В случае публикации в Сети, ссылка на сайт
PAPCHENKO.RU обязательна.
ВНИМАНИЕ!
Как мне кажется, материал жестковат,
с элементами, так сказать,
так что на любителя...
Александр Папченко
ПУБЛИЧНЫЕ СВЯЗИ
Рассказ
Магистральная федеральная дорога М-36. Забрызганный грязью “КамАЗ”. В кабине водитель Муравьев Аркадий Павлович и попутчик. Вопросы мироздания и миропорядка интересуют Аркадия Павловича постольку, поскольку задевают его благополучие, и поэтому разговор не клеится. Похохатывая, Аркадий Павлович парирует любые попытки попутчика приобщить его к национальному комплексу вины, коротким, но емким восклицанием: “А, и хрен на него!” — на них, на нее, на меня, с ним, с нею... и так далее, вплоть до коронного “С хрена ли баня впала?”. Эта, казалось бы, незатейливая фраза, переведи ее досужий филолог на латынь (всем известно, что на латыни любая глупость звучит как рецепт), несомненно бы являла собой пример неосознанной попытки сформулировать Аркадием Павловичем национальную идею.
Попутчик Аркадия Павловича, гражданин средних лет, в заляпанных грязью резиновых сапогах, в дождевике и с авоськой на коленях, являл шоферу полную противоположность — он был говорлив и к тому же принадлежал к ярким представителям того философского направления, что подвергает сомнению саму возможность познания объективной действительности. Голова пассажира на тонкой шее покачивалась взад-вперед над воротом дождевика, словно вытянутый до предела грузик на штанге метронома.
— Вот же, хрен! Опять президент со своими подпердышами... — воскликнул шофер и нахмурился было, но тут же восстановил утраченное равновесие коротким смешком. — Ну да, хрен на них... Еще не все разграбили! — и, выключив радио, сосредоточился на дороге — “КамАЗ”, миновав пост автоинспекции на въезде в город, вылетел на пустынный в этот час проспект. Аркадий Павлович глянул на часы: он шел точно по графику, где-то минут через сорок фургон должен стать под разгрузку.
— Почему ж это не все еще? — привычно начал выстраивать контрверсию попутчик и запнулся — огромное рекламное панно на обочине заворожило его своими сочащимися под дождем красками. — Слышь, Палыч, а я ведь это... последний раз был тут до перестройки, и как бы это тебе сказать...
— Ну?
— Робею... — извинительно улыбнулся попутчик. — Черт-те знает, по телевизорам такого понаслушаешься, что у вас тут в городах делается.
— Довез бы я тебя, папаша, до самого дома, если б не опаздывал. А то люди ждут.
— Ну, это конечно, если ждут, — поежился попутчик, — а то в два момента последние штаны снимут, — попутчик робко улыбнулся.
— Кому ты, на хрен, нужен! Ты на вывески не гляди. Ни хрена не поменялось, кроме вывесок. Те же люди. Или что ты думаешь... — Аркадий Павлович отвлекся, перестраиваясь в правый, самый медленный ряд проспекта, — если город, так тут всех подряд грабят, убивают и тут все без штанов скачут! — Аркадий Павлович снисходительно хохотнул и смерил собеседника не лишенным некоторого превосходства взглядом. Но попутчик не отреагировал на успокоительное замечание Аркадия Павловича — прильнув к лобовому стеклу буквально всем телом, совершенно воткнувшись в стекло носом, он изумленно, чтоб не сказать зачарованно, уставился на что-то впереди. Аркадий Павлович проследил за его взглядом — впереди, шагах в тридцати—сорока, по тротуару рядом с проезжей частью кто-то бежал, сверкая в свете фар ослепительно белой обнаженной задницей.
Девушка! Она мчалась, разбрызгивая цветные пятна реклам, отражающиеся в лужах, и была похожа на Фрези Грант. У Аркадия Павловича отвисла челюсть — фалды отсвечивающего блестками пиджака, высоко задираясь, хлопали бегущую по голым ягодицам.
С неуместной поспешностью жизнь опровергла успокоительную сентенцию шофера по поводу последних штанов! Иезуитство какое-то! Аркадий Павлович ткнул ногой в педаль тормоза — покрышки взвизгнули. “КамАЗ” развернуло на скользком асфальте. Швырнуло на встречную полосу. Фургон “КамАЗа” наткнулся на стойку светофора. Стойка со скрежетом согнулась и навесила мигающий оранжевым кошачий глаз светофора над капотом притормозившей у перекрестка серой “Оки”. Таинственная фигура, взбрыкнув на прощание голой задницей, метнулась в ближайшую подворотню, и! И все.
—Ни себе хрена... — протянул ошалело Аркадий Павлович, снимая подрагивающие от напряжения руки с рулевого колеса. — Не, ну, ни себе хрена? — повторил он октавой выше. Пассажир, зажимая ушибленный при аварии нос, с ужасом уставился на Аркадия Павловича — такого витиеватого мата попутчик еще не слыхал.
Открылась дверь серой “Оки”. Из нее выкарабкался водитель-инвалид. Вытащил из салона костыли. Постоял, отдуваясь, прихватывая нижней губой верхнюю. Сунул костыли под мышки и, побагровев, схватился за грудь. Захрипел и рухнул на мокрый асфальт. Инвалид не пострадал в аварии лишь затем, чтоб умереть двумя минутами позже от инфаркта...
Помпезный, в стиле сталинского барокко, вход в здание телестудии закрывается на ночь, и все граждане, независимо от должности, пользуются служебным. Выбравшись из-под ослепляющих лучей осветительных приборов съемочного павильона, гражданин, разгоряченный запахами студии, всеми этими проводами, объективами и вопросами, претендующими на глобальное осмысление и объяснение им, гражданином, действительности, и отсюда с ощущением собственной для этой действительности значимости, миновав турникет и распрощавшись с бодрствующей охраной, неожиданно оказывается в темном переулке. Тревожно шумит парк. Стонет над головой ажурная телевышка, процеживая сквозь себя ветер. Бродячий пес нюхает туфли гражданина на предмет наличия недозволенного запаха. И дождь... Но ничто не способно поколебать ощущение гражданином собственной значимости, так как ее отпечаток тлеет на сетчатке правого глаза, которым он только что косил в объектив телекамеры. И лишь провалившись по щиколотки в огромную выбоину в асфальте, и промочив насквозь ноги, и чертыхаясь на чем свет стоит, гражданин осознает обыденность окружающей его действительности и свое место в ней.
Покинувший здание телевидения через служебный вход гражданин был слишком изысканно одет для того, чтобы идти пешком, и все же шел пешком, так как был слишком пьян для того, чтобы ехать за рулем автомобиля. Благополучно избежав встречи с отрезвляющей выбоиной в асфальте, гражданин выбрался на освещенное место. Гражданин не участвовал в съемках, ему никто не задавал умных вопросов, и тем не менее он необыкновенно остро чувствовал собственную значимость.
…Десять лет назад Сеня Зацарапанный приехал в город из маленького провинциального поселка, такого маленького и захолустного, что в нем не было даже знаменитой, описанной Н.В. Гоголем, лужи. Лужа явление локальное, что предполагает границы, берега, а грязь, в которой тонул поселок, была безбрежна. Сеня был ошарашен и смят городом. Проедая мамины накопления, он часами бродил по шумным улицам, заглядывался на витрины, на красивые автомобили, на таких доступных и в то же время совершенно недоступных Сене женщин. Вещей и женщин, которыми Сеня хотел обладать немедленно, оказалось так много, что у него кружилась голова от вожделения. Под воздействием этих прогулок в голове Сени обретала черты некая максима, смысл которой сводился к банальному постулату, что богатым быть хорошо. Раньше Сеня не ощущал так зримо разницы между бедностью и богатством.
— Эй!
Блондинка, в фиолетовом костюме и с вычурной сумочкой в руках, загадочно улыбаясь, покачивая бедрами, приблизилась к Сене...
— Кого-то ждешь, мальчик?
— Я? — смутился Сеня Зацарапанный, словно его застали за неблаговидным занятием. Сеня разглядывал подъезжающие к порталу гостиницы шикарные машины. Солнечные блики на лакированных обводах крыльев автомобилей гипнотизировали Сеню.
— Какой молоденький, мальчишечка... — протянула плотоядно блондинка.
— Поехали, что ли? — позвал ее водитель приземистой иномарки. Приоткрыв дверь, он скабрезно ухмылялся. Блондинка вдруг ощерилась:
— Да, пошел ты, козел! — рявкнула она басом и с неожиданной силой пнула ногой дверцу автомобиля. Та с треском захлопнулась, припечатав шоферу лицо.
— Ты мне будешь указывать, фуфел!
Водитель вылетел из автомобиля.
“Счас замочит”, —решил Сеня.
Скалясь разбитой мордой, водила шаркнул ножкой. Услужливо распахнул дверцу лимузина. Сломался в пояснице. “Девушка” плюхнулась на сиденье. Водила бережно прикрыл дверцу и бросился за руль...
— Трогай! — процедила “девушка”, швырнув купюру на переднее сиденье.
Кому-то нужна вся жизнь для того, чтобы понять, что в ней самое важное, а кому-то достаточно случая. Вот как Ньютону, например...
Именно в этот момент в голове у Семена Зацарапанного зародилась мысль. Маленькая, хрупкая и волосатая. Эмбрион мысли. Ее еще нельзя было понять, но Сеня уже чувствовал ее приближение. Задохнувшись, в предвкушении прозрения, он наморщил лоб, пытаясь ее осознать. Рано. Мысль нужно выносить. Ей нужен толчок, катализатор, для того чтобы...
Возвращаясь как-то вечером из очередной экскурсии по городу к родственникам, которые приютили Сеню, он наткнулся в темном переулке на хулиганов. Они не били Сеню. Дурачась, они попросили его стать на колени. Сеня испугался и безропотно повиновался. Хулиганы удивились такой податливости и, наверное, поэтому, как потом объяснял сам себе Сеня, всучили ему мятую денежку...
— А что, блин, если б мы тебя отсосать попросили, ты б тоже? — поинтересовались хулиганы. А Сеня вдруг рассмеялся. Он стоял на коленях и дико хохотал. Они не понимают, что сделали, уроды! Сеня только что осознал мысль. Он ее выносил, и она родилась. Она взорвалась в его голове, как граната, и он был ослеплен ею. Сеня понял, как стать богатым. Не нужно стесняться себя, вот ведь что сдерживает. Не нужно бояться быть униженным. Планка собственных представлений о дозволенном должна быть установлена так низко, чтоб не переступать через себя на пути к цели.
— Шиз, блин... — бандиты неспешно удалились.
Сеня понял, что быть униженным, слабым вовсе не так стыдно, как ему казалось. Это даже приятно, чувствовать себя униженным. Только нужно полюбить в себе это сладостное ощущение незаслуженной обиды, нанесенной тебе самой судьбой. Обиды за то, что у тебя ничего нет, а у других есть все. Следовательно, если мир так несправедлив, это дает моральное право мстить ему нравственным суицидом. Как обиженный ребенок находит в формуле “когда я умру, вы еще пожалеете” непостижимую для взрослого человека возможность обратить на себя внимание обидчиков-родителей и заставить их приласкать его, так и Сеня подманивал жизнь, пытаясь заставить ее полюбить себя... Ну, если не полюбить, то просто приласкать и пожалеть.
Когда падать некуда, тебе не грозит падение. Когда ты на дне, куда падать?
Осознание невозможности падения развязывало Сене руки.
Обретаешь ли ты достоинство, отобранное у других? Компенсируешь ли ты чужим достоинством дефицит собственного, потраченного на пути к цели?
“Конечно”, — думал Сеня, руководствуясь общеизвестным законом сохранения материи, но проверить на практике эту мысль можно было, лишь когда у него будут деньги. Много денег.
Прошло несколько лет. Семен Семенович Зацарапанный — директор рекламного агентства “Фауна”. Легальный бизнес. Но настоящую прибыль “Фауне” приносили политики. Листовки сомнительного свойства, обличающие постеры, статьи в газетах, похожие на доносы, лживые рекламные ролики — все то, что нужно было делать скрытно, прятать от свидетелей, но без чего нормальный политик как-то не может обойтись. Вот на этой черной подпольной работе и специализировалась “Фауна”.
Семен Семенович презирал своих заказчиков. Это презрение — профессиональное увечье пиариста. Находясь в плену образов определенной негативной направленности, образов, порочащих того или иного чиновника или политика, Семен Семенович уже не мог относиться к нему, даже после завершения выборной кампании, даже тогда, когда этот политик становился его заказчиком, даже понимая всю надуманность и абсурдность порочивших политика фактов, зачастую высосанных буквально из пальца его же собственным сценаристом, он уже не мог относиться к этому политику, как к порядочному человеку. Это было какое-то бессознательное отторжение. И если Семен Семенович неожиданно узнавал о каком-то положительном, милосердном, великодушном или героическом поступке такого политика, то этот факт его искренне удивлял или даже шокировал, как человека наивного, добродушного и доверчивого удивил бы, шокировал недостойный поступок в биографии, скажем, своего лучшего друга или жены.
“Они называют себя солью и сахаром земли! Хлеб-сахар вам... Я чище и нравственнее их... “Комэт” — я чищу чище... Они заказывают ложь — я лишь придаю ей товарный вид. Спрос рождает предложение, а не наоборот. Настоящая элита — я. Классик! Я нравственнее. Потому что я солдат. Солдат выполняет приказ, ответственность за который несет военачальник. Я рядовой... рядовой пиара...”
Семен Семенович едва не прослезился, хотя обычно пафос ему был несвойственен. Но сегодня был особенный случай. На телевидении Семен Семенович встречался с посредником, приехавшим в свите политика на запись предвыборной агитки. Штаб политика заказал настолько грязную листовку про своего конкурента, что Семен Семенович, чтобы не плодить лишних свидетелей, лично явился за деньгами. В пыльном закутке среди декораций посредник передал ему деньги и предложил хлебнуть коньяка. Семен Семенович глотнул немного прямо из горлышка и, неожиданно для себя, захмелел...
Семен Семенович поглядел на часы — через сорок минут грузовик с отпечатанными в провинциальной типографии соседней области листовками въедет в ворота арендованного “Фауной” склада. Там его ждут бригадиры. Они рассортируют тираж по микроавтобусам. Те разъедутся по районам. В пять утра в указанные точки прибудут разносчики, и ровно в шесть первые листовки с цветными фотографиями “сексуального извращенца” лягут в почтовые ящики горожан.
Семен Семенович смахнул с лица дождевую пыль. Светофоры перешли на дежурный режим и пульсировали желтым. Семен Семенович пересек по диагонали перекресток. У витрины киоска самозабвенно тискалась влюбленная парочка... “Контролируйте будущее — реклама презерватива. Или уже было?” — подумал Семен Семенович. Его мысли были короткими, как рекламные слоганы. Занимаясь рекламным бизнесом, Семен Семенович с некоторых пор стал думать так, словно предполагал продавать свои мысли. Из этой кучи в основном банальных лингвистических построений мозг Семена Семеновича надрессированно выдергивал не избитые сочетания. Это также было профессиональное увечье, которого он не чувствовал. Любой деепричастный оборот раздражал Семена Семеновича. Хотелось прервать человека, произносящего сложносочиненное предложение, и разбить предложение на два—три коротких слогана или разбить говоруну череп...
От стены молочного магазина отделилась фигура и быстрым шагом приблизилась к Семен Семеновичу.
— Вы не встретили девушку? — спросил незнакомый парень, рассеянно оглядываясь по сторонам. — Она еще, наверное, плакала... — и незнакомец, не дождавшись ответа, растворился в темноте.
Семена Семеновича задела небрежность, с которой был сформулирован вопрос. Семен Семенович выругался и остался доволен интонацией, с которой ругательства были озвучены. Вообще-то Семен Семенович был робким человеком, но ему надоело улыбаться, ему хотелось быть самим собой.
“Улыбка признак слабости. Сильный может позволить себе быть хмурым и неприветливым. Улыбающийся хочет казаться слабым, или он действительно слаб. В бизнесе главное дезориентировать конкурента. Вот и весь долбаный Карнеги...” — думал Семен Семенович.
Сам Семен Семенович улыбался всегда и везде. Он улыбался даже во сне. Но это была не широкая, наглая улыбка победителя, это была тихая извинительная улыбка проштрафившегося. Семен Семенович культивировал эту жалкую улыбку на своем лице. Он ее растил годами, добиваясь полной автономности улыбки от остального лица. Его подчиненные служили ему не только за деньги, но еще и чуточку как бы из жалости. На деньги всегда найдутся другие, большие деньги, а жалость такое человеческое чувство, на которое можно положиться. Особенно в России. Поэтому Семен Семенович подбирал сотрудников среди одиноких женщин бальзаковского возраста. Они работали не так эффективно, как молодые, но зато Семен Семенович надеялся, что его не подставят, не предадут, не сдадут. Хотя бы из жалости.
Кстати, об улыбке. Однажды Семен Семенович по делам службы был в издательстве, организованном на западный манер. Там все, от главного редактора до уборщицы, улыбались. Даже приблудная кошка и та скалилась. Самым веселым был главный бухгалтер. Через неделю он пристрелил кассира и отвалил вместе с кассой...
Есть в городе волшебное место. О мистических качествах отрезка тротуара рядом с кирпичным забором зоопарка никто, кроме Ласточки, не догадывается. Чтоб волшебство проявило себя, нужен поздний осенний вечер и дождь. Впрочем, вечер может быть и весенним, но дождь обязателен. Вот как сегодня. Теперь надо встать на тротуаре, напротив кирпичной стены зоопарка, повернуться лицом к проспекту, рукой прикрыть верхние, серые, как шинельное сукно, этажи виднеющихся вдали зданий и вспомнить два—три слова на любом иностранном языке. И вы тут же, если вас, конечно, не окатит грязью проезжающая мимо машина, непременно почувствуете себя иностранцем в каком-нибудь хорошем иностранном городе. Что касается Ласточки, то она чувствовала себя в городе Праге. Именно так, ей казалось, должны отражаться в мокром асфальте витрины уютных магазинчиков столицы Чехии, таким же, как сегодня, промозглым вечером. И если тщательно принюхаться — Ласточка тщательно принюхалась, — то можно уловить запах кофе...
Впрочем, какая разница, где тебе холодно, — Ласточка поежилась и уселась на лавочку. Вечер не задался — сегодня она заработала мало денег, всего рублей четыреста. Кому-то эти деньги покажутся приличной суммой, но у Ласточки была “крыша”, сутенер дядя Веня, и большую часть заработанного она отдавала ему. Это называлось толинг. Дядя Веня говорил: “Ты у меня на толинге”. Что такое толинг, Ласточка не знала, но зато знала, что дядя Веня может подумать, будто она прикарманила деньги. Может не поверить в то, что клиентов распугала непогода, и тогда...
— Блин... — Ласточка поежилась и попыталась натянуть узкую черную юбку на колени. Но юбка была чуть шире бинта и поэтому могла греть что-то одно, или колени или задницу. Приходилось выбирать. К тому же на Ласточке были не теплые колготки, а замечательные белые чулки, предмет зависти Сони, с которой Ласточка работала в паре. Расцветка — перемежающиеся широкие белые и прозрачные концентрические кольца. Ноги в таких чулках, как шлагбаум, как милицейский жезл. Даже у Клизмы, продвинутой во всех отношениях Клизмы, которая работала только по самым крутым клиентам, и то таких чулок не было. Впрочем, у Клизмы ноги толстые. В таких чулках Клизма превратится в тумбу... Ко всему, как назло, Ласточка забыла дома зонтик.
— Вот гадство...
Мелкий дождик, даже и не дождик, а тонкая водяная пыль оседала на лице, на волосах. В сумочке у Ласточки лежала теплая длинная юбка. Соня научила Ласточку так сворачивать юбку, что та не комкалась. Всякий раз, возвращаясь с работы, Ласточка надевала эту юбку в подъезде своего дома или у клиента, если он был последним в тот вечер. Ласточка снимала “шлагбаумные” чулки, если позволяли обстоятельства, смывала макияж и превращалась в обыкновенную школьницу с серым от усталости лицом. Маскировка занимала уйму времени, но мама не знала, чем занимается Ласточка, и...
Нет. Мама знала, чем занимается Ласточка. Догадывалась. Не могла не догадываться, потому что с некоторых пор в их доме появились деньги. Ласточка знала, что мама догадывается, но по установившемуся негласному правилу они с мамой делали вид, что мама ни о чем не догадывается. Наверное, это было хорошо, так как мама у Ласточки болела и ей нельзя было волноваться. Хотя, с другой стороны, наверное, это было не очень хорошо, так как мама все равно волновалась, только виду не подавала.
Мама у Ласточки заболела недавно, и нужны были деньги на операцию. Денег нужно было много, и их было негде взять. Дядя Веня шантажировал Ласточку тем, что расскажет ее маме, чем она занимается. Это когда Ласточка отказывалась работать с каким-нибудь особенно мерзким клиентом или ездить на “субботники”, когда нужно было обслужить человек пять за раз. Но зато в остальное время он ее жалел.
Дядя Веня напоминал жабу. Его лицо покрывали бородавки. Толстая нижняя губа заползала на верхнюю, и казалось, что дядя Веня постоянно отфыркивается. У дяди Вени ноги не ходили, он был инвалидом. Дядя Веня ездил на серой “Оке” с ручным управлением, а если ходил, то только на костылях. Ласточке было жалко дядю Веню. Дядя Веня знал об этом. Он говорил:
— Вот видишь, какая у меня пенсия. И это тридцать лет стажу бригадиром металлургического цеху Уралмашу. А ты вообще дурочка еще. Тебе деньги что, не надо? А расти ж тебе надо? Витамины? А мамаша твоя? На лекарства, опять же. Или вон возьми Соньку, разве ж ей одеться не хочется? А страна какая? Гавниевые конюшни, а не страна. И как жить? Только сдохнуть, вот и вся такая наша жизнь. Ты выкабыливаешь цирк, а жрать на что? На твои красивые глаза? Че у тебя, жопа отвалится?
Тут дядя Веня прихватывал нижней губой верхнюю, и бородавки на его лице шевелились. Это дядя Веня так злился. Бородавки шевелились, а так как на некоторых из них росли волосы, то волосы тоже шевелились, и Ласточка пугалась. У нее от страха начинали дрожать руки. А дядя Веня видел, что она пугается, и трепал ее по макушке — жалел.
— Вот видишь, какие мы горемыкины, разудальцы, мать твою так, просрали страну, и хоть подыхай... — говорил дядя Веня, и Ласточке казалось, что это звучит очень жалостно, и ей становилось жалко и себя, и дядю Веню, и страну, и только непонятно ей было, почему улыбается охранник дяди Вени, здоровяк Колька. Этот Колька иногда сопровождал дядю Веню, но никогда не вылезал из машины без необходимости. Колька вообще-то был женатый человек, у него было двое детей и обе девочки, но это так, к слову, и к делу не относится...
— Сука он! — злилась Соня, когда дядя Веня уезжал. — Тебя трахают, а ты еще рожу делай жалостную. Козел!
— Да че ты... Жалко, — защищала дядю Веню Ласточка.
— Жалко у пчелки! — начинала, как всегда, заводиться Соня, потом смотрела на Ласточку и, махнув рукой, ругалась: — Дура ты еще и полный наивняк! Глядите на нее, этого урода жалеет! Себя пожалей, дура!
На самом деле Ласточке было проще жалеть дядю Веню, чем боятся. Ей было легче думать, что она работает добровольно, из жалости к нему, а не из страха перед ним. Жалость снимала с нее ответственность, а страх обвинял в нерешительности. Жалость к дяде Вене, бедному калеке, сливалась с жалостью к себе, вынужденной зарабатывать так деньги, и эта жалость непостижимым образом сочеталась с жалостью к больной матери, из-за которой, как считала Ласточка, она и работает на дядю Веню. Винить было некого, в представлении Ласточки все были равномерно ущербны. Но когда дядя Веня шантажировал Ласточку — она злилась. Только не на дядю Веню или себя, а почему-то на маму. В такие секунды Ласточка ее ненавидела. И даже желала ей смерти. Ласточку пугали эти мысли, она боялась их, гнала их от себя, она знала, что Бог ее накажет за эти мысли, но затем опять злилась и опять думала, что, если бы мама умерла, дядя Веня не смог бы ее шантажировать и ей не нужно было бы зарабатывать деньги...
Прошел мимо мужчина в плаще и под зонтиком.
“Семейный”, — определила Ласточка. И не то чтобы среди ее клиентов были сплошь холостяки — под этим словом Ласточка понимала ту категорию женатых мужчин, у которых в кармане никогда не водилось больше десятки. К таким мужчинам Ласточка относилась со смешанным чувством досады и презрения. И все-таки Ласточка крикнула ему:
— Молодой человек, который час?
“Молодой человек” ссутулился и ускорил шаг. На противоположной стороне улицы за кирпичным забором зоопарка дурным голосом завизжал зверь. Мужчина вздрогнул...
— Урод... — презрительно процедила Ласточка.
Ласточке — шестнадцать лет, она брюнетка, у нее карие глаза и прямой нос. Ласточка разглядывает собеседника, наклонив голову, вначале к одному плечу, потом к другому, словно всматривается недоверчиво, прежде чем клюнуть.
Однажды они с Соней ждали дядю Веню. Ласточка забралась на перила моста перекинутого через неглубокую в этом месте речку Исеть, беззаботно болтала ногами, поглядывая на подружку...
— Ну, ты как ласточка... — расхохоталась вдруг смешливая Соня.
Имя приклеилось...
С включенной мигалкой, на огромной скорости, разбрызгивая лужи и от этого похожая на вынырнувшую из пучин торпеду, пронеслась машина “скорой помощи”. Ласточка поморщилась — “скорая” напомнила ей о маме.
— Эй, ты! — на тротуаре стоял, покачиваясь, мужчина лет тридцати в слегка помятом, чуть отсыревшем костюме. Впрочем, даже в таком виде костюм не утратил лоска. Несомненно, это был очень дорогой костюм. Плюс дорогой галстук и ослепительной белизны рубашка. Ласточка хорошо разбиралась в стоимости мужской одежды — от этого зависел ее заработок. Сам мужчина был щуплым коротышкой. Он сутулился, знал об этом и выпячивал грудь. И напоминал захмелевшего петушка.
— Прогуляемся... — мужчина нетрезво попятился, запнулся за бордюр, но чудом устоял на кромке тротуара. — И в дождь и слякоть не нужно плакать... — пробормотал клиент.
Ласточка обрадовалась — пьяный состоятельный клиент!
— Зацарапанный... — представился клиент и попытался шаркнуть ножкой, — Семен Семенович. Сеня.
— Что, в тачке будем? — огляделась Ласточка.
— Там она, тачка... — кивнул в сторону подмигивающей красными габаритными огнями телевышки Сеня, шмыгнул носом и надолго задумался, елозя похотливым взглядом по ногам Ласточки.
Семену Семеновичу Зацарапанному срочно нужен был кто-то, кто оценил бы истинное величие его личности. И это должен быть не просто прохожий, а кто-то, стоящий ниже Семена Семеновича на социальной лестнице, кто-то ущербнее его и беззащитнее. Кто-то, с кем он мог бы говорить снисходительно и чтоб этот кто-то знал свое место, как тот шофер, которому били рожу. Настало время позволить себе расквасить кому-нибудь морду. А тот, кому он будет ее бить, должен воспринимать происходящее с безусловным повиновением. Тогда Семен Семенович проявит великодушие. Но где ночью взять такого человека? Увидев проститутку, Семен Семенович воспрял...
— Где будем-то? — нетерпеливо переступила с ноги на ногу Ласточка.
— Что... будем? — очнулся Семен Семенович.
— У тебя деньги хоть есть? — поинтересовалась Ласточка.
— Бабки — тлен... — Семен Семенович торжественно извлек из кармана бумажник и продемонстрировал его содержимое — денег было достаточно для того, чтобы сразить Ласточку наповал. — Сейчас пойдем... и дойдем, — пробормотал клиент.
Офис “Фауны” располагался здесь рядом, за углом.
— Далеко? — Ласточка взяла клиента под руку.
— Какая тебе разница? — будничная интонация Ласточки не понравилась Семену Семеновичу. Не было в ее голосе почтения. Семен Семенович капризно высвободил руку, и они двинулись...
— Если далеко, так лучше взять тачку, — сказала Ласточка.
Семен Семенович хлопнул Ласточку по заднице.
— На улице, что ли, трахаться? — удивилась Ласточка. И не было в ее голосе ничего, что выказывало бы ее подчиненное униженное положение. Сейчас Семен Семенович готов был заплатить очень много денег за один жалкий ее взгляд, но Ласточка не знала об этом. Она замерзла, и ей хотелось прийти поскорее в какое-нибудь теплое помещение. Семен Семенович вновь попытался шлепнуть Ласточку по заднице, но промахнулся.
— Далеко еще? — отодвинулась Ласточка.
— Рядом... — буркнул разочарованно Семен Семенович.
Свернули на проспект.
— Сколько тебе лет? — поинтересовался Семен Семенович.
— Зачем тебе?
— Вам! — дернулся Семен Семенович. — Вам!
Ласточка пожала плечами:
— Зачем вам?
Некоторое время шли молча.
— Ты, наверное, устаешь? — Семен Семенович сменил тактику и заговорил привычным для себя елейным голоском. — Сколько у тебя клиентов за смену?
Ласточка промолчала...
— За анальный секс доплату берешь? — поинтересовался ласково Семен Семенович. — Все аналы в истории... — пробормотал он.
Сами вопросы не так задевали Ласточку, как интонация, с которой они произносились. Но она молчала, потому что клиенты бывают разные, и этот не хуже и не лучше других...
— У тебя, наверное, мама есть. Она тебя купала, она тебя...— ворковал Семен Семенович, распаляясь. — Как она тебя называла? Зайчик? Вот... а теперь какие-то грязные скоты тебя ставят... наклоняют и...
— Далеко еще?
— Почти пришли, — ласково пропел Семен Семенович. Наконец-то в голосе Ласточки он уловил что-то, помимо равнодушной готовности терпеть. Но этого ему было мало: — Твои подружки сидят за партами, а тебя трахают по очереди, с матом... Ты, наверное, хотела бы услышать — ты моя единственная, ты моя любимая...
— Заткнись... — не выдержала Ласточка и испугалась. Клиенты с такими бабками под забором не валяются, а ну как этот козел обидится?
— Сюда, — Семен Семенович удовлетворенно улыбнулся.
Они свернули во двор пятиэтажки и вскоре оказались перед небольшой дверью. Табличка на стене утверждала, что здесь находится предприятие “Фауна”, хотя стены были замызганы так, будто здесь приютилась подсобка домоуправления. Семен Семенович избегал помпезности...
— Обидеть тебя я не хотел, — Семен Семенович открыл стальную дверь и посторонился, пропуская внутрь помещения Ласточку. — Погоди...
Пока Семен Семенович звонил по телефону, снимая офис с охраны, Ласточка огляделась — просторная комната, подвергшаяся евроремонту, сверкала белизной стен и безупречной стройностью плоскостей и линий навесных потолков и встроенных шкафчиков. На столах теснились компьютеры, принтеры, сканеры, кипы листовок, всевозможных календарей. В углу на полке прикорнула телекамера, рядом — стопка видеокассет. Окна прикрывали жалюзи. Под потолком уныло растопырил лопасти вентилятор. И главное, в офисе было тепло.
— Ну? — Ласточка вопросительно поглядела на Семена Семеновича. — Где будем?
И опять будничный тон Ласточки покоробил Семена Семеновича. Этим тоном, пусть невольно, она равняла его с каким-нибудь дальнобойщиком. Семен Семенович обиженно посмотрел на Ласточку и неожиданно для себя не почувствовал ни малейшего желания. У него вспотели ладони. Раньше он подсмеивался, читая в “желтых” газетах о подобных случаях, и ему в голову не приходило, что подобное может случится с ним самим. Семену Семеновичу стало жарко. Он сбросил на кресло пиджак и остался в рубашке.
— Раздевайся! — потребовал Семен Семенович. В глубине души он надеялся, что вид обнаженного тела поправит дело. — Совсем!
“Худосочная, как... как тринитрон... — подумал Семен Семенович и запнулся... О чем он думает? Конечно, если думать о таких отвлеченных вещах, желание не возникнет. Семен Семенович решил сосредоточиться на какой-нибудь эротической мысли, но в голову лезла дребедень: — Если нет презерватива, лучше ты испей кефира... Подхватишь заразу, потом лечись... Сколько ей, шестнадцать? В прикупе. Почему я подумал, шестнадцать? Паспорт вообще-то дают в четырнадцать. А совращением это считается до какого возраста? Ноги кривые, или так стоит, корова... “МИЛАЯ МИЛА, я тебя доила...”.
Ласточка поняла, что у клиента возникли проблемы, и, страшась потерять деньги, которые уже считала почти своими, стала раздеваться, подражая безвестной стриптизерше из виденного по телеку боевика. Ласточка аккуратно сняла чулки и повесила на спинку стула, потом пояс, юбку, трусы и поглядела на партнера — в ее взгляде Семен Семенович прочел, что Ласточка догадалась, что он несостоятелен как мужчина, и готова терпеливо ждать, когда он наконец обретет форму, и... и в этот момент Семен Семенович с ужасом почувствовал, что чем более он желает чувствовать себя в превосходной, по отношению к Ласточке, степени, чем более он желает чувствовать себя властелином, хозяином ситуации, тем менее он готов ощущать себя мужчиной. Это открытие настолько потрясло Семена Семеновича своей иезуитской логикой, что, торопясь избавиться от шокировавшего его ощущения, он трясущимися руками стал сдирать с себя туфли, затем брюки, затем трусы. Он готов был раздеваться бесконечно, лишь бы не встречаться с Ласточкой взглядом и, главное, лишь бы не думать, что подчиненное его положение, ущербное его, по отношению к этой подобранной на улице девчонке, состояние сладостно ему и даже желанно. И чем более он старался не думать об этом пугающем его своей новизной ощущении, тем более он понимал, что лишь в таком, униженном, согбенном, подчиненном, состоянии способен быть мужчиной...
— Ну? Долго еще? — Ласточка смерила его скучным, а Семену Семеновичу показалось, что откровенно презрительным, взглядом и, повернувшись к нему спиной, наклонилась и стала ждать...
Еще никогда Семен Семенович не находился в столь нелепом положении. И неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы входная дверь вдруг с треском и грохотом не распахнулась! Семен Семенович оглянулся и, получив мощнейший удар в подбородок, опрокидывая кресла, рухнул на пол. Ласточка пронзительно завизжала и нырнула за ближайший компьютер...
— Цыть, малютка! — гаркнул кто-то из ворвавшихся, и Ласточка испуганно замолчала.
Ворвавшихся было трое. На них были черные матерчатые маски с прорезями для глаз и рта и пятнистые комбинезоны. Двое были вооружены короткоствольными автоматами, третий безоружен. У его рта торчал на согнутом штырьке миниатюрный микрофон и, оттопыривая маску, поблескивали стекла очков в элегантной металлической оправе. Один из ворвавшихся, перехватив автомат в левую руку, правой взял Ласточку за горло. Его пальцы, в черной кожаной перчатке, сомкнулись у Ласточки на шее. Ласточка, задыхаясь и теряя сознание, засучила ногами и руками...
— Не удави малявку, Коля, — очкастый грабитель поднял с пола кресло, подхватил Семена Семеновича под руки и усадил. Удавка на шее Ласточки чуть ослабла. Семен Семенович застонал — из разбитой губы по подбородку струилась кровь.
— Все чисто, шеф! — доложил громила, обследовав помещение.
Шеф пошел вдоль столов, включая компьютеры и прочую технику. Приборы ожили и наполнили комнату характерным шелестом. Затем шеф стал выдвигать ящики столов и вываливать их содержимое на пол. В одном из ящиков он наткнулся на перетянутую резинкой пачку денег. Взял ее и подошел к Ласточке.
— Открой рот!
Ласточка открыла рот. Шеф затолкал ей в глотку найденную пачку денег.
— Так поймешь или тебя совсем удавить?
Ласточка отчаянно затрясла головой, понимаю, мол, и буду молчать, ничего не видела, ничего не слышала и никогда здесь не была.
— Пани не хочет быть дохлятиной... — удовлетворенно заметил шеф. — А теперь вали отсюда стремительно!
Рука в перчатке отпустила шею, и Ласточка бросилась к двери.
— Куда голая? — Шеф бросил ей пиджак Семена Семеновича. — На, прикройся...
Ласточка набросила пиджак на плечи, вытащила изо рта обслюнявленные деньги, сунула их в карман пиджака, схватила туфли, сумочку и бросилась на улицу. Ослепшая после яркого света офиса, Ласточка тут же угодила в лужу и вспомнила о туфлях. Кое-как, сминая задники, втиснула в них ноги, и бросилась бежать. Не помня себя от ужаса, вылетела на проспект. Светофоры работали в дежурном режиме. Пользуясь этим обстоятельством, редкие автомобили разбрызгивая, лужи неслись на огромной скорости...
Пиджак, с плеча коротышки Семена Семеновича, прикрывал задницу Ласточке лишь наполовину, но некоторое время она не замечала этого пикантного обстоятельства, потому что ей не было холодно — страх глушил все чувства. И, только отбежав от страшного офиса, как ей казалось, достаточно далеко, чтобы не быть немедленно убитой, и немного придя в себя, Ласточка почувствовала, что фалды пиджака колотят ее чем-то тяжелым по ягодицам. Это было первое осмысленное ощущение.
Ласточка на ходу ощупала фалды — вдоль их нижнего края, изнутри, были вшиты узкие вертикальные карманы. В них лежало что-то твердое и прямоугольное. Оно-то и колотило Ласточку... И в тот же миг, нечаянно коснувшись тела, Ласточка с ужасом осознала все несовершенство своего туалета. Нижнее белье остались в офисе!
Ласточка еще не успела как следует прочувствовать эту, потрясшую ее своей неординарностью, мысль, как позади нее раздался страшный металлический скрежет, визг тормозов и лязг... Ласточка метнулась к ближайшей подворотне — детская площадка — забор — помойка с горящим мусором — гаражи... Забившись в темную расщелину между гаражами, она, дрожа и жалобно попискивая от страха и холода, достала из сумки и надела теплую юбку. Потом прощупала фалды пиджака. Расстегнула молнию одного из карманов и, ломая ногти, вытащила плотный прямоугольник. И, уже догадываясь, что это, но еще не смея поверить в чудо, приподняла прямоугольник над головой — в скудном отблеске горящего на помойке костра матово отсвечивала банковской упаковкой пачка долларов. Это были те деньги, что Семен Семенович получил на телевидении от посредника за выполненный заказ... Всего таких пачек в кармашках пиджака оказалось восемь.
— Что вам надо? — испуганно косясь на непрошеных гостей, прошептал Семен Семенович. У него хватило присутствия духа задать этот вопрос твердым голосом, промокнуть полой рубашки разбитую губу и поправить прическу. Собственно, он ждал этого визита. Как и любой российский бизнесмен, Семен Семенович Зацарапанный знал, что его рано или поздно ограбят, и надеялся откупиться. Мертвый же не платит.
— Мармелада, блин... — буркнул стоящий за его спиной человек в маске, и Семен Семенович почувствовал, как ему в затылок воткнулся обжигающе холодный ствол автомата.
— Не здесь... — Шеф взял мышку компьютера и прильнул к монитору.—Забрызгаешь тут все мозгом, как прошлый раз... Но я не верю собственным глазам... — вдруг протянул он озадаченно. — Семен Семенович, это верх безрассудства — у вас нет даже примитивнейшей защиты.
— Что вам угодно? — уже не так уверенно поинтересовался Семен Семенович, ерзая в кресле.
— Молчи, урод... — доброжелательно посоветовали ему из-за спины.
— Да, ты гений пиара... — прошептал шеф, переходя на “ты”, и хотел поправить очки. Наверное, волнуясь, он бессознательно всегда поправлял их, но сейчас очки были прижаты маской. Наткнувшись на маску, рука шефа рухнула на клавиатуру и забегала по ней, щелкая клавишами. И в следующее мгновение, отстранившись от монитора, шеф уставился на Семена Семеновича.
— Что вас интересует... конкретно? — Семен Семенович уже догадался, что перед ним не обычные грабители, и ему стало страшно.
— Твоя работа? — шеф сунул Семену Семеновичу предвыборную листовку.
Семен Семенович похолодел — да, это был тот самый заказ, за который он только что получил деньги от посредника. Листовка представляла собой цветную фотографию, на которой один из претендентов на высокий пост нежился в дамском белье, в объятиях партнера-мужчины, лица которого нельзя было разглядеть, а можно было разглядеть только его гениталии. Конечно, это был компьютерный монтаж.
— Откуда у вас? — Семен Семенович задохнулся от неожиданности и тут же поправился — признание в данном случае, равносильно смертному приговору. — Я вас не понимаю...
Хотя Семен Семенович все прекрасно понимал. В директории “элита” на диске “С” хранились макетированные предвыборные листовки. В том же самом дамском белье, что и на злосчастной листовке, в объятиях того же самого партнера нежились практически все ведущие политики и чиновники. Макеты листовок были созданы на случай неожиданного срочного заказа. Мало ли кто именно закажет на кого компромат? Нужно быть готовым к любому повороту событий, поэтому логично и экономически оправданно иметь готовый компромат на всех. Это ведь очень удобно — никакой тебе нервотрепки и спешки, не нужно выдергивать из дома художника, сценариста, а просто берешь уже готовый макет листовки и запускаешь в работу.
— Счас ты у меня поймешь, сучара... — пообещали из-за его спины.
— Что там у тебя? “КамАЗ” прибыл? — спросил шеф в микрофон. — Не прибыл? Уже давно должен был. Черт... “КамАЗ” не прибыл, Семен Семенович... — шеф двумя пальцами приподнял подбородок Семена Семеновича. — Ну и куда ты его переадресовал, паскуда?
— Уже должен быть на Заводской, Богом клянусь, — понимая, что сейчас его будут бить, вжал голову в плечи Семен Семенович.
— Замочить, козла...— предложил один из бандитов, передергивая затвор автомата. Этот лязгающий звук вогнал Семена Семеновича в состояние, близкое к коматозному. Если бы он не сидел в кресле, то, наверное, свалился бы на пол, такая слабость его вдруг одолела.
— Замочить? — Шеф подступил к громиле — тот отвернул лицо в сторону, словно пес, сторонящийся окурка. — Идиот! На хера ему... — шеф ткнул пальцем в потолок, — этот дохлый мудень? Ты думаешь, он спишет нам вот такое? — Шеф, задохнувшись от ярости, ткнул листовку в лицо громиле.—Знаешь, что с нами будет, если завтра вот это дерьмо повиснет на заборах? “Замочить…” Да ты не жмурься, сука, ты гляди... — Шеф сплюнул на пол и, скомкав листовку, запустил ею в стену. Бумажный шарик беззаботно укатился под столы. — Где “КамАЗ”?! — Шеф тряхнул Семена Семеновича — тот от ужаса закатил глаза и, утратив способность говорить вообще что-либо, был на полпути к обмороку. Шеф швырнул обмякшее тело Семена Семеновича обратно в кресло и, схватившись за голову, глубоко задумался. — Листовки уже разгружают, если они хотят успеть к утру. Где? — Шеф поглядел на часы. — Нет, их уже сортируют. Нам их не остановить. Нам просто их уже не остановить... Нет времени, — бормотал шеф, и его взгляд из-за стекол очков лихорадочно ощупывал комнату, словно взгляд невменяемого. Громилы застыли. Им было известно, что в таком состоянии начальник превращался в психа. “Дешевый фраер” мог выхватить из потайной кобуры и разрядить свою элегантную “беретту” во всякого, кто сейчас промолвил бы слово...
— Не остановить — проехали... — бормотал шеф, странной лунной походкой, на цыпочках, двигаясь по комнате... — Нейтрализовать как-то... — Шеф, наткнувшись на видимое только ему препятствие, остановился и уставился под ноги. Несколько мгновений он был неподвижен, затем побрел далее, опрокидывая с грохотом на пол кресла и натыкаясь на столы. Ткнулся лбом в стену, коснулся ее ладонями. Его пальцы пошевелились, ощупывая неровности на ее поверхности, и вдруг, резко оттолкнувшись лбом от стены, он пошел обратно. Губы шефа шевелились, и Семен Семенович, успевший прийти в себя, с удивлением услышал, что тот, путая слова, тихо напевает:
— Приходит время, птицы в стаи... птицы с юга прилетают... приходят люди...
Наткнувшись на Семена Семеновича, скользнув по нему невидящим взглядом, шеф побрел обратно, но вдруг замер, уже осмысленно поглядел на телекамеру в углу, оглянулся и уставился на пол. Семен Семенович проследил за его взглядом — там около стены валялись замечательные белые чулки, пояс, трусы и юбка Ласточки... Шеф вырвал из розетки вилку питания компьютера и принялся торопливо отделять системный блок от монитора...
— Ты! — шеф сунул системный блок громиле. — Гони в штаб. Скажи Косте — директория “элита” на диске “С”. Все файлы “элиты” в типографию. Все! Любые бабки, но чтоб через три часа...— шеф глянул на часы, — ну ладно, через четыре часа, отпечатанный тираж был в штабе. Повтори!
— Директория “элита”, на диске “С”, файлы в типографию, четыре часа... — Громила взял коробку системного блока и исчез дверью.
— Бардзо прелестно, пановэ... — процедил шеф. — А ну давай надевай сбрую!
Шеф поднял с пола одежду Ласточки и швырнул ее Семену Семеновичу.
— Зачем?
— Одевай, падла! — Охранник ткнул Семену Семеновичу стволом автомата в спину.
— Вы хотите меня унизить? — пролепетал Семен Семенович и принялся натягивать чулки. Невероятно, но с момента нападения на контору его не посетил ни один сколько-нибудь удачный слоган. Только крутилась в голове заготовка, годная разве что для магазина морепродуктов: “На безрыбье сам раком станешь”. Но эта фраза звучала двусмысленно, и...
— Мятежный, как буревестник... — покачал головой шеф. — Я вижу, ты не врубаешься, что будет, если он... — шеф кивнул на потолок, — не поверит мне, что тебя не надо срочно убивать и резать. Ты-то уж должен знать, какие недалекие люди наши заказчики. Так что давай без базара, а я тебе по ходу дела объясню мой гениальный план!
Шеф вставил в телекамеру кассету и взвалил ее на плечо. Тем временем Семен Семенович кое-как натянул Ласточкины чулки.
— Пояс и юбку! — приказал шеф. — Быстро!
— Зачем вам? — прошептал жалобно Семен Семенович, хватая с кресла пояс для чулок.
— Эх и тяжело же ты, современное перо негодяя... — пробормотал шеф, прилаживая на плече телекамеру. — Зачем, говоришь? Неужели не понял? Напечатаю с твоих макетов кучу листовок, и обнаженная фигура нашей креатуры затеряется среди точно таких же обнаженных фигур высокопоставленных чиновников. Размажу дерьмо равномерно по всем. Клин клином, Семен Семенович! Ничто так не утешает родственников усопшего, как тяжба о дележе его наследства! Клин клином!
Да, план действительно потряс Семен Семеновича тонким психологическим расчетом и стройностью концепции, кроющейся в его немыслимой простоте. Кто, как не профессионал его уровня, смог бы оценить всю иезуитскую глубину замысла шефа и эффективность его контртехнологии. Завтра на заборах и в почтовых ящиках появятся тысячи совершенно однотипных, сделанных словно под копирку листовок, разнящиеся лишь лицами высокопоставленных чиновников. И никто не сможет определить, против кого именно был направлен компромат. Изготовителя сочтут хулиганом, будет грандиозный скандал, но цели контртехнология достигнет — кандидат, против которого работал Семен Семенович, не пострадает. Во всяком случае, пострадает не более своего соперника...
Семен Семенович наконец напялил на себя одежду Ласточки и теперь являл собой странное, чтоб не сказать нелепое, зрелище. Он прислонился к столу, и его верхняя, надстольная, половина была строга и официальна — накрахмаленная, ослепительной белизны рубашка, дорогой галстук, запонки... С этим надстольным Семеном Семеновичем хотелось вести умные разговоры и, быть может, даже, чем черт не шутит, заключать ответственные коммерческие договора. Зато вот нижняя половина Семена Семеновича, так сказать, подстольная часть его тела, вступала в совершеннейший диссонанс с верхней его частью, и если как-то и состыковывалась в единый образ, то скорее на уровне некой замысловатой концепции, или доктрины, претендующей, впрочем, на пугающие своей смелостью обобщения...
— Вы хотите меня унизить... — вновь пролепетал Семен Семенович.
— Наоборот! — Шеф прикрыл ладонью микрофон. — Ну что, так и не пришел “КамАЗ”? Нет... — Шеф тяжело вздохнул и включил камеру. — В каком-то смысле я решил приобщить тебя к элите. Видишь ли, мой заказчик был безутешен, как дитя, когда увидел себя на твоей листовке. Мой заказчик попросил сделать с автором листовки именно то, что ты сделал с ним, так сказать, виртуальным. Вася, только сделай это красиво. Пусть никто не думает, будто нам не свойственен элементарный вкус.
Вася пожал плечами, положил автомат на стол и расстегнул брюки. Семен Семенович не сопротивлялся. Он привык чувствовать себя униженным и ничего нового для себя не ждал. В этом смысле он был неуязвим.
— Мы выберем кадр, вытащим его... — уткнувшись в видоискатель телекамеры, бубнил шеф, — и листовка с твоей фотографией появится завтра вместе с теми, что мы извлекли из твоего компьютера... Ты будешь блистать в одном ряду с самыми высокопоставленными чинушами. Приободрись!
И этот обрывок фразы “рядом с самыми высокопоставленными чиновниками” вдруг подвинул какой-то рычажок в бедовой голове Семена Семеновича, что-то там щелкнуло, что-то с чем-то соединилось, и он почувствовал мысль, еще даже не мысль, а тень мысли, ее отпечаток. Семен Семенович почувствовал, что сейчас поймет ее, осознает во всем ее грандиозном величии. Нужен был лишь толчок. И он последовал незамедлительно. Вася, исполняя приказ, вежливо развернул не сопротивляющегося Семена Семеновича лицом к столу и толкнул в спину.
Семен Семенович послушно согнулся в пояснице и неожиданно понял... Мысль взорвалась в его голове, как граната, ослепив и оглушив Семена Семеновича. Мысль поразила его своей простотой и законченностью. Завтра все узнают его лицо! Не только лицо. В первую очередь вовсе даже не лицо, но и лицо тоже. Пусть так, а может быть, именно так, а быть может, только так, а не как-то иначе и можно и нужно было поступать — теперь он наконец-то в одном ряду с теми, кому принадлежит эта жизнь, все эти тачки, магазины, все эти особняки, Гавайи, шлюхи, бриллианты, заводы, пароходы. Он тоже элита! Ведь компромат на него, Семена Семеновича, будет висеть на заборах в одном ряду с компроматом на самых высокопоставленных шишек! Конечно, тут же выяснится, что это монтаж! Но кто он такой, Семен Семенович, чтоб его монтировать? Кто он, этот Семен Семенович, чем он заслужил такое право и такую честь, фигурировать в компромате рядом, на равных, без всяких скидок, с сильными мира сего?! Если на него, на Семена Семеновича, сфабрикован компромат, значит, он, Семен Семенович стоит того! Значит, он тоже VIP-персона! На каждого встречного, на какую-нибудь мелкую, действительно никчемную сошку не будут делать компромат!
И Семен Семенович рассмеялся! Он хохотал широко, раскатисто, заразительно!
— Че это он? — притормозил громила.
— Нравится, — поморщился шеф.
Семен Семенович смеялся над этими ущербными, глупыми, безмозглыми людишками, представляющими, будто они смогли его унизить, растоптать, уничтожить. Какие глупцы! Они сами, своими руками, ну пусть и не совсем руками, возносят его, Семена Семеновича, к успеху! “Сейчас потерпеть, а там посмотрим”,— думал Семен Семенович, ритмично елозя носом по столу...