Германия.
Коппенбрюгге. 2005
Ровно месяц тому назад жена, приняв душ, часов в 10 утра что-то пожаловалась на головную боль, постоянную в последние годы, и прилегла.
— Полежу. Если гости прийдут, а я буду спать, извинись, я не выйду...
Я сел к компьютеру корректировать, практически готовую уже книгу. Выискивать ошибки и ляпсусы можно до бесконечности, однако, надо, пока есть желание...
Услышал странные звуки, хрип. Кинулся — жена без сознания. Врач скорой помощи определил инсульт, и её срочно отвезли в больницу. Мы с сыном были там спустя пол-часа, и как раз врачи подготовили нашу мамочку к перевозке в специализированную больницу в Магдебурге. Там моя Нина пролежала в «интенсивной нейрохирургии» две недели.
Ей нужна была, конечно, моральная поддержка, поэтому пару часов в день надо было быть с ней. В Магдебург я ездил на поезде каждый день, и эта дорога была достаточно удобной.
Затем Нину отправили в клинику ранней реабилитации в городок небольшой, курортный, в Коппенбрюгге.
Но так как новое место пребывания жены, Коппенбрюгге, от нашего Вольфсбурга находится в полутора часах езды на машине, даже больше иногда, а с поездом это совсем не получается приемлемым, ввиду нескольких пересадок, то мы решили, что я сниму номер в отельчике дешевом или в пансионе, недалеко от мамы.
Так я оказался теперь в этой «командировке», найдя себе приют в пансионе милой, пожилой женщины, фрау Бекк.
Дом мне сразу понравился. Я, давно, бывая сам и с гостями в Целле, в Гозларе, недалёкие от меня городки с сохранившимся историческим ядром, — мечтаю пожить в средневековом доме, с фахверками. Это дома такие, с каркасами из деревянных брусьев, с маленькими окошечками, с надписью по фризу, когда дом был построен и кем... Вот я теперь в таком гощу. Правда, по плохому поводу, но всё нормально, если смотреть на события жизни философски-религиозно.
Я счастлив, что моя вера в Бога мне помогает превозмогать трудности. Я говорю себе: всё по Божьей воле, всё, что ни происходит. И кажущееся плохим, и кажущееся хорошим. Всё надо стремиться принимать как должное. Вот так и должно в моей жизни быть. Благодарю. За науку, за милость, за жизнь с превратностями, огорчениями, с неудачами, с радостями, со счастливыми днями... Это — жизнь.
Ужасно тяжело смотреть на любимого человека, ставшего вдруг неподвижным, не говорящим, не умеющим глотать... Но это — жизнь. Она продолжается, она, возможно, изменится... Надо жить и радоваться тому, что есть сегодня. Завтра этого может не быть, завтра что-то прибавится, что-то убавится...
Больница расположена в пешей доступности, и я решил ходить туда три раза в день.
Я взял с собой ноутбук, лэптоп, как говорят в Германии, сижу в свободное время и пишу. Хочется что-то вроде дневника делать о своём пребывании здесь.
***
Квартирка моя на первом этаже. В России он назывался бы вторым этажом. В Германии этаж, стоящий на земле, называется эрдгешосс, а над ним первый этаж, второй и так далее. Так вот моя квартира над эрдгешоссом. Сбылась моя давняя мечта, и я живу в средневековом доме. Потрясающе интересно и впечатлительно. Над входом в дом вырезана дата постройки —ANNO 1695. Звучит, да? Во-вторых — всё остальное. Дом не перестроен. Это я могу с большой гарантией утверждать как советско-российский архитектор. В Германии я с женой живу только пятый год. Мы с ней приехали сюда к сыну, который здесь обосновался давно, 16 лет тому назад.
Так вот, дом в первозданном виде, даже порой кажется странным, что за окном не повозки, а машины. Скрипит, правда, всё вокруг ужасно. И по ночам что-то трескает, ухает то в одном углу, то в другом, то на потолке. Это зимний ветер напрягает, я думаю, конструкции, и они от сдвижки на микроны издают стоны... стихами заговорил. Вообще, слышимость в этом средневековом доме очень хорошая. Когда у хозяйки звонит телефон, я бросаюсь к своему, потому что полное ощущение, что звонок в моей комнате.
У меня комната, кухня и ванная с туалетом. Дверь из комнаты выходит прямо на крутые лестницы: одна наверх, другая вниз. Спускаясь по крутой этой лестнице, я пока ещё чувствую себя неуверенно. Но привыкаю. А на последний этаж я ещё не поднимался. Хотя обязательно попрошу разрешения посмотреть и пофотографировать. Перила из почерневшего от веков дуба, помнящие многие, многие руки и ручки, вызывают уважительный трепет, хочется разглядывать их царапинки. Рядом с дверью, слева — старинное, мутное зеркало. Когда я выхожу из комнаты, мне часто кажется, будто кто-то отражается в этом зеркале. По каким-то ассоциациям с виденным в кино, или по книжным впечатлениям, порой кажется, что вдруг увидишь в этом зеркале средневековое привидение.
Мой день начинается с чая и бутерброда с сыром.
Потом я сажусь к компьютеру потворить что-нибудь. Это уже 8 часов. Через два часа опять лёгкая еда, и можно идти в больницу. Там посетителей пускают с 11 часов. До больницы пешком 15 минут по красивой дороге между лесом и полем. С перерывом на обед там я нахожусь до 15.30. Обедаю иногда в кафе при больнице, иногда в городских ресторанчиках. К часам 16–ти прихожу в свой средневековый дом. Потом ещё вечером часто на часок заглядываю к жене.
Хозяйку я почти не вижу. И это мне нравится, так как не хочется сейчас общения.
Вчера, рассказывая сыну по телефону больничные новости, я услышал на лестнице шаги. Пол перестал скрипеть у моей двери, и я попрощался с сыном, наверное, хозяйка хочет что-то сказать. Вышел навстречу и увидал старую, но очень стройную женщину, с головы до пят светло-светло серую, почти белую. Волосы, лицо, длинная рубаха-платье, глаза — всё было одного цвета. Честно говоря, в первый момент я подумал, что вот, наконец-то, и привидение средневековое…. Но это в первый момент. Женщина сказала что-то по-русски, но с таким акцентом, что я не всё разобрал:
— Извините меня, но я так давно не слышала русскую речь, и так люблю её, что не смогла сдержать своего желания познакомиться с вами. Циммер, Эмили, — представилась она, протягивая мне сморщенную руку, оказавшуюся живой, сухой и теплой.
— Левитин, Александр. Я тоже рад встретить в этом городе русскоговорящего человека, так как мой германский язык не позволяет мне нормально общаться даже на элементарном уровне. Я живу в Германии четыре года, жена моя лежит в Кранкенхаузе Линденбрун (так называется больница коппенбрюггская). Я договорился с фрау Бекк, что поживу здесь месяц-полтора.
— Очень приятно, Герр Левитин. Я — сестра хозяйки этого дома.
— Пройдите, пожалуйста, в комнату, Фрау Циммер. Прошу, присядьте.
— Благодарю вас. Ах, если бы вы знали, с каким восторгом я вслушиваюсь в живую русскую речь.
— Но каким образом вы научились так хорошо говорить по-русски.
— О, это длинная история. Я всю сознательную жизнь люблю русских и русский язык, поэтому не одобряла наци. Я несколько лет жила в Сибири... Я вам расскажу... Давно ваша жена лежит в больнице, и каково её состояние?
— Здесь она три дня, и состояние не меняется. Тяжёлое. Но надеемся, что будет лучше.
Мне очень нравится ваш город, Фрау Циммер. Вы здесь родились?
— Да. Коппенбрюгге наш фамильный город. Здесь родились все мои предки по отцовской линии. Городок совсем небольшой, уютный, старинный, но и скучный, с другой стороны. Я, лично, всегда стремилась улизнуть в Хамельн…. Вы ещё там, наверное, не были. Хамельн побольше. Там можно долго бродить по улицам. Я сейчас не много хожу, но раньше очень любила гулять по улицам, а у нас в городе за полчаса можно всё и обойти. Скучновато. Особенно в зимний период, когда рано темнеет, холодно, ветер, дождь…. Как сейчас. Я часто не нахожу себе места от скуки. Телевизор я не очень люблю, хотя много перед ним сижу. Подруг и друзей остаётся всё меньше, а те, что остались, очень часто неподъёмны, не выходят почти из дома. Но я стараюсь себя не расслаблять и выхожу на встречи с оставшимися ровесниками. Обычно собираемся посидеть в кафе, поболтать.
А как ваш день проходит, Герр Левитин?
— В основном, и это понятно, я прибываю в больнице, рядом с женой. Ей моя помощь может быть нужна только в виде моральной поддержки. Но мне начинает казаться, что она не понимает, где находится, что с ней, и вообще, кто она…. А вдруг всё понимает? Уж лучше быть рядом.
Знакомлюсь понемногу с вашим милым городом. Изучаю географию города пока. Знакомлюсь с обстановкой. Я с удовольствием бы послушал ваши рассказы о городе.
— Это можно будет сделать, пусть только будет получше погода.
— Спасибо, Фрау Циммер. Я буду ждать такого случая.
— Спасибо и Вам, Герр Левитин. Я надеюсь, что мы с вами ещё поболтаем.
— Странноватая, но приятная особа. Хотел здесь, в Коппенбрюгге, практиковаться в германском языке, а получается, что и здесь будет только русскоязычное общение, как и в моём Вольфсбурге, где меня окружают только русскоязычные.
... Кстати, интересно, что фамилия этой дамы звучит, как фамилия моего дедушки. Корень один. Но пишется в отличие от еврейской, конечно, с двумя М. Циммер, Цимерман. Интересно.
***
Так уж получилось, но с больничной жизнью у меня особое знакомство. В 1987 мне зашили грыжу, в 1990 я пережил инфаркт. И всё. Что будет дальше, не знаю, но молю Бога, чтобы было не хуже. А жена моя геройски выдержала инсульт, двадцать лет тому назад, полностью оправившись. Рак, вот уже 9 лет тому назад. Сильнейшее отравление лекарствами — два месяца лежала в клинике пять лет тому назад. И вот теперь второй инсульт. То есть, я знаком с больничной жизнью достаточно хорошо, и особенность в том, что знаком хорошо как посетитель пациента, а не как сам пациент.
Это особое знание. Я вспоминаю московскую городскую больницу нашего округа, куда доставили мою жену с первым инсультом. Не самая худшая в Москве. И как факт — столичная. Войдя в палату первый раз, я чуть не задохнулся от устоявшегося запаха мочи и от запаха свежего кала. В палате лежали пять несчастных женщин, неподвижных. Из них две совершенно старые. Простыни у этих старушек от головы до пят были в бурых разводах... Я не преувеличиваю ни насколько, а только передаю впечатление от стабильной картины, которую я наблюдал в течение 10 дней. Потом жену перевели в другую больницу, психоневрологическую, где больных выводили в специальную, гостевую комнату, чистую и большую. В палаты вход там был строго запрещён, и двери были на замках. Но больных, способных двигаться, выводили в гостевую комнату с помощью санитарок. Мне вывели мою Нину спустя два месяца. А как она существовала в палате, так для меня и осталось загадкой до конца пребывания её в этой клинике, то есть, все четыре месяца.
Я помню фрагмент из рассказа одного учёного о его посещении Чернобыльской атомной станции, ещё до катастрофы, где его поразило не случайное, а постоянное наличие долго не функционирующих, неисправных и грязных туалетных кабин. Он заметил, что, судя по порядку в этой области, можно в других подразделениях ожидать любых неприятностей. Вот и я не описываю больше состояние общего порядка в знакомых мне московских больницах, более чем, уже сказал. Потому что картина вполне ясная.
В Германии в больницах я бывал несколько раз и раньше, навещая знакомых, и восхищаюсь с тех пор порядком и организованностью, но в этот раз я невольно стал более осведомлённым в сложной жизни больницы. И пока меня эта осведомлённость не расстроила, а наоборот, успокаивает.
***
Коппенбрюггская больница называется, на мой взгляд, очень красиво — Линденбрун. Её профиль — ранняя реабилитация после инсультов. 220 кроватей, коек, как говорят в России,
Когда у нас в Германии гостила моя родная сестра, то она отметила, что характерным для германских городов ей показалось то, что в них большое количество людей на колясках. И я с этим соглашаюсь. Инвалиды на колясках здесь могут без труда заезжать в автобус, в любой магазин. Могут легко подниматься всюду на вышестоящие над землёй уровни — всюду есть лифты. Эта инфраструктура позволяет инвалидам жить полноценной жизнью. Так вот в больнице Линденбрунн совершенно неподвижных людей возвращают к подвижной жизни.
Я видел фантастический прогресс, наблюдая со стороны за некоторыми тяжело больными. Одна молодая женщина, с выстриженными волосами на макушке, наверное, была операция, не могла ровно сидеть. Она была вся как-то перекручена и замершая в этой позе. А вчера она самостоятельно, ровно шла по коридору, под локоть страхуемая медсестрой.
Моё присутствие у постели больной, в принципе, обусловлено, лишь стремлением поддержать моральное состояние дорогого мне человека. Всё остальное не нуждается в дополнительной помощи со стороны.
В больнице строгое разграничение функций персонала. Так, я сначала никак не мог понять, к кому обратиться с тем или иным вопросом. Меня почему-то отсылали куда-то к другим сотрудникам, хотя я видел, к примеру, что именно эта медсестра отвозит и привозит мою Нину из палаты в кабинеты и обратно, а вот где вещи «Фрау Левитин» она не может ответить. Оказывается, это не в её компетенции. А как определить, кто компетентен? Ведь весь персонал, кроме технического, в белых одеждах. Но, оказывается, есть разница.
В белых коротких халатиках с длинными рукавами, с воротничком в шашечку, — это люди, которые развозят больных куда надо, получая утром информацию на листе и по мобильному телефону, если необходимо.
Медсёстры и медбратья в белых халатиках с короткими рукавами.
А в белых фланелевых костюмах с длинными рукавами — это физиотерапевтический персонал, а с синими воротничками — уборщицы. А в белых халатах, но длинных, — это врачи.
Я разобрался, кто есть кто, и всё стало на свои места.
Много посетителей. Для них два уютных кафе, куда они приходят посидеть, иногда вместе с больными, которые сидят рядом со столиками в своих колясках. Есть служба стирки одежды, являющаяся для посетителей, живущих в пансионатах и отелях, как я, просто выходом из положения. Ведь подолгу многие живут при этой больнице. Да и верхние вещи больных надо стирать, так как больничное на пациентах только нижнее бельё. И чтобы больные были в чистой одежде, необходимо её стирать и менять.
Ну, к примеру, сегодня утром на мою Нину надели новую кофточку, а днём она ухитрилась, даже при наличии салфетки под шеей, облить себе чем-то плечо и рукав.
Ведь весь гардероб невозможно с собой привести. Специальная служба всё это стирает. За деньги, конечно.
Моральная поддержка, как я для себя отметил, необходима не только больным, но и тем, кто за ними ухаживает. Для меня, привыкшего к командировкам, легко вступающего в контакт с людьми, и то такое вынужденное пребывание в чужом городе и, самое главное, по невесёлому поводу, — достаточно трудное испытание. Что говорить о слабых женщинах, которые приехали поддерживать своих мужей... Мой друг, весёлый и легкий человек, художник из Берлина, сказал бы: — Ну, ты и лопух, развлекать их надо!
Вечером, иногда, я выхожу в город. Совершенно безлюдный. В Германии маленькие городки «вымирают» после закрытия магазинов. Я иду чуть-чуть посидеть в кафе с итальянской кухней и с Сальвадоре, улыбчивым итальянцем, хозяином этого кафе. Однажды я отметил вслух, обращаясь к нему, какие интересные столы у него в кафе. И Сальвадоре был доволен, что приезжий человек заметил это.
Столы там действительно потрясающие: из натурального камня толщиной в 15 см, на подставках-глыбах. Мы познакомились, и мне теперь есть с кем переброситься словом. Ещё я немного общаюсь со служащим музея. Сначала он мне даже не позволил кое-что сфотографировать, но после того, как за несколько визитов я купил по экземпляру почти всё из предлагаемых сувениров, открытки, брошюры, брелки, ко мне прониклись уважением. Разрешили не только всё фотографировать, но и посещать библиотеку, находящуюся под самым чердаком замка XIV века. Очень мне нравится рыться в старых фолиантах и, опять же, наслаждаться порядком и удобством работы с книгой. В каталоге все книги имеют свой номер, наклеенный на корешке, и стоят книги на полках чётко по порядку, 1,2,3,.....567, 568, 569... Очень легко находить любую, и легко её ставить на своё место. Просто.
В Коппенбрюггской крепости расположен очень содержательный и интересный музей. Здесь, в 1697 году, остановился царь Пётр I, когда совершал своё первое заграничное путешествие в составе большого русского посольства. Во дворе крепости установлена мемориальная доска в честь этого события.
Интересное открытие я сделал для себя. Первая большая остановка Петра в европейской экспедиции 1697 года была в Кролевце (совсем давно: Королевец).... Но не в украинском, который в Сумской области, и где я родился, а в Кёнигсберге, имевшем когда-то и такое название.
***
Я стоял на крепостном валу, окружающем замок, Burg, и с этого возвышения любовался центром Коппенбрюгге, врезавшегося остроконечными, черепичными крышами, в серое январское небо. Лента замёрзшей воды, наполняющей ров вокруг вала, тускло кое-где поблескивала. И по ней шла группка маленьких детишек с двумя женщинами. Экскурсия. Если бы не было припаркованных машин, современных скамей и мусорных урн, то легко было бы представить картину конца XVII века. Я услышал, как кто-то зовёт меня по имени.
— Александа! Хальо, Александа!
Это была фрау Эмили Циммер, сестра хозяйки дома, где я остановился. И окончание моего имени она произносила именно так.
— Добрый день, Фрау Циммер.
— Я предлагаю по-русски перейти на простое обращение по имени, вы согласны, Алесанда?
— Я очень рад этому, Эмили.
— Вам нравится эта панорама, Алекс?
— Да, я сейчас представил, что, наверное, царь Пётр, когда стоял здесь, видел почти то же самое, только без автомобилей.
— Действительно, в основном, всё осталось прежним. Но всё же кое-что и изменилось. Ну, например, вот этот, четвёртый дом слева, совсем был другим. А вместо красного, что рядом с ним, вообще стояло два узких дома, а рядом, ещё левее, где стоят машины, был дом, богатый очень, Карла Брюсса, его сына Царь Пётр в Россию пригласил на службу. Обучать русских стрелять. Да, у нас же, в Коппенбрюгге, Царь Пётр останавливался! В конце 17 века. Ах, ах, как он мне нравится, ваш Пётр. Я всю жизнь его обожаю. У меня хранится редкий портрет Петра Великого, ах, какой красавец…. Его написал маслом, вернее, закончил писать сразу после визита Петра к нам, в Коппенбрюгге…. Его писал Якоб Лейснер..., мой…у-у-у… друг. Очень хороший художник. Мы портрет в музей передали. Можно увидеть его…
Я не понял, каким образом Якоб мог быть другом Эмили…
— А Ратхауз перестроен довольно существенно... Да, меня уговаривают продать портрет, но… ни за что! После моей смерти пусть внуки распоряжаются… Ратхауз перестроен…
— По сравнению с каким временем?
— Со времён, когда здесь был Пётр, при Курфюрсте Фридрихе III. Замок построен Бернхардом фон Поппенбургом в 1200 году, в 1217 он перешёл к графу фон Шпигельбергу. В 1303 году замок немного перестроили, добавили вот ту, справа, часть, а с 1329 года по 1370 становится центром…
— Эмили, я не перестаю вами удивляться, вы так историю своего города хорошо знаете.
— Ну, как же не знать. Это же всё — моё родное. Да,… да… так…ууу…. Я и бомбардира, Иоханна Брюса, помню... не улыбайтесь, я не сумасшедшая...
Глаза её были прозрачны и чисты, они не были глазами умалишённой. Скорее мои глаза и мой вид можно было расценивать как нечто из ряда вон выходящее.
— Конечно, я всё, что можно было прочитать и узнать о том времени и о Петре, я прочла и узнала. Но, Александа, почему вы не можете предположить, что в меня переселена чья-то душа из прошлого.
— Всё это может быть, но для меня, вероятно, просто неожиданно...— соврал я, начиная понимать, что Эмили — с приличным психическим отклонением от нормы.
— Я с детства почувствовала какую-то раздвоенность в себе, я была собою и частично ещё кем-то из далёкого прошлого, но долго не знала, чьё это прошлое во мне. Родители меня водили к психиатрам всевозможным, и даже какое-то время лечили, но я осталась такой, какая я есть. Не относитесь ко мне, как к больной, пожалуйста. Мне действительно что-то особое дано, и я могу чувствовать и знать то, что не должен нормальный человек. Ну, и мне приятно говорить с русским о России и знакомить его с Коппенбрюгге.
Я не знал, что и думать. Всё говорилось так честно, так откровенно и с нормальным, прямым взглядом на меня, что я начал верить её способности к реальным ощущениям ушедшего времени.
Мы дошли до кафе, где Эмили поджидали две дамы и мужчина, все — её возраста. Попрощавшись, мы расстались.
Похоже всё на болезнь, на выдумку и на правду, думал я, медленно двигаясь по сказочной, средневековой улице.
Я вспомнил случай, произошедший со мною лет 15 тому назад, когда я встретил моего бывшего одноклассника, Юру Пащенко, заявившего мне с совершенно чистым, нормальным взором, что он наследник датского и испанского престолов. Я тогда со смехом спросил, не многовато ли сразу двух престолов. Юра тогда, так же, как и Эмили, попросил не удивляться и не смеяться и очень чётко стал рассказывать всю историю своего королевского происхождения и похищения из Испании во времена Франко. Глаза его были совершенно нормальны. А, может быть, и правда? Мелькнула тогда у меня мысль… Потом выяснилось, что его отпускают на праздники домой из лечебницы… Здесь такая же фантастика. Но ведь многое, что нам не известно и не понятно, мы считаем фантастикой, а потом выясняется, что это реальность.
Хотя, с некоторых пор, приблизительно лет десять-пятнадцать, да, после перенесённого инфаркта, значит пятнадцать, в минуты, часы и дни, когда я ощущаю большую радость или удовлетворение от чего-либо, у меня создается впечатление, будто мне дана возможность дополнительно к моей, уже закончившейся тогда, во время инфаркта, бренной жизни, прожить ещё какие-то годы с удовольствием и радостями для незнакомого моего ровесника, погибшего во время второй мировой войны, будучи ещё мальчишкой... Именно вот такое есть ощущение. И я говорю себе: это для Него сегодняшние твои радости, мной они не заслужены, мне они даются для передачи одному из тех моих ровесников, кто насильственно был изъят из этого мира. Я должен наслаждаться и радоваться в полной мере, чтобы эту радость ощутил и Он. Во всех деталях и красках. Я должен быть чутким и добрым посредником. Спасибо, что и мне даётся радость пропустить прекрасное через себя...
Может быть, думал я, инсинуации Эмили из этой области, но более стабильные, более конкретные... Кто знает?
***
То ли оттого, что жена моя в больнице, то ли объективно, но зима этого года мне кажется на редкость противной и долгой. Какая-то пасмурная, без солнца, холодная. Вот уже почти месяц я живу в Коппенбрюгге совершенно размеренно-однообразной жизнью. Три раза в день — в больницу по часу-полтора, а остальное время: чтение, литературная работа, готовка еды. Я наивно думал, что ежедневные пешие походы в больницу и обратно, три раза туда и обратно — шесть, на 15 минут быстрым шагом — 90 минут быстрой ходьбы, помогут сбросить килограмм, хотя бы, лишнего веса. Всё в прежнем виде. На днях взвесился.
Сейчас, когда я закончил свою профессиональную деятельность и нахожусь на пенсии, я не чувствую совершенно скуки. Благодаря моему желанию развлекать себя творчеством различного вида, я нахожу какие-то аспекты деятельности. Пишу, живописую, фотографирую… В настоящее время такой деятельностью оказалась художественная фотография. Фотографией я занимаюсь с раннего детства. И люблю это занятие. У меня есть несколько десятков интересных работ. И несколько шедевров. Как я называю, нескромно, но с достоинством, некоторые, действительно интересные, работы. Вот уж, точно: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Люди оставляют после себя хотя бы кучу детей, у нас же лишь один сын. Кто-то дом построил или приобрёл. У меня же останется несколько мной написанных книг, пара сотен картин и этюдов, живущих в разных домах и городах, и несколько «выставочных» фотографий.
Причём ценность всего этого моего «богатства» весьма условна. Как, впрочем, и всего на земле. Кроме нравственных законов. Это моё убеждение.
Однако, что есть, то есть. Мне не хочется менять то, к чему привык за всю жизнь.
Нет, я не консервативен. Если кто-то толково и убедительно мне даст понять, что я что-то делаю не так, как надо, безнравственно, нерационально, тогда я постараюсь поменять и исправить, что не поздно. А пока я не вижу в сложившейся вот так моей жизни какой-то ущербности. Наоборот, я доволен.
Доволен тем, что могу заниматься творчеством.
Я рассуждаю о приоритетах своей жизни в целом, а не о частностях, где у меня больше грехов, чем у многих других...И этими приоритетами у меня всегда являлись желания творить что-то и желание любить кого-то. По сути дела, творить это то же любить. Ведь творить — это работать…
Это я, слоняясь в поисках интересного для фото объекта, философствую на свою, не надоедающую мне, тему…
… А творят часто бесплатно, то есть часто работают бесплатно. Это можно только любя то, что делаешь. В моём понимании, творить, значит создавать что-то не по чужому шаблону, не по чужой схеме. Совсем отойти от того, что до нас сделано, невозможно, по крайней мере, доступно только гениям. А вот стремиться не подражать, первоначально не беря за основу что-то чужое, доступно, вероятно, каждому. Ребёнок, например, не успев побывать на выставках и в галереях, и не успев ещё насмотреться типографских копий различных произведений, совершенно раскованно творит, когда рисует, лепит, строит. Он делает точно уж своё. Ребёнок, точно, не подражает. Если, конечно, он рисует домик, как это вы ему показывали, то это не творчество. Поэтому-то и вредно для воспитания творчества учить копировать, учить, чтобы было на что-то похоже. Полезней учить видеть прелесть того или иного, чувствовать очарование гармонии и пластики. И задача творчества, мне думается, состоит в том, чтобы твоё восхищение почувствовали другие от соприкосновения с тем, что ты сделал, создал.
Творя что-то, то есть, создавая оригинальное, материальное или моральное, мы любим процесс работы и само произведение. В данном случае я не имею ввиду творческую работу по найму, то есть ту работу, которую мы выполняем, прежде всего, для денег. Конечно, прекрасно, когда такая работа ещё и любима. Это великолепное совпадение.
И вопрос качества в творчестве нельзя рассматривать, так как качество параметр относительный, параметр сравнения с чем-то подобным. Творческое произведение можно оценивать только по критерию комфортности, по наличию нравственности и степени вызываемых впечатлений, эмоций. Неважно, у многих или не у многих. Я так понимаю, если я изобрёл и сделал столик для завтрака у постели, совершенно оригинальный, то с него не должна скатываться чашка. Если скатывается, значит, оценка моего творчества низкая. Или я изобрёл совершенно новое приспособление для массового удушения людей. Это безнравственное произведение, хотя может быть очень кому-то полезным и достаточно эстетичного вида. Или, к примеру, я написал картину, мимо которой прошло сто человек, и только двое из них перед ней остановились. Это неплохо. Но может быть и лучший результат. Вот по таким параметрам, я считаю, можно оценивать творчество. Хотя, наверное, последний пример тоже сильно относителен…
И вообще, почему мы, условно говоря, останавливаемся перед тем или иным произведением творчества. Почему какую-то книгу мы продолжаем читать, а какую-то откладываем навсегда в сторону. Какая–то картина нас заинтересовывает, а какая-то нет. Одно симфоническое произведение нас клонит ко сну, а другое заставляет в восхищении замирать, то есть почти «умирать» от восторга. Почему? Почему что-то нам нравится, а что-то нет?
Конечно, всё же есть зависимость от настроения в момент восприятия. Я вспоминаю случай, когда я в пух и прах обругал одного барда, не в глаза, а его диск мой кузен дал послушать. А через год я услышал его же песни и был в восторге, от всех без исключения.
Ну, во-вторых, после настроения, нам нравится то, что нам близко, что в зоне нашего понимания.
Нам нравится, когда мы открываем для себя что-то новое и вполне доступное для нас. Я говорю «нам», считая себя «типовым» человеком, человеком, похожим на очень многих.
Нравится предмет чьего-то творчества, если он украшает нашу жизнь. А что значит украшает? Я для себя сделал вывод, что украшает то, что в гармонии со всем моим остальным. Мне не нравятся бриллианты, потому что это не моё: я не роскошный, я не шикарный, не богатый и не принц. Я понимаю, что это определённая ценность, но они меня не волнуют. Я понимаю, что бриллиант не украсит мою жизнь, как не может украсить прапорщика генеральская шинель. Всё равно в ней он будет восприниматься прапорщиком, да ещё и с генеральским апломбом.
Но одни любят горькое, другие сладкое, третьи — солёное, четвёртые — кислое. Одному нравятся блондинки, другому брюнетки…. Вот это уже области вкусов, где не спорят. Как не спорят о патологиях. Моему знакомому моряку торгового флота нравятся женщины с одной ногой. Он от них приходит в экстаз…. Однако не нравиться может и то, что объективно прекрасно, что удобно, гармонично, талантливо, нравственно, ново, современно, вызывает эмоции. Почему не нравится? Это индивидуальный критерий. Но назвать, то, что тебе не нравится, плохим, я считаю, нельзя. Потому что предмет творчества, если это предмет творчества, нельзя подвергать оценке. Вспомним, как смешны оказались те, кто ругал Ван Гога, Модильяни, Пикассо, Шнитке… Произведения этих авторов могут не нравиться кому-то, но давать оценку творческим воплощениям можно только похвальную и восторженную. Можно сказать: мне не нравится. Но это не оценка. Но нельзя сказать: это плохо. Это оценка.
Есть и ещё один аспект творчества. Человек, воспитавший в себе умение и желание творить, в тысячу раз меньше подвержен скуке, безделью, плохому настроению, нежели нетворческий человек.
Если бы я, вот здесь, в Коппенбрюгге, не умел отвлечь себя творчеством, мне бы было ужасно тяжко. В те часы, когда я не думаю о своих проектах, я расчёсываю раны моего сердца и души, приобретённые от болезни моей жены. Я начинаю анализировать разговоры с врачами, строить прогнозы, спорить с врачами, вспоминать былые, безоблачные дни…, терзать себя. Можно глушить эти переживания спиртным, наркотиками, развлечениями, но это не всегда доступно и более вредно, чем творческий уход от печалей…
Так вот, фотография. Брожу, брожу со своим фото-кофром, желаемого солнышка так и не дождался и пока ничем не восторгнулся. Но и пасмурный колорит можно передать, если удастся, достаточно интересно и живописно, вкусно.
Вообще-то я, наверное, концептуалист. Мне более всего интересно находить и запечатлевать фрагменты жизни, где есть какой-то рассказ, какой-то диалог с будущим зрителем моих фотографий. Где не просто очень интересный вид древнеримского сооружения, но, к примеру, с громадной, старой черепахой на переднем плане среди мраморных обломков древнего мира... «А откуда она взялась? О чём это говорит? Может быть, эта черепаха видела бои гладиаторов?»…
А вот и интересный сюжет! Дикие утки у незамёрзшего пятна воды среди льда. Лёд заковал ров с водой вокруг крепости и виден в кадре каменный мост через ров. Мост живописный, с арками, с глубокими тенями. Жаль, торчат две машины слева от моста, и человека нет для масштаба... Ну, попробуем и так сделать... Прекрасно.
Да это ведь «Липа Петра Великого», которая значится в путеводителях по Коппенбрюгге и картах туристских. Тоже — ни души. Холодно. Как хорошо бы для подчёркивания объёма этого громадного ствола, если бы человек здесь сидел… Хоть сам садись. Для собственной картотеки сделаю без людей. И пора в дом, а то закоченел совсем…
Сейчас появилась прекрасная возможность корректировать фотоизображение с помощью компьютерных программ. Есть несколько таких программ. Я работаю с «Photoshop»-ом. Можно, что угодно убрать, что угодно добавить, изменить тон, насыщенность, цвет, контрастность, какую-то деталь сделать светлее, какую-то темнее… Масса возможностей! Конечно, всем этим надо сначала овладеть. Но это уже получается не совсем фотография, я бы сказал, а смесь фотографии с компьютерной графикой. Не часто, но я всё же пользуюсь подобной корректировкой. Я даже считаю, что для подобной работы необходимо быть художником. Для качественной работы. Потому что необходимо чувствовать масштаб вставляемого объекта, необходимо грамотно положить тени на этот объект, чтобы он «влип» в нужное место. И цвет этого объекта надо сделать таким, чтобы предмет оказался именно в этой, окружающей его, среде. То есть, надо умело и грамотно уметь не просто вставить что-то в нужное место, а вписать в среду то, что надо. Намного проще обстоит дело, если необходимо просто передвинуть предмет. Если передвигать поперёк перспективы, то есть параллельно картинной плоскости, то инструментом «клонирование» один к одному копируешь этот объект. А если передвинуть необходимо вглубь картины или вперёд, то надо уже корректировать размер нового объекта…Художнику это под силу. Короче, всё возможно теперь. А что же будет через 30 лет, к примеру? Я пытаюсь представить, как будут выглядеть изображения. Это ведь, наверное, нельзя будет назвать фотографиями. Это будут, может быть, голографические, объемные, движущиеся изображения, да и со звуком, к тому же. Способные в руке преобразовываться в необходимый размер…. Ну, это я уже перегнул. Вот, пока разглагольствовал, запустился мой «Фотошоп» и сейчас мы попробуем убрать автомобиль…, а где же он? Я два раза сделал снимок. С разным освещением…. Вот здесь, перед домом, стояла красная машина, я ещё подумал «хоть бы не такая яркая», а где же она? И на втором снимке, где я на небе взял точку замера, то же ма-ши-на ис-чез-ла… Фантастика. Я на валу сделал три снимка, и внизу с утками несколько…. Так, липу я на валу ещё делал. Сейчас её вызовем…. Нет, здесь всё в порядке. Иначе, нужно было бы к врачу обратиться. Так, вроде бы, у липы никого не было, а здесь сидит старик какой–то, бочком. С бородой длинной. Прямо, странничек, с котомочкой…
Я откинулся к спинке рабочего стула. Подумал: где моё лекарство, нитроглицерин на всякий случай, — но, прислушавшись к себе, понял, что всё в порядке, сердце не болит, пульс нормальный, я взволнован, конечно, но … спокойно всё надо вспомнить. Машина была, дядьки не было. Точно совершенно. Я увеличил фотографию с улицей до предела, пока очертания не стали расплываться, и стал постепенно передвигаться слева направо. Многое я не узнал. Урны другие, скамьи другие, … брусчатка.
Конец семнадцатого века…
Несколько встречных прохожих удивлённо на меня как-то глядели. Я натянул на себя, выбежав из дома, вчера купленную кепку, и красный ярлык на ниточке развивался над моим левым ухом, кружась, как вертушка. Я спешил на крепостной вал.
Сделав несколько фотографий, красная машина, кстати, опять торчала на своём старом месте, я побежал домой…. На фотографиях не было никаких чудес. Загадка.
Фрау Бекк по моей просьбе отвезла меня к своему домашнему врачу. У меня было очень повышено давление. На нехорошее состояние повлияло, по словам доктора, и психическое переутомление, возбуждение и нервные стрессы. Отдохните, и всё войдёт в норму, — сказал доктор.
***
— Эмили, а вы мне грозились как-то рассказать о том, каким образом вы изучили русский язык. Может быть, как раз и расскажете сегодня.
— Вполне возможно. Погода дождливая, холодно, самое время посидеть у камелька и поболтать. Спускайтесь ко мне, Александа, я чай поставлю.
— Спасибо, Эмили. Сейчас свои покупки разложу и спущусь.
Я ходил в магазин, чтобы пополнить свои запасы продовольствия. Похоже, мне придётся здесь пробыть ещё долго. Нине сегодня сделали небольшую операцию, и кормить её теперь будут через отверстие в животе, так как сама она глотать пока не умеет. И какое-то время будут сложности, во время которых лучше мне быть рядом почаще.
— О, какая красивая и необычная сервировка, Эмили. Какая таинственно-романтичная атмосфера.
— Для лучшего погружения в прошлое.
— А чей это портрет на стене?
— Дедушка Клаус. Он, как раз, один из первых потомков Эрика Циммера, кто вернулся из России в Германию… Нет, надо всё по порядку.
Дом, в котором мы сейчас находимся, построен в 1695 году Эриком Циммером, химиком. Его пригласил в Москву для развития пиротехнического искусства царь Пётр, когда познакомился с его делами здесь, в Коппенбрюгге.
Эрик Циммер умер в Москве в очень преклонном возрасте, а дочь его, Ева, вышла замуж за русского архитектора, очень много у них было детей, жили они долгое время в Петербурге, потом в Италии. Муж Евы был популярным архитектором, много работал, а Ева стала заниматься благотворительностью и литературой. Она написала серьёзную работу для путешествующих по Италии, книгу воспоминаний и несколько работ историко-философского направления, эссе такие…
Муж-архитектор трагически погиб на строительстве какого-то крупного сооружения.
Единственному их сыну, все остальные дети получились девочками, Ева оставила почти всё своё большое состояние, от которого к потомкам почти и ничего не дошло, кроме украшений и картин.
И сын Евы, и дочери — все остались жить в России. Их дети и внуки, практически обрусевшие, все жили в России.
А самым первым, возвратившимся на фамильную родину, был прадедушка Пауль. Он тяжело заболел, перебравшись в Германию, это было в 1872 году, его дом можно увидеть, и упросил своего младшего сына, Клауса, к нему приехать. Так дедушка Клаус и остался в Коппенбрюгге, где все наши корни глубокие.
А дедушка Клаус приехал в Германию не один, а с женой молодой, сразу после женитьбы. Женился он в Москве на дочери русского генерала Александре Баюковой. В 1890 году, уже в немолодом возрасте, ему было 37 лет. А Баюковой — 17. Дедушка Клаус был ведь тоже генералом и неоднократно бывал в России по поручению Рейхсканцлера Отто Бисмарка. В 1887 году, во многом благодаря усилиям генерала Клауса Циммера, был заключён Договор «перестраховки» между Германией и Россией.
Так вот, наш отец, Карл Циммер, был первенцем этой генеральской четы.
А я была третьим ребёнком у наших родителей. Четвёртой, последней, была Мета, жена Герра Бекка, моя сестра, с которой вы знакомы.
Вот это, вот в круглой раме, фотографии наших родителей, папа и мама. Совсем ещё молодые, 1920 год. Я и Мета — от второго брака. Первая жена папы была лёгкая на подъём женщина, и оставила папу с детьми, двумя моими братьями, уехав к любимому человеку в Восточную Пруссию. Папа женился во второй раз через несколько лет после ухода жены. Так получилось, что я воспитывалась бабушкой Шурой, папиной мамой, Александрой Баюковой. Дедушка Клаус умер в 1915 году, она жила одна, и я помогала бабушке, как могла. Жила у неё. Потом, в 43-ем, папу забрали в армию, хотя он был уже совсем не молодой. Он погиб в самом конце войны, в 1945. Бабушка Шура умерла в 63 году. Вот мы с ней и говорили по-русски.
Бабушка была исключительно интересным человеком. С совершенно светлой памятью. Сколько она мне рассказывала о Москве, где прошла её жизнь до замужества! А я всегда была такой благодарной слушательницей, что бабушка находила во мне незаменимую собеседницу. Именно собеседницу, потому что я много задавала вопросов и живо рассуждала по тому или иному поводу. У нас с бабушкой даже были споры по поводу поведения её подруг, о которых она мне рассказывала, или по тем или иным поступкам людей, встречавшихся на её жизненном пути. Так, бабушка мне много рассказывала о встречах с Фёдором Шаляпиным. Бабушка и Фёдор Шаляпин жили недалеко друг от друга. Шаляпин в доме 25, а генерал Баюков в доме 11 по Новинскому бульвару.
— Как вам удаётся запомнить такие подробности?!
— Не удивляйтесь, Александр. У меня ненормальная память. У меня сохранились бабушкины открытки с видами этих известных домов. Баюков был генерал-губернатором. Фёдор Шаляпин и бабушка были ровесниками и вместе в одних компаниях проводили время. Но они были только друзьями. И не более. Знали друг о друге всё, советовались и делились секретами. Потом бабушка уехала в Германию, Шаляпин стал всемирно известным певцом. Шаляпин потом тоже из России уехал и в Америке оказался.
Очень смешно было слушать рассказ, как Фёдор был безответно влюблён в бабулину подругу, Марию, кажется. Ему было 14 лет, и тогда мода пошла на игру в волейбол. А Фёдор не умел играть, и над ним все подсмеивались, когда играли «в кружочек». Все стояли друг против друга в большом круге. И ему стало так стыдно и обидно от насмешек, что он переусердствовал и растянулся, падая, прямо перед Марией, опрокинул её, у неё задралась юбка,… и она на него после этого совершенно перестала обращать внимание.
— Кстати, я хорошо знаю дом Шаляпина, я же провёл в Москве всю свою жизнь…
— Как это интересно, Алекс. Какое совпадение! От вас я жду ответного рассказа о вашей Москве, где вы учились, где жили, расскажите всё подробно. Согласны?
— Ну, конечно. Это будет и для меня очень приятно. Мне теперь стали понятны ваши увлечение и интерес к русской культуре. А каким-то образом повлияло на судьбу вашей жизни знание русской культуры и любовь к ней. Ведь вы жили и в те времена, когда наши народы враждовали.
— Ах, Александа, это тяжёлая, трудная для воспоминаний страница моей жизни…. Я не совсем готова сегодня к этому. Могу сказать уверенно, что режим нацистов пытался довольно успешно превратить народ Германии в стадо сытой, безнравственной скотины.
— Сталинский режим тоже пытался превратить советский народ в стадо баранов, но полуголодных, которые готовы были бы за миску картофеля смести всё на своём пути…
— Германия небольшая страна и ею просто было управлять. Мы все были вдохновлены теми быстрыми улучшениями жизненного уровня, которые предоставились вдруг нам в результате военной политики Гитлера. Я была приглашена на работу в Министерство иностранных дел, окончила курсы технических переводчиков, потом работала в Управлении новых технологий Цеппелин…, канцелярская, скучная работа. Замуж я не вышла. Много лет подряд любила одного человека, очень высокого ранга инженера и была его секретарём по работе, прислугой и любовницей. Пыталась отравиться, когда он освободил меня от всех обязанностей, найдя более молодую особу. Долго лечилась…. Ах, Александа, это совсем не интересно…. Моя жизнь и радость от жизни — в более далёком прошлом, где светло и тепло от света, исходящего от моей русской бабушки. От истории. Я вся нахожусь в далеком прошлом. Моя истинная жизнь — в снах, которые я вижу постоянно. Я езжу в каретах, бываю на балах в кринолинах, и меня любит русский генерал, красивый, бравый и отважный…Я вас, Алекс, ещё не утомила? Сделать свежий кофе?
— Пожалуйста, Эмили, но и без кофе я бодр. Мне всё, о чём вы говорите, необычайно интересно.
— Да…. Ещё мне запомнился рассказ, как за бабушкой ухаживал Качалов, известный русский артист, какие он ей корзины с цветами привозил, со стихотворными посланиями… Он как раз в МХАТе стал играть. Его несценическая фамилия — Шверубович. Бабушка была без ума от его особенного голоса, которым он покорял очень и очень многих. Но однажды он оплошался и принёс бабулечке с розами корзину, из которой забыл вытащить записку, адресованную ему одной из любовниц…
А это фотография очень для меня ценная. Брат наш, Франк. От него почти не осталось фотографий. Как-то так получилось. Очень обидно. Он погиб на восточном фронте в 1943, 23 года ему всего было,… а старший брат, Хорст, теперь он Там, вот не так давно ушёл в лучший мир, в 2000-ом. Он почти всю войну был в русском плену… О, это — романтическая и грустная история. Ещё на Украине Хорст попал в плен, контуженый. Даже не попал в плен, а сам сдался, Он долгое время это скрывал, а в последние десятилетия стал рассказывать. Незадолго до своей кончины, он стал совсем откровенен. Украинская девушка его спасла. Она была психически не совсем здорова и не поняла, что он был дойч. Хорст пытался её разыскать потом, но не удалось. Два раза запрос делал…. Это такая романтическая история…Я же ему надела на шею «для счастья» один из двух медальонов, которые нам достались от родителей. Фамильные медальоны XVII века. А он этот медальончик подарил той девушке украинской, которая его спасла….
— А маму нашу в 45 году отправили в Сибирь. Вызывали молодых людей и отправляли на работу в Россию. Она там еле-еле выжила. Вернулась в Германию незадолго до своей смерти, в 1955 году, как только это стало возможно. Она так много рассказывала мне о своей сибирской жизни, что мне порой кажется, будто я сама там жила, да, да, не удивляйтесь. Я очень впечатлительная. И эта ненормальная память…
***
Порой становится очень тяжело от ощущения, что приходиться в одиночку превозмогать моральные трудности переживаний за дорогого человека. Ведь всегда найдутся причины для различных переживаний. То расстраиваешься, что не могут врачи справиться с расстройством желудка у жены. Вот уже двадцать с лишним дней мучается. То она рот не хочет открывать для попыток научить пищу принимать, категорически не хочет. И ничего врачи сделать с ней не могут. А теперь иногда открывает, но не глотает пищу, то ли не хочет, то ли разучилась, то ли рефлексы нарушены. Короче говоря, всё время существуют различные поводы для переживаний. И не с кем поделиться. Сын то в отъездах по работе, то просто очень много срочных дел, то он простывший и заболевший, да и не очень хочется его в круг этих забот вводить, так как у него куча своих проблем. Жалко его. Сам, вроде, я должен мужественно всё преодолеть. Вот грустно, тяжко и бывает…
И, что интересно, я вспомнил время, когда моя мама лежала в больнице и ей должны были отнять ногу. Там диабет был, гангрена. Я навещал её один-два раза в неделю. И вспоминаю, что не так уж был озабочен тем, что мать лежит в больнице. Была масса своих проблем. На работе, с любовницей, чего греха таить, нехватка времени, много всего. А сейчас, кажется, каждый день навещал бы её, ведь в часе езды жил от больницы. И не потому, что сейчас свободен. У деятельного человека, а я всегда был деятельным, постоянно есть дела и заботы. Просто меняется с годами мировоззрение, приоритеты иначе расставляются. Наверное, это естественно для многих. А жаль.
Ближе к вечеру хозяйка, Фрау Бекк, пригласила меня на чай. Эмили тоже пришла. Все сидели за большим круглым столом, и было очень уютно. Герр Бекк, муж хозяйки, сурового вида мужчина, но совершенно преображающийся, когда с удовольствием говорит о спорте, мы с ним — теннисисты. И, естественно, о внуках с удовольствием мне рассказывали. Стали показывать мне фотографии детей и внуков. Дочь живёт в Португалии с мужем, а сын в Хамельне, полчаса езды.
— А это мы на корте, совсем молодые, сколько нам? Тебе лет тридцать...
— Теннис — великолепная игра. И хороша ещё и тем, что можно заниматься этим видом спорта с пяти лет до восьмидесяти. Я знаком с поэтом Сергеем Мостовым; ему восемьдесят, и он прекрасно чувствует себя на корте. И, с другой стороны, вижу часто детишек, рост которых чуть повыше ракетки, а так ею машут и бьют, что у меня зависть возникает. Настолько это у них естественно и непринуждённо...
— Для тенниса нужны ещё и бойцовские качества, чтобы уметь не сдаваться и побеждать.
— Да, Герр Бек, для тенниса, как игрового вида спорта, нужно стремление к победе. Однако, для меня, как и для моих некоторых друзей-партнёров, теннис — это вид спортивной нагрузки, физкультура. И поэтому мы больше любим тренировочный кросс без счёта. Просто с нагрузкой «бросаемся». С полной отдачей, но без обманных ударов, а чисто спортивный, силовой бой.
— Нет, мы любим играть «на счёт», по всем правилам…
— Ну, это тоже, конечно, необходимо…
— А это старший брат наш, Хорст.
— Я рассказывала, Мета, Александру, что он недавно умер…
— Да, я помню. Какой интересный мужчина…
— У нас была хорошая теннисная компания. Хорст до 70 лет играл. О, у него же такие исключительные теннисные данные были. 190 рост, руки крепкие... В 2000 его не стало... Он, кстати, был в России в плену. Там такая интересная история... Его спасла от смерти молоденькая еврейская девушка, во дворе дома, где Хорст квартировал со своим командиром. Откуда она взялась, Хорст не мог понять. Потом он догадался, что она пряталась. Еврейка.
Хорст замечательный был человек, никогда не был националистом, всегда оценивал людей не по цвету кожи или глаз, а по человеческим качествам. Ах, Хорст, наш Хорст, мог бы ещё пожить, теперь он у себя Дома…. Девушка ему очень понравилась. Он ведь оставил этой молодой девушке свой медальон, который ему отдала наша Эмили…
— Да, я ему рассказывала…
Я сейчас покажу вам мой медальончик. У нас же их было два в семье. Это ювелирный шедевр. XVII век, подумать только! Правда — чудо?
Я взял в руки эту реликвию, кругленькое серебряное сердечко, но, честно говоря, особого мастерства не заметил. Очень гладенькое, как галька морская. И маленькая, с завитками, готическая буковка «Е» в центре. Хотя сам факт, что держишь в руках такой раритет, волнует. То, что волнует, я и озвучил для Фрау Бекк, чтобы уж совсем не проявить равнодушие к семейной реликвии.
***
Зимние вечера наступают рано и кажутся такими долгими, когда один. Особенно, если на сердце грусть, тревожно. Начинаешь вспоминать дни, когда жена была здорова. Так становится горько и обидно, что не ценил должным образом то счастливое время.
Очень часто что-то раздражало в общении с женой. Она ведь была больным человеком после первого инсульта, но постоянно об этом забывалось, даже не забывалось, а это обстоятельство каким-то образом не укладывалось в сознании. Ведь внешне Нина моя была здоровым человеком, не хромала, не стонала. У неё постоянно болела голова, но эту боль она не демонстрировала, пыталась завуалировать. Но на её поведении внутреннее её состояние сказывалось. И она часто вела себя неадекватно, странно. Я иногда срывался и ворчал.
— Ну почему именно по этой дороге ты хочешь идти, она же длиннее, — недовольно спрашивал я.
— Она ближе подходит к озеру. Я хочу идти вдоль озера.
— Но эта дорожка только в одном месте подходит вплотную к озеру, а дальше, после этого крюка, эти дорожки сливаются.
Я злился на её «бестолковость»…, а сейчас, кажется, всё бы отдал, чтобы она своими ногами шла рядом со мною… по какой угодно, самой длинной дороге. Прости меня, Господи.
Или шли в магазин покупать обувь Нине. Мука! Она стеснялась почему-то примерять туфли, куда-то под скамейку засовывала ногу, как будто нога была у неё в дырявом чулке, потела и краснела, торопилась уйти. Мы брали, что попало, она говорила «хорошо», и я через час ехал в магазин, злой и недовольный, обменивать или сдавать обратно покупку. Благо в Германии в этом отношении нет сложностей, и тебе с той же улыбкой и с тем же «спасибо-Данке шён», что говорили, когда получали от нас деньги, говорят, когда их возвращают. Без единого вопроса. Без тени неудовольствия.
Настроение портилось от застенчивости жены, от её несовременности. Как это было глупо с моей стороны, на самом деле.
Сын меня часто упрекал в том, что я отношусь к маме, как к здоровому человеку. А мне она казалась такой здоровой, потому что я с радостью пережил те времена, когда её выписали из психоневрологической клиники в Москве, после постинсультного осложнения. Тогда Нина наша еле передвигалась. Не могла сосредоточиться на чём-то, глаза бегали, руки тряслись и всё роняли. И когда, через годы, она превратилась в нормальную женщину, смеющуюся, адекватно реагирующую на всё, активную, читающую, считающую, пишущую, — я стал воспринимать её как нормального человека. Ведь на моих глазах она этому всему училась. Она не могла писать, спустя три года стала писать по половинке слова, другая половинка терялась…. Постоянные тренировки и упражнения. Стали вести Книгу семейного бюджета. Нине, бывшему бухгалтеру высшей квалификации, было это занятие интересно и приятно. Она в жизни была привязана по интересам, пожалуй, только к своей профессии. Она наследственный бухгалтер, это у неё в крови.
И вот такое выздоровление, совершенствование сознания, происходило у меня на глазах. Как будто я наблюдал за развитием своей маленькой дочери. Конечно, когда наступила полная реабилитация вот этих навыков, в моём сознании укрепилась мысль, что Нина выздоровела, хотя глубинные симптомы болезни остались, конечно.
В эти долгие зимние вечера я стал понимать свою чёрствость и невоспитанность, раньше не замечаемую.
Нина заходила в комнату, где я работал за компьютером, тихонько садилась на диван напротив и ожидала, когда я оторвусь от работы. Да уж, какая эта работа — творческие дела. Это же не к сроку, не ахти какая важность! У меня хватало ума и опыта жизненного моментально отрываться от компьютера и поворачиваться к ней. Я когда-то давно наблюдал, как безобразно выглядели сцены в доме моего приятеля, сидящего за компьютерным преферансом и даже не поворачивающему голову в сторону обращающейся к нему жены. Я тогда сказал себе, что никогда не опущусь до подобного. Спасибо плохим примерам. Они иногда весомее хороших.
Я отрывался от экрана компьютера и слушал рассказ Нины о просмотренном только что телевизионном фильме. Но, самое главное, — я внутри себя, её почти не воспринимал, я делал вид, что слушаю. Как это унизительно безнравственно для меня! Как недостойно для умеющего думать человека, каковым я себя считаю….
Как ведь просто и умно, подсесть к ней на диван, обнять за плечи, смотреть в глаза и слушать, слушать, слушать…. Ведь теперь она никогда не сможет говорить, эта часть мозга превратилась в «мясо», как я понял из объяснений врачей.
Мне уже не исправить свою черствость и невнимательность…
Как будто это было так давно,
Когда, не помышляя о больнице,
Мы чем-то были недовольны всё равно
И находили повод хмурить лица.
И вот теперь, в полусознанье зыбком,
Под капельницами тихо ты лежишь,
И я ловлю подобие улыбки,
И говорю с тобой, но ты молчишь.
И мир за эти несколько недель
Таким стал скучным и бесцветно-
странным…
Мы ценим счастье, если в нашу дверь
Беда врывается негаданно, незвано.
Когда чувства переполняют мою душу, я пишу стихи …
***
В один из зимних вечеров ко мне в комнату постучалась Эмили. Я обрадовался, потому что было очень мне плохо. Морально.
— Ах, Алесанда, простите меня за вторжение, но мне сегодня как-то не по себе. Хочется поговорить с вами. Именно с вами, Алекс.
— Милая, Эмили, вы не представляете себе, как вовремя вы зашли. Я так рад. Мне сейчас так не хватает какого-то успокоения. Я чувствую, что я его получу в беседе с вами, милая Эмили. Спасибо, присаживайтесь, мы будем пить чай. Вам фруктовый или чёрный?
Эмили была элегантна в своей старости, в своей простоте и в блеске безупречной ухоженности. Она присела на кушетку так красиво и грациозно, что я невольно представил себе, как она была хороша в молодом и зрелом возрасте, когда вызывала у мужчин и сексуальные иллюзии….
— Да, я сейчас рассуждал сам с собою о безвозвратности некоторых проявлений. О безвозвратности возможности исправить некоторые ошибки. Так грустно. Но надо делать выводы, а не плакать. Не правда ли?
— Не знаю, что конкретно вы имеете в виду, но принципиально мне ваша позиция нравится. Не следует себя мучить свершёнными промахами и грехами. Надо понять, в чём оплошность, и постараться не повторять её.
У меня подобные переживания случаются тоже. Вы не одиноки, Алекс.
— Я, Эмили, очень остро последние годы чувствую огромное сожаление, от того, что в моей жизни не встретился мне умный и постоянный наставник. То есть, не временный советчик, которые мне в жизни, слава Богу, встречались, а постоянный, ну, хотя бы несколько лет курирующий меня. Я стал понимать, как много я в жизни неправильного, в смысле моральном, совершал, делал. Конечно, если бы я имел с юности религиозного учителя, пастора, духовника, было бы меньше причин для ошибок сегодняшних. Но ведь я, как миллионы советских людей, был отлучён от церкви, от религии в силу бытующего в моё время мировоззрения, привитого нам.
— Да, религиозные догмы нравственности, изо дня в день витающие над твоим сознанием, оставляют в душе следы и оценку правильности собственных действий. Жаль, когда подобных религиозных наставлений человек не имел в своей жизни.
— Нет, конечно, я постоянно и от родителей, и в школе, и в дальнейшей жизни слышал наставления, как следует себя вести хорошему мальчику, советскому пионеру, комсомольцу, гражданину советской страны…. Но не проникали глубоко, как положено, эти советы в душу. Может быть, потому, что не подкреплялись убедительными примерами. Я вспоминаю, что до сорока лет, наверное, я был очень обидчивым, болезненно обидчивым. И конечно, слышал и знал, что это нехорошо. Ведь обижаться — значит не уметь прощать. Но не мог созреть до глубинного понимания вредности этой черты. Тем более, что, как я стал позже понимать, эта черта очень доминировала в характере моей мамы. Я был наследственным обижающимся.
И вот, наконец, на меня снизошло прозрение, иначе не назовёшь. В нашу рабочую группу в проектном институте, пришёл моего возраста новый конструктор, страшно обидчивый. Это было так ярко видно, так рельефно проявлялась эта болезнь при наблюдении со стороны, что было просто смешно видеть столь яркую детскую обидчивость во взрослом человеке. Было совершенно уморительно наблюдать превращение нормального состояния нашего коллеги в замкнутую сосредоточенность и недовольство по поводу какой-нибудь реплики начальника или сотрудника. Плечи нашего конструктора начинали прижиматься к шее, голова опускалась, взгляд направлялся куда-то вглубь его естества… Он ничего не слышал, ничего не видел, кроме своей обиды… И я тогда опять повторил для себя ту фразу, о которой уже упоминал: не хочу, ни в коем случае не хочу походить на этого человека. И, осознав эту некрасоту, стал постепенно от неё избавляться. Я так благодарен моему коллеге!
— В моей жизни, Алекс, было много ошибок. И довольно важных.
Первая крупная ошибка — это то, что я не захотела учиться серьёзно. Где-нибудь в университете. С моей феноменальной памятью я бы могла стать незаурядным научным работником. Но юность моя как раз попала на период фашистской диктатуры, и многие понятия были искривлены. Я усиленно стала заниматься спортом, готовить себя к какой-то ненужной борьбе. Моими кумирами в то время были два человека: Эльза Панке, наша землячка, чемпионка Германии по бегу на длинные дистанции, и мой родной брат, Хорст. Он был на восемь лет старше меня, очень меня любил, и я смотрела на него всегда, как на бога. Он был для меня полным авторитетом во всём. Он мне нравился безумно своею внешностью, своим высоким ростом, тёмными вьющимися волосами, таких ни у кого не было. Уж не знаю, откуда мамочка наша их ему подарила. Его энергичность и умение всё делать быстро и рационально, в моих глазах делали его недосягаемо замечательным. Многие старшие братья воспринимаются именно так своими младшими сестрами. Я знаю. И Хорст для меня стал самым близким в жизни человеком, самым родным. И он знал и чувствовал это и всячески старался оправдать такую к нему привязанность, любовь и уважение. Он необычайно заботливо относился ко мне. Ну, к примеру, когда я в 37 году сломала ногу, он не отходил, буквально, от меня.
И следующей моей ошибкой было неумение относиться терпимо к окружающим людям. Я всех сравнивала с моим братом, и часто это сравнение было не в пользу окружающих меня людей. Неумение относиться лояльно к людям, неумение прощать им какие-то недостатки, ошибки, незнание ими чего-то, очень навредило мне в моей жизни. Я хотела встретить в жизни мужчину, похожего на тот идеал, который нашла в лице своего брата, Хорста.
Я была красивой девушкой, и поэтому имела возможность выбирать молодых людей для себя по тем критериям, которые у меня сформировались к тому времени. Мне не надо было бросаться на первого же мужчину, обратившего на меня внимание. Я была избалована мужским вниманием. И, наконец, влюбилась. Он был так же красив, как Хорст. И даже был похож на него внешне. Курчавый высокий брюнет. Он был добрый и внимательный. Он был эмоционален и энергичен, умён и образован. Он был, к тому же, богат…. Петер Мозер. У меня ведь в характере очень много черт, унаследованных от бабушки Шуры. А бабушке необычайно был мил с детских лет образ русского императора Петра Великого. Она его чрезвычайно любила. И Хорст был её любимчиком ещё и потому, что имел сходство с русским императором. А в моём сознании и император, и Хорст, и Петер Мозер слились воедино. Мне же было тогда 16-17 лет. Полна иллюзий, мечтаний о «принце»…. Отец Петера Мозера имел в Брауншвайге очень популярный и богатый ювелирный магазин. И в других городах у него были магазины, поменьше. И в Хамельне нашем открылся магазин ювелирный, а Петера, совсем ещё молодого человека, отец сделал хозяином хамельнского магазина. Поручил ему первоё серьёзное дело. Там-то, в этом магазине, и влюбился без памяти в меня Петер. Как только увидел меня. Надо сказать, что и я в него влюбилась с первого взгляда. Какие это были прекрасные времена! Ах, Петер, Петер, милый Петер. Он не захотел уезжать со своими родителями и родственниками в Америку, хотел уехать позже. Он мечтал на мне жениться. Но хотел дождаться моего совершеннолетия. Могли быть сложности при въезде в Америку. Ах. Петер, Петер…. Начались гонения на евреев. Они же были евреями. Магазин ювелирный отец Петера закрыл, когда уехал. А Петеру оставил в Брауншвайге небольшой продуктовый магазин…. Заставили Петера его передать городу, а самого Петера поселили, как и других евреев, в специальный отель на окраине города…, я туда подходила, но к ним не разрешалось входить германским гражданам. Они жили, как в тюрьме…у-у-ууу. Он исчез. Из дома этого на Зайлерштрассе их всех куда-то вывезли…м-м-ммм…. Я ходила к этому дому каждый день. Он был закрыт. Окна забиты на всех этажах. Я звала тихо его сначала. Мне казалось, что он где-то там сидит голодный, грязный, худой, в оборванной одежде… о, Боже! Я приходила каждый день и стала звать его всё громче и громче. Кричала: Петер! Петер! Выйди на минутку! Пе-те-е-р…. Потом полиция меня забрала. Вызвали моего отца. Он мне всё рассказывал, как я кругом озиралась и искала своего Петера. Меня положили в Клинику Университетскую в Магдебурге.
А когда меня из клиники выпустили, уже началась война. Я без лекарств уже тогда не могла жить. Вскоре со мной случился ещё один приступ, и меня опять положили в Клинику, но, к счастью, на сей раз вылечили окончательно. Очень хороший доктор меня лечил, Гюнтер Гросс. Как я ему благодарна! Он лет 8-10 потом меня наблюдал. Потом его не стало…. Он уже далеко не молодой был. Да-а-а. Гюнтер Гросс.
— Так вы, Эмили, и не вышли замуж в дальнейшем?
— Замуж так и не вышла. И детей у меня никогда не было. Так вот прожила всю жизнь в доме сестры. Помогала её детей немного растить. А свою семью так и не удалось создать.
Я же хорошо знала русский язык и стала заниматься переводами. Что только не переводила! Но, когда трудишься много, тогда и замечают тебя. Вот, к счастью, меня и заметили. Я работала как-то с писателем одним, перевела ему с русского десятка два писем, а он меня и порекомендовал своему знакомому в Министерстве иностранных дел. Там я и стала работать. Из министерства меня направили на специальные курсы, а через несколько лет пригласили к Цеппелину.
Вот там я и встретила человека, с которым вся следующая жизнь и связалась…, но я вам это уже как-то рассказывала.
Ну, вот, поболтали немного, и получше стало. Спасибо вам, Алекс.
— И вам большое спасибо. Мне было очень грустно до вашего прихода. Спасибо. И доброй ночи. И хороших снов.