Так бывает иногда, когда стоишь на станции и вдруг… слышишь острый, режущий воздух звук. Точно подброшенные кем-то, с рельс взметнутся голуби. Мгновение спустя налетит скорый с запыленными силуэтами людей и пластиковых бутылок в окнах. А с другой стороны, в это же время загремят цистерны, обвитые черными обручами подтеков. И в этот момент ты вдруг чувствуешь, как оживает бетонная твердь под твоими ногами. Как колеблется и дрожит она, сдавленная титанами. А когда так же неожиданно вслед за ушедшими составами накатит тишина, платформа успокоится и вновь замрет в той же неподвижности, что и раньше. Но ты уже знаешь, что эта устойчивость обманчива…
Я ждал электричку на Москву. Возле круглого киоска "Желдорпресс" толпились люди. Кто-то курил, кто-то потягивал пиво. Мимо меня медленно прошли двое с одинаково пунцовыми лицами, на которых нельзя было различить ни глаз, ни бровей. У скамейки разговаривали женщины, придерживая туго набитые сумки с торчащими из них в разные стороны перьями зеленого лука. И вдруг, совсем рядом, я услыхал родной, давно не слышанный мною голос. Я даже не понял сначала, был ли он на самом деле, или мне только показалось. Но через мгновение голос прозвучал снова. Где-то позади меня он отчетливо произнес:
- А помнишь, как мы катались? Вон там, на маленькой железной дороге?
Я вздрогнул. Без сомнения это был он. Хорошо поставленный, до боли знакомый, голос моего отца. На какую-то долю секунды я был настолько уверен в этом, что тут же обернулся, не сомневаясь, что увижу его. И только оглянувшись, и увидев незнакомого седого мужчину, который разговаривал с мальчиком лет семи, я вспомнил, что отца уже нет в живых. Почти четырнадцать лет. В висках у меня громко стучало. Его взгляд, его лицо стояли передо мной так осязаемо четко, как будто я действительно увидел его. Я оглядывался, надеясь каким-то чудом отыскать его в толпе. Меня не покидало необъяснимое чувство, что он находится где-то рядом.
Но вокруг снова слышались чужие разговоры, у кого-то надрывно звонил мобильный. По путям неторопливо прохаживались голуби. Напротив, за низким забором детской железной дороги белела большая фигура, то ли пионера, то ли Ленина, и у ее подножия топтался целый выводок пестрых щенков. Как будто встречая кого-то, мохнатая свора отчаянно крутила хвостами, изгибавшимися под самыми невероятными углами, издали напоминая прутья, которыми кто-то помахивал. Когда-то мы с отцом катались здесь…
- Сынок, сорок седьмая ушла, иль еще нет? – тяжело дыша, спросила женщина, туго затянутая в серый пуховый платок.
- Ушла, – ответили ей за меня. Она разочарованно покачала головой и пошла вдаль, с трудом переставляя полные ноги. За ней как будто сама собой катилась тележка, свистевшая соловьем.
Автоматически глядя ей вслед, я нащупал в кармане комочек чего-то теплого и влажного. Я достал его, это оказался мой билет на электричку. И без всякой связи с этим, мне вдруг вспомнилось все, что я когда-либо помнил об отце. Все, что я долгое время пытался стереть из памяти. Подошла моя электричка, и я сел в нее....
Мой отец был полярным летчиком. Он редко приезжал к нам, но каждый его приезд становился для меня и мамы настоящим праздником. Отец появлялся всегда неожиданно, и мы никогда точно не знали, когда он приедет в следующий раз. У него был очень громкий и отчетливый голос. Когда отец был дома, только его одного и было слышно. «Труба иерихонская» в шутку называла его мама. Казалось, что сами комнаты уменьшались, когда он входил. Он был старше мамы на двадцать один год. У нее, напротив, был очень тихий от природы голос. Не слишком выразительный и спокойный. Хотя стоило мне в чем-нибудь провиниться, для меня не было более хлесткого наказания, чем ее тихий грустный голос.
Однажды отец приехал рано утром, и чтобы не будить меня, они с мамой закрылись на кухне. Но поскольку он патологически не умел говорить тихо, я помню, как еще сквозь сон я начал различать знакомые модуляции его голоса. Я страшно обрадовался, и тут же, в чем был, полетел его встречать. Он подхватил меня подмышки и крепко-крепко прижал к себе. Я вдыхал резкий запах его одеколона (тогда я был уверен, что это неотделимый от него, его собственный запах), и кололся о его щетину цвета рассыпанного пороха. «Ну, что, выспался, Славка?» - нежно спросил он и поднял меня над собой, глядя на меня смеющимися глазами со стрелками морщин. Я сразу же зажмурился от яркого красного солнца, выпрыгнувшего из-за его плеча.
Когда он приезжал, все в доме вдруг начинало жить. Занавески развевались от бешеного сквозняка – отец открывал повсюду окна и двери. Он поминутно выходил курить. Радостно хлопал по плечу маму, которая, смущенно улыбаясь, жарила на кухне картошку. Шагал большими шагами по квартире, заходил в комнату ко мне, говоря: «Ну-ка, ну-ка, померяемся». Шутливо нападал на меня и учил защищаться: «Мужчина должен уметь постоять за себя». Отец чинил у нас все, что ломалось в его отсутствие. Прибивал где надо гвозди, менял прокладки в вечно текущих кранах. А когда мама говорила ему спасибо, он обычно отвечал: «Ни за что!».
Он иногда звонил маме с дороги: «Через два часа буду». И если его приезд заставал ее на работе, она старалась отпроситься и спешила домой. Надевала свое самое лучшее платье и светящиеся бусы из лунного камня, которые ей когда-то подарил отец. Она преображалась настолько, что я восхищенно смотрел на нее и никак не мог понять, куда девался ее скромный мышиный хвостик с простой черной резинкой.
Когда отец оставался подольше, мы готовили пельмени. Это было наше семейное блюдо. Он их просто обожал, специально для них делал «макалку» из уксуса с чесноком. Мама раскатывала желтые кружочки, а мы с отцом скрещивали вилки над фаршем. А потом все вместе усаживались за стол и ели еще дымящиеся пельмени. Я очень любил эти минуты, когда мы сидели все вместе и разговаривали. Мне тогда очень нравилось вести серьезные взрослые разговоры. Мы говорили обо всем. Папа мог ответить на любой мой вопрос. А про его работу я вообще мог слушать часами. Часто представлял его рядом с табличкой «Северный полюс». Или среди ледяных торосов. Но он мне почти ничего не рассказывал. Говорил просто: «военная тайна» и все. А мама добавляла: «вот вырастешь и сам узнаешь».
- Кроссворды! Мужчинам – «Плейбой»! Женщинам – «Лиза» и «Мой ребенок»! Автолюбителям – штрафы! - пробирался по вагону бойкий голос.
Следом за продавцом прошмыгнула маленькая цыганка. Она пела тонким голоском, а ее грязные пальчики в то же время быстро бегали по клавишам маленькой гармоники. Ей охотно подавали пожилые женщины с тоской в глазах.
- Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка "Красково".
Как-то в августе мы возвращались с дачи. В вагоне, не глядя друг на друга, сидели сумрачные люди. Отец посадил нас, сел напротив, и водрузил рядом с собой туристический рюкзак, доверху набитый яблоками. Мы с мамой, весь день собиравшие яблоки, до смерти устали и были похожи на сдувшиеся шарики. Отец подтянул развязавшиеся тесемки на рюкзаке и деловито спросил маму:
- Что ты с ними собираешься делать, Оль?
- Не знаю, – сказала мама рассеянно, глядя в окно. - Может, варенье сварю.
- Хм, а ведь сахара-то у нас нет. Сейчас его нигде нет, между прочим, – он с досадой щелкнул пальцем по рюкзаку. - Пропадут ведь!
- Куда ж нам девать такую прорву яблок? Что ты предлагаешь?
- А что если?… - отец с каким-то хулиганским огоньком в глазах смотрел на маму. Она вопросительно подняла брови.
- Слушай, Оль, давай их народу раздадим, а? Как ты на это смотришь?
- Борь, я не знаю, - удивилась мама. - Вечно, у тебя какие-то затеи.
Отец схватил рюкзак и отправился в начало вагона. Оттуда он начал угощать всех подряд. Он устроил настоящее шоу из раздачи яблок. Кое-кто от неожиданности сначала даже испугался, но напору отца трудно было противостоять. Он был просто в ударе, и отпускал шутки направо и налево. Сначала люди лишь тихонько посмеивались, а к концу мероприятия хохотал уже весь вагон. Даже контролеры, которым случилось проходить мимо, ушли с таинственными улыбками и оттопыривающимися карманами. Короче говоря, яблоки разобрали на ура. Когда отец к нам вернулся, на дне рюкзака болтались лишь несколько листьев.
- Вот, Оль, – подмигнул отец, - я спас тебя от варенья!
- Спасибо! – мама, хоть и была недовольна, что нам ничего не осталось, все равно чуть не упала со смеху.
Отец широко улыбнулся и ответил, как всегда, своим коротким:
- Ни за что!
Как-то так получалось, что все, что он делал, было хорошо. Я изо всех сил старался хоть немного походить на него. Он никогда мне ни в чем не отказывал, и когда приезжал, всегда привозил что-нибудь особенное, какой-нибудь сюрприз или подарок.
Однажды он подарил мне настоящий немецкий конструктор. Пластмассовую модель истребителя. В ней было так много деталей, что мы замучились их склеивать. Долго и упорно, раз за разом, мы штурмовали эту модель. В редкие приезды отца я как неумолимый рок возникал перед ним с самолетом в руке, сверля его взглядом до тех пор, пока он с виноватым видом не спрашивал: «Что, уже пора, Славка?» Я утвердительно кивал, и мы уединялись в моей комнате, где под кругляшком настольной лампы, часами соединяли и красили крошечные детали.
Недостроенный самолет стоял на моем столе, и я все ждал, когда мы, наконец, соберем его целиком. Я мечтал отправиться в полет с папкой. На таком же, только большом серебристом самолете. Отец за штурвалом, а я рядом, как второй пилот. Мы будем лететь долго-долго, а вокруг будут только белые медведи и голубое полярное сияние. Как же я им гордился! С суровой обветренной кожей и колючей щетиной. Настоящий полярный летчик.
Мама всегда была очень сдержанной и спокойной. Я помню только один случай, когда она сильно разволновалась. Это было в тот день, когда я узнал, что мой папа вовсе не полярный летчик.
Передо мной как сейчас стоит тот апрельский день, солнечный и ветреный. Ветер качал во все стороны деревья, покрытые зеленым пухом. В то время повсюду продавалась жвачка, которую было невозможно надуть, и я был очень счастлив, что отец на днях привез мне целый блок иностранной жвачки. Из нее получались необъятного размера цветные пузыри. Кроме того, внутри каждой пачки были вкладыши, которыми мы менялись. Когда отец уехал, на следующий же день я сразу после школы побежал во двор, чтобы похвастаться моим сокровищем. На улице меня окружили знакомые ребята. Я раздал всем по жвачке, и все дружно заработали челюстями. Вовка, местный заводила, подался вперед и с каким-то особенным удовольствием, глядя мне в глаза, нарочито громко спросил:
- Славка, а ты знаешь, кто твой отец?
- Конечно, - чувствуя какой-то подвох в вопросе, ответил я. - Он – летчик. Полярный летчик.
- Слышали? – с вызовом сказал он, надувая розовый пузырь из моей жвачки. – Я же вам говорил! Славка врет. Никакой он не летчик!
Пузырь лопнул. У меня перехватило дыхание, я во все глаза смотрел на Вовкины губы, облепленные клочками розовой пленки, едва понимая, что он говорит.
- Выдумали тоже. Как же, полярный! Небось, у твоего папани таких, как вы с матерью, и не сосчитать по всему Союзу…
Последнюю фразу он не успел договорить. Я врезал ему по физиономии так быстро, что он не успел отшатнуться.
Дальше все завертелось, и я помню только, как мы катались с Вовкой, тяжело дыша. Передо мной поочередно появлялись то голубое небо, то земля с растоптанными окурками. А потом меня били жестоко, ногами. Когда я поднялся, повсюду валялась разбросанная жвачка, которую никто не подобрал. Домой я явился поздно с кровавыми подтеками и расплывшейся синевой под глазом.
Когда мама узнала, что со мной стряслось, ее лицо стало белее эмалированного чайника, который она держала в руке. Я спросил ее: «Мам, скажи, это правда, что у папы… другая семья?»
Мама схватилась за голову и молча осела на табуретку. И тогда я понял, что это была правда. Я с ужасом смотрел на нее, не понимая, что все это происходит со мной наяву. Как они могли… Как она могла мне врать?! Я просто не знал, что делать. Кровь стучала у меня в голове. Я бросился к себе в комнату, схватил недостроенный самолет, и со всей силы грохнул его об пол. И в припадке какого-то остервенения стал прыгать на нем. Самолет хрустнул и сложился, став похожим на японскую оригами. После этого я собрал самые дорогие его подарки, которые он когда-либо мне привозил: маленькую шхуну в стеклянной бутылке, набор индейцев и наручные часы «Слава», которых не было ни у кого в классе. Зачем-то прижав их к груди обеими руками, я пошел их выбрасывать.
На кухне никого уже не было и я, бросив вещи в гулко отозвавшееся мусорное ведро, осторожно подошел к маминой комнате. Прислушался: за дверью было тихо. Тогда я попытался повернуть ручку, но дверь не открывалась, она была заперта изнутри. В квартире было как-то необычно тихо, как бывает, когда дома никого нет. Было слышно, как дребезжал на кухне старенький холодильник. Эта внезапная тишина стала казаться мне зловещей. Я уже собирался крикнуть: «Мам, что с тобой?», как вдруг услышал из-за ее двери непонятный звук. Такой звук я никогда не слышал от мамы. Как будто кто-то свистел в маленький свисток. В точности такой, как я носил когда-то на шнурке. Звук был таким, как будто в маме появилась маленькая дырочка, через которую стал выходить воздух. Я почти увидел, как она лежит, а воздух выходит из нее, как из лопнувшего мячика. Почему-то мне представилось, что когда из нее выйдет последний воздух, она умрет. Тогда я опустился под дверью на колени и тихо заскулил.
Свист прекратился, и через мгновение мама открыла дверь. У нее были красные глаза, она бросилась обнимать меня, щекоча мне ухо своим сбивчивым дыханием: «Хороший мой, родной мой, прости меня… ну, пожалуйста, прости!»
Я почувствовал, как по моему лицу полились горячие капли…
Мы просидели с ней, обнявшись, до самых сумерек, до тех пор, пока на улицах не зажглись фонари, и на потолке не пролегла узорчатая тень от тюля. Мы оба устали от слез и теперь просто молчали, думая каждый о своем.
- Мам, а как же так получилось?
- Ну, ты спрашиваешь! Просто я хотела, чтобы появился ты. Очень хотела.
- А папа?
- И он тоже, - мама легла на спину.
Я вытянулся рядом, вдыхая теплый запах ее волос.
- Почему же он не живет с нами?
- Понимаешь, родной, ведь у него есть другая семья. Которой он тоже нужен.
- А как же я… то есть мы?
- Мы?… - повторила мама, задумчиво глядя на потолок, где пробежал луч от проехавшей во дворе машины.
– Мы же сильные, – очень тихо сказала она, потом перевела взгляд на меня и спросила серьезно. – Славка, мы ведь можем быть одни, правда?
- Ага, - ответил я не слишком уверенно.
В это время радио на кухне пропищало двенадцать раз, и зазвучал гимн, который мы совсем недавно заучивали наизусть. Мама поднялась и, подложив под голову красивую тонкую руку, горячо зашептала мне в ухо:
- Славка, если ты только захочешь, папку мы больше на порог не пустим. Только скажи, хочешь или нет?
Я даже в темноте увидел, как она покраснела. Впервые я почувствовал, что мама боится. Мама, большая, взрослая мама, боится, что я скажу «да». Она не хочет расставаться с отцом, и не хочет, чтобы он больше не приезжал. И может быть именно в этот момент, я решил, что и вправду смогу обойтись без него. Но мама? Мне стало жаль ее. Поэтому я не стал говорить, что я не хочу его видеть, а сказал то, что она втайне ждала от меня:
- Да, ладно, мам. Ведь он все-таки папка.
Мама облегченно выдохнула и снова легла. Мы молча лежали в темноте, глядя на вытянутые прямоугольники окна, которые ломала тень люстры. Потом я перекатился на живот и, опираясь на локти, посмотрел на ее лицо. Мама несмело мне улыбнулась, и ее зубы блеснули в темноте влажным перламутром.
- Мам, а он что, правда, не полярный летчик?
- Правда, - смутилась мама. – Он… как бы это объяснить? Занимается снабжением конструкторского бюро. Там, где строят самолеты...
Я подумал: «Папка, конечно, глупый – как это он не понимает, что мы с мамой – самые лучшие?»
А мама сказала:
- А этим своим передай, что если они еще раз попробуют тебя тронуть, то будут иметь дело с ним, хорошо?
Бедная мама! Она даже не понимала, что с этого дня отец стал для меня наполовину чужим. Она ведь не видела, как мальчишки показывали на меня пальцем и кричали: «Вот так полярный летчик!» Она не слышала их смеха, который до сих пор стоял в моих ушах. От него, словно бумага от огня, сгорали и рассыпались в прах все те моменты, которые были самыми дорогими в моей жизни. Почернел бесконечно светлый образ отца, как фотография, которую ненароком бросили в костер. Теперь, наедине с мамой, я стал называть его чужим и безликим местоимением «он».
С этих пор я как мог, уклонялся от встреч с ним. Я совершенно не мог представить, о чем мне говорить с ним теперь. Я знал, что не смогу общаться с ним так, как будто ничего не случилось. Когда он приходил, я сбегал на улицу, в школу, куда угодно, лишь бы не видеть его. Как-то раз я ходил под дождем взад–вперед недалеко от дома, дожидаясь, когда он выйдет из подъезда. И вдруг неожиданно он появился метрах в двадцати от меня в одном свитере без куртки. Развел руки в стороны, так же, как в детстве, когда я бежал ему навстречу, а он ловил и прижимал меня к себе. Что-то кольнуло во мне, и я чуть не бросился к нему. Но усилием воли сдержался и, отвернувшись, пошел прочь. Так случилось, что с тех пор он стал реже приезжать к нам, а потом и вовсе исчез. В моей памяти он навсегда остался таким – с раскрытыми объятиями под дождем.
Когда мне исполнилось семнадцать, мы узнали, что он погиб. Погиб по нелепой случайности. Как и многое другое, что происходило в его чересчур насыщенной жизни. Началась перестройка, он поехал в Китай налаживать какие-то деловые связи, и не вернулся. Он не боялся рисковать и, наверное, за это его и любили. Он нравился всем; и мужчинам, и женщинам.
Как-то я спросил у мамы:
- А почему он был таким?
- Каким?
- Ну, непостоянным?
- Как бы тебе сказать… Наверное потому, что таким как он, одной жизни мало. Твой папа хотел прожить сразу несколько жизней. Ему хотелось успеть абсолютно все...
Прошло немало времени, пока я смог понять, что она имела в виду и почему все-таки не прогоняла его. Ведь это же папка. Хоть он и «полярный летчик».
Я благодарен ему за то, что он подарил мне самого себя, ведь если бы не он, я вряд ли стал бы тем, кем я стал. Несмотря на то, что он не был настоящим полярным летчиком, такая мечта осталась во мне, и мне удалось осуществить ее. Теперь я летаю в Арктике, куда когда-то так мечтал слетать вместе с отцом. А в отпуск прилетаю к маме.
Конечно, это оказалось не совсем так, как я представлял себе в детстве. Есть кое-какие трудности, о которых я и не подозревал. Но, когда я набираю высоту десять тысяч на своем АН-74, которого зовут Чебурашкой за большие реактивные уши-двигатели, то, что бы там ни было, я уверен, что не променяю свою работу ни на какую другую. Потому что я первым вижу, как на темно-фиолетовом небе появляются еще очень скромные розовые проблески грядущего рассвета. Еще стоит полярная ночь, а в воздухе уже есть предчувствие света. И это ощущение я люблю, кажется, даже больше, чем самый яркий полярный день, когда солнце слепит глаза, а под тобой просторы, в которых теряется взгляд…
- Следующая остановка «Выхино», - объявил металлический голос. Я взял сумку и направился к выходу. Отправляя меня на север, мама, как всегда, положила мне уйму совершенно необходимых вещей. Карманное зеркальце, записную книжку и множество других мелочей, без которых, я, по ее мнению, не смогу там обойтись.
Я очень долго не знал, что я на самом деле испытываю к отцу. И мне кажется только сегодня, когда я как будто наяву услышал его голос, я понял, насколько он важен для меня. И что моя шутка на вступительных экзаменах в летное училище была вовсе не шуткой.
Когда на собеседовании меня спросили, почему я выбрал такую нелегкую профессию, я хотел сначала сказать что-то о том, как я готовился к ней с самого детства, а потом вдруг вспомнил про отца и усмехнулся:
- Дело в том, что мой отец был полярным летчиком…