Прозрение

       

       
       Родился я в маленьком, но очень тёплом городе на берегу Днестра. Так получилось, что мне удалось сохранить ранние эпизоды жизни. И вот теперь, будучи совсем взрослым мальчиком, я решил этим воспользоваться.
       Рос я на улице Либкнехта, в доме деда и бабки, в то время как родители решали квартирную проблему в столице.
       На ногах у меня были складки, а когда я улыбался, (а улыбался я часто) то на левой щеке, появлялась ямочка. Мне не было и года, когда взрослые стали давать в руки, алюминиевые крышки от кастрюль и я со всей силой бил этими игрушками, как музыкант симфонического оркестра. Так, я постигал звук.
       – Покажи балет. – Просил меня дядя Мотя, приходя, в гости к деду. Я бросал крышки хватался за поручень кроватки и задирал назад ногу. Это был балет. Ходить тогда, я ещё не мог, но стоял довольно уверенно. Иногда мне разрешали ползать по ковру.
       Дом наш был старый, половые доски перекосились. От того пол мыли, не разливая воду, что бы она не собиралась по углам, а лишь вытирали слегка влажной тряпкой.
       Мотю я видел часто. Он был высокий, загорелый и сильный, с узкой колючей щепоткой усов, до которой иногда позволял мне дотрагиваться. Однажды он дал мне попробовать, соленый огурец. Он отрезал такой маленький кусочек, что тот едва был виден на подушечки его пальца. – На, ешь. – Сказал он мне, и я слизал зелённую точку, прямо с его пальца. Мотя смеялся, а мне было вкусно. Мне было настолько вкусно, что я стал ползать по кухне, пока не забрался под стол и не обнаружил десятилитровый закатанный бутыль. Я стал тискать его со всех сторон, пока он не опрокинулся. На звук битого стекла прибежали Мотя и дед. Стекло меня не волновало, я сидел в самой середине этого праздника, макал руку в рассол, а потом слизывал её, получая громадное наслаждение. По видимому, мне было настолько хорошо, что дед забыл поругать меня. Как только я научился ходить, он стал меня воспитывать. Он показывал мне, чем должен заниматься в доме мужчина. Мы ходили в конец двора, там, в сарае лежал уголь и поленья. Дед ставил меня в стороне, и показывал, как надо колоть дрова. Он брал полено и ставил на огромный пень. Не сильным ударом втыкал в него топор, а следующим, мощным раскалывал полено надвое. Затем брал пол полена, и делал из него четверть. Потом он насыпал угль в ведро, и мы возвращались в дом. Я шёл за ним, стараясь не отставать, смотря под ноги по узкой дорожке посыпанной гравием. Он открывал тяжёлую чугунную задвижку, рвал газету, от поленьев откалывал тонкие щепки и набрасывал их на бумагу. Огонь вспыхивал, а я сидел рядом с ним в одной ночной рубашке на корточках и любовался этим чудом. – Не смей трогать руками, - показывал мне дед на задвижку. А я и не собирался. Мне нравилось смотреть на огонь, я испытывал перед ним чувство трепета. Затем дед подбрасывал уголёк. В начале пол совка. А как только уголёк схватывался, целый, а после подсыпал остальное. – Главное не загасить пламя. – Учил он меня.
       После того, как печь была растоплена, он закрывал квадратную дверцу, оставляя маленькую щель. Подходил к умывальнику и долго мыл руки с мылом. – Иди сюда босяк. – Смеясь, говорил он. Затем брал меня на руки, поднимал над рукомойником и силой мыл лицо. А я вертел головой, но не для того что бы увернутся, а наоборот, мне нравилась умываться. Дед вытирал лицо сухим полотенцем, и я чувствовал, как краснеют мои щёки.
       Годам к трём меня стали выпускать во двор. Весь наш двор, это два дома. С соседями дед не разговаривал. У него с ними были неразрешённые территориальные вопросы. Большую часть времени я проводил у входа, возле двери, познавая живую природу, глядя на муравьёв. Я мог часами сидеть и смотреть на них. Меня удивляло, что такие маленькие существа, могут передвигаться. Я выбирал самого крупного муравья, набирал полный рот слюны, и сплёвывал в него, проводя собственные опыты. Иногда я поливал их водой из кружки.
       - Со двора ни шагу. – Неустанно повторяла бабушка. И каждые десять минут выкрикивала моё имя. Я откликался и это её успокаивало. А если я не отвечал, то она выбегала и начинала ругать меня. А я не специально, я просто не слышал, как она меня зовёт.
       Бывало, дед брал меня на базар, но это случалось редко. Чаще мы ходили с ним на угол улицы, брать воду из колонки. Дед подвешивал ведро, нажимал на рычаг, и из крана, под большим напором белыми пузырями шла вода. Если стоять совсем рядом, то можно намочиться. Я просил, что бы он дал мне возможность нажимать на рычаг. Он улыбался, но давал, а у меня ничего не получалось, даже если я садился на рычаг верхом. Затем он набирал второе ведро, и мы возвращались домой.
       У самого входа во двор, сидела Эстерка. Её дом примыкал к нашему, но вход был с улицы. Земля, там имела небольшой уклон, поэтому, что бы войти к ней, надо было подняться по лестнице. Целыми днями она сидела в платке, в длинном байковом халате, на стуле со спинкой, с тонкими ножками. Стул этот стоял на самой верхней ступеньки, у входа. Получалось, что она смотрела на нас сверху вниз. К ней никто не приходил. У неё никого не было. – Почему она старая? – Спросил я однажды деда. – Ого. – Мгновенно среагировал он, приподнимая сросшиеся брови, - она же с прошлого века. - Ответил дед, не задумываясь над точностью сказанной фразы. Я делал умный вид, и мы поднимались к себе.
       Он ставил на кухне у стены, ведро с водой. Дужка от ведра падала, и производила глухой звук. Когда ведро было пустым, шум получался сильнее. Он накрывал его тонкой деревянной дощечкой, поднимал и ставил на неё второе ведро. Затем брал меня за руку. Моя рука тонула в его огромных, горячих ладонях и мы шли в большую комнату.
       На завтрак я пил чай, мне мазали хлеб с маслом, посыпали его сахаром или солью, и я не помню ничего вкусней этого серого хлеба и сливочного масла. После трёх лет, я стал проситься на улицу, дед был ни против, но бабушка категорический возражала. – Только через мой труп, - угрожала она, на непонятном мне языке. И угрозы эти на деда действовали безотказно. Но однажды ей тоже видимо надоело со мной воевать. – Делай, как знаешь, - обречённо отвернувшись, бросила она деду, - но во всем будешь виноват ты.
       Он искупал меня в алюминиевом корыте, но прежде чем поливать из чайника, он разбавил горячую воду и дал мне потрогать, что бы я сказал, смогу я стерпеть такую воду или нет. Он тёр меня мочалкой, потом обернул в большое полотенце, поднял и перенёс на диван. Затем так растер, что по всему телу заиграли пупырышки. Он одел на меня, зелёную рубашку с коротким рукавом, с вышитым на груди зайцем. И такого же цвета короткие штанишки с лямками. Я трижды повторил правила поведения на улице, пока он застёгивал мне босоножки. Перед самым выходом дед взял расчёску и сделал мне пробор.
       Я вышел на улицу. Он смотрел на меня со двора. Я повернулся, и увидел сидящую, у своего входа Эстерку. Её лестница с обеих сторон имела не высокое бетонное ограждение. Оно было настолько массивным, что внизу представляло собой две тумбы, на которые можно было спокойно сесть, в случае крайней усталости.
       Я посмотрел на Эстерку, и как учил дед, спросил разрешения сесть. Она ничего не ответила мне, но кивком головы и едва заметной улыбкой, дала понять - что, ни против. Я поднялся на первую ступеньку, оттуда перебрался на тумбу и сел спиной к Эстерке, свесив ноги. Я стучал голыми пятками по гладкому, отполированному временем бетону.
       Пора было подводить первые итоги: больше всего повезло Моте. Он высокий и сильный. Он свободно поднимает меня на руки. Он может съесть целый соленый огурец, но самое главное, он может, когда захочет уходить на улицу. Никто ему не говорит ни слова. Я маленький. Но меня все любят. Я не могу без разрешения уходить со двора. Зато мне нарезают горбушку, и я получаю самую красивую фрукту. Больше всего не повезло Эстерке. Она старая и никому не нужная. К ней никто не приходит, и она целые дни проводит возле дома.
       Я сидел, и потирал ладошками голые колени. Большие зелённые деревья скрывали от меня солнце. Я смотрел на улицу, и каждая проезжавшая мимо телега, становилась событием в моей жизни.