Матрос-полковник

Сергей Воробьёв
.

Звали его Володей, но это имя начисто заслонилось прозвищем Полковник. И имя стали забывать. Спроси сейчас любого, кто знал Полковника, вряд ли и скажут, какое у него настоящее имя и фамилия. Работал Полковник матросом на судне «Океанограф», бывшем немецком логгере водоизмещением в 400 тонн. Это было самое маленькое, старое и не очень благоустроенное судно класса СРТ*, переделанное в своё время под научные нужды. На фоне двух новых красавцев-лайнеров, входящих тогда в сформированную «флотилию» одного из старейших научно-исследовательских институтов Ленинграда, оно выглядело весьма убого. При появлении этих больших «свежих» судов, построенных на верфях Восточной Германии, «Океанограф» превратился как бы в место ссылки. Отбор кандидатов на «ссылку» происходил по неведомым никому схемам: туда мог попасть и ведущий специалист по океанологии еврейской национальности, и русский матрос по прозвищу Полковник, замеченный где-то по пьяному делу. Назвать его настоящим пьяницей трудно. Но волевое пристрастие к спиртному имел немалое. Кто тогда не пил! Да и сейчас – тоже.
В число «ссыльных» попал и я. Не знаю, за какие грехи мне предложили «Океанограф»? Водки я много не пил, устава морской службы не нарушал, языком много не болтал. Видимой причины для увольнения не было, но избавиться от меня почему-то хотели. Мне предлагали заведомо неприемлемое место, понижая по всем статьям, то есть переводили с большого комфортабельного судна, на котором я занимал самую интеллигентную среди рядового состава должность электрика, на старый валкий пароход в роль «маслопупа». Так называли моряки промеж себя грязную «вонючую» должность моториста. Ожидая от меня заранее предсказуемую реакцию, начальник отдела кадров уже заготовил моё личное дело в надежде оставить там стандартную запись «уволен по собственному желанию». Моя реакция вызвала у него удивление и досаду, поскольку на его предложение я отреагировал, как сейчас любят выражаться, неадекватно. Дело в том, что маленький старый «Океанограф» я отождествлял с пиратской шхуной времён Фрэнсиса Дрейка, а непопулярное сейчас и почти ругательное слово романтика сидело гвоздём в моей голове, и я предчувствовал, что оно расцветиться пышным экзотическим деревом именно тогда, когда я попаду туда, куда мне так неожиданно предлагали. Это было подарком судьбы, знамением – ласковым и добрым прикосновением Фортуны. Я почти взвыл от восторга, что привело в тяжёлое замешательство начальника, но он был просто вынужден исполнить своё столь лестное для меня и теперь уже невыгодное для него предложение.
Итак, я оказался на маленьком, с виду неказистом пароходике, построенном в далёком даже для тех времён 1952 году. Мне отвели место в носовом четырёхместном кубрике, где проживал инженер-гидролог Никанорыч, радионавигатор Олег и сам Полковник. С Полковником я оказался в одном коечном секторе: его койка была внизу, моя вверху – почти под самым подволоком.** Преимущества этого столь узкого пространства я смог оценить только в хорошую штормовую погоду.
А пока мы стояли у причалов Канонерского судоремонтного завода, завершая текущий ремонт судна. Я наслаждался своим новым ковчегом. Всё было для меня своим и как бы давно знакомым: и судовые специфические запахи, и узкие крутые межпалубные трапы, и внутренние вибрации работающих механизмов, и композиция жилых и служебных помещений. Их отделка и своеобразный уют создавали некую резонансную гармонию с вибрирующей от рвения к странствиям душой. Этот старый, изношенный, но ещё крепкий пароход был носителем романтики, лоцманом стихий, материальным телом для непосед и скитальцев. Складывалось впечатление, что я, наконец-то, попал на накатанные рельсы судьбы, с которых давно съехал, а, может быть, никогда и не вставал.

* - аббревиатура СРТ – средний рыболовный траулер.
* - потолок или палуба над головой.

Предрейсовое время, помимо основной работы, заполнялось обязательными посиделками в свободные часы, которые приходились в основном на выходные дни и вечерний тайм-аут, когда заканчивались заводские ремработы. В это отведённое Богом время люди отдыхали от трудов праведных и, в основном, физических и переходили к трудам умственного порядка – спорили о смысле жизни, о роли замужних и незамужних женщин в мире, о глобальной политике, о новейшей истории, о последних палеонтологических находках. Поскольку в экипаже присутствовала научная братия, планка обсуждаемых тем иногда приподнималась так высоко, что Полковник явно не дотягивался до неё и начинал нести такую ахинею, что его почти сразу же понижали до старшего лейтенанта. А это, в свою очередь, давало право послать его в не близкий от места нашей стоянки магазин за очередной бутылкой. Это было вполне закономерно, поскольку ближайший к полковнику чин имел наш второй механик Акимыч. Он числился капитаном запаса. Согласитесь, посылать полковника за бутылкой кому бы то ни было званием ниже по меньшей мере бестактность. Поэтому всегда искали повод на временное понижение полковника до старшего лейтенанта, а то и ниже, поскольку в своём истинном звании Полковник наотрез отказывался исполнять чьи-либо просьбы, унижающие его достоинство. Но когда подходил нужный момент, дискуссия сразу же приобретала сугубо научный оттенок, и можно было слышать приблизительно следующее:
– Вы ничего не смыслите в этом, Полковник. Да будет Вам известно, что дискретность абвивалентных полей намного превышает уровень полярных изотерм в период активных геомагнитных возмущений.
Полковник недовольно морщился, после чего, как по заказу, вклинивался капитан запаса Акимыч:
– Господа, выношу вопрос на голосование: ввиду явной неспособности вести дискуссию на установленном уровне, предлагаю понизить Полковника, – он делал тягостную паузу, давая понять всем мучительность выдвигаемого им предложения, – до младшего лейтенанта (ниже его никогда не понижали, мог обидеться). Восстановить же звание будет уместно только после принятия допинга, улучшающего мозговую деятельность.
Все тут же голосовали «за». Это значило, что всё было выпито и бывшему полковнику, а ныне младшему лейтенанту, нужно было бежать за бутылкой для восстановления своего статус-кво. Что он, подчиняясь обстоятельствам, и делал, зная, насколько сурова жизнь и как трудно вернуть враз утерянное. Другого способа вступить в прежний чин для него не существовало.
Полковник был скор на ногу. Возможность реабилитировать себя придавала ему сил и резвости. И компания, ещё не успевшая переменить темы разговора, только-только скинувшаяся по рублю и проводившая Полковника с лучшими напутствиями, чрез мгновение ока (так казалось) могла видеть его, но уже с двумя бутылками «Московской особой». На его ватнике, пока ещё смутно, проступали полковничьи погоны.
– Если бы наш Полковник участвовал в скачках, – говаривал в таких случаях гидролог Никанорыч, – я ставил бы только на него. Беспроигрышный вариант. А специально для Полковника учредил бы кубок «Золотое копыто».
– Тут важна мотивация, – вставлял своё научное слово младший научный сотрудник Виталий, – а более весомой мотивации, чем эта, – и он щёлкал ногтем указательного пальца по только что принесённой бутылке, – трудно и представить. С такой мотивацией, или идеей, если вам угодно, можно за час весь Земной шар обежать.
– Вот за это и выпьем, – предлагал капитан запаса Акимыч, – за неугасающую идею и за неумолчный стук копыт по мостовой.
Все зажимали ладонями горла стаканов с разлитой в них «Московской» и чокались краями гранёных донышек, изображая глухой цокот копыт.
– Поехали, – добавлял при этом Акимыч, – по булыжничку, да по раскатанному.
После принятой дозы Полковника единогласно восстанавливали в должности, и его добродушное лицо, похожее на скомканный блин, расплывалось в благодушной улыбке.
Перед самым выходом в рейс Полковника понижали особенно часто, но к приходу на борт таможенников и пограничников для оформления отхода его обыкновенно восстанавливали в прежнем звании. Потому что стоять вахту на руле в чине старшего лейтенанта, или даже капитана, он наотрез отказывался. Вахта на руле была обязанностью не лёгкой. Можно сказать, что это была каторжная работа. Дело в том, что в связи с малыми размерами и особенностью обводов корпуса, судно плохо лежало на курсе, часто рыскало, особенно на волне, и его приходилось периодически одерживать, перекладывая перо руля то вправо, то влево. Привод же к рулю был ручной, как на старых парусных баркентинах, и приводился в движение с помощью длинных штуртросов, проложенных от большого колеса штурвала с множеством рогулек-рукояток через редуктор к баллеру руля. Проходил этот трос через ходовой мостик по верхней палубе через систему шкивов. Провернуть всё это хозяйство стоило определённых усилий. А крутить штурвал, удерживая судно на румбе, приходилось постоянно. Попробуйте вот так простоять четыре часа кряду, думаю, пропадёт у вас охота ко всему прекрасному. Ног под собой не будете чувствовать, аппетит пропадёт от усталости, и единственной мыслью, свербящей в вашей голове, будет как бы скорее рухнуть в койку.
Мы совершали плановый рейс в Северную Атлантику. Наш пароход должен был нарезать её, как пирог, делая так называемые гидрологические разрезы по живому телу океана вплоть до кромки плавающих льдов. Гидрологи на этих разрезах делали свою рутинную работу: опускали в воду батометры Нансена и со всех глубинных горизонтов вплоть до самого дна брали пробы воды, определяя её солёность, температуру и что-то ещё, о чём нельзя было говорить вслух. Переход Балтикой был утомителен, короткая крутая волна «била по зубам», то есть шла навстречу. Почти весь экипаж укачался. Принятая в обед пища выблёвывалась за борт. Народ зеленел, слабел и тянулся к горизонтальному положению. Единственным исключением являлся Полковник. Ни качка, ни четырёхчасовое кручение массивного штурвала, ни понурый вид укачавшихся моряков не влияли на самочувствие нашего бравого рулевого. Он лихо закручивал большой деревянный штурвал, который был вровень с его ростом, удерживая тем самым судно от чрезмерного рыскания. Нужно было видеть Полковника во время исполнения им прямых служебных обязанностей. Это был не матрос-рулевой, а ловкий наездник океанских стихий, нежданно получивший чин вице-адмирала. Его глаза горели, как перед ожидаемой морской баталией, цепкие руки подбирали нижнюю рукоятку штурвала и с энергией метателя молота запускали рулевое колесо во вращательное движение, и оно иногда за один мах силой инерции проворачивало перо руля градусов на пятнадцать. И почти сразу же он бросал колесо штурвала в другую сторону. При этом он зорко поглядывал на картушку компаса и на аксиометр, согласовывая показания этих приборов с курсовым румбом.
– Давай, давай, Полковник, – говорил довольный, но сильно укачавшийся капитан, – заруливай, держи курс струной. Выберемся из Балтики – там полегче будет.
После вахты на руле Полковник плотно обедал в штормовом режиме (во время сильной качки тарелки на стол не ставили, а держали на весу в руке) и шёл в носовой кубрик отдыхать.
– До второго пришествия не будить! – во всеуслышание объявлял он, прежде чем завалиться на свою нижнюю койку.
В штормовую погоду носовой кубрик был в самом невыгодном положении. Носовую часть судна мотало на волне особенно активно. Наши с Полковником койки были смонтированы перпендикулярно борту, и при сильной бортовой качке спящие в них люди иногда принимали почти вертикальное положение: их ставило то на голову, то на ноги. Промежуточное горизонтальное состояние было очень непродолжительным. При моём достаточно высоком росте я распирался в ограждающие коечные перегородки и в таком заклиненном состоянии мог даже временами забываться тревожным сном и видеть короткие красочные картинки из параллельного мира грёз и наваждений. Хуже было, когда судно шло на волну и его приподнимало сначала к облакам – ближе к ангелам небесным, исполняющим на своих звонких трубах гимн торжества и победы. Тогда «спящего» вжимало в койку с ускорением, близким к первой космической скорости. Мы наверняка испытывали те же ощущения, что и космонавты при старте космического корабля. Когда же судно падало с гребня набежавшей волны (а волны бывали и с пятиэтажный дом) в разверзнувшийся водяной провал, то чувство свободного падения было абсолютным. Это было похоже на падение в преисподнюю к бесам мглы и холода, воющим, аки шакалы. Опять же космические ощущения – пять-шесть секунд полной невесомости, а за ней удар корпуса о воду и – полная остановка. Если не успел расклиниться, то это было чревато падением на койку примерно с метровой высоты, на которой ты до этого находился прилепленный к надкоечному подволоку, когда судно стремительно проваливалось в межволновую ложбину.
При своём малом росте Полковник летал в надкоечном пространстве, как костяной кубик в стакане нервозного игрока. Его бросало то пятками в борт, то головой о переборку, а то он прижимался животом к металлической сетке верхней койки, на которой почивал я, чтобы в следующее мгновение рухнуть на нижний рундук, прикрытый старым волосяным матрацем. Очень редко его просто выбрасывало на середину кубрика, и он ударялся о массивную ножку деревянного стола, намертво вделанную в палубу. Но это случалось только тогда, когда наше многострадальное судно делало уж слишком сложный кульбит в пространстве под напором небесных и морских стихий, вовлекших его в свой неистовый круговорот.
В таком хаотичном состоянии Полковник мог находиться восемь часов – тот промежуток между вахтами, который отводился на отдых. Когда его будили, он обычно сонным голосом спрашивал:
– Что, уже второе пришествие?
Его тут же заверяли, что это именно так, и он бодро вставал для исполнения своих прямых обязанностей. Нужно было добраться до ходовой рубки, а это всего-навсего – преодолеть дистанцию между носовой тамбучиной, под которой находился наш кубрик, и главной кормовой надстройкой. Это расстояние, составляющее каких-нибудь десять метров, проходило по открытой палубе, и требовалось выждать момент между валами, чтобы успешно добежать до скобтрапа, ведущего на палубу мостика. Все двери в надстройку были наглухо задраены по причине частой заливаемости межпалубного пространства, называемого шкафутом. Заливаемость была такая, что по главной палубе, в момент нагона очередной волны, просто гуляла океаническая вода, сметая всё на своем пути, а иногда и доставая до высоких лобовых иллюминаторов ходового мостика. Эти широкие квадратные иллюминаторы в деревянных рамах под внезапным напором воды имели свойство опускаться, как окна в старых вагонах, поскольку были сконструированы по тому же принципу. Это спасало их от выдавливания, но не спасало мостик от заливания. В такие моменты люди, несущие вахту, то есть штурман и матрос-рулевой, оказывались по колено в воде, которую вахтенный помощник обычно выпускал через боковые двери обратно в океан. По этой причине идти на вахту и стоять её приходилось в высоких болотных резиновых сапогах. Другого способа остаться сухим не существовало.
Поэтому, собираясь на работу, Полковник облачался в прорезиненный штормовой костюм и на ноги надевал охотничьи ботфорты, доходившие своими широкими раструбами ему до самых ягодиц. Мне приходилось делать то же самое, потому что, удачно пробежав по палубе между очередными валами, ты всё равно настигался шальной волной, когда протискивался по скобтрапу в лаз верхней шлюпочной палубы и ходового мостика. Именно в этом узком коварном лазе чаще всего подмывало снизу так, что приходилось пробкой выскакивать наверх и мокрым влетать на мостик. А при плохой погоде только через ходовой мостик можно было попасть во внутренние помещения главной надстройки и в машинное отделение, которое я посещал для несения своей вахты.
По стечению обстоятельств нам с Полковником выпадало одно и тоже вахтенное время, поэтому приходилось частенько страховать друг друга при перебежках по открытой палубе. Полковник, бывало, высовывался по пояс из двери, уставившись в надвигающуюся гору воды, потом приседал, будто в испуге, быстро задраивал дверь, а по ней сразу же многотонным молотом ударяла Северная Атлантика, после чего на счёт пять-шесть дверь снова открывалась, моментально оценивалась обстановка и Полковник давал отмашку:
– Давай, Серёга, с Богом! – говорил он в таких случаях, и я сразу же бежал по мокрой качающейся палубе к спасительному лазу.
Бежать вдвоём было бессмысленно, всё решали секунды: замешкайся один в лазе, второго обязательно накроет волной. У Полковника даже была такая присказка, мол, в море каждый гибнет в одиночку. Он просто ещё не знал, что на земле – тоже.
Смена вахты на мостике происходила всегда в штатном режиме и озвучивалась примерно одинаково:
– Матрос Верёвкин вахту сдал. На румбе двести семьдесят.
– Полковник вахту принял. На румбе двести семьдесят.
– Так держать, – подтверждал вахтенный штурман.
Это означало, что мы продвигались строго на запад, и штурман давал добро именно на этот курс.
Да, в Атлантике всем было легче, несмотря на высокую волну и сильный ветер. В Атлантике ясней, чище, понятней и проще. Здесь волна идёт на тебя гигантским валом и поднимает, как пёрышко на свой гребень – ближе к небесам, откуда видно всё окрест на много миль. Недельный же переход по Балтийской луже был похож на толчею в ступе, когда вода вокруг будто кипит и бьёт часто и спонтанно по бокам, и пароход ходит во всех плоскостях, не известных классической геометрии. Даже Полковнику, которому было наплевать на погоду, в Атлантике нравилось больше. Не знал он только одного, что рейс этот на «Океанографе» был для него последним, впрочем, как и для всех остальных. Но об этом позже.
После месячных мытарств по Фареро-Шетландскому разрезу мы зашли в Рейкьявик – столицу Исландии. Понизив полковника до морского чина капитан-лейтенанта, послали его в город за спиртным. Не ходить же ему по загранице в звании младшего лейтенанта.
– Не бери только ихнего самогона типа виски-шмиски, бренди-шменди, – напутствовали его провожающие, – только водку.
В напарники ему дали матроса Верёвкина, который очень укачивался на нашем маленьком судне и ему, как никому, требовалась твёрдая земля под ногами. Вернулись они примерно через час пустые, пребывающие в состоянии лёгкого нокдауна.
– Представляете себе, господа офицеры, – в полном изумлении обрисовывал обстановку Полковник, – во всей округе, миль десять в диаметре, нет ни одного винного магазина. Только безалкогольное пиво в универмагах. Мы с Верёвкиным перекрещивающимся галсом больше половины города прошли – алкоголем даже и не пахнет.
Чудеса! – удивлённо возопила корабельная братия, но Полковнику поверила. Если уж он не нашёл искомый продукт, значит его точно нет на этой далёкой северной земле.
Сухой закон, что ли? – предположил самый сообразительный из научного отряда младший научный сотрудник Виталий.
Спросили у капитана, и он подтвердил:
– Вы почти угадали. Алкоголь здесь можно купить в магазинах, далеко вынесенных за городскую черту, и стоимость его такова, что пить не захочешь. Зато есть масса бесплатных крытых бассейнов с водой из геотермальных источников. Идите, освежитесь, пользы больше будет.
Все, кто хотел, вяло поплелись искать бассейн. Они здесь были почти на каждом углу. При входе за чисто символическую плату выдавался маленький кусочек мыла, а в душевых отделениях в дезинфицирующем растворе валялись деревянные щётки на длинных ручках, чтобы перед бассейном можно было помыться. Народу в бассейне оказалось мало. Узнав, что мы моряки с советского научно-исследовательского судна, смотритель открыл специально для нас пятиметровую вышку, с которой мы все по очереди стали прыгать. Полковник особенно лихо разбегался по качающейся доске и, оттолкнувшись от края, группировался калачиком, потом, у самой воды, распрямлялся и штопором входил в бассейн.
– Настоящий Полковник, – комментировал прыжки Полковника наш «дед», – всё лучше, чем водку пить.
– А думаешь, я люблю её, водяру эту злосчастную? – отвечал на это новоявленный прыгун. Просто, чтоб поддержать компанию пью. А так, она мне даром не нужна.
– Так и все так, – подбодрил Полковника «дед», – тоже мне открытие сделал. Если б не компания, никто бы и не пил тогда. Исландцы, верно, поэтому и не пьют особенно, что любят одиночество, а тёплого общества чураются.
– Вот именно, – в тон ему проговорил второй механик Валерьевич, – вот вернёмся мы сейчас на пароход, коллектив в сборе, а делать нечего. То ли дело в родном порту.
– Да что ты причитаешь, – возразил на это «дед», – потерпи месяц, зайдём мы в Шотландию, возьмёшь там ящик «Вокера», и будешь при деле.
– А компания… – промямлил второй.
– Позовёшь меня, Полковника, Палыча, вот тебе и компания, не одному же ящик порожнить.
После Рейкьявика район наших исследований переместился ещё севернее – ближе к Гренландии, к кромке плавающих льдов. Там, в Датском проливе, где зарождаются лютые северные циклоны, мы получили такую взбучку, что ни до, ни после мне не приходилось видеть и испытывать на себе такое. После недельного ураганного шторма мы имели три крупные неприятности: первая – лопнуло одно из креплений фундамента главного двигателя; второе – разошёлся сварной шов на топливной цистерне и третье – потеряли буйковую станцию, поставленную накануне. Крепление фундамента «дед» кое-как подварил, цистерну освободили, перекачав топливо в резервную, а вот буйковую станцию так и не нашли. Видимо, её сорвало с якоря или обрезало льдами якорный трос и унесло на юг. Искать её по всему океану было бесполезно. К этим бедам добавилось ещё и то, что ураган сопровождался сильнейшей магнитной бурей, и в эфире не было прохождения радиосигналов: мы не могли связаться не только с нашим радиоцентром, но и вообще находились в полнейшем эфирном вакууме.
У руководства нашего института это обстоятельство и плюс к нему неблагоприятные метеосводки из района нашего плавания вызвали наихудшие предположения. Наше судно на неделю пропало с горизонта. Никаких сигналов, никаких сведений. Поэтому, когда мы появились в эфире и доложили обстановку, уже тогда в морском отделе института созрел план списать наш пароход по старости. Кабы чего не вышло в дальнейшем. Металл корпуса стареет, устаёт, ржавеет, швы начинают расходиться, дальние районы плавания для него пора уже закрывать. Ещё один плановый рейс по Балтике и всё. Но мы пока ещё ничего об этом не знали.
И только в Ленинграде после очередного осеннего рейса в Балтийское море нам сообщили о продаже нашего парохода в Клайпеду. Это было сродни трагедии. Терять старый проверенный временем пароход, на котором испытал свою судьбу и счастье, на котором врезался в сине-зелёные зыби, буравя форштевнем далёкие моря, заходя для короткого отдыха в гавани чужих, пропавших туманом и рыбой городов, равнялось концу вольной романтической жизни. Здесь кончалась бесшабашная юность и задор покорителя морских волнующихся далей. Большие океанские лайнеры, на которые нас всех распределили, не давали такого близкого и романтического ощущения моря, как наш добрый старый «Океанограф». Полковник был вне себя от скорби и негодования:
– Продать такой пароход! Да где ещё такой сыщешь? Один штурвал чего стоит. Разве сейчас такие штурвалы делают? Нынче всё на кнопках: нажал одну – вправо руль пошёл, нажал другую – вся спина мокрая. Нет, чтобы вместе с экипажем продать. Литовцы, видать, хотят своими людьми укомплектовать. А я не хочу на большой пароход, мне там делать нечего.
В итоге экипаж с «Океанографа» распределили по двум большим пароходам. Капитана, второго механика и меня направили на «Профессор Визе». Полковника – на «Профессор Зубов». Капитан превратился во второго помощника, я – опять в электрика. Полковник же, как был матросом, матросом и остался. Его коллега Верёвкин, не зная дальнейших пертурбаций, не выдержал и списался на берег. Море любил до слёз, но укачивался бедолага до того, что и так не склонный к полноте, приходил из рейса тощий, как мумия.
Встретились мы с Полковником на острове Тенерифе в порту Санта-Крус. Наши два красавца-парохода стояли тогда рядом борт к борту. Команды хорошо знали друг друга. Собралась компания. Полковника, как положено, разжаловали и послали с группой увольняющихся на берег, наказав без водки не возвращаться.
Разжалованный Полковник принёс два объёмистых портфеля водки «ORLOFF», и первый раз в жизни его забыли восстановить в прежнем звании. Компания была большая, сборная, Полковника так близко, как на его родном судне, никто не знал. Я, к сожалению, в том застолье участия не принимал, иначе бы обязательно напомнил о незамедлительной реабилитации. От расстройства наш Полковник принял спиртного больше ровно настолько, чтобы все видели, что он пьян не как настоящий полковник, а как настоящий сапожник. В таком состоянии он и вышел на палубу проветриться.
Я уверен, что все дальнейшие события не произошли бы или потекли в ином русле, если бы Полковника не забыли восстановить в его истинном звании. А произошло вот что. Когда наш герой покинул компанию и оказался на шлюпочной палубе, то у него хватило ума понять, что он находится на чужом судне и ему каким-то образом нужно перебраться на своё. Короткий трап, перекинутый с борта на борт, явно не подходил для этих целей. Полковника могли заметить. Трап хорошо просматривался со всех ракурсов, и уж кто-нибудь наверняка отметил бы неровную походку и неестественно плавные движения нашего героя. Доброхотов на судне много. И до начальства судовые вести доходят быстро.
Чтобы избежать лишних неприятностей, разжалованный Полковник подался ближе к юту. Там борта судов уже отступали друг от друга, и между ними имелся метровый просвет, что показалось Полковнику вполне достаточным для взятия своего судна на абордаж. Главное, как ему казалось, его никто там не видит. Без суеты и криков Полковник вскарабкался на широкий деревянный планшир и хотел было дотянуться до фальшборта своего парохода, но малый рост надёжно не перекрывал межбортовое расстояние, и он успел лишь скользнуть рукою по заветной опоре и рухнул с шестиметровой высоты в прозрачнейшие воды портовой бухты. Все, кто был на палубе, кинулись к месту происшествия. Полковник долго не показывался на поверхности. Наконец мы увидели всплывающее тело упавшего. Прозрачная вода давала возможность наблюдать, как, мощно загребая руками и пуская мелкие пузыри, похожий на Ихтиандра, из придонных глубин к нам поднимался Полковник. Зрелище было захватывающее. Как раз в это время кто-то из команды кинул в воду спасательный круг, который торцом полетел в воду и встретился с головой только что всплывшего на поверхность Полковника. Удар был достаточно сильным, потому что под его воздействием наш герой снова пошёл ко дну. На этот раз, правда, ненадолго: через пять секунд все мы услышали хриплый голос снизу, который перемежался кашлем и фырканьем:
– Гады! За что убиваете? Чтоб я ещё хоть раз вам за водкой бегал? – Не дождётесь!
Вслед за кругом кинули подвернувшийся под руку бросательный шкерт, за который Полковник вцепился мёртвой хваткой, обмотав его змеёй вокруг руки, и его благополучно втащили на борт.
На этом карьера матроса Полковника закончилась. По приходу в Ленинград его списали с судна и уволили по известной статье.
На место Полковника, чтобы продолжить династию, пришёл его брат. Тоже матрос. Его все так и звали – брат Полковника. Он сразу попал на наше судно, которое уходило в район Антарктиды на шесть месяцев. На пятом месяце, когда мы уже взяли курс к дому, брат Полковника сошёл с ума. И его тоже пришлось списать и уволить по приходу в родной порт, но уже по другой статье.
Больше ничего о Полковнике и его младшем брате я не слышал.