже стенгазета висела на том же месте. Но, правда, и она была на английском языке, и в ней  не было мастерски исполненных смешных карикатур Николая Сычёва.

В классе было три ряда столов. Они располагались от учительского стола к противоположенной стене. Третий ряд находился справа от преподавателя вдоль окон, выходящих на улицу Серафимовича.

– А что здесь, собственно нового? – спросила Инесса.

Владимир Беленький грустно сказал:

– Ничего нового. Всё как было… Почти.

Леонид Хавин грустно заметил, что всё это не имеет никакого значения, и мы пришли сюда не для того, чтобы заниматься фетишизмом.

– Давайте будем выше этого! – заявил он. – Мы ведь сюда пришли для того, чтобы ощутить вкус того времени!..

Ильин возразил:

– Зачем мы сюда пришли – это большой вопрос. Для каждого здесь что-то своё.

– Увы, школа теперь другая! – с сожалением заметил Сардян. – И двери, и окна, даже стены покрашены другой краской…  Вы пощупайте: здесь же теперь совсем другие молекулы! – Он провёл ладонью по двери. – Но всё равно, ребята, я что-то родное ощущаю!

Софа предложила:

– Давайте усядемся и вспомним всех наших одноклассников! Всех! Только садитесь там, где сидели…

–  Софка с Таней Папериной сидели на первой парте, – сказал Владимир Беленький.

– А за  нами Лёня Хавин и Люба Левшина, – подхватила Софа. – Люба всё время крутилась, вечно что-то теряла и искала.

– Точно! До сих пор такая, – улыбнулась Люба. – Зато как приятно находить то, что потеряла! Всякий раз открытие! Я так доставляла себе маленькие радости!

Тогда она следила за своей фигурой и пользовалась вниманием мальчишек класса.

– И сейчас такя, – улыбнулся Хавин.

– Точно! Теряю всё, а потом нахожу.

– Увы, дорогая, ты путаешь, как всегда! Сейчас это называется иначе, и такие радости случаются и со мной. Только радости в том мало. Уж если теряю что или забываю, то надолго. И называется это эклером!

– Эклером? – не поняла Инесса. – А мне казалось, что это – пирожные такие.

– Пирожные, – улыбнулся Владимир Беленький. – А Лёня, как всегда – хохмит! Склерозом это называется, вот как.

– Каким склерозом?! – возмутилась Люба. – Я с детства рассеянная была. Не могу концентрировать внимание!

– Там сидел Гриша Сардян. Толик Усов сидел у окна… – добавила Инесса.

– А ты где?

– А я с Борей Долгошеевым и Коля Сычёв со своей Алечкой Андреевой сидели на галёрке!

– Раньше мы сидели за партами, а сейчас тут столы. Сейчас я за ту парту не смог бы сесть.  Да я и за этим столом не помещусь! Удивительно, как я за партой умещался, – воскликнул Беленький.

– Нечего было пузо отращивать! Постарайся!

Все расселись. Им казалось, что они сели на свои места, но на самом деле  за годы учёбы сидеть приходилось на разных местах.

– Если бы вы знали, как здорово, что мы здесь собрались! – сказала Софа. – В восемьдесят шестом году отмечалось пятидесятилетие школы. Историю школы собирали по крупицам… К сожалению, об этом я узнала случайно – прочитала в газете…

Помолчали. Тишину нарушила Инесса:

– Странное ощущение. Как будто в классе сидят все… весь наш класс…

– И у меня такое же ощущение! – подхватила Софа. – Я и сейчас помню, кто где сидел.

– Всё старое умиляет и обладает притягательной силой, – скептически заметил Хавин. – Но оно ведь прошло.

– А я вот сижу и сама себе задаю вопрос, – вдруг сказала Инесса. – Хотела бы я сейчас оказаться в блиндаже и молиться при каждом налёте бомбардировщиков? Нет, наверное. Но в те страшные ночи, когда земля вздрагивала от разрывов бомб, мы, не верующие ни в Бога, ни в чёрта, молились, чтобы не попала бомба в нефтехранилище… Впрочем, ведь не только же плохое тогда было! Была молодость, была вера в правое дело, была, наконец, любовь! Да, да, именно любовь! Тогда военных романов было – сколько хочешь…

Инесса посмотрела в глаза своих постаревших одноклассников и увидела в них неподдельный интерес и понимание.

– А ты расскажи – что всё-таки ты считаешь наиболее значимым за прошедшие годы? – попросила Люба Левшина. – И вообще, у меня идея! Пусть каждый расскажет о наиболее важных в его жизни событиях за эти пятьдесят лет.

– Ты, как всегда, загнула! – скептически заметил Лёня Хавин. – Столько лет прошло! Войну пережили, любовь, рождение детей. Как можно что-то выделить в этом потоке событий?

– Я тоже вроде бы вижу весь наш класс, – сказала Инесса. – Боже, что же это такое!

– А ты расскажи о себе!

–  Что о себе рассказывать? Я хорошо помню наш выпускной вечер, наш последний школьный бал! Восемнадцатого июня нам вручили аттестаты зрелости, а вечером был бал! Я была счастлива! Я тогда была влюблена в  Борю Долгошеева. Вы его помните? Он сидел со мной на одной парте… Тогда мы в первый раз с ним танцевали вальс!

– Позволь, позволь, – перебил её Григорий Сардян. – Ты, если мне память не изменяет, была увлечена Федей Задорожным из артиллеристской школы.

– Кем я только не увлекалась?! – улыбнулась Инесса. – Федя был моим увлечением в девятом классе.

Выпускной вечер был на втором этаже в спаренном классе. Там стояло пианино. Все были такими нарядными, весёлыми, и, как мне казалось, наш директор, Михаил Никифорович Морозов, был самым счастливым человеком! Вот был учитель! Я его часто вспоминала добрым словом, когда училась в строительном институте. Помните, он у нас был учителем черчения. Предмет вроде бы второстепенный, но как он здорово его преподавал! У меня в институте с черчением не было проблем.

Инесса Венедиктовна вдруг замолчала, словно вспоминая какой-то школьный эпизод.

– А вы помните ту разгромную статью в «Комсомольской правде» о нашем классе? – спросила она.

– Расскажи…

– Напомни… – раздалось ото всюду.

– Конечно, вы не помните! А я и  Генка Раскин столько пережили в те дни.

– Да что там было такое? Не тяни! – заволновался Леонид Хавин.

– Рассказываю. Вы помните нашу немку, рыжую, конопатую мимозу? Не помните? Предмет она, конечно, знала. Но была совершенно никчемным педагогом. Безвольная, вялая, двигалась, как сомнамбула! Сидеть на её уроках было выше моих сил. Уроки она вела неинтересно. Вот мы с Генкой Раскиным и решили оживить нашу скучную жизнь. Он притащил швабру, я намочила тряпку и прицепили эту конструкцию таким образом, что как только она зайдёт, мокрая тряпка должна была упасть на её голову. Не помните, что ли?

– Я что-то припоминаю… – сказал Николай Сычёв.

– Короче, урок был сорван, – продолжала Инесса. – Прибежал директор, потом  и комсомольские наши вожди. Но класс нас не выдал. Молчали все! Вот после этого к нам пришёл и корреспондент «Комсомольской правды». Но и ему никто ничего не сказал. Мы, конечно, с Генкой дрожали. Шутка ли, за месяц до окончания школы вылететь из неё! Но никто нас не выдал! А в «Комсомолке» появилась огромная статья под хлёстким названием: «Круговая порука»… Вот такая история…

– Вот фокусы памяти! – удивился Хавин. – Ничего не помню! Это ж надо!

– И я этого не помнила, – кивнула Левшина.

– Что говорить, класс у нас был дружным… – подвёл черту Усов. – Кстати, помнится, что Генка Раскин школу так и не окончил. Не помнишь, что там случилось?

– Как же ты не помнишь?! – удивилась Инесса. – Генка по национальности был не то немцем, не то только отец его был немцем. Короче, вскоре после этого случая всех их выселили из города и вывезли не то в Казахстан, не то в Киргизию.

– Во дела! – удивился Ильин. – И как он там? Жив ли?

– А я его разыскала, – вступила Софа. – Жил он во Фрунзенской области в Киргизии. Есть там такой городок – Токмак. Там он и окончил музыкальную школу, потом и училище. Сейчас живёт на южном Урале, преподаёт  в музыкальной школе…

– Ну, что ж, зато жив остался, – сказал  Сергей Ильин.

– Это точно, – кивнул Беленький.

– Инесса, ты не отвлекайся! Рассказывай, что было после выпускного вечера, – напомнила подруге Софа.

– Что было? После выпускного вечера всем классом мы пошли на улицу Энгельса. Вы помните, тогда была такая традиция: выпускники школ шли по белой линии улицы. Движение по этому случаю было перекрыто, и мы все были счастливы…

Я поступила в институт сельхозмашиностроения, но вскоре нас отправили рыть окопы. Помню, стояла страшная жара. Воду нам подвозили бричкой. В первый же день у меня на руках появились кровавые мозоли. Но рыла. Правда, думала, что пока мы здесь роем окопы, и война окончится! Тогда все думали, что война будет недолгой. Никто даже предположить не мог. Все были уверены в скорой победе. Мы боялись, что не успеем внести свою лепту.

– Точно! Я особенно переживал, что мне так и не придётся повоевать! – кивнул Сычёв.

– Жили в палатках. Вечером едва доползали до них, так уставали.  А когда приехала в Ростов, института уже не было. Его эвакуировали. Остался только институт железнодорожного транспорта.

Я обивала порог военкомата, но семнадцатилетних в армию не брали. Тогда пошла в райком комсомола, и с их рекомендацией меня всё-таки взяли. Это было в ноябре сорок первого.

– Так ты – участница войны?! – удивился Леонид Павлович. – Ну и ну! И где ты воевала?

– Службу несла там, куда посылали, – сухо ответила Инесса. Ей показалось обидным удивление Хавина. – Когда немцы взяли Ростов, нашу часть перебросили в Грозный. Фашисты бомбили нефтехранилища, нефтепромыслы. Вот наш полк и нёс охрану этих нефтехранилищ.

До сих пор мне иногда снятся пожары и бомбёжки. Ночью эти гады вместе с бомбами сбрасывали пустые дырявые бочки. Падая, они так свистели, что, казалось, всё. Конец! А ночью ещё трассирующими пулями поливали. С ума сойти! Страшно вспомнить.

– Действовали на психику, – понимающе кивнул Володя Беленький.

– Однажды, это было восьмого октября сорок второго года, фашисты обрушили на Грозный страшный бомбовый удар.  Прямым попаданием разбомбили несколько огромных резервуаров, и вылившаяся нефть образовала озеро. И это озеро горело! Небо стало чёрным от дыма. Нечем было дышать.  Возникла опасность, что горящая нефть потечёт в город.  Мы рыли отводные канавы, делали запруды, а горящая нефть всё приближалась и приближалась к нам. Мы, как могли, тушили это море огня. Небо было чёрным от дыма, а фашисты продолжали засыпать город бомбами. Когда наутро мы собрались возле машины, чтобы ехать в часть, никто не мог узнать друг друга. Все были чёрными, как черти. Валились с ног от усталости.

– А что потом? – заинтересованно спросил Анатолий Усов.

– В Грозном мы стояли до августа сорок четвёртого. Помню трагический случай, который произошёл в нашей части. После депортации чеченцев и ингушей нам категорически запретили ночевать не в землянках. До этого мы нередко пользовались гостеприимством местных жителей и спали в домах.

Однажды одна наша девушка, помощник шофёра (была такая должность) спала под машиной. А водитель стоял в охранении несколько в стороне. Так вот, эта девушка ночью решила выйти по своим делам. Вылезла из-под машины и направилась к кустам. А шофёр, то ли не разобрался, то ли с перепугу, крикнул: «Стой, кто идёт?» и даже не ожидая ответа полосонул очередью по девушке. Конечно же, насмерть. Потом его судили. Направили в штрафной батальон.

Почему-то этот случай мне запомнился.

– А потом? – спросил Сычёв.

– А что потом?! Потом полк шёл за нашими наступающими частями. В августе сорок четвёртого мы оказались в Румынии. Там  тоже охраняли нефтехранилища.

Инесса замолчала. Перед её памятью возникла Румыния.

– Всё было так же, как и в Грозном,  и всё-таки не так. Это была уже чужая страна. И у нас была полная уверенность в скорой победе. А немцы с упорством и остервенением снова и снова забрасывали нас бомбами. И разрывы корёжили металл, и море огня бушевало вокруг.

Инесса снова замолчала, вспоминая этот ужас, когда было море огня и казалось, что нет спасения.

– Инночка, ты продолжай! – попросила её Люба Левшина. – Итак, вы охраняли в Румынии нефтехранилища. И что?

– Охраняли. Жили в небольшом доме недалеко от основных ёмкостей. Дежурили по двенадцать часов. Боже! Вы знаете, о чём я тогда мечтала?

– О чём, о чём! О красивой и светлой любви!

– Ерунду говоришь! Выспаться я мечтала! Мне казалось, что я никогда не смогу выспаться. А любви… так, во-первых, молодыми были. Всякие были ситуации. Тогда говорили: война всё спишет. Ну что ж. Списывала, если погибали. А если нет? Если оставалась живой?

Был у нас случай. В нашем взводе служила Машенька, девчонка лет девятнадцати. На её беду или счастье, не знаю, как здесь и определить, полюбил её наш командир батальона. Ему было уже около тридцати, да и под Воронежем ждала его жена с пацанёнком. Но любви не прикажешь. А может, и не любовь то была вовсе. Так, гормоны играли. Короче, уговорил он Машеньку. Война, говорил, всё спишет. А через пару месяцев Машенька забеременела, и батальонного-то нашего швеллером придавило, и он сгорел заживо. Бомбили тогда уж очень сильно. Так эта Машенька от горя сама в огонь бросилась… и запылала, как факел.

– Вот и сгорела от любви, – грустно заметил Хавин.

– Сгорела…

Инесса грустно взглянула на одноклассников и коротко закончила свои военные воспоминания:

– Конец войны я встретила в Чехословакии.

– А что с Борисом Долгошеевым? Ты о нём что-то знаешь?

– Знала только, что он поехал поступать в Ленинградское военно-морское училище. Уже после войны мне его сестра сказала, что Боря погиб…

В классе стало тихо. Никто не мог нарушить повисшую тишину. И в этой тишине как-то буднично прозвучал голос Инессы:

– В конце июля сорок пятого демобилизовалась. Ехала домой, и сердце обливалось  кровью, когда видела разрушенные города, выгоревшие сёла. Страшное дело. Тогда и решила стать строителем. С тех пор и строила. Восстанавливали заводы, школы, больницы, жильё. Работы было много.

– И что, прорабом вкалывала? – поинтересовался Ильин.

– Нет. Я в проектном институте работала. Сначала просто проектантом, потом главным инженером проекта, потом и руководителем группы. На пенсию ушла с должности начальника архитектурно-строительного отдела.

– А как ты оказалась в Запорожье? – спросил Сычёв.

–  Слава, муж мой, из тех мест. Мы вместе учились в строительном, потом работали на Куйбышевской ГЭС. Вырастили двоих сыновей. У нас теперь трое внуков…

Все заулыбались.

– Здорово! Значит, есть кому продолжать.

Что продолжать, Сардян не уточнял, но все его поняли…

– А чего мужа-то не привела? – спросила Люба Левшина.

– Зачем? Пусть за внучками присматривает… Он в последнее время на даче больше живёт. Там у нас небольшой домик. Своими руками строили. Всё лето там и живём… Хорошо!

– Вот и получилось: детей родила, дом построила, дерево вырастила:  не даром живёшь на земле! – сказал Николай Сычёв.

И снова все закивали, словно это они жили на свежем воздухе среди виноградников и фруктовых деревьев.

– А я так и не понял – из всей своей жизни ты нам рассказала лишь о том, как воевала. Неужели в жизни твоей не было никаких ярких моментов, не связанных с войной?! – спросил Хавин.

– Почему же не было? Были. Рождение сыновей, внучек. Но всё же именно те годы сейчас мне показались наиболее яркими и значимыми. Кстати, вот голова садовая! У меня сохранилась фотография нашего класса, – воскликнула Инесса и достала из сумки пожелтевший от времени снимок, который они сделали сразу после выпускных экзаменов.– В первое воскресенье после окончания школы мы хотели поехать на велосипедах на Каменку. Тогда это было за городом. Но днём по радио выступил Молотов. Началась война. Жизнь разделилась на две части: «до» и «после». Однако «после» сбылось не у всех. Помню, мы собрались у Коли Сычёва и делились нашими планами. А отец его, профессиональный фотограф, сфотографировал каждого. Потом Коля нарисовал на ватмане нашу школу, в небе – военные самолеты, аэростаты воздушного заграждения, на земле и в воздухе разрывы снарядов. На эту рисованую картину наклеил наши фотографии и подписал: «22 июня 1941г.». Оформленный таким образом коллаж отец сфотографировал. А уже после войны выяснилось, что негатив сохранился. Мне эту фотографию дал Коля сразу после войны.

На чуть пожелтевшей от времени чёрно-белой фотографии на них смотрели лица ребят и девчат, многие из которых так и остались навсегда молодыми.

Все  рассматривали фотографию, стараясь угадать, кто есть кто.

– А я посчитала, –  вдруг заявила Софа Минина. – Из тех, кто выжил на войне, вузы окончили двенадцать человек. Мы с Володей Беленьким – врачи. Есть среди наших одноклассников физики и инженеры, преподаватели и экономисты, офицеры и журналисты, художники, музыканты и даже актёры! …

Инесса встала, посмотрела на своих постаревших одноклассников и пошла к своему месту.

– Я рассказала всё.

– Нет, ты постой! Расскажи, как вы там живёте в своём Запорожье? Как дети, внуки? – попросил Беленький.

– Нет, это как-нибудь в другой раз, – отрезала Инесса. – Если я начну рассказывать во всех подробностях, никому времени не останется. Лучше ты, Володенька, расскажи, что тебе запомнилось за те пятьдесят лет, которые мы с тобой не виделись!

– Давай, давай, профессор! – раздались голоса, и Владимир вышел к доске. Не очень понимая, что от него хотят и с чего начинать рассказ, он взглянул на товарищей, потом решительно отодвинул стул и сел за стол учителя. Поправил  на себе галстук и почему-то застыл в неподвижности, словно бы нерешаясь начать.

Сардян сказал ему:

– Ну, Вовка, тебе не привыкать! Лекции студентам читал? Вот и вперёд!

Беленький посмотрел на него с укором.

– Я и не знаю, что мне рассказывать? Воевал в соединении, действовавшем за линией фронта.

Сардян изумлённо спросил:

– «За линией фронта» – это значит по  ту сторону? Так, что ли?

– Именно так, – ответил Беленький. – Но всё это не сразу. Сначала меня определили санитаром во взвод носильщиков. Мы должны были выносить раненых с поля боя. Можете мне поверить, что это не такое простое дело.

– Да кто же говорит, что это простое дело? – удивился Сардян. – Помнится, даже был указ Сталина: за вынос раненых с поля боя с оружием давали даже Звезду Героя…

– Давали… Только мало кто выживал…

– И что? Так всю войну санитарил?

– Нет. Потом был заместителем командира медсанбата. Потом и начальником санитарного поезда. А вот здесь со мной и случилось то, что случилось.

Все замерли в ожидании интересного рассказа. В классе стало тихо… Саша Погорелов и Виталик Скворцов слушали, открыв рот, боясь пропустить что-то очень важное. «Это ж надо! Участвовали в Отечественной войне! И окончили нашу школу!».

– В нашем санитарном поезде был, как и везде в то время, политрук. Сволочью был редкостной. Даже слов не могу подобрать. Постоянно был пьяным. Но это – бог с ним! Наших сестричек щупал. И это я бы ему простил. Но однажды он стал придираться к нашему главному хирургу за то, что тот не позволял ему приставать к операционной сестре. Ругался, грозил телегу отправить куда нужно. А Абрам Моисеевич был хирургом от Бога. Многие наши красноармейцы ему обязаны жизнью. Так вот, эта сволочь стала к нему приставать. А дело было в том, что оперировал Абрам Моисеевич всегда со своей операционной сестрой, с которой он прошёл не одну сотню фронтовых дорог. Она ему была как дочь. Когда нужно, она была не только операционной сестрой, но и ассистентом… А этому кобелю приспичило оприходовать и эту девушку. Вот однажды, едва держась на ногах, он ворвался в операционную, и начал ругаться матом. Я был младше по званию, чем эта сволочь. Я – старший лейтенант, а он – капитан. Выволок я его в тамбур и стал вправлять мозги. Слово за слово, он за кобуру. Ну, я и приложился. Он и вылетел из вагона на полном ходу. Потом – суд. Он тогда был скорым. И судил меня конопатый капитан с рыжими волосами и большой бородавкой на носу. Сколько жить буду, не забуду эту сволочь. Он словно получал удовольствие. Заранее всё решил. Меня никто и не слушал. Хорошо, что к стенке не поставили. Штрафным батальоном отделался. До первой крови.  Потом в госпитале валялся, а перед тем как снова на фронт направить, в звании восстановили. Даже награды вернули. И забросили в партизанский отряд в Белоруссию.

– В партизанский  отряд?! – раздался вздох.

– Ну ты, Вовка, даёшь! Всех нас превзошёл!

– Ничего интересного. Эшелоны подрывали, гарнизоны громили. Потом направили служить в наш медицинский пункт.

Софа – она, судя по всему, уже что-то знала из его биографии, – спросила:

– Расскажи, как операции делали у вас в тех условиях!

– Да как? Стакан водки вместо наркоза. А про то, как ампутации проводили, про то вам лучше не слышать. Да и детки тут сидят, – он кивнул в сторону ребят – им это и вовсе ни к чему. Не для слабонервных.

Беленький собрался с мыслями и, опять взявшись за галстук и тщательно поправив его, продолжил:

– Затем влились в 4-й гвардейский механический корпус…


Что-то случилось и с его зрением, и он вдруг увидел перед собою свой класс – в полном составе! И все такие молоденькие, но – словно бы в тумане. Кто-то из сидящих в классе поднял руку и попросил слова. Это была Паперина Таня. Она сказала:

– Что же вы делаете? Что же вы все повторяете одну и ту же ошибку?

– Ты и меня имеешь в виду? – изумился Беленький.

– Тебя – в первую очередь!

– Позвольте поинтересоваться, девушка, в чём же заключается моя ошибка?

– Вовка, брось дурака валять! И я для тебя не девушка, а твоя одноклассница, и ты для нас не профессор, а мальчишка, который сидел передо мной и закрывал всю доску. Потому и села я к Софе на первую парту. Но как только вы начинаете перечислять номера армий, дивизий, полков, засорять речь цифрами боевых потерь и направлением ударов, так тут же заканчивается и вся правдивость. Так вы уходите от реальности, прячетесь в этих цифрах, и вся правда так и не доходит до тех, кто вас слушает.

Беленький нахмурился.

– Но ведь за этими цифрами стоят факты.

– Умей рассказывать без этих цифр, профессор! Вот тогда правда и будет.

С места встал Казанцев Коля:

– А у меня совсем другой упрёк тебе. И, я боюсь, он тебе тоже не понравится.

– Я слушаю, – ответил Беленький глухим голосом.

– Нам ведь отсюда всё видно. Тогда в партизанском отряде вы два часа бились за жизнь фашиста! Его к тому времени уже допросили, и жизнь его никакой ценности не представляла. Зачем вы ему спасали жизнь?

Беленький ответил, не колеблясь ни на секунду:

– Но ведь и он тоже человек! А медики обязаны спасать людей. А судьи пусть судят.  Если бы это было не так, чем бы мы отличались от фашистов?! Вы слышали о клятве Гиппократа? Так вот: она для меня – не просто звук! Вы, наверно, знаете, – продолжал Беленький, – что в концлагерях фашисты брали у детей кровь и переливали своим раненым. А я хорошо помню, как в санитарном поезде кроме наших раненых был немецкий оберст, полковник по-ихнему. Ему наш хирург делал операцию, а медсестра дала свою кровь, чтобы спасти этого полковника. Не знаю, кто был тот полковник, только им очень уж дорожили, и в Ворошиловграде его ждал самолёт, чтобы отправить в Москву. А вся семья Абрама Моисеевича погибла в Киеве. Вы слышали про Бабий Яр? Так именно там воевал тот немецкий полковник, а Абрам Моисеевич делал всё, чтобы спасти его жизнь! Что я ещё могу сказать?!

В классе поднялся невообразимый шум: кто-то пытался как-то защитить Владимира, а кто-то утверждал, что он – настоящий предатель. Но пелена с его глаз постепенно спадала, и он вдруг снова обнаружил себя в своём классе, но уже в наше время.

– Вот, собственно, и всё, – тускло проговорил Беленький. – Демобилизовался я в августе сорок пятого. Поступил в медицинский.  Специализировался по рентгенологии. В Донецке заведовал кафедрой…

Когда он уселся на своё место, ему показалось, что та самая девушка снова возникла возле него и сказала:

– Эх, Вовка, Вовка! Я как раз тебя и не осуждаю за то, что ты пленным немцам оказывал медицинскую помощь. А вот рассказывать о себе ты не умеешь. Столько важных событий прошло, а ты, как на лекции.  Привык рапортовать на партсобраниях, вот и разучился говорить по-человечески.

4.

Лидия Борисовна упала в своё кресло и задумалась: «Божьи одуванчики! Им делать нечего, на воспоминания потянуло! Впрочем, в школе занятий нет. Пусть посидят в своём классе. Боже, как всё-таки я устала! Хоть туфли сниму. Ноги гудят.

Школа, да ещё и в самом центре города, – это огромный и сложный организм. Полторы тысячи учеников, а ведь все эти ученики – люди. В армии, например, полк состоит из тысячи человек. А здесь – полторы. То есть по своему положению я сейчас вроде полковника. Тоже неплохо…».

После всего случившегося её так утешал старый друг, который в своё время благополучно дослужился до полковника. Бывают паркетные генералы. Этот же был штабным полковником – так и не смог по паркету и ковровым дорожкам домаршировать до генеральских погон.

– В армии ведь как? – сказал он тогда ей в утешение. – Полковник считается самым старшим среди офицеров. Как говорят немцы: оберст, то есть высочайший. Всё, что выше, – уже не офицеры, а генералы, и по этой причине в одежде полковников, если ты замечала, есть такие элементы, которые свойственны только генералам.

– Никогда не замечала! – всхлипнула Лидочка.

– Ну, ну! Такая железная леди – и нюни распускаешь.

– Я, между, прочим, ещё и женщина.

– А я, на правах бывшего, смотрю на тебя и говорю иначе: ты сделана из высококачественной стали и способна выдержать многое! И твоё нынешнее, – он задумался, чтобы подобрать нужное слово, – передвижение по службе – это тебе намёк: сегодня ты полковник, а завтра – генерал. Вот ты и не печалься. Ты на своём новом посту – нечто вроде полковника.

Друг был старым, испытанным, из бывших. Он никогда не врал ей, говорил только то, что думал на самом деле, а рассуждал при этом так:

– Посуди сама: зачем мне врать? Наша любовь никогда не вернётся. Мне нравится, что ты можешь расставаться без слёз и упрёков. Такое ведь редко случается. Говорю тебе чистую правду: ты полковник, и тебе живётся не так уж плохо. Умей ценить! Могло быть и хуже…

– Да я ценю. Ты прав, могло быть и хуже.

«И всё-таки: что хорошего в этом моём полковничьем положении?– продолжала размышлять Лидия Борисовна, с удовольствием откинувшись на спинку кресла и сгибая пальцы ног. – Власть над детьми, что ли? Идёшь по коридорам школы, а они почтительно расступаются, здороваются, и даже самые буйные опасливо сторонятся и жмутся к стеночкам.

Да нет. Власть над детьми – это всего лишь инструмент. А иначе, если не будет над ними такой власти, то весь этот огромный организм рассыплется. Детям нужен образец. Глядя на меня, они воспитывают у себя уважение к власти. Но упиваться властью над детками смешно. Над учителями? В любом коллективе должен быть лидер. Иначе и коллектива нет. Так что и здесь ничего такого уж особенного нет. Ну, власть, ну, люди тебе подчиняются, ну, и дальше-то что из этого? А дальше – ничего. К тому же лидер может быть формальный. Я, например. И неформальный. Дима, например. Я же вижу, как к нему тянутся и дети, и эти молоденькие потаскушки. Нет, всё-таки здорово, что теперь мне удалось объединить формального лидера с неформальным и сосредоточить силу их в своих руках!

А может, власть над родителями детей?! Впрочем, какая это власть? Многим родителям наплевать на своих деток! Учатся и учатся. И всё же есть в этом что-то. Есть и такие, которым не безразлично, как их детки преуспеют в этой жизни. А чтобы обеспечить им достойный старт, нужно хотя бы хорошим аттестатом обзавестись.

Итак: учителя и родители. А теперь считаем так: полторы тысячи детей умножаем на два. Не у всех детей есть папа и мама в полном комплекте, но иногда ведь бывают и бабушки с дедушками. Итого получается три тысячи. А три тысячи так или иначе зависящих от тебя взрослых и полторы тысячи – это уже четыре с половиной тысячи. И это уже явно не полк. Не дивизия, конечно, но, говоря словами старого друга, бригада. А бригадами командуют бригадные генералы. Тоже неплохо. Хотя, конечно, генерал-майор – это лучше. Но это уже ступень заведующего районным отделом образования. Это очень высокая ступень. По-настоящему генеральская...».

Лидия Борисовна с удовольствием зевнула и потянулась.

«Вроде бы спала хорошо, а спать хочется. И нужно учитывать, что все эти папы и мамы при должностях что-то умеют. У них свои связи, свои характеры, свои проблемы.  И тут-то и появляется простор для творчества! Например, детей можно сортировать не по степени их подготовленности, а по их родителям! А разным детям причитаются и разные учителя. Учитель, работающий в выгодном классе, должен и иметь от этого что-то. Ну и пусть имеет. Только делиться пусть не забывает. Если у него голова на месте, то от этого толка будет больше, а если голову начнёт терять, то его сразу вычислят и он с лёгкостью может расстаться не только с выгодным классом, но и вообще  с работой. Свято место пустым не бывает!».

Лидия Борисовна полистала блокнот с переплётом из искусственной кожи и теснением. Вот что у неё было там отмечено на сегодняшний день: одиннадцатый кабинет – это тот самый угловой, где сейчас сидят эти бывшие и предаются своим воспоминаниям. Это помещение у неё было отмечено особо, потому что именно ему предстояла основательная переделка: со следующего учебного года Лидия Борисовна хотела видеть именно там красивую аудиторию – наподобие тех, что бывают в высших учебных заведениях. Столы учеников будут располагаться на ступеньках, доска будет какая-нибудь дорогая – раздвижная или откидная, книжные шкафы тоже должны будут выглядеть на уровне. Не имело ни малейшего смысла надеяться на то, что всё это ей подарят. Но вот союз с родителями, плюс ещё некоторые высокие технологии по добыванию – вот это и есть то самое, что при хорошо налаженной работе приведёт к хорошим результатам.

И надо ж было этим одуванчикам припереться сегодня именно в одиннадцатый кабинет! Столько лет ждать, чтобы прийти именно сегодня! И сколько они там будут сидеть?

Кстати, обещал зайти  Иннокентий Николаевич Гольцов. Она хотела с ним поговорить именно о ремонте школы, и этого кабинета в первую очередь.

Она взглянула на часы: что-то он запаздывает. Обычно всегда такой обязательный и исполнительный. Но, может быть, это сегодня и к лучшему. Что-то подозрительное было в том, как быстро он согласился после вчерашнего телефонного разговора помочь школе стройматериалами. Директора; заводов – народ  прижимистый. А тут вдруг такая щедрость. Правда, игриво так сказал, что ему надо будет на месте ознакомиться с поставленной задачей. Лидия Борисовна усмехнулась: ну-ну! Пусть знакомится! Значит, и ему от неё что-то нужно! Понимала, что не всё можно обсуждать по телефону. А что ему может быть нужно? Он мне – доски, а я ему  взамен должна буду дать любовь? Вряд ли! Всё в прошлом! Есть и помоложе…

Дверь в кабинет открылась без стука, и заглянул вахтёр.

– Лидия Борисовна! Там вас спрашивает Иннокентий Николаевич – так он себя назвал. Пропускать?

– Ну да! Я же вас предупреждала! Пропускайте, конечно.

Она влезла в туфли, поправила причёску, глянув на секунду в зеркало, одёрнула одежду – прежнее волнение, оно и сейчас ещё сказывается, как ни убеждай себя в том, что всё далеко позади.

Дверь открылась.

Теперь это был седой и величественный человек – бывшего офицера всегда видно по осанке. Огромный рост, грудь колесом, выправка, а взгляд чёрных глаз из-под поседевших бровей – он всё тот же. Пронзительный!

Никаких сантиментов в виде дружеских поцелуев или затяжных рукопожатий они никогда не допускали. Только деловое общение с редкими вкраплениями отдельных воспоминаний или даже трогательных намёков, но понятных только им двоим.

Поздоровались. Обменялись несколькими общими фразами.

– Иннокентий Николаевич, – сказала Лидия Борисовна, лукаво улыбаясь. – Вы, если мне память не изменяет, говорили, что хотели бы всё увидеть на месте. Идёмте, я вам покажу кабинет, но только предупреждаю: там у меня сейчас сидят какие-то ветераны – какие-то довоенные выпускники нашей школы, так что там мы особенно не поговорим.

Иннокентий Николаевич прекрасно видел, что она говорит с каким-то подвохом (в прошлом они были на «ты»): шутит или имеет в виду какую-то мысль. Молча уселся перед директорским столом, дал знак и ей, чтобы села. Лидия Борисовна покорно опустилась в кресло.

– Ты совершенно правильно поняла мою мысль, – сказал он. – Я приехал сюда для того, чтобы всё увидеть. Других забот у меня нет, и никого вместо себя послать я тоже не могу.

– Я внимательно слушаю, – тихо сказала Лидия Борисовна. – Я же понимаю: у тебя что-то случилось, ведь так?

– Так, всё так. Ты правильно понимаешь. Но сначала давай всё-таки решим вопрос с досками: напишешь мне сама – сколько и каких. И я тебе доставлю их. Всё? Или что-нибудь ещё?

Лидия Борисовна мгновенно сориентировалась: значит, ещё не весь лимит исчерпан.

– Вообще-то, как ты понимаешь, доски нужно олифить, красить.

– Понятно. Будет и краска. Всё?

Лидия Борисовна усмехнулась. Многозначительно сказала:

– Пока всё.

Упор – и очень многозначительный! – был сделан на слове  «пока», но её гость и бровью не повёл.

– Ну, вот и отлично.

Иннокентий Николаевич оглянулся по сторонам.

– Говори, говори! – сказала Лидия Борисовна. – Здесь никого нет. Я слушаю.

Проблема у бывшего друга возникла крайне неожиданная и, вообще-то говоря, абсолютно неразрешимая с точки зрения так называемого здравого смысла. Ну, или – социалистической законности. Если коротко, то она выглядела так: у него есть дочь, о которой до недавнего времени было известно, что она, в силу своей врождённой гениальности, претендует на получение золотой медали по окончании школы, где она сейчас учится. Общеизвестно: у таких папаш – все дети непременно гениальны. И вот теперь из-за каких-то там злых происков, направленных на дискредитацию Иннокентия Николаевича, было решено вычеркнуть девочку из списка предполагаемых медалистов. Вот и все дела!

Иннокентий Николаевич даже принялся объяснять, какие это были происки, от кого они исходили, и до какой степени это всё было несправедливо. Девочка плачет! Но Лидии Борисовне было сейчас не до того.

– Хорошо, хорошо! – сказала она, даже не дослушав конца истории.  – Я всё сделаю!

– Да что ты поняла и что ты сделаешь? – изумился Гольцов. – Ведь ты пойми: это же всё от них исходит!

Он стал объяснять что-то о деятельности враждебной группировки из обкома партии:

– Они сначала меня потеснили, а потом и за дочку мою принялись! Добивать – так уж добивать!

Лидия Борисовна усмехнулась. Бывший полковник, величественный мужчина, а рассуждает, как ребёнок. Вот что делает чадолюбие. Безумная любовь родителей к своим детям – это мощный механизм. Человек, который при других обстоятельствах вёл бы себя совсем иначе, просто одуревает от такой любви.

– Да кому ты нужен!? Обкому нечего делать, только заниматься твоей девочкой! Им сейчас не до этого! Да и тебе не надо было слишком близко к сердцу принимать идеи перестройки. Сам виноват: доболтался!

– Да как же их не принимать близко к сердцу, когда страна катится чёрт знает куда?! В тартарары! И я, между прочим, не только свою собственную шкуру спасаю, но и о людях тоже думаю.

– Ой, да брось-ты! Тут у меня тоже есть один болтунишка! Но я его, слава Богу, вовремя остановила.

– Хорошо ещё, что не уволила!

– Да ну зачем же? Что же я изверг какой, что ли? Симпатичный молодой человек, очень умный, между прочим.

Иннокентий Николаевич многозначительно кивнул:

– Ну, симпатичный, молодой, да ещё и очень умный – это как, всегда, по твоей части.

Лидия Борисовна сказала тихо-тихо:

– Кеша, а почему бы и нет?

– Да я не против. Как он у тебя – поддаётся дрессировке?

– Поддаётся. Вот только и он как ты – слишком много болтал и доболтался на свою голову так, что мне потом пришлось расхлёбывать ту кашу, которую он заварил.

– Ну и как? Расхлебала?

– Расхлебала, расхлебала! Мне – не вперво;й. Я и твою доченьку выручу. Она у тебя учится в Ворошиловском районе?

– Ну да.

– Сразу после праздников заберёшь документы и переведёшь девочку ко мне в школу. Только там не скандаль. Переводи ко мне. И она у меня получит медаль. Нужна медаль – будет медаль! Что тебе ещё?!

Они обменялись ещё несколькими любезностями и расстались. Без сожаления, но и без равнодушия. Всё-таки то, что когда-то было, – этого не вычеркнешь из жизни.

А эту девчонку она знала вот уже много лет: толстая и тупая. Какая там медаль! Ей инвалидность нужно давать по причине умственной отсталости. Врождённой, от мамы. Папа умный, что да, то да, а мама – обыкновенная дура.  Вот и красоту доченька унаследовала не от папы, который и до сего дня – великолепный седовласый мужчина  с величественной осанкой бывшего полковника. Красоту и ум девчонка заполучила от той самой коровы – от мамаши! Только и умела в молодости, что уводить из-под носа чужих женихов, стерва проклятая! И теперь я же ещё и должна спасать плод их любви. Но – спасу, куда же я денусь?

Мысли её опять перескочили на женихов. Именно после того случая, когда от неё увели блистательного офицера, она зареклась иметь дело с мужчинами, которые старше неё. Только младше. И только такие, чтобы их можно было подчинить своей воле. А не понравится – выбросить такого и обзавестись новым!

«Димочка. Сначала он производил впечатление придурка: болтал  что попало. И при всех! То Собчак что-то брякнул, то Гайдар вякнул, Бурбулисы всякие… а он как попугай всё повторял вслед за ними.  Разве так можно? Кто знает, что будет завтра?! Вон папочка – только и ждёт, что придёт, наконец, Сильный Властелин и наведёт порядок, придурков всех поставит к стенке! Однажды он проболтался по пьяному делу, что и сам в своё время ставил к стенке. Лично расстреливал предателей с превеликим удовольствием!

Не хотелось бы, чтобы этим кончилось, да и с трудом верится, что такое может повториться. Но – всякое может быть. А потому и Димочка должен вести себя как Дмитрий Владимирович, а не как мальчишка. Да и мне пора бы уже на ком-то остановиться. И почему бы не на нём? И, что ни говори – возраст уже. А потом кинешься – и кому ты нужна будешь, дура старая? Нет уж, надо сейчас думать».

Лидия Борисовна искренне радовалась за Димочку. Он прислушался к её советам.

– Я допускаю, что ты прав, – ласково говорила она. – Но мы мало что решаем…

– И мне иногда кажется всё происходящее грандиозным спектаклем. Все эти митинги…

– Конечно, – задумчиво отвечала Лидия Борисовна. – Такие, как Собчак, в случае чего благополучно смоются за кордон, а ты не успеешь. И что тогда?

Дмитрий Владимирович промолчал.

«А эта история с мальчишками, которые решили бросить школу незадолго до получения аттестата зрелости? – продолжала думать Лидия Борисовна. –  Димочка смог их переубедить! Нет, педагог он талантливый!  Из таких, как он, и вырастают настоящие большие начальники. Хватка в нём есть, и соображение – тоже есть. Теперь, если его направить в нужную сторону, как раз толк и выйдет. Люди слишком напряжены, ждут.  Кому-то уже хочется крови. И хорошо, что удалось прекратить эту мышиную возню».

Её размышления прервал телефонный звонок. Звонил Евгений Анатольевич Хомяков – заведующий районным отделом образования. Весёленький мужичок – с животиком и с толстенькими щёчками по бокам от курносого носика. И в самом деле – у него есть что-то общее с хомяком. Добродушие и говорливость его были показными, а за ними крылся оскал настоящего хищника.

– Лидуличка свет Борисовна! Здравствуй, здравствуй, дорогуша! – начал он свои трели. – Ты знаешь, попалась мне на глаза интересная штука, касаемая твоего прекрасного имени. Почитать?

– Почитайте, – сказала Лидия Борисовна, понимая, что этот стервятник не для этого позвонил, и увертюра должна окончиться скоро.

– Так, – закашлял Евгений Анатольевич, – сей моментик. Итак: «Лидия. Солнечная обаятельность и элегантная вальяжность этого звучания передают блаженное тепло и сочность лучей желания». Нет, ты только послушай! Сочность лучей желания! Это ж надо, как они точно подметили! – воскликнул Хомяков и продолжал читать: «Самораскрытие и внимание к окружающему создают яркий образ, обладающий возможностями и излучающий нежность». А! Как тебе? Излучающая нежность! Что-то давненько ты не излучала нежность. Я и забыл уже.

– Вам что излучай, что не излучай – всё одно! Вокруг вас столько молодых длинноногих крутится… Вам ли говорить?!

– Крутятся. Кто ж говорит, что не крутятся?! Только куда им до тебя?! Как там с ремонтиком школы? – спросил он ласково. – Денежки собираются?

– С этим всё хорошо, – бодро отрапортовала Лидия Борисовна.

– Ну и ладненько. Были бы денежки, а тогда и ремонтик будет.

– От городских властей, как я понимаю, нашей школе ничего не перепадёт?

– Ты неправильно понимаешь, дорогуша. Железные балочки, которыми мы собираемся крепить здание, знаешь, каких денежек стоят? Не поверишь, сижу у себя в кабинете, и просто плакать хочется. Был бы я женщиной, – хоть на панель иди или к церкви с протянутой рукой!

– Не поверю, конечно. Ведь вы всегда смеётесь, когда ни посмотри на вас.

– Лидочка, дорогуша! Вспомнил анекдот: милиционер укоряет девицу лёгкого поведения. «Как же ты, дошла до такой жизни? Отец твой – ответственный работник в обкоме партии. Мать – доцент университета. А ты стала валютной проституткой!» А она смотрит на него и улыбается: «Не поверишь, начальник! Мне просто повезло!».

– Не понимаю, это вы к чему?

– Неужели я должен тебе, Лидулечка, объяснять, что смех бывает нервный и сквозь слёзы. Вот у меня именно такой. Единственная в моём районе аварийная школа – это твоя. Она и жрёт все бабки. Чёрная дыра! Дешевле было бы снести и простроить новую, но откуда денег взять – это раз, куда детей девать – это два.

– Да не торопитесь вы нас сносить, – сказала Лидия Борисовна, – а то я тут собираюсь как раз новые кабинеты создавать с мебелью, со всякими современными штучками.

Хомяков на другом конце провода рассмеялся.

– Дерзай, моя дорогуша, дерзай, моя родная! Раньше, чем через пятьдесят лет эту школу всё равно сносить никто не будет. Скорее всего она просто рухнет. Но – будем надеяться, что это случится ночью и к тому времени, когда я уже уйду на пенсию. Со своей стороны, случись что – останутся мои докладные о том, что школа в аварийном состоянии, и я прошу принять меры. Ты тоже – пиши. Чтобы никто не сказал, что мы не предупреждали! А то потом доказывай в суде, что ты не верблюд. А Москва, как известно, слезам не верит. Посадят – и поминай, как звали. Вот бумажки и приходится писать, ибо без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек.

– Всё вы предусмотрели!

– А то?! Знаешь, как в том анекдоте: Пошёл чукча в тайгу за дровами. Влез на дерево, сел на ветку да её же и стал пилить. Увидел это случайно здесь оказавшийся геолог и кричит ему: «Чукча! Ты что, очумел совсем? Упадёшь ведь! Расшибёшься!». Чукча ему так спокойно и говорит: «Не упаду, однако!». Допилил чукча ветку и упал. «Шаман, однако», подумал чукча. Вот и я такой же шаман. Всё ведь и так ясно…

Они весело поговорили ещё о чём-то, когда Хомяков вдруг спохватился:

– Ой, Лидочка, миленькая! Чуть не забыл! Тут у меня одна проблемочка возникла, так сказать, и для её разрешеньица я должен буду употребить власть.

– Что за проблема, Евгений Анатольевич?

– Да тут мне от родителей твоей школы пришла телега. Любят у нас телеги писать. А жалобу написали на твоего учителя.  Для меня это довольно странно, потому что я его знаю и честно тебе скажу: с хорошей стороны.

– Вы имеете в виду Волкова?

– Его самого, моя дорогая. Я ж его помню: в прошлом году на демонстрации он нёс знамя района. Видный такой из себя красавчик. Как он тебе, ничего?

Лидия Борисовна вспыхнула, но ответила ровным голосом:

– Да, приятный молодой человек.

– Да я не об этом! Ох, уж эти мне незамужние женщины! У них только одно на уме! Мужчинки! Одни только мужчинки! Я имею в виду его деловые качества. Так как?

Лидия Борисовна прекрасно поняла, что поддалась на провокацию сладкоречивого и хитрого болтуна, но сделала вид, что ничего не случилось:

– Прекрасный специалист, – повторила она. – Хорошо знает свой предмет и педагог хороший.

– Вот даже как? И в чём же это выражается, моя дорогуша? В том, что он объясняет деткам, какая она плохая – эта наша советская власть, что ли?

– Нет, ну что вы!

– Вот подождём, когда её отменят, тогда пусть и болтает всё, что угодно. А пока – пусть прикусит язык!

Лидия Борисовна поняла, что проклятые родители пустились в самостоятельное плавание и сейчас надо что-то срочно делать.

С того конца провода она тут же и получила дружескую подсказку:

– Знаешь, как в том анекдоте? Царь зверей Лев собрал всех зверей и говорит: «Красивые – уйдите налево, а умные – направо». Звери и разошлись, и только одна мартышка осталась стоять на месте. «Ну а ты-то что?», – спрашивает Лев. «Ну, что же мне, разорваться, что ли?!».

– Вот и я говорю: хороший педагог. Умный. И документацию ведёт прилежно. Я сама проверяла. Отчётность всякую, конспекты, планы индивидуальной работы.

– Это ладненько, это хорошо, – согласился Хомяков. Но Лидия Борисовна решила закрепить успех.

– А недавний эпизод с двумя трудными учащимися из его класса он решил просто блистательно.

– А что за эпизод? – с тревогой спросил начальник.

Лидия Борисовна рассказала про двух мальчиков, которые незадолго до окончания учебного года в выпускном классе решили бросить школу и испортить ей все показатели.

Обе фамилии – Погорелов  и Скворцов – были для товарища Хомякова не пустым звуком. Он внутренне изумился и только поинтересовался, а в каких отношениях состоят родители этих двух мальчиков с Дмитрием Владимировичем.

– В самых лучших.

Хомяков совершенно серьёзно сказал:

– Ну, тогда такой расклад фигур на шахматном поле в корне меняет дело.

Лидия Борисовна решила ковать железо, пока горячо:

– Между прочим, он своими силами затеял ремонт класса. Ступеньки в виде аудитории и прочие вещи – это всё его выдумки.

– Ну что ж, похвально. Умеет человек использовать связи на благо школы. Стало быть, не все родители, как я понимаю, настроены против него?

– Не все, не все. Это какие-то смутьяны. Впрочем, я догадываюсь, кто это всё написал. Я потом с ними разберусь.

– Ну, ты уж там с ними поговори, дорогуша. Только поласковее! А то они могут и дальше писать! Все у нас грамотные. Все писать умеют. Нам только жалоб не хватает! Кстати, не могла бы ты мне этого Волкова пригласить к телефону? Он сейчас на работе?

– Он-то на работе, Евгений Анатольевич, но пригласить его нельзя. Там у него в кабинете сидят сейчас какие-то старички-ветераны, вспоминают дни юности, проведённые у нас много лет назад. И он как раз вместе с ними.

– Ветераны – это хорошо. Особенно для стенгазеты или для отчётности. А что за ветераны?

– Да так – божьи одуванчики. Выпускники сорок первого года.

– Какого, какого ты сказала года? – изумился Евгений Анатольевич.

– Сорок первого. Несколько человек.

– Это что, перед самой войной, что ли? И ты об этом так спокойно говоришь? Я тебя, Лидунчик, просто не узнаю! Совсем нюх потеряла!  И что они там делают?

– Сидят, беседуют, вспоминают прошлые свои подвиги, а что они там ещё могут делать? Многие же прямо после школы на войну и пошли…

– Елки-палки! Да это же самый настоящий огненный выпуск! Это же надо! А завтра ведь День Победы! Ну, ты там хотя бы организовала им что-то, поздравительные речи, цветочки? Ну, что-нибудь такое – в этом духе?

– Нет, конечно. Они ведь внезапно пришли. Я до сегодняшнего дня даже и не подозревала об их существовании. Они заявились и поставили меня перед фактом, что они, мол, выпускники. Извольте радоваться!

– Лидочка Борисовна, дорогая! Ты хоть соображаешь, как это может быть полезно для нашего района, для вашей школы, для тебя лично?

– Соображаю-то соображаю, да только что же я могу сделать?

– Бери срочно из родительских денег, сколько надо, отправляй кого-нибудь из учителей за цветами, за угощеньем – если у вас там буфет не работает.

– Буфет не работает. Я им на сегодня дала выходной.

– Значит, действуй своими силами! Потом организуешь кого-нибудь из умных девочек, чтобы те поднесли цветочки и сказали что-нибудь умное типа: мы вас поздравляем, дорогие вы наши ветераны! И главное вот что: попридержи их, сколько сможешь! А я попытаюсь к тебе пригнать журналистов, фотокорреспондентов, а может, и телевизионщиков.

– Как же мне их удерживать? Самое лучшее – пусть подольше сидят в своём классе. Вспоминают.

– Что-нибудь придумаешь.

– Придумаю.

– Потом школу им покажи. Расскажи о перспективах, о новых методиках, кабинетной системе обучения. Раньше всего этого не было. Главное: тяни время. А я постараюсь всё организовать. И сам приеду. Очень даже было бы неплохо прозвучать в последних известиях и в газетах, а то о нас совсем уже и забыли.

– И вот ещё что: обзвони своих учителей. Пусть всё бросают и идут в школу. По дороге и учеников, кого смогут, приведут. Важно сделать это всеобщее ликование нам на пользу! Ты всё поняла, Лидушка?

– А что же тут не понять? Поняла…

– Ну, пока всё. Разбирайся там пока с цветами, а я пока позвоню, кому следует. Кстати, вызови своего водителя. Автобус-то твой на ходу?

– На ходу.

Лидия Борисовна даже несколько растерялась от такого напора своего непосредственного начальника. Неужели она действительно потеряла нюх? Впрочем, она привыкла доверять Хомякову. Уж что-что, а нюх у него был как у ищейки.

– Будь на связи, далеко от телефона не отходи!

Он положил трубку, а Лидия Борисовна подумала:

«Как выполнить команду: стой там, иди сюда! Всё организовать и не отходить от телефона! В этом весь Хомяков!».

Она вызвала к себе вахтёра.

– Срочно пригласи ко мне всех, кто есть в школе.

– Так, Волков там с этими старичками в классе сидит.

– Волкова не трогай! Всех, кто кроме него есть в школе, срочно ко мне! Всё. Выполняй!

Потом она набрала телефон своего отца.

– Папа! Ты можешь прийти срочно в школу? Только ничего не спрашивай. Здесь будут журналисты, телевизионщики… Надень все свои побрякушки и приходи. Будем поздравлять ветеранов…

Лидия Борисовна положила трубку и стала думать, как это она сама не додумалась до этого? «Старею. Совсем нюх потеряла. Хомяков прав».


Наши одноклассники были бы крайне удивлены тем, что в  то время, пока они предавались воспоминаниям, в опустевшем школьном здании бушевали страсти. Но они ни о чём не догадывались.
5.

–А теперь Лёня Хавин! – громко заявила Софа. – Расскажи, что у тебя было самым ярким за прошедшие годы!

– Давай, давай, Лёня! Рассказывай! – подбодрила Хавина Инесса.

– Да мне и нечего особенно рассказывать!

– Не кокетничай! – сказал Анатолий Усов – Расскажи, как сложилась твоя судьба. Что произошло после выпускного вечера?

Леонид неуклюже встал и прошёл к столу учителя.

– Я чувствую, словно бы меня вызвали к доске, а я ничего не выучил! – проворчал Хавин.

– Не ворчи! Давай, выкладывай всё начистоту!

– Да что выкладывать-то?! После окончания школы поступил в Московский энергетический институт, который потом эвакуировали на Алтай. Есть там такой городок Риддер. Вот там я и учился до сорок второго года. Потом меня мобилизовали, и я оказался в Омском пехотном училище. Вскоре училище преобразовали в дивизию, навесили курсантам сержантские лычки и перебросили под Сталинград.  Потом воевал на Западном фронте. В сентябре сорок третьего при штурме Смоленска меня тяжело ранило, и после госпиталя демобилизовали из армии. Приехал в Москву, куда уже к тому времени вернулся энергетический институт. Сдал экзамены, и меня зачислили на второй курс. Там и встретил Любушку… Вы же знаете, что ещё в школе мы с ней дружили… Короче говоря, женился. Вот и живём. У нас сын Юрий и внук Артём. Дело не хитрое.

– Ты это брось! – заметил Ильин. – Совсем не простое это дело – воспитать детей хорошими людьми.

– А чем занимался? Где работал? – посыпались вопросы.

– Мы с Любашей работали в научно-исследовательском институте. Темы у нас были закрытыми, связанные с ракетами. Мы давали подписку о неразглашении. Впрочем, это теперь и не очень интересно. Защитил диссертацию, публиковал научные работы, читал лекции студентам. Ничего интересного.


Погорелов и Скворцов, сидящие на задней парте, переглянулись:

– Слыхал? – шёпотом сказал Скворцов. – Ракетами занимались!

– Могли бы и рассказать. Всё равно всё уже устарело, и говорить можно.

– Ты ничего не понимаешь, – прошептал Погорелов: – Они же помешаны на долге. Раз дали подписку, то и все дела…


А в классе тем временем расшумелись:

– Брось кокетничать! Как же не интересно, если вы с Любой были на самом передовом фронте нашей науки! Нет, это здорово! – громко сказал Анатолий Усов. – Это ж сколько книг нужно прочитать! Мы гордимся вами!

– Что ты, Толя! Книг-то, конечно, прочитано много, но в толстенном фолианте полезной информации может быть лишь один- единственный абзац или даже строчка.

– И этот абзац и вымарывает цензура, – скептически заметил Сардян. – Нельзя подавлять инакомыслие! Можно так и не найти эту строчку!

Инесса взглянула на ребят, сидящих со своим учителем,  улыбнулась им поощрительно и сказала:

– И сегодня ученики в школах загружают голову массой хлама. А стоит спросить первопричину явления или вывод формулы, и тогда лишь выявляется, что в голове у них каша из мифов и заблуждений.

– Современная физика  для тебя – религия? – допытывался Беленький. – Беспрекословная вера в незыблемость законов физики заставляет людей резонировать в унисон. Это совесть.

– Совесть – пустое слово, – прервал его Хавин. – Каждый сам для себя определяет нравственные критерии. Нравственные законы выработаны людьми!

– Как-то не хочется расставаться с привычным мироощущением, – тихо проговорил Ильин.

– Можно манипулировать сознанием, – продолжал Хавин. – Хорошо лишь тому, кто подвержен манипуляциям. Независимость сознания опасна. А манипулировать легче, когда сознание парализовано страхом. Когда любишь жизнь – тебе безразлично, манипулируют тобой или нет. Не стоит загружать мозги всякой ерундой.

Леонид Павлович так распалился, что готов был спорить, доказывать. Но, во-первых, не все его одноклассники понимали, о чём он говорит. А во-вторых, далеко не все были с ним согласны, но не считали возможным высказать ему всё, что они об этом думают. Не время и не место. Не для того они здесь собрались. И только Николай Сычёв сразу же ринулся в бой:

– Конечно! Бабки надо делать, бабки! Реальность – это то, во что ты веришь!

– То, во что мы верим, – это иллюзия.

Хавин сразу почувствовал интеллект Николая и, не ожидая серьёзных контраргументов, посмотрел на него покровительственно, словно говоря: «ну, что ж, хочешь поспорить? Вперёд! Я к твоим услугам!».

– Реальность, – продолжал он, – это то, что мы ЗНАЕМ. Миром правит Знание! Вера лишь порождает иллюзии и ничего более. А ты умеешь летать? – неожиданно спросил он Сычёва.

– Нет, но я умею кое-что другое.

– Вера, на самом деле, имеет большое значение, но только как тропинка в страну Знания, – недослушав, продолжал Хавин. –  Проблема в том, что физик не знает биологию, биолог не знает истории, историк слабо дружит с математикой, математик игнорирует психологию, психолог не знает кибернетики. Миром правит Знание! Но каждый ищет Истину в своем огороде.

– В твоей шутке – сто процентов правды, – согласился Николай. – У каждого должна быть своя дорога. Один мечтает о море, но идет в лес. Другой мечтает летать, но вместо этого в шахте уродуется. Для меня  детская мечта и есть моя дорога.

– А если я мечтала в детстве о том, о чём вслух сказать-то стыдно, – стараясь снизить накал страстей, спросила Люба.

– О мечте нечего говорить, – ответил Николай. – Её под сердцем носить надо. Для меня Бог – это Любовь, Дьявол – Равнодушие. Мечта детства распускается в душе человека, как цветок. А если ты свою мечту подрезал, зачем жить тогда?  Мечта должна оставаться целью жизни, и к ней нужно всегда стремиться.


Волков наклонился к мальчишкам и прошептал:

– Вы слушайте, слушайте! Такого больше вы нигде не услышите!


– Получается, что если нет мечты, – смерть? – спросила Софа.

– Необязательно. Помоги молодым мечту свою найти. Стань для них опорой. Нет детей – помогай ближнему. Нет мечты своей – встань на защиту того, у кого глаза мечтой горят.

Николай светился мудростью и добротой, и чувствовалось, что симпатии одноклассников были на его стороне. Впрочем, большой разницы в мировоззрении Хавина и Сычёва не было.

– Мир течёт, изменяется, – примирительно кивнул Леонид Павлович.

– А говорят, что Бога нет и некому молиться! – весело проговорила Инесса.

– Если молиться, бездумно повторяя церковные молитвы, ты превратишься в зомби! В современной церкви осталась только слепая вера, а Бога  там уже давно нет. Делают деньги и ничем не отличаются от жуликов, – грустно заметил Николай.

Все вдруг заговорили, заспорили, и трудно было разобрать, о чём они говорили, о чём спорили.

– Вера вере, конечно, рознь, – заявил Владимир Беленький. – Нынче церковь утверждает, что и механизм эволюции запустил Бог. Когда-то их бы святая церковь, да на костёрчик.

– Бог у каждого человека свой, – задумчиво проговорил Анатолий Усов, а Леонид Павлович Хавин, как всегда, высказался высокопарно, наукообразно и малопонятно:

–  Потребительская ориентация широких масс – производная низкого интеллектуального уровня. Именно она приведёт человечество к катастрофе. Западная  элита это понимает. Высоколобые оксфордские профессора считают, что западная цивилизация создала систему, в которой невозможно жить. Но интеллектуалы страшно далеки от народных масс.

В классе возник одобрительный гул, а Леонид Павлович Хавин посмотрел на одноклассников и вдруг подумал, что всё же он был неправ. Приехать стоило! И есть среди тех, с кем когда-то учился в школе, очень даже интересные люди!

Все закивали, заулыбались в знак одобрения его рассказа, а он встал и пошёл на своё место.

Софа требовательно взглянула на Любу Левшину:

– Теперь ты, дорогая! Есть у тебя добавление к рассказу Лёни?

– Что я могу добавить? Всё было так, как рассказал Лёня. После окончания школы началась война, и наша семья эвакуировалась в Казахстан. Там я поступила в Московский горный институт. А в сорок третьем институт вернулся в Москву. Я всегда мечтала о физике и перевелась в энергетический институт с потерей одного курса. Здесь и встретила Лёню. Остальное вы уже знаете.  Могу только добавить, что мы занималась разработкой аппаратуры и методик проверки герметичности различных объектов, от микросхем до космических кораблей. В безопасности полётов наших космонавтов есть толика и нашего труда.  Защитила диссертацию, работала начальником лаборатории герметичности. У меня тоже немало опубликовано статей в научных журналах, две монографии. Сейчас на пенсии.

– Люба! Ты что, тезисами хочешь отделаться, – запротестовала Инесса. – Скажи, как ты относишься к проблеме, которую затронули Лёня и Коля? Ты же учёный! Поняла, о чём они там спорили?

– Да спора-то ведь и не было! Так, словоблудие одно. Пожалуй, все модели и конструкции в нашей голове – это упрощённые варианты реальности. Если упрощения разумны, то это всё же позволяет существенно приблизиться к истине. Дурак и в трёх соснах заблудится, и ему будет казаться, что всему виной сложность мира, а вовсе не его недомыслие.

–  Точно, Любушка! – согласился Сычёв. – Пустобрёхов у нас хватает. Когда-то было проще. Всё можно было понять по выражению физиономии и тональности. А сейчас вы только включите телевизор! О чём только не болтают?!

– То, что сейчас происходит, – отражение состояния общества, умов, а вовсе не концентрация зла, – желая, чтобы последнее слово было за ним, резюмировал Хавин. –  Марксизм правильно учит, что идеи, овладевшие массами, – это вполне материальная сила. Настолько реальная и значительная, что все давно поняли: коммунистические идеи, овладевшие массами, могут разрушить мир.

– Ещё апостол Павел проповедовал пользу «разномыслия», – сказала Люба. – А то, что идеи эти разрушительные, все давно поняли. Впрочем, мы хорошо знали о том, что творится в мире. Один Пол Пот чего стоил! Но, как говорил когда-то американский президент, мы знали, что он – сукин сын. Но он же наш сукин сын!

– Чтобы спасти человечество, надо помочь ему избавиться от страха, – глубокомысленно сказала Софа, внимательно слушавшая товарищей.

– Как ты себе это представляешь? – спросил Усов. – Выйти на улицу и крикнуть: «Люди, перестаньте бояться! Конца света не будет!». Они только рассмеются тебе в лицо.

Неожиданно Николай Сычёв подумал: «Сейчас ручеек моей жизни течет изнутри наружу и, естественно, туда же направлен мой взор, моё внимание, мой разум и моя душа. Я – капля в бурном потоке человеческой реки, стремительно несущейся по косогорам жизни к океану смерти. Я живу так, как живут все. Я умру так, как все умирают. Я утону в океане. Я растворюсь в соленой воде. Свет над моей головой померкнет. Боль, страх, паника, безысходность. За что зацепиться? Как маленькой капле повернуть назад и поплыть против течения? Как спасти себя от пропасти океана? Как спасти свою израненную душу от острых зубов солёной смерти? Гениальные идеи, мудрые мысли, великие истины – всё суета. Всё умирает, всё гниёт, всё тлеет, всё превращается в прах. Мир, построенный на мудрых мыслях и великих истинах, обречён на погибель. Он шаток, хрупок и непостоянен».

–  И я так думаю! – кивнула Люба Левшина. – Смерти нет! Смерть – это просто страх. Страх посмотреть правде в глаза. Паника перед лицом неизвестности. Есть только чёрный промежуток тьмы. Промежуток страха и паники между двумя параллельными мирами. Вместо того чтобы лечить свою душу дозированными приёмами раствора горькой правды, человек, в ожидании неизбежной смерти, стремится сам себя обмануть, окутать душу спасительной ложью. А нужно всего лишь закрыть глаза и открыть душу! Быть готовыми в любой момент без страха и паники перескочить через чёрный барьер, перестать бояться смерти. Нужно стать хозяином своей судьбы.

Неожиданно в классе раздались аплодисменты.

– Молодцы! Знай наших!

А Леонид Хавин с гордостью за жену смотрел на одноклассников  и улыбался.

Какое-то время в классе  стоял гул. Все были под впечатлением рассказа Лёни и Любы. Теперь и всем остальным хотелось рассказать о себе.

Ильин предложил:

– Софку давайте послушаем! Пусть теперь она расскажет про себя.

Хавин сказал:

– Правильно! Когда мы с Любой шли в школу, говорили о Софке и удивлялись, что она стала врачом. Потом  вспомнили, что и отец её был медиком. Медицинская династия.

– У меня как бы и не было другого выбора, – просто сказала Софа. – Но тогда всё не просто было. Даже и не знаю, с чего и начинать. Сейчас представила себе всю свою жизнь и выяснила, что военные времена – это и было во всей моей жизни самым важным. Самой не верится, что это так. Ведь всё было так трудно и так страшно – казалось бы, чего уж тут хорошего. Но понимаю: не победил бы наш народ – погибли бы…

Помните нас – семнадцатилетних? Мы ещё ничего не достигли и не знали, достигнем ли. Но мы были свободны и непосредственны, потому что для нас все были равны, и у нас всё было впереди. Мы осознавали себя бесконечно высоко. Мы были для себя целой Вселенной! Эта наша правота бесконечно выше всех на свете достижений и талантов.

После получения аттестата вся наша школа, как вы помните, поехала убирать урожай. А потом я с подругой из другого класса пошла в военкомат и настояла на том, чтобы нас зачислили санитарками в госпиталь, в котором служил и мой отец.

В те времена – что могла делать девушка, когда началась война? Были такие, что и воевать шли, снайперами становились, но это ведь не для всех. Я, например, с трудом представляла себя с оружием в руках. Хотя – кто знает, как бы оно всё повернулось? Если бы приказали, может быть, и за оружие взялась. Тогда ведь мы были комсомольцами, и такие понятия, как «долг», «честь», «верность» – они для нас звучали совсем не так, как сейчас.  Вот я и решила для себя, что ухаживать за ранеными – это и есть моё предназначение.

Ильин возразил:

– Подожди! По-моему, ты не о том говоришь. Война – это, конечно, важный этап в жизни каждого из нас, но давайте всё-таки придерживаться моего предложения: говорить только о самом важном, о самом хорошем!

Софа призадумалась.

– Даже и не знаю, что и сказать. Сейчас представила себе всю свою жизнь и выяснила, что это и было в ней самым важным и самым хорошим. Когда я была санитаркой, – это было важно не только для людей, которым я помогала, но и для меня тоже. Я точно знала: я нашла своё место в жизни, я определилась в ней.

Что мне про себя ещё рассказывать? Всё остальное, что потом случилось в жизни, – оно не так важно.

На секунду ей представилось, что рыженькая девочка, сидевшая на задней парте – это была погибшая от тифа в сорок седьмом году Маша Расторгуева – встала со своего места и спросила:

– Софка, ну что ты такое говоришь? Ну а дети, как же? А любовь? Ведь после войны у тебя столько потом хорошего было… И что же – все эти окровавленные бинты, эти кошмары, человеческие страдания, это тебе заслонило всю оставшуюся жизнь?

– Вот здесь говорили, что святая обязанность родителей – помочь ребёнку найти свой путь. Когда он окончит школу, придёт время ВЫБОРА. И вот  перед каждым из нас стояла задача сделать правильный выбор. И мы его сделали…

Софа как бы очнулась. Перед нею снова сидели восемь стариков и какие-то дети с учителем.

– Самым главным в моей жизни были те самые дороги войны, когда я босиком пятьсот километров шла к победе.  – сказала она твёрдым голосом. Не сказала, а заявила. Пусть об этом услышат не только эти восемь, но и все остальные, живые и мёртвые. – А почему так? Да ведь это же очень просто. Если бы не та наша победа, не было бы потом и любви, и детей, и внуков. И не сидели бы мы сейчас в этом классе. Даже если бы мы и остались живы и дожили бы до нашего возраста, то в случае победы фашизма мы были бы рабами. Чего бы мы стоили тогда – жалкие рабы? Сломленные. С промытыми мозгами. И вообще: о чём может вспоминать состарившийся раб? Даже и не представляю.

И снова – весь класс. Какой-то мальчик из числа её одноклассников, имени которого она не могла вспомнить, хотя оно и вертелось у неё на языке, сказал:

– А я сейчас смотрю на вас и думаю: лучше б я жил. Хоть как-нибудь, но жил. В самые первые месяцы войны я погиб от прямого попадания авиабомбы. От меня тогда не осталось вообще ничего, я просто весь испарился от огненного взрыва огромной мощности. А сейчас вот смотрю на вас, живых, и думаю: жить лучше. Даже если это и не вполне свободная жизнь.

Софа мысленно сказала ему:

– Мне трудно тебе возразить. Не была на твоём месте. Но тогда казалось, что лучше бы умереть, чем дать себя поработить…

В классе поднялся шум, и Софа поняла, что она снова чересчур погрузилась в свои воспоминания. Вернувшись к действительности, продолжила свой рассказ:

– Потом госпиталь эвакуировался. На баржах мы шли вверх по Дону. Тогда из Ростова эвакуировали госпитали. На другой барже плыла моя лучшая подруга, Танечка Паперина. Помните её? Она была зачислена в другой госпиталь. А уже потом мы ехали в одном товарняке. Потом наши пути разошлись. Она оказалась в тылу. В Ашхабаде поступила в медицинский. А уже потом оказалась в Москве. После войны работала психиатром. Но это было уже потом. А я на Волге уже выполняла сестринские обязанности. В Астрахани нас сильно бомбили. Это было очень страшно. Дело было ночью, и огненные вспышки от взрывов бомб просто парализовали сознание. А дело было на маленькой станции, где наш состав застрял между другими составами, из которых один был с боеприпасами. А когда снаряды стали детонировать и взрываться – мне казалось, что это и есть конец света!

Вот этот эпизод мне почему-то и представляется эпицентром всех моих жизненных испытаний во время войны…

Мы вытаскивали раненых, грузили их на машины и отправляли в тыл. Но потом мне довелось видеть эти самые сгоревшие грузовики с обугленными телами наших бойцов. И это было зрелище, которое я не забуду уже никогда… Потом один легкораненый Георг Адамидзе стал нашим проводником. Он помог переправиться нам на левый берег Волги и дальше благополучно довёл до Красноводска, где наш госпиталь и расположился. Потом паромом мы переправились через Каспий назад, ближе к боевым действиям. Шли тяжёлые бои на Кавказе. Позже с наступающими войсками госпиталь, в котором я работала, снова оказался в Минводах, Пятигорске. Сюда был эвакуирован и Ленинградский мединститут, куда я была принята без экзаменов. Шёл сорок третий год.  Потом я перевелась в Ростовский мединститут и окончила его в сорок восьмом.

Софа приумолкла. На секунду ей представилось, что сидевшая на задней парте рыженькая девочка, погибшая от тифа в сорок седьмом году, Маша Расторгуева, встала со своего места и спросила:

– Софка, ну что ты такое говоришь? А сколько тебе пришлось пережить в те страшные годы, когда раскручивали то страшное и позорное «Дело врачей»?!

– Наверное, ты права. Мир свихнулся. Кто-то всегда был виноват во всех несчастьях: так удобно. Объясняет всё на свете. Тогда несчастные люди не знали, кому и чему верить. Даже не хотели лечиться у врачей-евреев! Власти манипулировали их сознанием, как хотели. Тёмные малообразованные люди, словно овцы, шли туда, куда их гнали. И не их вина,  а их беда, что они просто не знают, а может, забыли, что Бог, которому они молятся, рождён был еврейкой. И крестил его в Иордане еврей Иоанн Креститель. И все четыре автора канонизированных Евангелий были евреи. И все двенадцать апостолов.

– Точно! – добавил Анатолий Усов. – Ведь говорили же: «С нами Бог и Андреевский флаг!». А ведь тот самый Андрей тоже был евреем. Его и распяли на кресте.

– Но куда было деться, – продолжала Софа, – если многие достижения медицины были так или иначе связаны с этим ненавистным народом?!

Сифилитики-антисемиты не должны бы лечиться сальварсаном. Его открыл еврей Эрлих. Даже тест на эту болезнь был разработан Вассерманом. То же касается теста для выявления гонореи, разработанного Нейссером. Сердечникам нельзя бы пользоваться дигиталисом, созданным евреем Траубе. От тифа антисемиту тоже нельзя бы лечиться, так как лекарства разработали Видаль и Вайль. Диабетикам нужно было обойтись без инсулина, открытого Минковским. И витамины нужно было запретить, так как и их открыл Залк. Он же разработал вакцину против полиомиелита. К тому же и стрептомицин нельзя бы использовать при туберкулёзе, ведь его открыл Ваксман.  Да что говорить! Только сегодня почему-то вспоминается не то, плохое, а хорошее. В жизни всё относительно, доброе и злое, тёмное и светлое, плохое и хорошее. Петр Первый, например, для нынешнего россиянина является олицетворением великого гения и стратега, а для своих современников это был жестокий тиран, загубивший сотни тысяч человеческих жизней. Только Будущее имеет право на окончательную оценку.

Софа как бы очнулась. Перед нею снова сидели всего лишь восемь пожилых её одноклассников.

– Самым главным в моей жизни были те дороги, по которым я босиком прошла, помогая раненым, те теплушки, в которых делали и операции, и перевязки, – сказала она твёрдым голосом. – Потом много чего было. Мне довелось пережить страшные годы, когда в каждом враче-еврее видели заговорщика и врага… Жизнь прожита, и она была наполнена разными событиями. Но всё же самыми важными для меня были именно военные годы.

Софа снова увидела тех, кто когда-то здесь сидел. Что ж, пусть об этом услышат все, не только эти присутствующие здесь люди, но и остальные, которых она мысленно представляла сейчас перед собой.

– А почему так?– продолжала она. – Да ведь это же очень просто. Если бы не та наша победа, то не было бы потом и любви, и дочери моей, Танечки, названной в честь лучшей моей подружки Татьяны Папериной. Не было бы и внуков. И не сидели бы мы сейчас в этом классе.

В классе поднялся невообразимый шум, кто-то кого-то принялся осуждать за неправильно выбранную жизненную позицию, и Софа поняла, что она снова чересчур уж погрузилась в свои воспоминания о комсомольской юности с её диспутами и планами великих свершений…

Анатолий Усов спросил:

– Хорошо. А как сложилась твоя судьба после войны? Где ты работала, чего добилась?

Софа ответила:

– Ничего особенного. Я – кандидат медицинских наук, заведую отделом в онкологическом институте. Но это уже не-интересно. Лучше ты расскажи про себя!

Анатолий не возражал. Вышел к доске, стоя начал свой рассказ:

– Вы помните, что моего отца репрессировали? Поэтому я и не пытался даже поступать в военно-морское училище. Знал, что не пройду. Я никогда не верил в то, что отец был врагом нашего народа. Во время хрущёвской оттепели его реабилитировали. Посмертно.


Погорелов пояснил Скворцову:

– Ты понял, что он сейчас сказал?

– А что?

– Да то! Сталин-то умер в пятьдесят третьем, а реабилитировали человека только через десять лет!


Усов продолжал:

– Сразу после окончания школы я двинул в военкомат. Просился во флот, но меня направили рядовым стрелком в пехотный полк. Потом какое-то время был связистом. И всё время просился во флот. И, наконец, в сорок третьем был направлен в Военно-морское училище. Службу проходил сначала на Тихоокеанском флоте, участвовал в войне с Японией. Потом перевёлся на Северный флот. Служил командиром атомной подводной лодки. Дослужился до капитана первого ранга. Вот и вся моя история…

– На романтику потянуло? – спросил Сычёв. – На морские пейзажи?

– Не знаю, как кому, но вода меня всегда завораживала. Вот мы все должны сейчас рассказывать о самом значительном, что с нами произошло. И у меня немало было значительных событий в жизни. Первая любовь. Потом развод. Непросто это было у меня. Вы знаете, я на всю жизнь запомнил из «Маленького принца» Экзюпери  фразу: «Мы ответственны за тех, кого приручили». Всю жизнь я следовал этому правилу. Хорошее, благородное правило... Но что делать, если ты разочаровался? Как быть, если ты понял, что не должен был приручать того, кто приручился? Куда бежать от жизни, превратившейся в ад? От тебя ждут того, чего твое сердце просто не может дать... Но случилось то, что случилось. А через несколько лет я всё же встретил свою любовь. Вот уже почти сорок лет мы вместе, и в этом отношении у меня – полный порядок, а в семье – штиль и солнце в любое время года.

Но самым значительным для меня всё же было море. Ну, или Океан, если вам угодно! Одно дело, когда на него смотришь с берега. Как говорят моряки: море красиво только с берега. А когда находишься в плавании, да ещё и в боевом, тогда всё представляется совсем иным.

Гриша Сардян удивился:

– Подожди, подожди! Я же слышал, что ты был подводником.

– Я не сразу стал подводником! Сначала воевал на торпедных катерах.  Торпедные катера тогда были чем-то вроде морской кавалерии. И мы себя чувствовали самыми лихими наездниками на своих торпедных катерах. Катер – он копейки стоит. Тогда выпускали катера даже с деревянными корпусами. Если такой катер подойдёт к огромному вражескому кораблю и выпустит точно в цель  весь заряд торпед,  то уже можно считать, что этот катер своё предназначение выполнил и уже не так жалко будет, если он тут же и погибнет.

Хавин спросил:

– А что, тебе приходилось участвовать в таких торпедных атаках?

– И не раз! Вот сейчас Софа рассказывала, как детонировали боеприпасы в железнодорожном составе. А видели бы вы, как детонирует вражеский корабль, когда в нём что-то внутри взрывается. Зрелище, я вас доложу! Пока смотришь, понимаешь: да теперь и умереть не жалко. Столько врагов взлетело на воздух, столько техники, столько оружия!..


Погорелов толкнул в бок заслушавшегося Скворцова. Зашептал:

– После школы пойдём лучше в мореходку, а?

– Я бы пошёл! Только там же конкурс!


Усов продолжал:

– А однажды во время сильного шторма наш катер перевернулся. Я находился в трюме, и меня не смыло волной за борт… В голове пронеслось: живой! Но смерть была неминуема. Потом налетел второй шквал, и нас перевернуло обратно. И мы своим ходом вернулись назад! Чего только не бывает в жизни! Тогда-то я и понял, что люди могут притягивать к себе неприятности. То, чего они боятся больше всего на свете, – то и приходит к ним. Наш командир больше всего боялся утонуть. Всё время в спасательном жилете был. А в тот раз, несмотря на жилет, утонул. Ударился головой о катер и всё.

– Смелого пуля боится? – спросила Инесса.

– И я считаю, что смерть там, где страх, – откликнулся Ильин. – Смерть там, где зависть и ненависть. Смерть там, где глупость и лень… Смерть ещё никому не удалось победить.

– Правильно, – подтвердил Владимир Беленький. – Отношение человека к себе всегда передается и другим людям, действует как внушение. Но только, конечно, истинное, глубинное отношение – то, что человек есть сам для себя, а не чем хочет КАЗАТЬСЯ. Тот, кто ощущает себя «ниже» других, никогда не добьётся ни уважения, ни любви.

Усов оглянулся, от какого-то непонятного восторга взгляд его затуманился, и он увидел всех одноклассников, живых и мёртвых. Они, молодые и красивые, сидели и смотрели на него, ожидая новых рассказов о том, как он воевал.

Кто-то высказался:

– Ну вот! А ещё говорят, что Бога нет. Значит, был кто-то, кто спас ваш катер?

– Не знаю, – тихо проговорил Усов. – Может, и был.

А голосистая Женя Волобуева встала со своего места и сказала:

– Постыдились бы! А ещё комсомольцы! Мы сюда собрались, чтобы религиозную пропаганду тут разводить? Никакого Бога нет и быть не может! Есть только осознанная необходимость, есть объективная реальность, данная нам в ощущениях. Софа пусть подтвердит: она врач, учёный!

Все оглянулись на Софу, но она ничего подтверждать не стала. Просто мотнула головой и пробурчала:

– Женя, Женя! Ничего ты не понимаешь! К сожалению, пока ещё не всё может объяснить наука.

– Да как же ничего не понимаю? Одна случайная волна перевернула катер, другая случайная волна перевернула его ещё раз. Простые физические действия!

Аля Андреева возразила со своего места:

– Глупая ты, Женька. Если Бога нет, почему же мы тогда собрались здесь? И всё понимаем и слышим? И беседуем с ними – с живыми? Значит, жив наш дух. Тело наше уже, наверно, превратилось в тлен. Но дух-то жив!

Женя и тут нашлась с ответом:

– Да потому, что это всё им представляется, и ничего этого на самом деле нет!

Кто-то спросил:

– То есть они – есть, а нас нет, так что ли?

– Ну да!

– Нет, я не согласен! Я тоже хочу быть!

В классе поднялся смех, и всегда уверенная в себе Женя даже смутилась.

Усов усилием воли вернулся в своё привычное пространство. Посмотрел на одноклассников и на тех, кто помоложе, и сказал:

– Вот после того случая я, ребята, и решил пойти в подводники.

Гриша Сардян рассмеялся:

– Это он, ребята, схитрить решил: подводная лодка-то перевернуться не может – она ведь под водой, где нет волн – плавай себе и плавай! Вот он и решил: лучше уж один раз нырнуть да там уж и оставаться, чем на волнах подпрыгивать и ждать, когда тебя перевернёт то в одну сторону, то в другую…Ты не обиделся, Толик?

Усов тоже рассмеялся.

– Нет-нет! Доля правды в твоих словах есть. Я после того случая лучше почувствовал, что такое океан. Когда ты заперт в нём со всех сторон – это совершенно особое чувство, которое никакими словами не опишешь. Тут и ужас, тут и восторг! Но хватит мне уже болтать! Вот Гриша Сардян пусть лучше про себя и рассказывает!

– А я не против, – сказал Григорий. – Самое главное, говорите? Так ведь и у меня, как и у Софы, самое лучшее и самое главное как раз на той войне и было.

Пошёл в армию я добровольцем и попал в Полтавское автотракторное училище. Немцы наступали стремительно, и училище наше эвакуировали в Пятигорск. В сорок втором обороняли Пятигорск в составе батальона курсантов, отходили с боями к Нальчику, Прохладному. Гибло наших ребят – страшно вспомнить…  Осенью сорок второго нас направили в Баку, переправили через Каспий. Училище преобразовали в танковое, и весной сорок третьего оказались мы на Западном фронте.

Взятие Киева – вот главное событие для меня в той войне. Тогда у нас такой обычай был: к седьмому ноября или к другим праздникам дарить любимой партии и вождям подарки. Вот и приурочили взятие Киева к такой дате – ни подготовки должной не было, ни плана действий. На одном энтузиазме. Многих положили мы в тех боях за Киев. До четверти миллиона. Мне тогда повезло: успел переправиться на левый берег Днепра. А все те, кто не успел, там и полегли. За форсирование Днепра я тогда и получил Героя.

На Григория все смотрели с удивлением и восхищением. И не только потому, что говорил он легко и весело. В нём поражало всё: лёгкость и скромность, ум и дружелюбие.

Сардян всегда был хорошим рассказчиком. Посыпались вопросы о том, где и в каком чине воевал. Гриша рассказывал, рассказывал, терпеливо отвечал на вопросы, но чудо случилось и с ним: класс, в котором сидят все ученики, словно бы ожил и…

Бочков Витя встал со своего места и сурово спросил:

– Ты былыми подвигами не хвастай! Все мы воевали, только я погиб в отличие от тебя. А теперь я тебе хочу задать вопрос, и посмотрю, не побоишься ли ответить. А то, может быть, ты только на словах у нас такой смелый.

– Задавай, не побоюсь, – ответил Григорий.

– Скажи мне: зачем было воевать за родину, если ты её потом предал?

– Когда это я её предавал? – изумился Сардян.

– А в Америку кто сбежал? Я, что ли?

– Я не сбегал туда. Уехал вместе с семьёй.

– Просто ничего не бывает! – выкрикнул со своего места Игорь Львов. – Советские люди так просто за границу не ездят. Они тебя подкупили чем-то? Да?

– Да поймите! – закричал Гриша. – Сейчас совсем другие времена. То, что тогда казалось преступлением, теперь – обычное дело: люди могут жить, где им захочется.

– Ты нам зубы не заговаривай! – сказал Игорь. – Настоящий комсомолец должен служить своей родине!

Гриша Сардян даже расстроился.

– Но ведь не крепостное же право у нас, ребята!

– Как всё-таки ты дошёл до такой жизни? – продолжал Витя Бычков.

– Никак. Мать жены собралась уезжать в Израиль. Там её сын уже жил давно.  Собрались и мы. Так получилось. А что мне было делать? Работы нет. Зарплату не платили несколько месяцев. Даже свои деньги с книжки взять не было возможности.

А когда через год не стало матери, мы и уехали в Америку. Сын там нашёл своё счастье. Вот к нему и поехали.

Григорий опустил голову и замолчал. Когда через минуту поднял глаза на сидящих в классе товарищей, их снова было только восемь.

– Да чего ты оправдываешься? Уехал и уехал! Важно человеком оставаться! А, судя по всему, – с тобой всё нормально, – заступился за него Николай Сычёв. – И нечего влезать в чужую жизнь! Не судите и не судимы будете, так кажется. И нечего умствовать. А то, что говорят, так это оттого, что живут многие ещё старыми понятиями, старыми представлениями.

– Сложен мир! – поддержала его Инесса Кудряшова. – А истина где-то посредине.

– Истина – то, что реально есть. Ложь – чего нет! Вот и вся премудрость. Не та родина, что родила, а та, что не заставила жалеть об этом. – Сычёв истосковался по интеллектуальным спорам и рад был порассуждать на такие темы.

– Уехал, и молодец! Пусть только тебе будет там хорошо, – поддержал Сардяна Хавин. – Из этого бардака и мы бы сбежали, если бы не наша причастность ко всяким секретам! Нынешняя власть не может защитить своих людей. Это и даёт повод всяким горлопанам поиграть в антисоветчину, подзаработать на популизме.

– О чём вы говорите?! – удивился Усов. – Вся эта катавасия может привести к чему угодно. Страну нашу развалят говоруны. Посмотрите, что творится! Об этом говорил и  президент. Предатели участвуют в торговле оружием, торгуют сведениями, полученными под присягой, которую пре;дали. Говорят высокие слова, и они входят в умы... разных... кто ленится думать сам.

– Да брось нас запугивать! – прервал его Николай. – Кричат, что нужно спасать Союз. А от чего спасать?! Для чего спасать?! Для того чтобы горсточка сволочей могла обворовывать свой народ, а рядом с ними кормились прилипалы всякие, паразиты? Мы – жертвы их искусственного умствования, манипулирования. Впрочем, мы не для того здесь собрались, чтобы выяснять отношения и вести политические споры.
–  Вот и не спорь, – успокоила разгорячившегося Сычёва Инесса. – Ты лучше расскажи нам, как  сложилась твоя судьба.

Николай Николаевич не стал выходить к доске, а повёл речь прямо со своего места, но сделал это как-то так, что всё внимание присутствующих сразу же было перенаправлено на него.

– Если честно, то ещё утром мне казалось, что я много старше, чем кажусь себе сейчас. Встреча словно вернула меня в молодость. Скинула эти полвека. Сейчас вы все передо мной такие молодые. И я рядом с вами.  Впрочем, душа моя старой никогда и не была.  На минуту представьте, что мы с вами попали на другую планету, где всякая мысль преобразуется  в реально существующую физическую форму. Прекрасную и уродливую, симметричную, хорошо структурированную и искорёженную. Здесь всё – реальность: любовь – нежнейший цветок, ненависть – колючка. Какой мир можно выстроить на этих чувствах! Сначала мы не понимаем обитателей этой планеты. Но проходит время, и мы видим, как преображается она.  Рождаются пустыни, в которых постепенно вырастают какие-то деревца. Потом мы всё лучше и лучше понимаем их и всё, что там происходит.  И планета эта преобразуется вместе с преобразованием её обитателей. А уж когда появляется ЛЮБОВЬ, на колючках зацветают цветки!  И мы вместе с обитателями той самой планеты поняли, что всё держится на ЛЮБВИ. Поняли, что ни в коем случае нельзя потерять эту любовь, потому что тогда мир начнёт разрушаться!

– Ну и загнул! – скептически заметил Леонид Хавин.

– А что?! Мне нравится, – сказала Люба Левшина.

– Вот я и говорю: вы… и ещё любовь молодит не только внешне, но и внутренне. Это объективная реальность, которую мы наблюдаем. Поэтому мой возраст  –  возраст зрелости, но никак не старости.  Возраст – штука, как я понял, очень индивидуальная. Но для того, чтобы его побороть, нужны большие  настоящие чувства и нужно чаще встречаться с молодостью!

Николай Сычёв, несмотря на свой несколько непрезентабельный вид, был умницей, философом,  благородной души человеком. В нём угадывалась былая красота и мечтательность, настоящее благородство и понимание цели. И он честно и упорно шёл к ней!  От него пахло красками, и был он каким-то неухоженным. Но стоило лишь минуту поговорить с ним, и всё исчезало! Достаточно было взглянуть на его глаза! В них были такая глубина, такое неподдельное благородство, такой душевный свет! И никакого позерства.

– Я всю жизнь искал красоту, – продолжал Сычёв. – Всегда любил пейзажи, красивые человеческие лица – это было то, к чему я всегда неосознанно стремился. – Взглянув на Усова, добавил: – Между прочим, и морские пейзажи тоже люблю рисовать, только не даются они мне так же хорошо, как, допустим, речные и особенно донские. Видимо, дело в том, что у меня душа – не морская, а речная. И вообще: рисовал я всю жизнь. Мысленно рисовал картины и тогда, когда под рукой ничего не было. Люблю смотреть на предмет и думать о том, какого он цвета, какой формы, как он освещён. Во всяком предмете всегда стараюсь увидеть красоту.

– Но мы слышали, что ты – заслуженный художник! Расскажи, как жил всё это время?

– Ну вот, слава богу! – сказал  Сергей Ильин. – Хоть один человек нашёлся, который выделяет из своей жизни что-то красивое. А то все: война, война! Так всё-таки, расскажи!

– Да и рассказывать особенно нечего, – спокойно ответил Николай. – Просто жил и писал. В этом и видел цель жизни. И на войне вёл свой дневник. И после войны расшифровывал свои каракули и писал свою повесть о нашей войне. Только не ручкой, а кистью и красками. Писал по памяти. Тогда нельзя было вести дневник. И война у меня, хоть и написана маслом и акварелью, но получалась совсем не акварельной, а страшной и кровавой.

Таким образом, и у меня, как ни крути, в памяти больше всего осталась та же самая война, – сказал Сычёв. – Человеческие судьбы, поступки были так красивы, как нам сейчас даже и представить себе невозможно.

Вот и сейчас я представляю перед собой сейчас наш класс. Вижу ребят, которые не дожили до этой встречи, и представляю, что они бы мне на это возразили. Они бы мне сказали: что ж хорошего в том, что мы умерли и сейчас лежим в земле? Нам бы ещё жить да жить! А я смотрю на вещи несколько иначе: смерть ведь всякая бывает. Бывает ведь и такая, что – во имя жизни. Кто-то тогда погиб, а кто-то другой теперь именно поэтому и живёт, и кто-то другой именно поэтому и счастлив… Жестоко звучит, но это так.

Сычёв всмотрелся в сидевших и увидел своих молодых и красивых одноклассников.  Антон Прохоров, силач с чёрными бровями и широким лицом, грустно произнёс:

– Вот мы жизни свои положили…  я, так под Вязьмой погиб, например, а какое же это счастье, что новое поколение детей учится в аварийной школе? Немцы, победившие нас, должно быть, не имеют у себя в стране ничего подобного. Плохо, значит, побеждали.

Антону тут же возразили другие, что такие взгляды на жизнь не достойны настоящего комсомольца, но Сычёв уже не слушал.

С ответом он не нашёлся, и это его раздосадовало, а потому и промолчал. Потом продолжил:

– Я трижды шёл в военкомат, просился добровольцем на фронт. Не брали. Потом попал в  Сызранское танковое училище.  Не хотел ждать в училище. «Так без меня и война окончится!». Настоял, чтобы отправили на фронт. Стал механиком-водителем и в составе танковой бригады участвовал в обороне Москвы. Да что об этом рассказывать?!

Дотошный Хавин возразил:

– Да почему же? Расскажи! Ведь это была техника, в неограниченные возможности которой мы тогда так верили!

– По-моему, не стоит. Техника всегда мне казалась живой, одухотворённой, и именно поэтому мне тогда так захотелось стать танкистом. Толика Усова тянуло  в море, а меня – на броню.

Под Москвой меня ранили. Едва жив остался. После госпиталя служил в артиллерии. Участвовал в знаменитой битве под Прохоровкой. Тогда нам удалось уничтожить немало немецких танков! За тот бой я получил орден Славы.  Вот так-то, ребята! – Сычёв повернулся к притихшим школьникам, которые вместе с учителем слушали его, не говоря ни слова. – Да ведь и наших полегло тогда – не меряно!

Сычёв почувствовал, как глаза у него застилаются слезами, заморгал, потом достал носовой платок и вытер глаза.

– Тогда ведь Гитлер как решил: под Сталинградом он потерпел поражение, стало быть, здесь он наверстает упущенное. На эту битву он направил отборные войска, около миллиона своих солдат. И только немецкие дивизии. Никаких итальянцев, румын, венгров или хорватов там не было. Гитлер считал, что самую важную битву должны выиграть именно немцы. Чтобы вся слава им и досталась. А получилось наоборот: всё бесчестие на них и обрушилось…

Потом Харьков, Полтава, Западная Украина, Днестр, Румыния… В составе Первого Украинского фронта освобождал Польшу, форсировал Одер, вышел на Берлинское направление, но нас  повернули на Дрезден, Прагу. И война для нас окончилась только двадцатого мая...

В художественную школу я пришёл в сорок седьмом. Представил свои работы, написал маслом зачётную работу  и был принят на второй курс.

Николай достал планшет  и показал свои зарисовки. Все встали со своих мест и столпились перед планшетом. Там были и всадники, мчащиеся галопом, и тяжёлая боевая техника, и подбитый фашистский танк.

– И всё же как жаль, что всего этого не слышат и не видят наши ребята, – заметила Софа. – А теперь ты, – обратилась она к Ильину, тихо сидевшему за последним столом. – Ты так тихо сидишь. Расскажи, пожалуйста, что за эти годы произошло у тебя?


Ильин, улыбнувшись лишь глазами, пожал плечами:

– Ничего особенного у меня не было. Всё как у всех… Тогда у всех была одинаковая судьба. Шла война.

– Расскажи, расскажи, – раздалось со всех сторон.

– Да что рассказывать?! Мобилизовали меня в сорок втором и направили в Сталинград. Воевал в артиллерии. В первом же бою контузило.  После госпиталя  направили в Ростовское артиллерийское училище, эвакуированное в Пермь. Через три месяца – снова фронт. Теперь уже Северо-Западный. Там были тяжелые бои в районе Пушкинских гор – напротив Святогорского монастыря с могилой Пушкина, села Михайловское…

– Что ты жмёшься, как голубь на карнизе?! – проговорил Хавин. – Здесь все свои! Иди к столу, чтобы тебя было видно.

Сергей встал и медленно двинулся к столу, по дороге приглаживая бороду и усы.

– Дальше и вовсе нечего рассказывать. Это у вас всё такое героическое. Один – Герой, другой – капитан-подводник, учёные и медики. А я что? По нарам кантовался да вшей кормил на лесоповале…

– Нет, ты всё же расскажи! – послышалось отовсюду.

– Да нечего рассказывать! Потом было минное поле, люди стали взрываться, а я потерял сознание, а когда очнулся, то понял, что попал в плен.

Ильин поднял глаза, взглянул на лица школьных товарищей и увидел в них столько сочувствия, сопереживания, что ему стало легче.

– Так ты был в плену?

– Был! В Собиборе – есть такое место на карте…

– Собибор, Собибор, – задумчиво проговорил Сардян, – я что-то слышал, но сейчас не могу сообразить, что.

– Да ничего хорошего! Давайте не будем сейчас о плохом! А то я вам всё настроение испорчу – а не хотелось бы. Вот мы пришли сюда после стольких лет, встретились,  – разве это не повод радоваться?

Радоваться от этих слов почему-то никому не захотелось. Ильин выглядел намного старше всех. И это было несправедливо, и это не было правдой, потому что на самом-то деле они все были ровесниками…

Сычёв подумал: «Ильин выглядит самым старшим из нас. Стало быть, таковым и является на самом деле. А старшим надо уступать, старших надо жалеть…». Вслух сказал:

– Ты вот что…  Раз уж начал говорить, то и говори, сними с себя тяжесть прошлого.

– И на других переложить?! – горько усмехнулся Сергей.

– А ты переложи! Мы выдержим! – сказал Сычёв, обменявшись многозначительным взглядом с Софой.

Софа поддакнула:

– Сергей, давай рассказывай всё как было. Ведь мы ничего про тебя не знаем. Ну, совсем ничего!

Гриша Сардян добавил:

– Это тебе кажется, что всё известно. Рассказывай! Здесь тебе не суд, а твои друзья…

– Я сам себе суд, – сразу отреагировал Ильин. – И суд, и исполнитель приговора. И, можете мне поверить, самым строгим судьёй всегда являемся себе мы сами. Может, не сразу, но расплата приходит к каждому обязательно.  Ну что ж, слушайте.


В нашей армии мало кто жалел солдата. Может, раньше и было: «воюй не количеством, а умением!», и полководцы вместе со своими солдатами делили все тяготы военного похода. У нас же мало жалели людишек. Вот и в тот раз было решено  разминировать живыми людьми минные поля. В это же время целые дивизии посылали на смерть, чтобы отвлечь внимание, спутать карты противника… Нас погнали на минное поле, чтобы уже потом по нашим телам, по образовавшемуся проходу пошли на убой другие.

– А потом? – тихо спросила Люба.

– Очнулся у немцев. Почему именно я жив остался, не знаю.

– А остальные? – спросил Усов.

– Очень многие погибли и остались лежать на том минном поле. Потом были товарные вагоны, концлагерь, полосатая роба с номером вместо имени, нары, бурда и постоянная голодуха…  Однообразный ритм существования в лагере,  постоянные примеры трусости и предательства, – всё лишало воли и делало из человека животного.  Слабаков вычисляли сразу.

– А что вы могли сделать? – спросил Сычёв.

– Могли хотя бы умереть. Мы постоянно пребывали в ожидании смерти и привыкли к такому состоянию.

Воцарилось тягостное молчание. Ильин помолчал минуту, в течение которой так никто и ничего у него не спросил. Все смотрели на него с удивлением и трепетом. Сколько ему довелось перенести! А он, кашлянув, посмотрел на своих одноклассников.

– Ребята, – тихо проговорил он, – напрасно мы о плохом… давайте о хорошем. Жить нам осталось не так уж много. Зачем портить настроение?

– Именно потому, что жить осталось мало, – ответил Анатолий Усов, – мы и должны узнать. Обязаны! И ты не имеешь морального права отказать нам в этом знании. Вон и мальчишки сидят на задней парте, – он кивнул в сторону Погорелова и Скворцова, – им тоже надо передать эти знания! Помрём, и кто им это всё расскажет?

– Говори, – жёстко потребовала Софа. – Что было потом?

Ильин явно не торопился с ответом.

Хавин тихо проговорил в раздумье:

– Мне всю жизнь казалось, что я умный. Я гордился, что занимался физикой, на «ты» был с тайнами мироздания. А теперь понимаю: ничего-то я пока ещё не понял. Так что рассказывай, приятель. Не тяни резину.

Сергей кивнул.

– В общем, оказался я в плену. Тогда и началась моя одиссея. Нас перевозили из лагеря в лагерь. Сначала здесь, под Смоленском, потом  погнали в поле неподалёку от села. Первые сутки вроде бы о нас забыли. На вторые принесли какую-то баланду, потом построили и погнали. Тех, кто не мог идти, обессилел от ран, убивали прямо у дороги. Наконец погрузили в товарняк, закрыли двери и повезли. Никто не знал, куда везут, зачем. Думали: если бы хотели убить, убили бы на том поле. Чего везти? Значит, нужна им рабочая скотина…

По прибытии из вагонов выгружали живых и мёртвых… Многие не выдержали того переезда. Да и мы тогда ещё не знали, что всех нас ждёт смерть.

Так я оказался в небольшом местечке в восточной Польше под незнакомым тогда мне названием Собибор.

Вы только представьте:  запах хвойного леса и трав... и смерть! Мне тогда казалось, что природа равнодушна к нашей судьбе, а может, и враждебна! Птички поют, солнышко светит, лес и травы благоухают, а людей ведут на смерть, и природа никак на это не реагирует – не гневается и даже не хмурится. Конечно, вы скажете, это всё твои фантазии. Природа просто существует, а мы уже наделяем её какими-то свойствами в зависимости от наших настроений или капризов. Разумом и я всё это понимаю, но... как же неестественно умирать на фоне такой красоты!

Собибор – небольшая тупиковая железнодорожная станция. Вокруг горы, густой лиственный лес. Ни промышленности, ни крупных населённых мест. Вот и решили фашисты именно здесь построить лагерь. Его  и построили.

Всё у них там было сделано с немецкой аккуратностью. Лагерь был разделён на три зоны. Между ними – колючая проволока. На территории зон аккуратные ровные дорожки с указателями и запрещающими знаками, предостерегающими знаками. Всё чётко, тщательно продумано. По периметру – четыре ряда колючей проволоки высотою в три метра, часовые  с прожекторами на вышках. Казалось, бежать оттуда было просто невозможно.

В первой зоне находились бараки заключённых и жилые помещения наших мучителей.

Во второй – складские и производственные помещения. Здесь заключённые сортировали и складировали вещи и ценности. Документы сжигали.

Прибывших стригли налысо, а волосы использовали для производства матрасов, сёдел…  не пропадать же добру! Несчастным объясняли, что делают это в целях дезинфекции. А потом… в баню!  Эта баня располагалась в третьей зоне. Абсолютно голые люди – мужчины, женщины и дети – покорно шли в смерть.

Коля Сычёв у нас художник, – горько усмехнулся Ильин. – Ему легче представить,  в каком виде люди должны покидать этот мир и идти к Господу Богу, чтобы предстать перед Ним.

До последней минуты люди не понимали, куда идут. Мне одна женщина рассказывала: она подглядывала однажды за этой процессией сквозь щели в стене деревянного сарая, где ухаживала за кроликами: многие держали себя вполне беззаботно. Природа, свежий воздух, горы, покрытые лесом, птички поют, а тебя ведут в баню.


Сергей посмотрел на товарищей: ощущение было такое, будто каждый из них поставил себя на место идущего в баню по дороге смерти. Мальчишки на задней парте сидели совершенно подавленные – один закрыл лицо рукам, а другой смотрел на рассказчика выпученными от изумления глазами.

Не стоило, должно быть, это всё рассказывать, но раз уж начал, то надо продолжать и всё без утайки выкладывать. Как было.


– Люди заходили в «банный корпус». Там их загоняли в специальный зал. Включался дизельный двигатель, и отработанные выхлопные газы нагнетали в помещение. Люди умирали от удушья, а специальный палач – «банщик» – наблюдал за производственным процессом сверху, через специальное окошко в потолке. Когда люди были мертвы, специальный пол под ними, как по волшебству, раздвигался и их тела падали в специальные вагонетки, которые были туда уже подогнаны. Затем трупы вывозились в лес, и там, на специально отгороженном участке сбрасывались в специальную яму, где их потом и закапывали заключённые. Их тоже время от времени расстреливали за то, что слишком много знали, и приводили новых.

И всё это было в обрамлении сказочно красивого леса и гор, в которых, казалось, жили сказки с феями или нимфами, с троллями или великанами.

Впрочем, и охранники тоже были обречены на смерть! Людям, которые участвовали в этом кровавом конвейере, не нашлось бы места в мирной жизни. Их бы пришлось уничтожить.  Хотя, если так подумать, то в нашей стране сталинские палачи притихли ведь, никто над ними не проводил никакого «нюрнбергского процесса», и они благополучно дожили или ещё доживают до конца своих дней. Может, и сейчас ходит такой старичок по улицам Ростова или Москвы, сидит на скамеечках, кормит голубей или поглаживает по головке деток. Вот бы узнать, о чём он думает? Спит ли спокойно? Не мучают его кошмары? Не вздрагивает ли он во сне? Хотя, думаю, вряд ли они гордятся своим прошлым. Может, стараются его и не вспоминать. Но они точно есть среди нас, эти сволочи, эти нелюди!

Вот это и обидно. Мне довелось сталкиваться и с теми, и с теми… И если вы спросите, кого из них я больше ненавижу, то ответ будет однозначным: наших!

Однажды дизельный двигатель забарахлил, и люди поняли, что с ними собираются делать, вышибли дверь и вырвались наружу, но их загнали назад. И смертный приговор был всё же приведён в исполнение. Перед смертью они кричали своим палачам, что придёт Красная Армия и отомстит. И пришла, и отомстила.

В сентябре сорок третьего в Собибор прибыла большая группа военнопленных из Советского Союза. До этого здесь всё больше были узники из стран Европы. Эшелоны приходили один за другим. На ликвидацию одного уходило не больше часа. Лишь немногих оставляли в живых. Их использовали на хозяйственных работах.  В числе таких счастливчиков случайно оказался и я.

Однажды я познакомился  с мужчиной средних лет. Он был  высокого роста, худощавый, но крепкий. Он выделялся не только ростом, но и какой-то сосредоточенностью, которая читалась в его взоре. Грусть или подавленность во взгляде – они были у многих. Почти у всех. Мало кто умудрялся в этой обстановке беззаботно смеяться или просто делать вид, что ничего не происходит, но этот человек.  К тому же оказалось, что он мой земляк, из Ростова! Он поначалу был осторожен. Среди нас ведь были и провокаторы, и предатели.  Были и явные пособники фашистов. Их называли французским словом кап;.

Короче говоря, мы разговорились. Звали его Александр Печёрский, но мне он представился как Сашк;. В Красной Армии он был старшим лейтенантом, а в плен попал под Харьковом.

Разговор у нас получился откровенным:

– Я помню, – рассказывал Сашк;, – как нас вели. Колонна тянулась до горизонта.  Люди были подавлены, морально сломлены и покорно шли туда, куда их гнали. Между тем, мне ещё тогда пришла в голову мысль. А точнее – математическая модель происходящего.

– А ты имеешь какое-то отношение к математике? – спросил я.

– Имею. Служил в артиллерии. Математика, брат, – она царица всех наук. Но ты не перебивай.

– Я слушаю, – сказал я.

– Представь такую картину. Двенадцать фрицев, вооружённых до зубов и с собаками, ведут колонну пленных – человек этак  восемьсот. Пленные истощены и морально сломлены – это понятно. Но заметь: ведут-то их не куда-нибудь, а на смерть. Но люди так уж устроены, что надеются, что именно их-то смерть и обойдёт. Но на смерть гнали. Терять было нечего! И никто не хотел даже попробовать бежать! Даже умереть, но в бою, а не в плену! При этом и врагов, если повезёт, потащить с собой! Ведь гнали-то как скот на убой! Пусть бы знали, что мы страшны  в своём гневе и беспощадны. Если бы те самые воображаемые восемьсот человек напали на тех самых воображаемых двенадцать сопровождающих с собаками и автоматами, то часть нападавших неизбежно бы погибла. Ну, допустим, сто человек. Или даже двести. Но никак не все восемьсот. А если даже и восемьсот, то и тогда – такая судьба лучше унижений и смерти в плену.

– И что же делать?

– Нужно бежать! Что здесь думать?! Мы кое-что уже придумали. Чудес не бывает. И команду должен подать не Господь Бог, а человек, который возьмёт на себя ответственность за побег. Он и будет в эту секунду маленьким господом богом. Нужно подать команду!

В тот вечер ветер переменился, и вместо дурманящего аромата трав и леса до нас стали доноситься какие-то зловонные запахи дыма вперемешку с чем-то невообразимо отвратительным. Мы спросили у людей, – что это такое? И нам пояснили: это в лесу сжигают старые трупы. Их сначала закапывали в землю, а сейчас пригнали специальную землеройную машину, извлекают останки на поверхность и сжигают.

Я спросил шёпотом Печёрского:

– Как ты думаешь, зачем они это делают? Если трупы закопаны, то и пусть бы себе лежали, зачем же их надо сжигать?

Печёрский усмехнулся:

– Не верят они в свою победу! Сегодня не сорок первый, а сорок третий год! Боятся, что узнают об их художествах, и придётся отвечать.  Вот и заметают следы. Ты видишь: им страшно. Почему же мы их должны бояться?

Сашк; был прирождённым лидером – это было видно по всему. Буквально с первого же дня пребывания в лагере он заставил уважать себя. Был такой эпизод.

Во время работы пленный голландец не смог разрубить пень топором. Эсэсовец жестоко избил его за это, потом наугад вызвал из толпы Печёрского. Он приказал снести пень, дав времени пять минут. За это фашист обещал ему пайку хлеба. Печёрский снёс пень, разрубив его буквально в щепки, но от хлеба и милостиво предложенной пачки сигарет наотрез отказался. Поступок вызвал удивление и восхищение. Какая же сила воли была у этого человека, если он не взял хлеб, в то время как почти умирал от голода! Пожать руку ему подходили многие.

Рассказывали, что осенью в сорок первом под Вязьмой вынес Сашк; смертельно раненного комиссара из окружения, за что получил орден. Но знаете, там  в лагере и старшие по званию скисали. А вот Сашк; так и остался командиром.


В классе стало так тихо, что, казалось, слышно было, как бьются сердца Погорелова и Скворцова.

– Нет, ты слышал? – прошептал лишь губами Погорелов.

– Слышал, – кивнул Скворцов, поедая глазами старика, сидящего за столом учителя.


– За двадцать дней пребывания в лагере Сашк; развернул самую настоящую подпольную деятельность: собрал вокруг себя единомышленников и выработал с ними план побега. С самого начала сказал, что если бежать, то не только им, но всем, кто согласится на побег!

Просчитывались варианты такого прорыва. Например, обсуждалась возможность прокопать тоннель под всеми ограждениями и внезапно вырваться на свободу. Печёрский тут же в уме произвёл вычисления. Длина тоннеля, объём грунта... Но на это не было времени. Это было не реально…

Была идея захватить грузовую машину и протаранить ворота. Эта версия отрабатывалась очень серьёзно. При сортировке вещей  и ценностей пытались припрятать деньги и думали подкупить поляка, который привозил в лагерь продовольствие. Но и эта версия вскоре отпала.

Заранее узнали, где немцы хранят оружие, как осуществляется энергоснабжение, без которого не работают ни освещение, ни сигнализация. Кое-какое оружие удалось выкрасть и спрятать.

Вообще, я скажу вам: слухи о немецкой пунктуальности и деловитости – очень преувеличены. Их подвела самонадеянность. Они уверовали, что люди – быдло и ничего не соображают.

Решительный день наступил 14 октября. Ставку подпольщики сделали на жадность. Приманкой послужил добротный кожаный плащ на меху, оставшийся от кого-то из убитых пленных. В помещение сортировки по очереди заманивали эсэсовцев и убивали кухонными ножами и маленькими топориками. Так мы ликвидировали четырёх эсэсовцев. Потом в считанные минуты захватили оружейный склад, отключили электричество, повредили телефонную связь и сигнализацию. После этого, перерезав проволоку ограждения вокруг лагеря, бросились в разные стороны. Последними покидали лагерь мы. Всего участвовали в побеге около семисот человек. Спастись удалось примерно четырём сотням…

Мы больше недели блуждали по оккупированной территории, пока нам не удалось попасть к польским партизанам. Оттуда мы перебрались к белорусским партизанам в Брестскую область.

– А что же было потом? – спросил Володя Беленький.

– А что могло быть? Фильтрационный лагерь, штрафной батальон. Сашк; повезло. В бою он был тяжело ранен и, возможно, это спасло его от лагерей после войны. Как говорится, кровью смыл позор пребывания в плену. А меня погнали по этапу на лесоповал. Вот такая история.


Мальчики на задней парте переглянулись.

Скворцов шепнул Погорелову:

– Вот дела! Их не орденом наградили, а ещё и посадили!

Погорелов в ответ прошептал грустно:

– Стоило ли освобождаться, чтобы из одного концлагеря попасть в другой?

– Стоило, конечно! Там бы их хоть так, хоть так убили, а у нас он всё-таки выжил. Смысл был, конечно.

– Чудило! Много ли выжило? Это ему повезло!


– Я слышал эту историю – вдруг сказал Гриша Сардян. – Теперь вспомнил: в Балтиморе я смотрел фильм «Побег из Собибора». Только я не знал, что это о вас…

– Я слышал, что и книжку американцы написали об этом, да только что толку? Не сделала нас та книжка героями… – пожал плечами Ильин.

– Дааа… история, – протянул Леонид Хавин. – Пришлось вам хлебнуть, ребята…

– Пришлось, – кивнул Ильин…

– Ну, а что потом? – спросил Владимир Беленький. – Как дальше сложилась твоя судьба?

– Никак… Отсидел от звонка до звонка.  Смерть Сталина, не поверите, восприняли, как самый большой праздник!

Потом жил на поселении. Там и женился. У нас дочка взрослая. На ветврача выучилась. Внуков нам нарожала. Вот и всё. Я только не понимаю, как ты, Софа, меня разыскала. Мне казалось, что у меня нет прошлого. Я старался его не вспоминать. Ничего хорошего вспомнить не могу. А оказалось совсем не так. Вспомнить есть что. Да хотя бы наш класс!

– Телефон я твой узнала от твоих соседей. Ты, когда жила ещё твоя мама, писал ей, где находишься. А во дворе, как оказалось, жила Валентина Степановна, которая тебя любила. Она и взяла у твоей мамы адрес. А я – у неё.

– Всё оказывается просто, как у Шерлока Холмса, когда он объясняет свои удивительные догадки… – впервые улыбнулся Ильин.

– Ну и Софка! Ну и староста!

– Я тебе очень благодарен. Так никогда и не собрался бы приехать.

6.

Ильин стоял, не зная, что ему делать. Потом, опустив голову, прошёл к своему месту.

Сычёв сказал нечто совершенно неожиданное:

– Странно всё-таки. У меня после этого рассказа ощущение такое, будто я сам там побывал. И как жив остался – даже  и не знаю.

– И у меня такое же!.. И у меня! – раздались другие голоса.

Сергей усмехнулся:

– Да я и сам не очень-то понимаю, как жив остался. Удивляюсь: неужели это всё со мной случилось? Почему? И почему я ещё живу, а мои товарищи давно уже в земле. Ведь и меня в первый же день могли отправить в ту баню.

Анатолий Усов глубокомысленно заметил:

– Это одна из загадок войны. И называется она везением, если хотите, счастьем.  Все, кто бывал на войне, знают: идёт в атаку батальон. Погибают почти все, но один остаётся. Даже царапины нет!  Смерть на войне не распределяется равномерно. Она по каким-то признакам одних выбирает, а других всё время щадит. Вот так и с нашим Серёгой случилось: казалось бы, нельзя было выйти живым из этого ада, а он вышел. Да ещё из немецкого кошмара попал в советский. И после советского – опять выжил!

– А ты нам не хотел рассказывать, – сказала Люба Левшина. – Теперь даже и представить невозможно, что мы бы этого не узнали.

– Я рад, – улыбнулся Ильин, – что хоть так. Боялся я вам испортить праздник.  Теперь у меня вся жизнь делится на то, что происходило до плена, и то, что было после плена. До и после.

Усов кивнул:

– Я думаю, что так же себя чувствует каждый из нас. Жизнь всегда мы делим на то, что было до чего-то самого значительного в нашей жизни, и после. Это вполне объяснимо, такие случаи бывали и, наверно, ещё будут, когда человек совершает нечто очень важное в своей жизни. Самое важное.

Беленький неожиданно для всех пошутил:

– Но, видимо, Бог не считает, что тот Се;рого эпизод был самым важным. Иначе зачем бы Он оставил его в живых? А Он его оставил жить! Значит, ещё не всё он свершил! Наверно, для того, чтобы он успел нам, ребята, всё это рассказать!

А Софа подвела итог:

– Теперь мы снова словно познакомились после стольких лет разлуки. Хоть что-то узнали друг о друге. Я надеюсь, что теперь уж мы не потеряемся.

Все закивали, кое-кто даже захлопал в ладоши, но никто из присутствующих не догадывался, что от великого до смешного – всего лишь один шаг.

И в этот момент открылась дверь, и в класс вошла учительница с тремя ученицами. Девчушкам было лет тринадцать-четырнадцать.

– Простите нас, – просительно сказала учительница. – Можно, мы посидим с вами. Мы не будем мешать…

Хавин и Ильин поморщились, а Софа сказала:

– Если вы будете сидеть тихо, я думаю, возражений у нас не будет…

Учительница и дети тихо прошли и сели на свободные места. Но вскоре стали заходить учителя и ученики, и это уже было явно нежелательным.

– Вот и посидели, – недовольно проворчал Хавин. – Может, пора и нам закругляться? У меня даже есть идея!

– Идея, – это хорошо, – сказал Николай Сычёв. – Только, говори без твоих научных штучек!

– Что ты имеешь в виду? – удивился Леонид Павлович, глядя на Николая.

–  А как понять: «Проблемы повышения мелкодисперсионности оксида двухатомного водорода механическим путем?».

– А я такое говорил?

– Примерно так и говорил.

– И что бы это значило?
– Как что?! Толочь воду в ступе это и означает!

– Хорошо, буду выражаться просто и ясно: я предлагаю пойти после всего этого в ресторан.

– Прекрасная идея!  – раздалось сразу несколько голосов, но со своего места встала Софа.

– Нет, ребята! – Она первый раз назвала своих одноклассников этим незамысловатым словом. – Ни в какой ресторан мы не пойдём! Я что, даром столько наготовила дома? Да и муж мой, Теодор Матусович, всех вас ждёт! Властью, данной мне пятьдесят лет назад, как староста, говорю: мы пойдём ко мне! Кстати, там я вам многое покажу. Ведь к этой встрече я готовилась давно и творчески. Фотографии собирала, воспоминания всякие.


В кабинет Лидии Борисовны заглянул вахтёр и предупредил, как было велено:

– Съёмочная группа прибыла.

– Зовите их сюда!

– Никак не получится, они сразу же помчались на второй этаж!

Лилия Борисовна рассмеялась:

– Молодцы ребята! Вот так бы все работали!

Без стука, по-хозяйски, вошёл Евгений Анатольевич Хомяков.

– Ну, что, дорогуша! Я что говорил? Пришли! Примчались! Быстренько собирайся, и пошли к твоим старичкам… Ты народ обеспечила? Явку, так сказать?

– Кого смогла…

– Что значит, кого смогла? Впрочем, пошли, пошли…

Она вошла в классную комнату первая. Обворожительно улыбаясь, попросила прощения за столь бесцеремонное вторжение. Вошедшие вслед за нею учителя и несколько учеников нерешительно толпились у двери.

– Входите, входите! – приглашала их Лидия Борисовна. – Занимайте свободные места…

Потом, обращаясь к старикам:

– Дорогие наши ветераны! Ведь это такое событие!.. Не каждый раз к нам в школу приходят такие дорогие гости! Шутка ли: пятьдесят лет назад вы сидели в этом же классе… и после окончания школы сразу же пошли на фронт… воевали, чтобы отстоять свободу нашей родины, чтобы мы могли так счастливо…

Лидия Борисовна не знала, как закончить предложение, запуталась и, взглянув на Хомякова, нашла выход: просто прервала себя на полуслове, стала представлять вошедших:

– Разрешите вам представить наше начальство, заведующего районным отделом народного образования Хомякова Евгения Анатольевича!

Несмотря на жару, чиновник был одет в костюм и сорочку с галстуком. В руках он держал папку, и всё время приглаживал свои редкие рыжеватые волосы. За ним в класс вошёл оператор телевидения с огромной камерой на левом плече. Ни слова не говоря, он стал бегать по классу, ища точки съёмок.

– Одну минуту, – обратился к нему Хомяков. – А где же Наталья Владимировна? Мне сказали, что она будет вести репортаж…

– Я здесь! – сказала небольшая худенькая женщина с микрофоном в руках.

После того, как все уселись, к столу учителя подошёл расфуфыренный чиновник, и, поглядывая на телеоператора, произнёс с улыбкой:

– Дорогие наши ветераны!

В это время фотокорреспондент городской газеты изогнулся, выбирая нужный ракурс, и стал мелькать вспышкой и щёлкать затвором аппарата.

Евгений Анатольевич улыбнулся.

– Какое внимание вам, нашим ветеранам!..

Широко улыбаясь, он искал взглядом того, на ком можно было сосредоточить своё внимание. Наконец, уставившись на Усова, обратился к нему:

– Мы рады приветствовать вас. Мы восхищаемся вашим героическим прошлым… Это и есть преемственность поколений! Шутка ли сказать: нас даже в проекте ещё не было, а вы уже жизни свои отдавали! Спасибо вам за то, что вы есть! Живите долго! Вы нам пример.

Евгений Анатольевич тоже захлебнулся в своём словоблудии и передал слово «хозяйке», но, бесцеремонно отстраняя её, корреспондент телевидения попросил оператора направить камеру на входящего при полном параде Бориса Порфирьевича Гарина. Он был в синем кителе с погонами майора и фуражке с красной звездой. Китель был старомодный и висел на изрядно похудевшем Борисе Порфирьевиче, как на вешалке.

– Вот и ещё ветеран! Как ваше имя?

Старик плохо понимал, что здесь происходит. Он уже не единожды посещал такие мероприятия и рассказывал школьникам о своих ратных подвигах. Вот и сейчас, думал, здесь происходит то же самое.

– Садись сюда, – тихо, но требовательно сказала Лидия Борисовна отцу и показала на место в первом ряду. – Это Борис Порфирьевич Гарин, – сказала она в микрофон Наталье Владимировне.

Его усадили. Фотокорреспонденты мелькали вспышками фотоаппаратов, телеоператор жужжал кинокамерой. Этот ветеран казался им самым колоритным. Он не постеснялся надеть свои ордена! «Фронтовики, наденьте ордена!». А наши одноклассники не очень понимали, что здесь происходит, но пока выжидательно молчали, наблюдая за происходящим.

Лидия Борисовна многозначительно кивнула головой, и девочка лет десяти с большим белым бантом на голове вышла к столу учителя, готовая продемонстрировать умение выразительно читать стишки. Другие ученики вручили каждому ветерану ветки сирени и тюльпаны.

–  Донских степей холодные ветра, – звонким голосом, растягивая слова, стала декламировать девочка,

И пулемётный стук из-за бугра,
И вражьей мины воющий полёт –
Всё это память наша сбережёт.
Над нами реет знамя в вышине,
Мы закалились в буре и огне,
Мы исходили тысячи дорог,
Чтоб хищный враг по ним пройти не смог.
Пройдут года, вновь зацветут сады,
Звериных лап запашутся следы,
Но яркий след великих грозных дней
Не потускнеет в памяти людей.
«Пока всё нормально, – подумала Лидия Борисовна. – Нет, у Хомякова, действительно, нюх ищейки!».

Надо сказать, что все девять выпускников сорок первого года были настолько ошарашены случившимся, что от волнения даже и не заметили, насколько грубовато были сыграны отдельные эпизоды этого спектакля. Они засмущались, растрогались, у женщин даже слёзы на глаза навернулись.

Все стали хлопать, а Хавин вдруг встал, всем видом показывая, что ему не очень хочется участвовать в этом спектакле. Лидия Борисовна всё тут же поняла и предложила:

– А не хотели бы вы просто пройтись по вашей родной школе? Вас не было здесь пятьдесят лет! Наверное, интересно вспомнить, посмотреть, что изменилось!

– А разве что-то изменилось? – удивился Хавин. – Как вам предложение нашей хозяйки?

Он посмотрел на одноклассников, и все вдруг закивали, заулыбались.

– Здорово!

– Это было бы очень даже…

Они вышли из класса в сопровождении журналистов и телевизионщиков.

– Если хотите, я вас провожу, покажу, где у нас что находится, расскажу об успехах школы, о наших традициях, – говорила Лидия Борисовна.

– Это всё, конечно, очень интересно. Только, простите, мадам, уж очень штормит, – сказал Усов. – Зачем столько шума?

– Шоу какое-то, – недовольно проворчал Хавин.

– Нам самое важное – общение! Мы же очень давно друг друга не видели. Вроде бы как заново знакомимся, вспоминаем тех, с кем вместе.

– Да, да, я это прекрасно понимаю. Конечно! Всё будет так, как вы скажете! Если хотите, к вашему возвращению в класс мы приготовим чай или кофе. Я сейчас отдам распоряжения!


Когда все двинулись в путь, она отдала распоряжение молоденькой учительнице.

А выпускники огненного сорок первого даже и не догадывались о том, что с их появлением кто-то связывает надежды прозвучать, получить благодарность, одобрение высокого начальства. Они просто шли по знакомым коридорам и делились впечатлениями. «А ты помнишь?», – говорила Инесса Анатолию Усову. «Ой, ребята, а вы помните, как мы однажды!..», – восклицала Люба Левшина…

Сардян оказался самым наблюдательным. На лестнице он заметил, что перила здесь покрыты специальными деревянными выпуклостями, расположенными через равные расстояния для того, чтобы дети не катались по перилам.

– Ну, точно как в Балтиморе делают на дорогах. Там это называется «лежачий полицейский». При таких неровностях особенно машину не разгонишь!

– А вы помните, – заявил Владимир Беленький, – как мы на уроках труда вытачивали по приказу директора пупырышки? Это случилось после одного эпизода, когда кто-то из малышей очень неудачно съехал с перил и сильно шлёпнулся на кафельный пол?

Хавин усмехнулся:

– Неужели ты думаешь, что это те самые деревяшки, которые мы когда-то вытачивали? Ведь пожар был.

– А вдруг они самые?

– И они тут благополучно пробыли всю войну и потом ещё столько лет?

– Почему бы и нет?

Хавин с сомнением покачал головой.

– Я думаю, что и перила здесь уже не те, что были при нас.

– Как же не те? – с жаром возразил Сардян. – Ты же видишь: это же не перила, а настоящие брёвна! Сейчас таких никто не делает!

Разгорелся неожиданный спор: те или не те перила. Причём аргумент был такой: если все лестницы сохранились с тех времён, ни одна бомба сюда не попала, что мешало сохраниться и перилам? А вместе с ними и этим деревянным пупырышкам?

Инесса вдруг нашла компромиссное решение:

– Ребята! Мы неправильно ставим вопрос: те ли перила или не те, то ли дерево или другое? Дело вот в чём: сохранился ли дух нашей школы?

– Нет, не сохранился! – убеждённо сказал Сардян.

– Не сохранился, – согласился с ним Беленький. – А ты сама-то как думаешь? – спросил он Инессу.

– А я думаю, – задумчиво ответила Инесса, – что дух нашей школы сохранился в наших душах. А может, что-то передалось и нынешним ребятам. Всё исчезнуть не может! Жизнь нельзя прервать! И дух нашей школы обязательно хотя бы в чём-то, но сохранился.

– И я так думаю, – тихо сказала Люба.

Послышались другие признания: и я, и я!

На четвёртом этаже они с удивлением увидели, что спортзала нет?

– Но это же просто какой-то нонсенс, – сказал Хавин, пожимая плечами. – Как это может быть школа без спортзала?

– Но не могли же мы его не заметить? – возмутился Сардян. – Мы что – плохо смотрели, когда ходили по этажам?

Сычёв сказал:

– Нормально мы смотрели, ребята. Спортзала и в самом деле нет, и чего ж тут удивляться, если школа аварийная. Какой в ней может быть спортзал? Дети на занятиях скачут, как табун диких лошадей, а здание едва держится. Рухнет, не дай Бог. Перекрытия здесь деревянные…

– Но где же тогда ребята занимаются спортом? – возмущённо спросил Усов.

– Да нигде, разве не ясно? – ответил Ильин.

Обратились за помощью к оказавшемуся поблизости молодому учителю.

– Да, проблема есть, – ответил Дмитрий Владимирович. – Но решается она так: на первом этаже у нас в обыкновенной классной комнате будет сделан тренажёрный зал.

Сергей Ильин уточнил:

– Будет – это означает, что пока его ещё нет?

– К сожалению, так, – подтвердил Волков. – Ну а пока раз в неделю каждый класс ходит в спортзалы, расположенные на чужих территориях.

– В гости в другие школы? – догадалась Софа.

– А что поделаешь?

– Представляю, как там радуются этим визитам! – многозначительно ухмыльнулся Хавин.

Инесса сказала:

– Всё равно в перспективе снос школы – дело неизбежное. И детей придётся разбрасывать маленькими группками по другим школам. И тогда радости будет ещё меньше. А сколько лет ещё пройдёт, пока снесут это здание и построят новое.

– Пока никаких разговоров о сносе этого здания и о строительстве новой школы нет, – заметил Волков. – Будем беречь это здание, в нём и будем работать. Я вот, например, затеял ремонт в своём кабинете. Это тот класс, в котором вы только что сидели.

– И когда будет ремонт? – спросила Люба.

– Сразу после экзаменов и начнём. Пока заготавливаем стройматериалы…

– А кто же финансирует этот ремонт? – полюбопытствовал Леонид Хавин.

– Кто может финансировать? Родители, конечно.

– Ну и ну… Времена настали! – удивился Григорий Сардян.– Может, это и будет красиво, но хорошо всё-таки, что мы успели увидеть наш класс в том виде, в котором его когда-то покинули.


Когда они вернулись в класс, там уже всё  было готово: стояли красивые чашечки с дымящимся кофе, а девочки заботливо раскладывали на тарелочках только что принесённые из магазина конфеты и печенье. Борис Порфирьевич сидел уже за столом и говорил девочкам, разливающим чай, что-то поучительное, а те лишь кивали головами и делали своё дело. Они и понятия не имели о том, что это отец их директрисы, а то бы они держали себя с ним почтительнее.

При появлении возвратившихся гостей Борис Порфирьевич посмотрел на них исподлобья. Его взгляд встретился со взглядом Володи Беленького, тот вдруг почему-то сильно вздрогнул и схватился за сердце. Гарин не придал этому ни малейшего значения и перевёл изучающий взгляд на других вошедших в класс ветеранов.

– Дорогие наши гости! – начала было Лидия Борисовна, но её перебил возглас Володи Беленького.

– Вспомнил! Ребята, я вспомнил! Это он! Нет, точно он! Как же я мог его сразу не узнать?!

– Да что ты вспомнил? О чём ты вспомнил? Что случилось?

– Я вспомнил этого садиста! Это он.

Потом, обращаясь к важно сидящему у стола Борису Порфирьевичу, он спросил:

– Вы воевали на Втором Украинском?

– Да, а что? – не понимал Гарин.

– Служили в «Смерше»?

– Служил, куда определили служить. И что?

– Точно! В конце сорок третьего мы с вами встречались! Точно!

– Вполне возможно. И что? На фронте сколько встреч было! Разве всех, с кем встречался, упомнишь?

– Конечно… Вы правы. Только я вас запомнил на всю жизнь! Впрочем, и почему вы говорите о фронте? Вы же не нюхали пороха! Вы всё больше в подвалах костоломом были… Боже, как же я его сразу не узнал?! Рыжий, конопатый, с бородавкой на носу. Вы тогда старшим лейтенантом были…

Лидия Борисовна была в ужасе. Она пыталась стать между отцом и оператором, но тот бесцеремонно её отстранил и продолжал снимать.

– И что всё-таки вы помните? – спросил Борис Порфирьевич, не ожидая ничего плохого. Даже если он и участвовал в судьбе этого толстячка, то – чего только не бывает. Тогда все подчинялись законам войны.

– Помню, как ты, подлец, издевался над арестованными. Как избивал людей, которые не могли тебе ответить. Как унижал их человеческое достоинство. Как наслаждался своей властью над людьми и пользовался ею.

Слов нет, я, действительно, заслуживал штрафбата. Столкнул с поезда подлеца. Защищаясь, столкнул. Он пистолет достал, чтобы в пьяном угаре в меня пальнуть. Вот и толкнул… Так что штрафбат я заслужил. Но до этого целую неделю ты издевался над ребятами, которые уже не единожды умирали и воскресали. Ты же со своим подручным издевался и резвился, отстреливая их…

Софа спохватилась первая:

– Всё, ребята! Всё. Посмотрели школу, и хватит…

Все встали со своих мест и, никого не слушая, потянулись к выходу.

Лидия Борисовна попросила  учительницу срочно отправить отца домой.

«Дёрнул меня чёрт притащить моего папашу! – подумала она. – Что последует за этим скандалом? Вот невезуха, так невезуха. Думала, как лучше, а получилось… хуже некуда!».

Они вместе с Хомяковым и ветеранами спустились к выходу.

– Дорогие наши ветераны, – как ни в чём не бывало сказал Хомяков, – я думаю, мы сейчас на школьном автобусе поедем возложить цветы жертвам фашизма. Святое дело…

– Да нет, пожалуй. Здесь слишком шумно, – сказал Николай Сычёв. – Мы завтра, в День Победы.

– Да чего же завтра? – настаивал Хомяков, желая хотя бы как-то исправить положение. – Автобус нас привезёт туда. Потом и отвезёт каждого туда, куда вы скажете.

7.

В происшедшей накладке Лидия Борисовна винила только себя: и надо ж было ей вынуть из нафталина своего папашу! Хотя и то сказать: сколько раз он уже выступал в качестве ветерана перед студентами или школьниками, – и никогда ничего подобного не происходило. Надо воздать ей должное: она и сама частенько задумывалась об истинной ценности «боевого пути», пройденного её отцом. В детские годы, конечно же, авторитет отца не подвергался никакому сомнению, но с годами, когда стала поступать какая-то новая информация о том, как это всё было, стали возникать и сомнения. Эти же сомнения подкреплял и сам папаша: он сожалел о времени, когда его многие боялись и он был всесильным властителем осужденных. Мог с ними делать всё, что ему заблагорассудится.

– И как я не сообразила, что этого делать нельзя? Мне почему-то показалось, что отец сможет дополнить как-то картину тех лет, а получилось, что я всё только испортила.

Хомяков утешил её. Он, кисло поморщившись, сказал:

– Не расстраивайся! От этих стариков – одни неприятности. За ними нужен глаз да глаз. Но, пока они живы, надо же из них какую-то пользу извлекать!

Борис Порфирьевич Гарин был отправлен домой, на что он, как ни странно, согласился почти без споров. Видимо, что-то сломило его обычную самоуверенность. Обычно он всегда знал ответы на любые вопросы. Как правило, это были очень простые ответы на очень сложные вопросы, потому что в жизни ему всё представлялось достаточно ясным: свои – враги, чёрное – белое. И ничего больше! Всё просто, как дважды два!  И что тут особенно думать?

Свои – хорошо, хотя это ещё надо проверить, свои ли они на самом деле.

А враги – плохо. Этих надо ставить к стенке и стрелять!

Но тут он почему-то притих. Вряд ли его посетило раскаяние или какое-то озарение. Скорее всего, тут было что-то совсем другое…

Ну а сопротивление наших ветеранов-одноклассников было всё-таки сломлено. Сначала они не хотели ехать ни на какую Змиёвскую балку, ссылаясь на усталость или на то, что День Победы будет только завтра, а сегодня ещё вроде бы как и не время, но их убедили: автобус всё-таки есть, и прокатиться не так-то уж и тяжело. С другой стороны: днём раньше, днём позже – к чему эти формальности? Воздать дань уважения павшим – вот главное. Разве не так?

На это наши герои не нашлись, что возразить. Директриса, которая была занята папашей, попросила Дмитрия Владимировича поехать со стариками вроде бы как от имени и по поручению школы, хотя школа в этом деле уже, вроде бы, и была ни при чём.  Дмитрий Владимирович охотно согласился, а заодно посоветовал обоим мальчикам поехать с ним, на что те охотно согласились. Для этих двоих главным аргументом было то самое, что они услышали в классе: про героическое форсирование Днепра, про страшные налёты вражеской авиации на нефтехранилища, про вытаскивание раненных с поля боя под шквальным обстрелом фашистов и, наконец, про Собибор. Это всё повлияло на детское воображение так сильно, что хотелось ещё как-то продлить контакт с этими необыкновенными людьми и особенно с тем мрачным и бородатым, который и был участником тех невероятных событий.

Поехала и съёмочная группа. Поехал и сам Хомяков. Ему представлялась редкая возможность покрасоваться перед телекамерами на фоне исторических мест рядом с ветеранами.


Уже в автобусе Погорелов высказал такое пожелание своему классному руководителю:

– Вот бы как-нибудь побеседовать с тем бородатым. Мне всё кажется, что он не всё рассказал. Было что-то ещё, что он решил сохранить в тайне.

– Несомненно, было, – ответил Дмитрий Владимирович.

– А что это могло быть?

– Я думаю, что при всём желании он бы не смог передать, что тогда чувствовал. Есть вещи, которые словами не передашь.

– Да я не то имею в виду, – сказал Погорелов.

– А что?

– Ни у кого не получалось, а у них – получилось!

– А я думаю, он нам всё честно рассказал, – возразил Скворцов. – Ничего не утаил. А зачем ему утаивать?

– Да я не это имею в виду. Возможно, что он что-то нам недосказал, просто потому, что считал это не очень важным.

– А ты подойди, когда приедем, да и поговори, – посоветовал  Дмитрий Владимирович. – Спроси.

– Да неловко как-то.

– Да чего неловко? Они ж не кусаются. А с другой стороны, посуди сам: старики эти умрут, и тогда уже ни у кого не спросишь. Только читать будешь или кино смотреть, а это уже совсем другое дело.

– Я спрошу, –  кивнул Погорелов.

Змиёвская балка, которую на какое-то время превратили в мемориал, являла собою вид довольно плачевный. Главным её украшением было то, что создала природа, а не люди: зелёная майская травка, деревья, обрамляющие пространство, на котором когда-то были расстреляны тысячи людей.

Волков шепнул мальчишкам:

– Представляете, какой здесь когда-то стон стоял? Столько людей расстреляли. Пригоняли, расстреливали, потом добивали, потом закапывали.

Скворцов сказал:

– А памятник какой-то нелепый. И такое впечатление, что он как-то небрежно сделан.

Их разговор случайно услышал Николай Сычёв. Он положил руку на плечо мальчика и одобрительно произнёс:

– Это беда нашего города. У нас все памятники – один другого позорнее.

Погорелов удивился:

– А что плохого в памятнике? Изображает то, как оно было.

Сычёв возразил:

– Во-первых, плохо изображает, во-вторых, я, может, сам себе хочу это как-то иначе вообразить, а мне навязывают эту композицию, а в-третьих – не так это всё должно выглядеть.

– А как? – спросил Дмитрий Владимирович.

– Не знаю даже. Это должно быть что-то спокойное и грустное. Вот и всё. Чтобы человек пришёл сюда, сел на скамеечку, представил себе, что тут когда-то разыгралось, и задумался. Или даже заплакал. А что? По такому поводу и не стыдно поплакать.

Ни школьники, ни Дмитрий Владимирович ему и не возражали.


Приехавшие вышли из автобуса. Ветераны клали цветы к памятнику. Жужжала кинокамера, и кто-то произносил речи: свобода и независимость нашей Родины, вечная память и т.д. Речи были правильными, но ветераны только морщились и считали себя декорацией какого-то спектакля, поставленного плохим режиссёром.

По сценарию, некоторое время ветераны должны были погулять по территории мемориала, а потом уже их должны были увезти назад – в центр города.

Вот тут-то Волков и решился подойти со своими учениками к выпускникам сорок первого.

– Идёмте, я вас представлю, – тихо шепнул он им.

– А что вы им скажете? – удивился Скворцов. – Неудобно ведь как-то так просто взять да и подойти.

Погорелов тоже засомневался:

– Может, им и в самом деле побыть одним хочется, подумать, а мы им весь кайф испортим. Надо выбрать момент!

Дмитрий Владимирович рассмеялся:

– Кайф им сегодня уже испортили. Пойдёмте! Риск – благородное дело.

Подведя мальчиков к стоящим в сторонке ветеранам, Волков напомнил им, кто он и кто эти мальчики.

Хавин обиделся:

– Вы думаете, мы тут что? Совсем из ума выжили? Мы помним этих мальчиков – они сидели на последней парте.

А Софа спросила:

– Вы что-то хотели?

Волков пояснил:

– Это ученики из моего класса.

Сычёв перебил его:

– Заметьте – из того, в котором мы когда-то учились!

– Ну да, – согласился Волков. – С ними недавно вышла история. Ребята заявили, что не хотят больше учиться, а ведь класс наш – одиннадцатый! Они решили не идти на выпускные экзамены, отказаться от аттестата зрелости как от ненужного предрассудка, а пойти воевать за правду, за торжество идей мира, братства и равенства…

Мальчики смутились, а ветераны рассмеялись.

– В наши времена было такое же. Тогда все мечтали отправиться в Испанию сражаться с фашизмом, – сказал Сардян.

– Или мечтали повторить подвиг челюскинцев, – поддакнул Беленький.

Сычёв сказал:

– Смейтесь, смейтесь! Это ведь красивые мечты. Разве мы с вами не рвались на фронт?!  Неумелые, необстрелянные, ничего не знающие, не нюхавшие пороха, не видевшие настоящего горя и крови, – мы все мечтали о подвигах! И что же здесь удивительного?!

А Леонид Павлович Хавин добавил:

– Никто сегодня не знает, как далеко мы находимся от края пропасти. Но цена вопроса невероятно высока, и потому, чтобы решать серьёзные задачи, стоящие перед страной, нужно, прежде всего, учиться! Да, да, учиться! Нельзя рваться в бой без серьёзных знаний, тренировок. Иначе, пойдёте…

– И в первый же день погибнете, – добавил Усов. – Вы просто станете пушечным мясом, и никому от этой вашей жертвы лучше не будет!

Воцарилось молчание. Слышно было только, как поют птички. Ветер обдавал дурманящими запахами весенних трав.

Погорелов поднял голову и, упрямо взглянув на Усова, произнёс:

– Но вы же могли! Почему вы думаете, что мы не сможем? Я уверен, что если жизнь нас не превратит в лакеев, мы сможем всё! Мы станем такими же, как гладиаторы!

Усов улыбнулся ему и положил руку на плечо.

– Я тоже так думаю. Только сначала нужно выучиться.

Люба Левшина молча стояла у мемориала и о чём-то думала.

– Ты чего притихла? – спросил её Хавин.

– А о чём говорить? Здесь нужно молчать… и думать. Ведь здесь погибла моя бабушка, тётя Маня, двоюродные сестрички. Вот я, словно встречаюсь с ними, вспоминаю, говорю… как беседую с Богом.

– Разговор с Богом называется молитвой, – как всегда язвительно заметил Леонид Павлович.

– А разговор Бога с человеком называется шизофренией, – добавил Владимир Беленький. – А сколько и после войны было страшных трагедий! Скольких совершенно невинных людей  уничтожили. А потом удивлялись, что люди уезжали. Бросали всё и уезжали.

– Вот и я о том же, – вставил Николай Сычёв. – А мы ещё на Гришку набросились. Помните, как писал Булат Окуджава? Не помните? Ну, так я попробую вспомнить. Инесса, слушайте:

Под крики толпы угрожающей,
Храпящей и стонущей вслед,
Последний еврей уезжающий
Погасит на станции свет.
Потоки проклятий и ругани
Худою рукою стряхнет,
И медленно профиль испуганный
За тёмным стеклом проплывёт.
Как будто из недр человечества
Глядит на минувшее он...
И катится мимо отечества
Последний зелёный вагон.
Весь мир, наши судьбы тасующий,
Гудит средь лесов и морей...
Еврей, о России тоскующий,
На совести горькой моей.
Вот и я считаю себя виновным за то, что уезжают… Но я верю, что будет и такое время, когда те, кто уехал, вернутся. И от этого нам будет только лучше! Они привезут с собой новые знания, интересный опыт. Я верю.

К ним подошёл Хомяков. Улыбаясь, он попрощался с ветеранами за руку. Дамам поцеловал ручки.

– Наша пресса уже уехала, да и мне, пожалуй, пора. Автобус вас доставит туда, куда вы скажете. Всего вам доброго, и живите долго!

Никто не возражал.

Ильин сказал:

– Опять эти запахи! Знали бы вы, как я их не люблю. А вам, ребята, учиться надо. На войну попасть – дело не хитрое.

Дмитрий Владимирович ответил за ребят:

– Да мы уже так и решили: будем учиться. Сдадим выпускные экзамены, а потом пойдём поступать куда-нибудь.

– А вот поступать-то и можно будет по военной части, если уж так тянет на романтику, – сказал Усов.

– Да мы так и решили, – ответил Погорелов. – Станем военными.

– Вот только ещё не додумались, по какой специальности идти.

Хавин подсказал:

– А чего тут думать особо? У нас, в Ростове, есть артиллерийское училище. Высшее, между прочим, учебное заведение. Всякий, кто его заканчивает, это не только офицер, но ещё и инженер.

Погорелов возразил:

– Да мы думали об этом варианте, но он не для нас.

Люба сказала:

– Ничего ты не понимаешь: мальчикам просто хочется романтики. А ракетчики сидят на своих кнопках – ну какая там романтика? Сам посуди.

Усов подсказал мысль:

– А по мореходной части – не думали пойти? Море – ведь это и есть настоящая романтика. Куда уж больше? Разве что Космос?

Мальчики оживились.

– Думали, – сказал Погорелов. – И очень даже. В наше мореходное имени Седова.

– Можно и в Седова, – охотно согласился Усов. – А можно и куда-нибудь ещё. – Например, в Севастополе выучиться на подводника – не хотели бы? Или в Астрахани – там такое же училище есть.

Посыпались всякие предложения. Кто вспомнил, что бывают на свете ещё и десантники, и танкисты, а Беленький сказал, что военврач – это такая уникальная военная специальность, что именно она и есть самая романтическая из всех.

Дмитрий Владимирович сказал:

– Я так думаю, они к середине лета решат, куда подавать документы, а вообще-то, мне так кажется, дело не в том, какая у тебя будет специальность, а в том, какой ты человек. Печёрский, про которого мы слышали, он ведь был офицером-артиллеристом, ведь так же?

Ильин кивнул в ответ.

– Ну вот. Его в артиллерийском училище не обучали тому, как надо организовывать побег из концлагеря. А ведь он это сделал. За двадцать два дня пребывания в Собиборе такое организовал!

– Я бы не смог, – честно признался Скворцов.

– Многие думают, – возразил Сычёв, – что они чего-то не смогли бы, а как обстоятельства припекают, тут человек себя и проявляет с самой неожиданной стороны. Там и проявляется истинная ценность человека. Там и наступает тот самый момент истины! Был такой американский писатель Эдгар По. Он всё время описывал ситуации, когда человек оказывался в совершенно безвыходном положении, но всё-таки придумывал невероятное решение и спасался.

Дмитрий Владимирович толкнул в бок Погорелова. Шепнул: спроси, что ты там хотел ещё узнать про Собибор.

Погорелов решился:

– А можно мне спросить ещё кое-что насчёт Собибора?

Все притихли.

– Спрашивай, – сказал Ильин.

Погорелов, засмущавшись, спросил:

– У меня после вашего рассказа сложилось впечатление, будто вы не сказали нам чего-то самого важного.

Ильин усмехнулся:

– Думаешь, я утаил что-то? Ну, конечно же, было очень много всяких подробностей, о которых так просто не расскажешь – это и понятно. Но в целом я вам всё рассказал, как было.

Погорелов ничего не отвечал, но видно было, что такой ответ ему не очень-то по душе.

Ильин задумался.

– Вижу, что ты недоволен моим ответом. Дай подумаю. Даже и не знаю сам, вроде бы всё рассказал. – Он огляделся по сторонам, словно бы ища подсказки у своих одноклассников.

Вмешался Николай Сычёв.

– Да что там думать: всё и так понятно!

– Что тебе понятно? – удивился Ильин.

– Понятно, что имел в виду мальчик и что ты нам не рассказал.

– Ну, если тебе понятно, вот ты сам и расскажи! Всё ему понятно!

Хавин ухмыльнулся:

– Даже и мне интересно! Ему понятно, а мне нет.

– Да мы уже говорили об этом, – сказал Сычёв. – Почему-то же случается так, что идут в бой сто человек. А только один остаётся в живых. И этот один потом опять идёт в бой с другими людьми  и опять остаётся в живых. Почему-то же такое случается? Есть, стало быть, механизм таких вещей? Помогала высшая сила. Тут без этого не обошлось.

Ильин сказал:

– Может, ты и прав, но только нам тогда казалось, что мы всё делаем сами.

Сычёв возразил:

– А так всегда кажется. Особенно у тех, кто живёт по правилу: на бога надейся, а сам не плошай.

Сардян похлопал по плечу Погорелова:

– В общем так: Бог помогает тем, кто сам себе помогает, понял?

– Понял, – согласился  Погорелов.

– Ну вот, дураком не будь и помогай себе, тогда и ты найдёшься, что надо делать, если окажешься в сложной ситуации!

– Да не дай Бог никому на свете оказаться в такой ситуации! Что ты такое болтаешь? – возмутилась Инесса.

– Ну, это я на всякий случай.

Сардян рассмеялся, но его смех поддержали не все.

Сычёв сказал задумчиво:

– Есть ещё и другая мудрость: человек предполагает, а Бог располагает. Если он наметил нам какое-то испытание, то его и надо преодолеть.

Потом, вдруг вспомнив, Николай взглянул на Усова и сказал:

– Как-то нехорошо у нас получается. Не по-христиански.

– А в чём дело? – спросил Усов.

– Надо помянуть тех, кто не смог сегодня прийти.

– Хорошо бы, – кивнул Ильин.

Николай открыл свой портфель и достал две бутылки «Московской».

– Ну, ты и жук! Всё предусмотрел!

– Знал, куда иду, – улыбнулся Сычёв.

Он из своего старенького портфеля достал несколько одноразовых стаканчиков, кислые огурчики, завёрнутые в газету, и разлил водку.

– Пусть земля им будет пухом…

– Пусть…

Инесса выпила первой.

– В моей памяти они всегда останутся молодыми…

– И красивыми, – добавила Люба Левшина.

– Не поверите, а я часто их вижу во сне. Всех помню, до единого… Могу перечислить  всех по списку…– заявила Софа, выпив водку и хрустя солёным огурцом.

– Это понятно. Ты же у нас была бессменной старостой…

– Почему была? Софа и сейчас остаётся нашей старостой. Это почётное звание ей присвоено навечно… –  возразил Николай. – Только жаль, что класс наш столь малочисленный.

– Они все в наших сердцах, – сказала Софа. – Мы давно уже не просто одноклассники, а родственники. По крайней мере, я так чувствую. Я даже свою дочь назвала в честь Танечки Папериной Татьяной. Все вы мне, как родные…

– А я, дурак, ещё сомневался, стоит ли ехать! Никак не мог даже предположить, что будет так. Будто вернулся в молодость. Ты, Софочка, права: мы все давно стали родными друг другу. Мы вышли из одного гнезда, из нашей школы.

Уже возвращаясь к автобусу, они заметили, что какой-то фотокорреспондент снимал их общение с ребятами, чтобы на следующий день в газетах появился репортаж о том, как ветераны передают свой опыт молодому поколению…

– Не нравится мне всё это, – тихо пробурчал Ильин.

– Да кому нравится? – возразил Сардян.

А Хавин съязвил:

– На подходе к автобусу изобразим подобающие случаю улыбочки, помашем ручкой и будем считать, что выполнили свою роль в этом спектакле.

– Всё! Хватит! Теперь поехали ко мне! Мой Теодор Матусович, наверное, уже заждался.

– Пойдём, – согласился Хавин.

Ветераны садились в автобус. Кто-то помахал в камеру, кто-то улыбнулся. Один Ильин остался мрачным. Он даже и не повернулся в сторону фотокорреспондента.

Автобус двинулся с места, и Змиёвская балка за окном медленно поползла назад, а потом и вовсе исчезла за поворотом. Как будто её и не было вовсе.

Инесса задумчиво сказала:

– Вот мы ушли оттуда, а те, погибшие, там так и будут лежать  и днём, и ночью, и летом, и зимой. Для них время остановилось.

– Это ещё неизвестно, – возразил Сычёв. – Это их кости там лежат неподвижно, а что с их душами – это ведь достоверно неизвестно. Может быть, они как раз среди нас сейчас. Слушают, о чём мы говорим, о чём думаем, и как-то оценивают нас…

– А мне казалось, – сказала Софа, – там, в классе, что они были с нами.