(Зарисовки в импрессионистических тонах)
Проходя по Гибралтарскому проливу из Атлантики в Средиземное море или в об-ратном направлении, Вы обязательно выйдете на траверз* бухты Альхесирас. Это глубоко врезанная в южный испанский берег обширная бухта – хорошее укрытие от ветров и зыбких водяных хлябей. Её разомкнутый в пролив радиус составляет около десяти километров. В хорошую погоду, находясь, если Вам будет угодно, на восточном берегу оной бухты, можно невооружённым глазом наблюдать противуположный высокий скалистый берег, похожий на старый чугунный утюг. Ночью это сходство ещё более усиливается, когда люди, умудрившиеся вкрапить в вертикальный расклад скал свои незатейливые домики, зажигают в них электрический свет и он, проходя сквозь убогие оконца, напоминает больше тлеющие угли в круглых отверстиях утюга, чем бег электронов по вольфрамовой нити. Как и положено настоящему утюгу, он круто заостряется на самом юге и обрывается в древние текучие воды острым мысом Европа.
Чтобы не утомлять благосклонного читателя географическими прелестями описываемых мною мест, предлагаю сразу перенестись в угоду любителям средиземноморских пейзажей именно на восточный берег бухты Альхесирас – в город с одноимённым названием. Прислушайтесь к нему внимательней, непредвзятый читатель, повторите несколько раз это «хрустящее» на языке слово и Вы, без моих навязчивых подсказок, почувствуете и высохшую соль моря, и принесённый южными ветрами песок Сахары, и лязг мечей воинственных некогда народов, и вкус арахиса, впитавшего в себя пот обожжённой солнцем земли. После я предложу перенестись на пять морских миль к востоку и побывать и у подножия горы-утюга. Причём побывать именно ночью, чтобы убедиться в том, что раздувать тлеющие угли чугунного чрева бесполезно и смешно, так как это действительно вовсе и не угли, а тёплый свет обустроенных человеческих жилищ. Две точки, два разбросанных на разных берегах порта, два города: Альхесирас и Гибралтар – это два полюса одной малоизвестной бухты, название которой прямо-таки хрустит на зубах. Простите за банальное повторение.
Итак, Альхесирас. Омываемые тёплыми струями далёких ветров Аравии, мы идём по плавно изгибающейся набережной, повторяющей радиус бухты, радуемся тихому ненавязчивому шелесту невысоких пальм слева и ласковым водам вливающейся сюда, благодаря течениям, Атлантики, ограждённой справа белокаменным парапетом с балюстрадой колонночек, похожих на точёные фигуры для кегли. За этим парапетом песчаный пляж, ещё не насквозь прогретый апрельским светилом. Отдыхающих и расслабляющихся из среднего серебряного класса человечества, которых можно увидеть по всему миру в более или менее экзотических местах в периоды климатического благоприятствования, почти не видно. Ещё не сезон. Эти люди появятся здесь позже, месяца через два, когда во-да прогреется до температуры свежей мочи. Это всегда напоминает далёкое, беззаботное детство. В более холодной воде они купаться не привыкли. Но нас это не касается. Мы, привыкшие к жаре и холоду, выветренные ветрами полярных и южных широт, сворачиваем с выложенной разноцветной плиткой набережной в широкий разрыв парапетного ограждения, спускаемся по короткой каменной лестнице на песок пляжа, ещё неутоптанного ногами отдыхающих, скидываем с себя бремя одежд и кидаемся по-рыбьи в спокойные, едва колышущиеся, воды бухты Альхесирас. Хорошо! Только и можно сказать:
– Хорошо!
Вода, весьма тёплая для северянина и почти неприемлемая для потомка какого-нибудь мальтийца, давно пустившего здесь свои родовые корни, освежает, бодрит и наполняет жизнь той полнотой, когда происходит слияние мировых вод с водами твоего
* – выйти на линию, составляющую прямой угол с наблюдаемым объектом. (мор.)
микрокосма. Ты как бы вплетаешься в невидимые узы всего мироздания, которыми опутаны все живые создания, камни, воздух и вода. И в воде-то здесь вся суть. Ты погружаешься в живое лоно мирового океана, растворяешься в нём, а потом созидаешься новым человеком и выходишь из вод родившимся вновь.
– Вас никогда не посещало такое чувство?
И вот с этим новым чувством, на грани восторга и вдохновения, когда хочется говорить стихами, а в голове звучит вселенская музыка небесных арф, мы идём, обсыхая от солёных вод бухты Альхесирас, в совершенно произвольном направлении, ибо всё пространство наше и везде нам хорошо. Но что это?! Уже через десять-пятнадцать минут парения в космосе неувядающего лета, мы начинаем чувствовать запах небытия. Хотя, какой может быть у него запах? Это скорее предчувствие немоты безмолвия, вхождение в потусторонние лунные пейзажи.
А пейзажи действительно предстояли лунные. На всём лежала седая пыль вечности. Чахлые пальмы были похожи на обсыпанные мраморной пылью муляжи. Брошенные, некогда приличные дома, с вынутыми рамами и выбитыми дверьми стояли бутафорскими призраками. Низкие заборы с широкими брешами похожи скорее на коралловую вязь. Случайные предметы, вынесенные из домов, и редкая домашняя утварь, разбросанная по участкам – на всём наросла толстая каменная пыль. Детский, некогда пластмассовый, а сейчас серо-каменный слоник валялся у ножки такой же окаменелой двуспальной кровати. Это была зона. Зона большого кубического монстра, производящего цемент.
Нам показалось, что мы сами стали медленно обрастать этим цементом – этой всепроникающей каменной пылью, которая вымертвила прилегающее к кубическому монстру пространство. Люди покинули некогда насиженные и обжитые места, поскольку завод по производству цемента выдавил их отсюда, сделал территорию непригодную для проживания, похоронил под слоем пыли ландшафт и существовавшую на нём жизнь. Мы видели мёртвый, застывший в цементном анабиозе район. Это был откровенный пример бездумного хозяйствования человека на нашей прекрасной Земле, может быть в лучшем его месте – на берегу прекрасной бухты Альхесирас. Как будто сам дьявол оставил здесь свой след. Все впечатления о райских кущах в этом крае не проходящих, а только сменяющих друг друга, весны и лета, смыты, стёрты и истреблены мёртвым, застоявшимся в оцепенении, пейзажем, покрытым толстым слоем слежавшегося цемента, окаменелого от влажных морских ветров. И всё то, о чём я писал в начале, что вызывало восторг и трепет, радость и негу, – всё перечёркнуто, всё наполнено пылью цементного монстра.
Меня пронизала мысль: «Неужто такая участь постигнет когда-нибудь всю нашу планету? Если мы смогли создать лунный пейзаж на малой её части, почему бы ни случится сему и в более крупном масштабе? Разве не к этому все мы идём, создавая для себя мнимые блага?»
Да, сначала кто-то усладил наши души вселенской радостью, а потом опустил в пустыню вселенской печали и немоты.
Прошёл ровно год и, как я и обещал, мы перенесёмся на западный берег сладкозвучной бухты, потому что Судьба нередко забрасывает нас в одни и те же места под каким-то предлогом, разгадать который она же и предоставляет нам. Но не пытайтесь это делать, так как тщетны усилия наши в столь зыбких направлениях. Откровения редко приходят в нашей человеческой жизни, а если и приходят, то чаще всего мы проходим мимо них своей беспечной походкой.
Итак, ровно через год, ночью, мы плавно пересекли границу бухты Альхесирас и подошли к подножию горы-утюга, которую я, пусть и бледно, описал в самом начале, будучи от неё на той дистанции, которая даёт возможность увидеть картину целиком и заметить на ней то, что никак не улавливается с близкого расстояния. С близкого расстояния это была тёмная скалистая масса, местами густо покрытая волнующейся под южным ветром растительностью, и закрывающая половину восточного неба, обрезая тем самым не-которые знакомые созвездия наполовину, а то и более. Гора отдавала тепло, скопившееся за день, а море привносило в береговой воздух влагу. При этом создавалась удивительная атмосфера сухо-влажного круговращения местных флюидов. Лёгкие не вдыхали их, а во-истину пили, как благородный и неповторимый по вкусовым ощущениям нектар. Даже летучие примеси дизельного топлива, которое мы брали с местного нефтебункеровщика, ошвартованного напротив – по другую сторону узкого понтонного причала, не нарушали чудесного впечатления от этого создавшегося, как по волшебству, воздушного напитка.
Надо отметить, что самые истые англичане проживают именно в Гибралтаре. Синдром колониалиста в своём худшем, законсервированном виде сохранился здесь, как реликт не такого уж далёкого прошлого. Гибралтарский англичанин, как правило, высокомерен и на своих худых плечах с министерской строгостью явно и многозначительно несёт груз своего собственного достоинства. Даже у матроса нефтебункеровщика с явными примесями арабских кровей это выражалось в несколько надменном взгляде и в вывернутой наружу нижней губе. Наверное, все они чувствовали за плечами поддержку большого военно-морского соединения, базировавшегося на этом гористом полуострове и скрывавшего свою мощь в искусственных пустотах горы-утюга.
У капитана нефтебункеровщика, монументально стоявшего на крыле мостика, я на всякий случай спросил:
– Здесь английская территория?
– О, ез!
Он с большим удовлетворением подтвердил этот факт, как и то, что там, – и он небрежно показал рукой в темень, опоясанную далёкими огнями Альхесираса, – именно там испанская часть. Через минуту, как и подобает истому англичанину, он спросил о погоде. И мне пришлось отметить, что погода прекрасная. А он, в свою очередь рассказал мне, какая была вчера, и что рано утром, когда забрезжит рассвет, он будет слушать по радио прогноз на завтра. Наверняка это самое достойное занятие не только для жителей северного Альбиона, но и для его представителей на южной оконечности Европы. Других тем для разговора у нас не нашлось. Поэтому для приличия мы пять минут многозначительно помолчали и разошлись, посматривая на ясное звёздное небо.
Где-то на северо-востоке всходил апельсиновый месяц. Бухта Альхесирас была темна и молчалива. Улавливался лишь намёк на некое таинство мира, проходившего в тихом вечернем шёпоте вселенской молитвы.