Турция.
Западное побережье.
2006 год
Мой отдых подходит к концу. Я хорошо загорел, успел отдохнуть от домашних забот и даже стал о них скучать. Скучать по своему дому, по привычно-удобной обстановке. Когда отработано, где что должно находиться. Эта вещь лежит здесь, эта — здесь, решёные схемы домашней жизни. Скучать по атмосфере своего дома стал. Уезжая в Турцию, я именно этого ощущения хотел добиться. Так что, задача выполнена. Но можно было пожить здесь ещё пару недель сверх заявленного. И я решил не торопиться. И правильно сделал.
Честно говоря, недостаток общения заставлял меня иногда чуточку грустить. Я, по натуре, человек общительный, и полное отсутствие вокруг русскоговорящих немного расстраивает.
Я понял, что не смогу никогда на не родном для меня языке так же легко излагать свои мысли и чувства, как на родном, впитанном с детства. Маленькие нюансы существуют, наверное, в тонкости взаимопонимания людей одного языка и одной степени культуры.
Наверное, есть здесь русскоговорящие, но я не встречаю. Больше всего здесь англичан. И скандинавов много.
Я взял с собой недавно законченный сценарий и, когда устаю от прогулок, корректирую его, уже который раз, находя всё новые и новые места, требующие улучшения. Сидя в кресле на веранде своего номера, я любовался вечерней зарёй и правил текст, как вдруг уловил какой-то загадочно-экзотический аромат, чем-то знакомый, достаточно резкий и этим интригующий. Я стал вспоминать, где его слышал и одновременно искать откуда этот аромат доносится. Отель стоял на берегу моря, и передо мной, на пляже, никакого источника этого запаха не было. Как зачарованный, с высоко задранным носом, я стал ориентироваться: то ли справа, то ли слева от меня исходит этот аромат. Он струился со всех сторон. Им был пропитан воздух вечернего морского берега. Это был запах... тлеющего костра из можжевеловых веток! Я вспомнил, я слышал его в Крыму. Я вышел на берег и стал оглядываться вокруг. И совсем недалеко, там, где песчаный берег переходит в дорогу, поднимающуюся медленно за поворот небольшого мыса к тёмно-зелёной рощице, увидел струящийся к небу дымок. Я пошёл к нему, и вскоре предстал перед этим костерком с сидящей перед ним немолодой женщиной. Мне показалась, что женщина — европейского происхождения, хотя и на русскую она была не совсем похожа. Но кто, кроме российского человека, ещё способен разжечь костёр? Подняв руки, я стал на руссом языке извиняться и просить прощения за некорректность. К моей радости, меня прекрасно поняли.
— Меня пленил можжевеловый запах, я не в силах сдержаться, позвольте побыть с вами и подышать этим ароматом...
Я был милостиво извинён и послан найти ещё несколько пахучих веток.
Её звали Елена.
Ветви сухие было отыскать не так уж просто. Вокруг стояла густющая трава. Было очень тихо, и поэтому отчётливо слышался гул моря. Рядом никого. Иногда по дороге кто-то проходил и скрывался за поворотом. Ещё доносилось потрескивание костра.
Приятная женщина. Такая спокойно-уверенная. Без комплексов. Открытый взгляд. Приятный средне-российский акцент. Очень приятный тембр голоса. Вот интересно: мне кажется, что тембр голоса находится в каком-то соответствии с интеллектом его хозяина. Неужели это так? Как это объяснить можно? Ну, ясна, в какой-то степени, зависимость голоса от комплекции человека, от его «конституции», как говорят. Тенора, часто, к примеру, — это полные люди. Но как зависит голос от умственного развития, от степени способности мыслить? Наверное, мне это кажется…
— Вот, Елена. Этого достаточно?
— О, вполне, Александр. Присаживайтесь и вдоволь вдыхайте этот действительно волшебный аромат.
— Я впервые познакомился с этим ароматом в Крыму, в Новом Свете. И он мне с тех пор нравится. Правда, пол- часа тому назад не мог сразу вспомнить, что за запах. Вот так вот: как забываются, порою, наши восхищения…. Даже обидно. Правда, я там уже не был лет 10, наверное…
— Да, я в Новом Свете тоже была, но только на экскурсии. Очень не долго.
— А я влюблён в Новый Свет и жил там раз пять, наверное. И вот там, на небольшом полуостровке, представляющем из себя скалистую живописную гору, на громадной зелёной террасе расположен заповедник реликтового можжевельника.
— Вот, вот, туда-то нас и привозили!
— Помните, эти причудливо изогнутые старые, старые деревья, излучающие этот волнующий аромат? И между ними проложены узенькие дорожки, чтобы не вытаптывать корни этих древних деревьев, даже несколько скамеек есть…. И ходишь среди этого невероятно экзотического аромата, а с трёх сторон от тебя, даже под тобой, искрится тёмно-бирюзовое море…
— О, Александр, вы говорите, как художник.
— Ну, я действительно художник. Правда, не могу похвалиться, что в Новом Свете что-то хорошее написал. Хотя не ездил туда ни разу без этюдника. Я слышал от кого-то, будто бы именно на этом полуострове расположена какая то точка, то ли магнитная, то ли ещё какая-то, я забыл, и она влияет на многое в этом месте. Я уж думаю, может, поэтому у меня там не шла живопись…
— Всё может быть. А потом, это же так относительно: шла, не шла. Вам не нравится, а на самом деле, может это — очень даже интересные картины…
— Ну, действительно, искусство, творчество трудно оценивать. Можно говорить о собственном отношении к сделанному.
— А в Турции вы тоже делаете этюды или просто отдыхаете?
— Я здесь отдыхаю без этюдника, но с ноутбуком и уже достаточно давно. Пошла третья неделя. Я уехал из Германии 25 мая, а сегодня, кажется 8, или 9... я не хочу считать. Пока мне не надоело. Я не люблю недельный отдых. Это, в моём представлении, не отдых, а экскурсия. А вы, Елена, на экскурсии или на отдыхе?
— Я только неделю на море. И ещё пробуду неделю, то есть, по вашим меркам, я отдыхаю. У меня было путешествие на Украину, на родину моей мамы и мою. Но как интересно, ведь Германия, откуда вы, Алекс, приехали, — это моя вторая родина. И Германия, как я понимаю, и ваша не первая родина.
— Да, ясно — не первая. Я с 2001 года там живу. А вся моя жизнь прошла в Москве, но родился я тоже на Украине, как и ты, Елена... позволь мне на «ты» перейти? Раз сорвался на «ты», значит, это естественно. Елена закивала, улыбаясь в знак согласия, и пожала мне руку.
— Алекс, а в каком месте Украины твои родители жили? Может быть, в Сумской области, раз уж пошли совпадения?
—...Да, Елена... в Сумской. Не... Кролевец ли уж твой родной город?
— Я родилась в Харькове, но моя мама жила и, наверное, родилась в Кролевце. Да... Фантастика.....Моя девичья фамилия — Цимерман.
— Постой, постой, очень странно, но мы, наверняка, родственники... Потрясающе! Вот это — да...! Только всех моих, тех, кто остался в Кролевце, в 42-ом расстреляли... Я не слышал от мамы... Может быть, были однофамильцы... Моего дедушку звали Илья, а бабушку Сарра...
— Я, к сожалению, не знаю имён своих родных, я с рождения в детском доме. Но маму мою, я знаю, звали Эмма. Она избежала как-то расстрела и умерла, родив меня, я ...
— Леночка, ты — моя двоюродная сестра!
— Как? Подожди, подожди…
— Младшую дочь моих дедушки и бабушки звали Эммой...
Я держал её руки в своих руках и слушал то, что она рассказывала о себе... Потом я рассказывал ей о семье её мамы,... и она, держа меня за руки, плакала и слушала, слушала и плакала... и улыбалась.
— Так ты что-то знаешь о моей маме?
— Ну, я знаю, что она была младшей дочерью в семье Цимерман, Ильи и Сарры, это наши с тобой дедушка и бабушка. Моя мама была самой старшей, а твоя мама была самым младшим ребёнком в семье… Эмма болела менингитом в раннем детстве и осталось больной и малоразвитой. Умственно. Она была, как большой ребёнок. А родилась твоя мама, Леночка, сейчас посчитаем, она была младше моей мамы на 15 лет…. Твоя мама родилась в 1920 году. И когда началась война, ей было 20-21.
— И ты не слышал ничего о моём отце?
— Совершенно ничего…. Все в нашем роду были твёрдо уверенны, что дедушка, бабушка и Эмма были расстреляны фашистами.
— Всю свою жизнь я прожила без родственников. И вот теперь они у меня появились. Мне трудно в это поверить. Почему меня никто не разыскивал?
— Но кого разыскивать, если моя мама, твоя тётя — Аня, получила письмо в 1943 году,…
— Подожди, Саша, подожди, на книжечке, оставшейся мне от мамы, была надпись: «Дорогой Эммочке от сестры Ани. 1935 год». Господи, это — не сон!
— Действительно? Тогда, сомнений нет! О-о-о, вот это, да…
…сразу после освобождения Украины, мы получили письмо от соседки по улице, Рины Козловой, прописанной теперь в доме Цимерман. Эта соседка, не способная двигаться от каких-то увечий, написала, что всех евреев выгоняли из домов и повели на Устиновку, где и расстреляли... В начале 60-х дядя Ефим, дядя Миша, тётя Женя и моя мама, то есть все оставшиеся в живых твои тёти и дяди, ездили в Кролевец, видели братскую могилу, порасспрашивали очевидцев, и те всё в точности повторили информацию Рины.
Кстати, и я был три раза в Кролевце, постоял у братской могилы. Она была в полном порядке, благодаря людям, даже не имеющим прямого отношения к этому скорбному месту. Чем-то помогают материально те, кто приезжают навестить эту братскую могилу. Я думаю, мы, конечно, соберемся туда поехать. Давно мечтает и моя сестра, Оля, попасть в Кролевец. У меня же есть родная сестра, Оля.
— О, Господи, так у меня есть ещё и кузина! О, Боже! Невероятно…
Елена закрыла лицо ладонями и стала плакать…. Глядя на неё, и у меня комок к горлу подступил, и я онемел. И только шумно и отрывисто вдыхал воздух.
— Как это будет здорово, если мы все соберемся и съездим в Кролевец.
— Ну, конечно, я с удовольствием, Александр. Я мечтаю теперь и о встрече с Олей, моей, вдруг появившейся, кузиной. Как это будет прекрасно!
В тот же вечер я позвонил Оле и поделился с нею радостью. Она сначала ничего не поняла. Я ей часто по телефону читаю свои литературные наброски. И на сей раз, она была уверена в творческой сущности моего сбивчивого рассказа.
— ЗдОрово, Сашулька, такая интересная интрига…
— Какая интрига, Олечка! Я тебе рассказываю, что произошло здесь со мной, в Турции. Ты понимаешь, наконец, или нет?
Это был незабываемый день.
***
— В школе я училась легко и с удовольствием, — рассказывала Елена, — пожалуй, не было такого предмета, который бы мне не нравился.
— А нравится нам то, что мы знаем или умеем. Это, как замкнутый круг.
— Да, точно. Я люблю чему-то учиться. Мне нравится сам процесс постижения чего-то. Но особенно мне нравились языки. Кроме английского, я параллельно стала изучать немецкий. Сама. Мне очень нравились народные немецкие песни. Я пыталась их ловить по приёмнику и получала удовольствие от их оптимизма, чёткого ритма и мелодичности. А когда стала различать слова и улавливать смысл песен, а в народных песнях его можно уловить, в отличие от некоторых современных, то испытывала настоящее наслаждение. Девочки многие удивлялись моему желанию сидеть за письменным столом и получать от учёбы удовольствие. Но меня совсем не притягивали мальчики и все, что с ними связано, прямо или косвенно, как-то: танцы, шляние по улицам, компании. Если в моём окружении появлялся мальчик, с которым было интересно общаться, я с удовольствием ходила с ним в театр, кино, на выставки, до тех пор, пока не начинались обнимания. Мне это не нравилось. Меня даже стало это пугать. Со взрослыми, с опытными и умными людьми, нам, детдомовским, очень редко приходилось сталкиваться и слышать советы, а не наставления. Читать романы я, можно сказать, не любила. Я любила и люблю читать документальную прозу. И разобраться в сложностях юношеских взаимоотношений самой мне было сложно. Поэтому я решила: буду жить так, как хочется мне, а не так, как принято, но только, чтобы никому не было от моего поведения плохо. Я могла честно отказаться от посещения необязательного мероприятия, не боясь выглядеть дурой или занудой. Могла не пойти на день рождения к кому-то, если мне не хотелось с кем-то из приглашённых быть в одной компании. Но после обязательно делала подарок и поздравляла.
Мы идем, не спеша, с Еленой по чуть влажной полосе песка вдоль нескончаемого, вечерне-тихого пляжного берега. И я слушаю её. Я слушаю её голос. Я вглядываюсь в её лицо. Я впитываю её жизнь.
— Но замкнутой я никогда не была. Мне всегда были необходимы друзья, знакомые, общение, общественная деятельность. Меня, в общем-то, любили, уважали. И я знаю за что. Во-первых, за то, что я отлично училась. Меня всегда всем ставили в пример, но, и это — во-вторых, я никогда не была зазнайкой. Я бывала и бываю часто довольна собою, но всегда чувствовала и чувствую всю беспредельность совершенствования всего того, что я делаю и умею делать. То есть, у меня не было никогда чувства успокоенности достигнутым. И это исключало «задирание носа».
Да, детдом мой находился в Харькове. Там прошли мои и детство, и юность. Хороший детдом. У меня нет негативного впечатления. Конечно, случались какие-то неприятности, но где их не бывает? Я столько слышала о трудной жизни в семьях, где и папа, и мама. Но и там ведь бывают неприятности.
— Сколько угодно. Очень редко не бывает в семьях разногласий. И это — естественно. В процессе совместной жизни многие учатся превозмогать трения, неизбежные между людьми…
— А в детдоме —все разные, и по возрасту, и по крови, и по развитию. Однако это был мой родной дом.
Когда мы окончили школу, нам с подругой дали комнату в общежитии, и мы были счастливы. Правда, вскоре, только по собеседованию, без экзаменов, как золотую медалистку, меня зачислили в Институт иностранных языков, поселив в студенческом общежитии уже с другой, институтской подружкой. Училась легко, и незаметно окончила институт. Оставив в нём серьёзное переживание от любви, случившейся на втором курсе и продолжавшейся до самого окончания института. Григорий. Он был женат. Имел ребёнка. Мы любили друг друга, но мой статус меня не удовлетворял и мешал жить, хотя временами было хорошо и сладко... Я, по крайней мере, узнала, что могу любить, могу быть любимой и очень легко могу стать мамой. Институт, кстати, я окончила с красным дипломом и попала по распределению на Студию документальных фильмов в Киеве. Проработав там год, я была приглашена в новый большой проект «СССР, ГДР — партнёры». Поехала в командировку в Берлин. Было очевидно, что мне крупно повезло. А через несколько месяцев жизни в Германии я сблизилась с уже знакомым по рабочим контактам в Союзе, интересным, умным человеком, Харри Йоеком, сценаристом. Он незадолго до нашего знакомства стал вдовцом. Харри старше меня на девять лет, но это не мешало и не мешает нам, вот уже почти сорок лет, жить в мире и согласии.
— А в каком месте Германии вы сейчас живёте?
— В Берлине.
— О, это близко от нас. Браво!
— А где живёте вы?
— Вольфсбург.
— Ну, конечно, знаю. Завод Фолькс Ваген. Час езды от нас на поезде. Здорово!
Да, общих детей у нас так и не стало, но две девочки от его первого брака — мои самые настоящие родные дочки.
Совсем стемнело, и над изгибом врезающегося в море берега, сплошь усеянного огнями отелей и кафе, взошёл серповидный месяц, —этот символ Турции. Это выглядело так выразительно, эффектно и символично, именно для этого места на земле. Огни берега и серп луны отражались, дробясь, в море, и было так завораживающе спокойно и тепло, и на душе, и в воздухе, что мы с Еленой, не сговариваясь, обнялись, как могут обняться только родные люди, не видевшие друг друга долго-долго.
—Ты была в Милете?
— Нет.
— Поедем завтра?
— Поедем.
— С ранья?
— С ранья? О, кей!
***
От остановки маршрутного автобуса надо было до Милета добираться ещё три километра. Нас чуть-чуть подбросила проезжавшая машина, и пришлось идти всего километра полтора. Но какая это была изумительная дорога!
Мы подходили к руинам этого древнего города с тыльной стороны, так сказать, со стороны, с которой не подъезжают автобусы с туристами. Немощёная дорога пролегала через заросшее травой поле, с холмами и с высоким кустарником. Под ногами, близко и далеко, то тут, то там, кругом валялись и торчали из травы и из земли мраморные белые и серые камни, остатки колонн, останки капителей, просто маленькие мраморные камушки величиной с ладонь... Хотелось их трогать, прикасаться к ним. Это были камни древней Греции и древнего Рима, камни ушедшей вместе с миллионами людей, древней цивилизации. Вдали, на возвышении, голубовато-розовой сказкой вырисовывался древний город. Мы с Еленой приближались к нему, вдыхая аромат сентябрьских трав, прогретых солнцем и подсушенных нежным ветром.
— Я был здесь в прошлом году, когда захотелось скрыться от своего дня рожденья, от поздравлений и застолий. Я тогда остро почувствовал, что мне не хочется быть центром внимания. Я всё подобное сполна получил. Наверное, это и есть признак приближающейся старости, но это приятное ощущение сознания своей сытости почестями. Не вниманием, а только почестями. Доброго внимания, мне, пожалуй, не хватает, хотя оно есть, наверняка, больше, чем у многих других. Обжора!
— А когда он, день рожденья?
— 30 октября.
—Так это совсем скоро!
— Да, к сожалению. Пролетел ещё один год совершенно не заметно. Куда уходит время? Или оно остаётся в нас. Наверное.
Так вот, я был здесь совершенно один, целый день. Я получил колоссальное удовольствие, особенно, когда, стоя посреди арены огромного театра, ты его совсем скоро увидишь, театра на 25 тысяч человек, театра IX века, я читал стихи, вздымая театрально руки... Во-о-н театр уже виднеется.
— И тебе было не горько без родных и близких.
— Нет, милая, дорогая Леночка. Я понимаю, как тебе это ощущается, но у меня было, конечно, совсем другое чувство. Я точно знал, что и сестра, и сын, и жена обо мне думают и помнят. Сестра меня по-настоящему любит. Она всё мне прощает, она идеализирует меня, как любящая мать. И я люблю её. Я ею горжусь, но и переживаю за неё.
— По какому поводу?
— По поводу её переживаний за внука. Олин муж, Георгий, прекрасный, интереснейший человек, заведует научной лабораторией и известный, популярный переводчик. Так вот, у Оли с Георгием есть единственная дочка, Анна, названная так в честь твоей тёти, моей с Олей мамы. Анна — умница, современная женщина, имеет двух детей. От первого брака — Юрий, от второго брака — Надя.
Юрия, в огромной степени, воспитывали бабушка и дедушка, Оля и Георгий. И теперь он, поступив в институт, не как ты когда-то, а с большущим трудом и с репетиторами, не проучившись года, может быть отчислен за пропуски в занятиях, что грозит призывом в Армию. Оля и Георгий сходят с ума от такой перспективы, так как этот юноша совершенно не коммуникабелен и не практичен. К тому же, совершенно не блещет здоровьем, что подтвердили врачи, весь год его наблюдавшие и лечившие. Кажется, там всё образуется, и Юрий получит академический отпуск, что разрешается весьма редко первокурсникам. Вот Оля наша и находится вся в переживаниях, Георгий-то — мужчина и сильнее, а Оля очень нервничает.
— Даст Бог, всё будет хорошо.
— Дай Бог!
— А чем занимается наша Олечка?
— О, она достаточно значительный человек. Она директор Библиотечной системы северного округа Москвы и, соответственно, директор центральной библиотеки округа, уважаемый в районе деятель, недавно ей дали звание Заслуженного работника культуры России, она заместитель Главы Управы района от депутатов и, самое главное, — добрая, порядочная женщина, трудяга и великолепный организатор. Ну, тебе сразу ясно с моих слов, что я горжусь ею и люблю её.
— Да уж! Я горю желанием с нею познакомиться.
— Я надеюсь, что мы это организуем скоро. Главное, найти вам, работающим, время для поездок. Ты же работаешь ещё?
— Да, Александр, еще, наверное, несколько лет поработаю. Я занимаюсь вопросами социальной политики в Студии Документальных фильмов. Я же не сказала тебе своего адреса, а ты, мой дорогой кузен, если снова вдруг меня потеряешь, то не найдёшь. Вот моя визитка. Я уверена, что в самое ближайшее время мы встретимся.
— Конечно, Леночка, мы теперь не потеряемся. Пожалуйста, я тебе и свою визитку вручаю. Мою жену зовут Нина, а сына — Владимир...
— А в Вольфсбурге я не была ни разу, но муж, Харри, там бывал много раз и рассказывал мне об этом небольшом, но современном городе.
— У нас есть и некоторые древности... Всё ты увидишь. Мы пришли. Перед тобой — Милет, а рядом с тобой касса, где мы сейчас приобретём билеты.
Мы стояли посреди руин разрушенной цивилизации.
— Кем разрушенной? Людьми и землетрясениями. Время, как это принято говорить, не разрушало этих мощных камней. Оно только нанесло на них благородную седину каменной патины, некую сглаженность, неяркость. Опрокинули на землю, раскололи — землетрясения. Сколько их было, не знаю, но всё, что после них осталось, безжалостно разрушали люди: равнодушием, варварством, невежеством.
Эти колонны, диаметром с человеческий рост и высотой с пятиэтажный дом, служили возвеличиванию власти, и заодно и тех, кто имел право, власть и деньги. И эти же колонны принижали гражданина. Теперь всё превратилось в прах. Но и люди много старались, чтобы всё это превратилось в руины.
— Превратятся ли в прах и руины, созданные имперские сооружения Сталина и Гитлера?
— В основном, я подозреваю, многое не сохранится. Ведь теперь с каждым десятилетием отношение к зданиям и сооружениям меняется в сторону восприятия их как временных элементов комфортности. Строительный прогресс так сильно изменил отношение к тому, что раньше называлось капитальным. Меняются строительные материалы, меняются технологии производства их и монтажа. То, что раньше возводилось за 10 месяцев, теперь делается за два. И отношение к тому, что строилось на века, строилось несколько лет, естественно, не может быть таким же, как к постройкам, запущенным в эксплуатацию через три месяца после начала их проектирования.
Что-то, конечно, сохранят. Я уверен в здравом смысле тех, кто будет этим заниматься. Но и ожидать оплошностей и ошибок тоже естественно. Это — жизнь. Да и кто может предвидеть будущие потрясения и землетрясения?
Нам, современникам, приятно смотреть на древности, изучать их. Но не всем же. Кому-то старина безразлична. Так будет всегда.
А сохранять старые сооружения можно. Это научились делать. Научились находить место для развивающейся жизни, не ломая того, что интересно сохранить.
Ведь сохранились по всей Германии, ты это сама видела, жилые, фахверковые дома XV, XVI, XVII веков, сделанные из деревянных брусьев и всевозможных заполнителей. В четыре, пять и шесть этажей. Это тебе не каменные колонны в полтора-два метра диаметром. Сохранить и реставрировать можно почти всё, наверное, было бы желание помнить, знать и любить, всё, что было и прошло.
— Даже жестокое и злое?
— А кто судит, что хорошо, что плохо? Люди. Смертные люди, на основе закона государства. А должен судить не закон государства, а ЗАКОН, то есть — нормы, единые для всех людей земли. Пришло время, когда границы государств стираются, благодаря скорости информации, скорости передвижения, благодаря межконтинентальной взаимозависимости. Этот процесс уже не остановить. Нужна общечеловеческая общность, а не государственная, не партийная, не религиозная... Нужны общечеловеческие инструменты проверки соблюдения ЗАКОНА. Почти стёрлись в 20-м веке, вместе с постепенным стиранием государственных границ, понятия национальности. 21-й век быстро реализует то, что начато в конце 20-го.
— Может быть... Хотелось бы, чтобы не какой-нибудь придурок решал судьбы людей, а межгосударственное сообщество, руководствуясь «Каменными скрижалями Закона»...
Мы улыбаемся. Сами себе.
Елена выглядит очень приятно. Стройная, среднего роста, короткая стрижка ёжиком, красивая фигура. Мне приятно с ней находиться рядом. И приятно позволять себе, как с родной, рассматривать её внимательно и с любовью... — А что ты знаешь о твоей маме? Ты ведь интересовалась в детском доме её судьбой?
— Да, конечно. Это нелёгкие воспоминания. В первые сознательные годы, я считаю сознательными годы учёбы в школе, мне рассказывали в общих чертах. Когда я училась в пятом классе, меня Анастасия Григорьевна пригласила в кабинет к себе, она — директриса наша, и рассказала уже всё подробно, что только знала. Мама сначала находилась, после того, как её привезли совершенно больной и обессиленной, в Больнице №32, в Харькове. Потом, когда маме стало получше и выяснилось, что она с умственными отклонениями, поместили её в Интернат Марченко для душевно больных, там она и жила, работала на кухне. А когда животик у мамы уже стал заметен, определили помогать гладить и чинить бельё. И вскоре родилась я. А мамы не стало. Я, как бы, её заменила. И назвали меня так, как желала мама, Еленой. Она об этом говорила.
С тех пор я в детском доме жила. И училась, и трудилась. Это был мой дом. Кто-то находил после войны родителей, близких. Все кого-то ждали. И я ждала, не зная кого, но ждала.
И вот, когда я уже давно ни о чём подобном не мечтала... Господи, как же всё происходит! ...Как...
Извини, Сашенька, извини... И спасибо.
Да, я должна показать тебе фото из медальона моей матери. Может быть, это кто-то из родственников или близких. Медальон у меня дома, в Берлине.
Стояла великолепная осенне-золотая погода. Не жарко, не холодно. Ни мушек, ни комаров. Мало безумно кричащих детишек, нет школьников, вообще мало отдыхающих, но море тёплое, воздух тёплый и сухой… чудо!
Мы решили пройтись дорогой, проходящей над самым морем. Она причудливо извивалась, поворачивая круто то направо, то налево, то резко сбегала вниз, то так же резко среди камней поднималась кверху. Елена опиралась на мою руку. Мы иногда присаживались на гладкие, отполированные морским ветром камни, смотрели далеко в море и слушали, как кричат внизу, под нами, чайки. Как раз в начале этой дороги Елена и разожгла тот счастливый костёр. Море было справа от дороги, а слева — лес.
— Саша, а как тебе живётся в Германии? И, вообще, кто ты такой?
— Последний из этих двух вопросов действительно для меня очень интересен и очень труден. На первый вопрос, как я живу, я легко отвечу: так же, как жил в Москве. Изменились внешние атрибуты. Я любил и люблю общение — я так же, как и в Москве, общаюсь много. Есть знакомые, друзья появляются, подруги. Встречи какие-то, праздники, юбилеи. Концерты, выставки. Есть, по сравнению с московской жизнью, во всём этом различия, иногда очень большие, но форма жизненных интересов осталась прежней. Наполняется эта форма часто другим, но незаполненного места, куда бы просачивалась ностальгия, печаль, сожаления, нет.
Ведь в Москве у меня часто бывали периоды неблагоприятные, когда кто-то исчезал из жизни, что-то терялось, и не сразу появлялась замена утерянному. Так и здесь бывают спады некоторые и подъёмы. Ничего не изменилось. Вернее, мало, что изменилось.
Я себя считаю счастливым человеком, потому что я узнал, что такое любовь к женщине, я узнал, что такое любовь к творчеству, я был любим, я получил в жизни много тёплых слов за свои творческие работы, я понял, что я далёк от совершенства, и понял, что к совершенству невозможно приблизиться, поэтому радуюсь достигнутому.
— У нас с тобой в этом отношении очень большое сходство.
— Да-да, я это тоже для себя отметил. Я себя считаю счастливым, потому что умею радоваться.
Конечно, у меня было достаточно много падений и ушибов. Но боль от них проходит, остаётся только воспоминание о факте. Остаётся то, что имеем сейчас. У кого-то скопление обид и разочарований, у кого-то достаточное количество радостей и удовлетворённых желаний. Не поступил в институт после школы, и забрали в Армию. Это первый нокаут. После службы поступил в институт, откуда вылетел после первого курса за неуспеваемость. Второй нокаут. Стал поступать в художественный вуз, нокаут, на следующий год — опять нокаут, в другой художественный вуз — нокаут. Но каждый раз поднимался. Армия. Но на Флот попал, куда хотел. Здорово! Да и как много полезного вынес от тяжёлой службы! После долгого абитуриентства приобрёл всё равно творческую профессию. Прекрасно. Стал архитектором. Но только долго, медленно ко всему шёл, много времени ценного потратил на подготовку к работе. Мало поэтому успел сделать в профессиональном плане.
С женитьбой вышло всё гладко. Сплошная радость. И ребёнок прекрасный получился. Вот и вся моя жизнь. Настолько много было всего, что не хочется рассказывать, так как это будет очень сухо и сжато. Об этом можно только подробно писать. И я это уже сделал, к счастью. Я обязательно тебе вручу свою книгу. Я ею доволен, потому что она получилась честной и не скучной. Но небольшая. Чистая документалистика.
— Ну, конечно, я жду с нетерпением. Книги у тебя в Москве или в Вольфсбурге?
— Они в Москве, у сестры. Осталось экземпляров 150. Из 1000 штук. Это была моя первая прозаическая работа, моя первая книга. Работа была большая и интересная. В основном там о моих путешествиях и экспедициях, и поэтому в книге много интересных фотографий. Я ещё и тем горжусь, что полностью сделал на компьютере макет книги, всю вёрстку, все художественное оформление. С огромным удовольствием тебе вручу её. Но я, конечно, буду тебя знакомить с моей, с нашей жизнью всё равно. Я мечтаю в ближайшее время познакомить тебя с Геннадием, нашим старшим кузеном, он живёт в Москве, очень интересный человек. Но его надо подготовить к встрече. Он, мне кажется, самый из нас впечатлительный.
Я повожу тебя в Москве по всем местам нашей семейной истории, по всем местам моей жизни. И это будут для меня очень приятные дни.
— Сашенька, спасибо. И для меня узнавание этой жизни, жизни моих по крови родных людей, будет как узнавание моей собственной жизни.
— А когда мы соберёмся в Москву?
— Наверное, в мае-июне, мне легче будет организовать отпуск. А Харри свободен, как и ты.
— Вопрос пока только в том, как можно будет оставить Нину. Пока для меня это является совершенно не ясной областью. Надеюсь, всё прояснится.
А вот недавно у меня опубликована ещё одна книга. Тоже с картинками. Там три главы. Одна — репродукции моих картин с небольшими текстами. По полстранички. Вторая глава — мои стихи.
— Так ты и стихи пишешь?
— А как же. Кто же не пишет? Что я — особенный? Я отобрал всё лучшее, на мой взгляд, из написанного. А третья глава — мои лучшие фотографии, тоже с небольшими текстами.
То, что я мог и хотел о себе рассказать, я сполна сделал. А теперь, когда есть вдохновение, занимаюсь интерпретацией виденного, слышанного и прочувствованного…. Пишу прозу и иногда стихи. И обещаю всё тебе подарить.
— Прочти, пожалуйста, что-нибудь из стихов твоих…
— Леночка, милая, с огромным удовольствием.
Так, … Вот, послушай.
Со всеми, кто любил когда-то нас,
Со всеми, кто любим был раньше нами,
Мы встретимся, когда придет Наш час,
Коль даст нам Бог предстать
пред их очами…
Вот я сижу за праздничным столом
Среди собравшихся в честь моего прихода.
Как много самых близких лиц кругом
Под золотистым абажурным сводом!
Вот мамочка… Прости меня, прости
За малое сыновнее вниманье.
Здесь только ты одна средь всех грустишь,
Жалея, что твое прервалось ожиданье.
Вот дед, замученный в семнадцатом году
Бандитами, не получившими брильянтов.
Довольный — имя я его ношу,
(Не унаследовав купеческих талантов).
Вот с бабушкой сидит мой дед второй,
Расстрелянный вот так же с ней в обнимку,
Украшенные желтою звездой,
Они зовут меня, внучонка, в серединку.
И тетя милая пирог приносит к чаю,
И дядя в орденах, с очками ниже глаз.
Столярный карандаш он за ухо вставляет
И не спеша, садится среди нас…
Не страшно. Хорошо. Спокойно.
Все, как надо.
Всему своя судьба, предвиденье свое.
Как Божья благодать, за нашу жизнь
в награду,
Быть может, встретиться вот так
нам суждено.
— Спасибо, Сашенька. Чудесно. Это стол, за которым и я могла бы тогда сидеть, а теперь только — в будущем, да и то, может быть.…Куда каждый из нас попадёт? Кто знает? Прочти ещё, пожалуйста, что-нибудь.
— А, можно вот это… Я когда-то сделал , когда только учился фотографировать, маленькую фотографию, 6 Х 9, мамы, сидящей за столом и что-то двумя руками кушающей, наверное, кусочек рыбы или косточку она любила «обглодать»… Но смотрела мама на меня со снисходительной улыбкой, как будто хотела сказать: ну нашёл время… И я совсем недавно, в прошлом году, загляделся на эту тусклую, пожелтевшую фотографию и захотелось вот это сказать:
Моя молодая мама, меня собирая
в школу,
Мне сшила простую сумку из красного
дерматина.
В военные годы тяжёлые
Отправить учиться сына
Было так же непросто, как сегодня
выбрать машину.
Я шёл в пиджачке крошечном
с заплатанными локтями
Соседкою сшитым из старого
папиного пиджака,
И мамиными слезами политого,наверняка.
И в то же самое время
В Европе западной где-то
От страшного голода в гетто
Падали, умирая, маленькие евреи.
Как я, такие же мальчики,
От грязи и голода черные,
Искали худыми пальчиками
У мам своих вшей в волосах.
И мамы от обреченности
Седели у них на глазах…
Брожу я по чистым улицам,
Мороженое ем и пирожное,
И пью за столиком пиво,
И как захочу, одеваюсь.
Я с женщинами целуюсь,
И даже, когда это можно,
Волшебных ланит касаюсь.
Париж, Амстердам и Лондон…
Квартира в Москве и в Вольфсбурге.
Легально могу и свободно
Шенгенскою визой пользоваться.
Я так много видел радостей,
Я так много вижу радостей….
Так много дано мне сладостей
Так мало вокруг меня гадостей….
И кажется мне, как будто
свое я давно уже прожил.
И сейчас живу
для расстрелянного
в гетто, худого мальчика,
который пять картофелин
маме так и не принес.
И в море теплом нежусь
я для своей мамы,
Моря в своей жизнине видевшей ни-ког-да…
И ем для нее вкуснейший
«йогурт мит ердбеере».
И балуюсь свежей клубникой
в сентябрьскую непогодь…
Жаль, не могу за маму
поносить комбинации нежные —
Помню застиранно-штопанные,
розово-бледно-серую
и серенько-голубоватую,
которые мама стыдливо
сушила на «плечиках» в комнате.
Разве могла моя мама
позволить себе роскошь?
Так мало ей было надо
Для полного женского счастья —
Всего лишь, чтоб сыты мы были,
Чтоб были одеты, обуты
И не были бы сволочами.
Ты видишь — все мы получили,
Все то, о чем ты мечтала.
И даже намного больше….
И слезы скупые видишь,
Мои мужские слезы,
Сквозь которые, я с нежностью
Смотрю на твою фотографию
Сделанную мною, мальчишкой,
Когда ты была молодой….
***
На следующий день я позвонил своему сыну и рассказал о происшедшем. Сначала он скептически отнёсся к рассказу, наверное, не очень внимательно меня слушал. Но потом понял, что я не придумываю ничего, и стал уже заинтересованно слушать и задавать вопросы.
Потом я позвонил Оле в Москву, рассказал о нашем, с Леной, общении, о том, как легко мы стали друзьями…
— Леночка, ведь я не преувеличиваю? — Она стояла рядом и попросила дать ей телефонную трубку.
— Олечка, здравствуй. Я — Лена. Олечка, это совершенно не вероятно, но мы с тобою — двоюродные сёстры… я так мечтала всю свою жизнь иметь брата или сестру. Фантастика! И я нашла и брата и сестру. Это — сон.
— Это не сон, Леночка, а явь. Я невероятно рада, что наша фамилия расширяется. И счастлива за тебя. Я догадываюсь, насколько для тебя это событие значимо. Это — чудо! Жду вас всех в Москве. Целую тебя, целую моего брата.