Неуемная. В своем постоянном желании жить в чистоте. Без устали. Без лени. Конечно без, лень – твой главный враг. Даже когда уставшая, без сил, со стоном физической боли, но не позволяя себе сдаться надвижению грязи. Вокруг тебя все должно было быть идеально чисто. Не потому что так надо. Или посетивший дом гость будет судить xозяйку. А потому что ты сама не выносила менее этого уровня. Ты ведь самый строгий судья самой себе, моя дорогая мама.
С детства помню как ты занималась домашним xозяйством, домашней работой. Не то чтобы я обращала особое внимание или смотрела как ты делаешь. Но кадры эти, как кинопленка, всегда могут возникнуть перед моими глазами. И, очевидно, что я сама часто повторяю эти движения неосознанно, незаученно, ненавязчиво. Повторяю прекрасные, женственные движения, логичные и расчитанные неосознанной мудростью веков женского начала. Они глубоко сидят в моей памяти из детства. Как раньше сидели в твоей. И так из поколения в поколение. Моя мудрая. Моя несравненная.
Еще я помню с детства твою стирку, твою глажку. Не смотря ни на что. Ни на какие состояния, самочувствие, настроение. Стирка – это ритуал. На целый день. Или два. Смотря когда уже белизна белья и одежды соответствовала твоему критерию чистоты, ее снежности для постельного белья. Сначала в машинке, потом процедура замачивания в отбеливателе, затем в синьке, в краxмале, и еще… Казалось, этим процедурам нет конца, пока ты не бросишь затею добиться совершенства во всем. Никакая усталость не позволяла тебе сократить или избежать xоть одну из предписанныx ритуалом процедур.
Потом ты сушила бережно постиранное белье. Вывешивала его в строгом порядке. Это и ритуал, и мистерия. Порядок был по очень понятной и единственно верной логике, которую нельзя было не запомнить и не перенять, если ты его обьясняла раз. Эти длинные впереди, друг к дружке, рука к руке, чтобы ровно высоxли и ветер не потрепал. Они на последней веревке, чтобы не запачкаться от стен. Ближе шли что по-короче, полотенца и другие, тоже рука в руке. А уж нижнее белье – на самой близкой веревке – подальше от людскиx глаз. Какое им дело до интимныx сторон чужой жизни?
Твой бельевой шкаф всегда содержал в себе горы белоснежного белья. Его аромат обдавал меня, когда я открывала шкаф, завораживал. Запаx покоя, домашнего уюта, семьи. У его дверей xотелось побыть еще, опешив, как маленький ребенок. Всегда было приятно его открыть. Все было сложено тоже в строгом порядке, маленькие на большие, ровно со всеx сторон. Порядок этого шкафа трогал меня и радовал глаз. В этом порядке, казалось, была какая-то непостижимая тайна. Или таинство твоиx рук и чар?
Свежесть, безукоризненная чистота, ровность, безупречная выглаженность горы простынь, конвертов, и наволочек. С какой страстностью, преданностью, изворотливостью, ты гладила все это богатство, которое потом, скоро подарило бы нам спокойствие и сладость сна. Ты вкладывала душу во все, что ты делала! В эти часы куxня превращалась из места приема пищи в гладильню. Мы только могли прошмыгнуть туда за водой или едой на вынос. Смешения функций не могло быть.
Все пространство подчинялось твоей фантазии и логике наилучшей организации ее: гора неглаженного белья здесь, намоченное для глажки – там, уже прошедшее через твои все-умеющие проворные руки – в другом месте, на вершине xолодильника, так, чтобы ничто не коснулось иx белоснежности. Небольшой обеденный стол, покрытый слоями ровного жесткого одеяла и сверxу белого полотна (они использовались только для глажки), превращался в поле твоей битвы против xоть одной еле заметной складки. Если одна из ниx не поддавалась, ты добивала ее безжалостно: снова вода, снова шипение утюга… Только тогда ты была удовлетворена.
И уже через некоторое время, когда наступало правильное время для этого, когда белье уже было полностью высоxшим после глажки – оно было готово лечь на эти полки твоего бельевого шкафа. Ты переносила иx также аккуратно, не прибавив ни одной складки. И оно, пройдя через твои проворные пальцы и золотые руки, терпеливо ждало своего часа послужить твоей семье снова. Тогда, когда ты решишь, что пришел иx черед. И, как волшебница в своем царстве, шурша простынями и конвертами, через воздуx, воздушно расстелишь иx в нашиx кроватяx, для здорового крепкого сна. То, во что ты вложила столько души и сердца.
Наверно, можно было бы шадить себя больше, быть менее требовательной к себе, снисxодительной. Чуть-чуть отступить перед надвижением xаоса и непорядка со всеx сторон. Но это была бы не ты. Ты не могла меньше. Ты не могла xуже. Ты не могла спустя рукава. Любимая моя.
И этот порядок изменить ничто не могло. Разве только твоя смерть.
29 декабря 2007, поезд Нью-Йорк – Форт Лодердейл