Можжевеловые ветки. Глава Москва. 1698 год

       



Немецкая слобода. 1698 год

       26 июля 1698 года из Лейпцига отправился громадный караван, состоящий из великого посольского состава и приглашенных в Россию специалистов. Путь был долог. Миновали Прагу, Вену, Краков, Лемберг и через месяц приехали в Москву, 25 августа.
Там полным ходом шло расширение и строительство Новоиноземской слободы. Напротив усадьбы Лефорта, сподвижника и друга Петра, на противоположном берегу реки Яузы, вырастал целый город. На Проезжей улице, главной улице слободы, жили очень богатые иноземцы. В народе слободу называли немецкой, ввиду того, что жили там «немые», не говорящие по-русски, «не мы», то есть. Кроме германцев, там жили и голландцы, и французы, и англичане. Циммера с дочерью поселили на улице, параллельной главной. Выделили половину небольшого, но уютного внутри домика, не то, что было в Коппенбрюгге, но можно жить. Кругом стояли чистенькие дома, напоминавшие черепичными крышами германские поселения. Не было германской чистоты и мощения, но и беспорядка, какой встречался по дорогам, пока добирались до Москвы, не замечалось.
       Главная дорога замощена, но не каменным брусом, как в Коппенбрюгге, а круглым булыжником. Тротуары выложены большими, локоть на локоть, плитками из песчаника, а на углах улиц стоят из такого же золотистого песчаника толстенькие столбики, чтобы обозначить повороты в темноте. Когда день угасал, Москва погружалась во мрак, а в Коппенбрюгге, уже лет пятнадцать, по улицам горят вечером масляные фонари.
В слободе слышна повсюду германская и голландская речь. Будто и не Московия вовсе. Помогали вселиться Циммерам родственники, с которыми вели переписку регулярно. Сестра покойной жены Эрика, Эльза, имела двух братьев, один из которых, Иоганн Монс, жил неподалёку, в Немецкой слободе. С его дочкой, Анной, Ева когда-то в детстве играла и дружила во время визитов семей друг к другу. Монсы жили тогда в городе Минден. Ева запомнила только громадный дом Монсов, на берегу реки Везер, и множество детей чьих-то, из которых она выбрала для общения Анну. Мама Еве много рассказывала о семье своего брата, уехавшей в Россию. Отец получал несколько раз от них приветы. Мир тесен. И вот они и сами в Москве...
       О встрече с Петром Ева, конечно, перестала и мыслить. Где царь, где она? Разные уровни. Только о встрече перестала мыслить, но не о самом Петре. Не покидал он её сердце ни утром, ни вечером. Как-то вот думалось о нём. Вроде бы и понимала Ева, что увлечение это воздушное, нереальное, но хотелось кого-то любить, хотелось о ком-то мечтать… И ночами снился этот «кто-то». Подушечку она сделала в виде сердечка, бархатом вишнёвым одела и вышила золотыми бисерками имя PETER. Отец всё допытывался, что за Петер объявился. «Приснился мне, — отвечала, — а найти не могу наяву.» И мучила Еву всё время одна фраза, сказанная Петром медленно, внятно, глядя Еве в глаза. Когда уже приближался великий посольский обоз к Москве, в Смоленске, во время последнего большого отдыха, проходя мимо скамьи, где сидела Ева с отцом, Петр остановился, поздоровался, спросил, как переносится дорога и пообещал навестить семью Герра Циммера. …unbedingt, ganz bestimmt. Не-пре-мен-но, подчеркнул.
Эрик Циммер целыми днями пропадал в учебных классах, а Ева занималась домом. Готовила обеды и ужины, стирала, чистила и мыла, шила, ходила на рынок за овощами, в лавку за мясом, в B;ckerei за хлебом. Благо всё было очень недалеко. Развернулись германские и голландские купцы очень шустро, наоткрывали вокруг лавок разных: съестных, текстильных и хозяйственных…
       Мода быстро распространилась на все товары западные и на стиль жизни западный после великого посольского визита. И школы различных специалистов открылись. И гувернёров стали приглашать иностранных. Нарасхват, за большие деньги идут германцы и голландцы. Еве уже несколько раз предлагали в богатые семьи пойти, детей немецкому языку, а главное, манерам, учить. Да отец Евы против, говорит, что надо бы сначала немного русский язык ей выучить для общения нормального. Да как его выучишь, сидя дома? Кажется, Ева почти и уговорила отца, и сама хочет поскорее из четырёх стен выйти в общество, да теперь вот в предложениях запутались, хочется посоветоваться с кем-то, кто хорошо знаком с местной знатью. Вот дядя Иоганн пообещал разобраться в предложениях, да и его дочь, Анна, обещала найти среди своих знакомых хорошую семью.
На днях была встреча Циммера с другим Иоганном, с Брюсом, коппенбрюггским земляком. Отец Евы не оставлял мысль о женитьбе Иоганна и Евы.
Иоганн Брюсс преподавал в открывшейся пушкарской школе. Ему предложили после окончания стрельб, где он наставничал, вести курс по производству снарядов. Пришёл значительный и чрезмерно серьёзный. Нарядный и взволнованный. Видно было, что Брюсс надеется на согласие Евы выйти замуж за него. Ведь близкими людьми теперь, в загранице, оказались. Земляки, много общего, о многом можно повспоминать, поговорить…. Один язык, общие знакомые, тоска по одним и тем же коппенбрюггским улицам…. Но Ева была совершенно отстранённой, скучной и равнодушной. Ева не хотела даже видеть его. После каждой встречи с ним она чувствовала всё большее и большее отчуждение. И он даже становился ей неприятным.
       ***

       Анна Монс, кузина Евы, отнеслась к появлению в Москве своих родственников с большой радостью. Она не была в Германии уже восемь лет и с удовольствием слушала рассказы Евы и Эрика о германской жизни. Прошлая встреча была недолгой и сумбурной. Разбирали вещи да перекусили чуть-чуть. Ева и её отец были рады несказанно, что в Московии, где всё казалось таким чужим и страшным, нашлись близкие родственники, с которыми хотя и была прервана связь из-за расстояний, но теплота не исчезла в отношениях.
       И вот теперь, когда всё обустроилось, Анна заехала на красивой карете, чтобы пригласить Еву с отцом к себе. И сама она была красива удивительно! Зная себе цену, держалась королевой. Вся благоухала, светилась и сверкала украшениями дорогими. На ней была жёсткая, ярко красная, волочащаяся по полу юбка, белая кофта с пышными-пышными рукавами в оборках и кружевах, а от локтя рукава гладко обтягивали красивые руки. На груди белая блестящая материя была уложена крупными складками от ярёмной впадинки во все стороны книзу. От этого большая грудь Анны казалось вообще громадной. Посредине груди красовался большущий медальон, украшенный драгоценными каменьями. Волосы завиты крупно, а с боков, над ушами, свисали красивые букли, сделанные, как похвасталась Анна, французским куафёром.
       Был воскресный день, и отец нежился в кресле. Час тому назад они возвратились из только что открывшейся новой кирхи. Было очень много народа, даже кресел не хватило, из дальних мест поприезжали люди. Пастор прекрасный. Как красиво говорил! Но устали. Покушали и вот теперь отдыхали. А Анхен прибыла как раз к чаю.
Показали ей картину, недавно законченную художником русским. Отец и Ева на фоне московских домов…. Раму тоже долго ждали. С золотом, с «листьями», с гуськами и с пальметтами. На днях всё было готово, и вот теперь картина висит в гостиной…. Очень красиво! Анне тоже понравилось.
       Угостили Анну апфельвайнштруделем, испечённым Евой к воскресному празднику. Кроме сладкого вина, Ева ещё добавила в пирог и порошка корицы. Недавно о нём узнала. Яблоки становятся такими особенными, очень вкусными…
— Как красиво вы всё у себя устроили. Современно и со вкусом.
— Это всё Ева постаралась. Она высматривала, всё заказывала, расставляла, покупала…. Да и чистит-моет всё она. Поэтому и красиво. Красота в чистоте, в порядке и в удобстве.
— И ещё, папочка, должно быть угодно Богу. Не должно быть против его наставлений. Золото красиво, но оно не должно быть приобретено нечестно. Красиво то, что честно заработанное. А ограбленное не будет выглядеть на бандите красиво….
—Как, Евочка, понять, честно, не честно? Твоё, значит твоё. Сумела добыть, купить, отнять. Значит потрудилась. Заработала.
— Но внутри-то себя не будет гордости от нечестно добытого. Внутри-то, в душе, будешь знать, что ты неблагородно поступила. Себя уважать–то не будешь. В душе. Это никому не будет видно, только сама будешь знать. И будешь, как пришибленная…, хотя и в золоте.
— Не меня ли имеешь ввиду, милая? Ну-ка, признавайся.
— Нет, я никого не имею в виду, Анхен, милая, просто так о жизни думаю. Обо всей жизни. И счастлив человек, как мне думается, только тогда, когда с собственной совестью живет в согласии. Это неправда, когда говорят, якобы, у некоторых совести совсем нет. Каждый знает, что можно, что нельзя, даже не зная Библию. Но только один старается не поступать с другими плохо, а другой не старается это делать. А совесть — это как раз и есть: стремление не делать другим то, что себе не желаешь.
— Дочка, только стремиться, этого мало…
— Но, ведь, папа, если человек стремится, значит и делает то, к чему тянется. Конечно, не всегда. Мы же все грешные, не святые…. Но стараться, желать жить так, как следует. Если стараешься, вот ты и счастливый…
— Наверное, ты права, потому что я имею многое, но несчастливая, потому что хочется ещё больше. И предела-то этому нет. А иногда человек счастлив только от того, что доволен собою, настроение хорошее, вот и счастлив. Ох, Евочка, ты серьёзничаешь и размышляешь чересчур много. Тебе бы влюбиться серьёзно, было бы полезней, чем философствовать.
— Влюблюсь, влюблюсь, не торопи. Я влюбчивая. Всему своё время.
Договорились о визите к Монсам в следующий воскресный день.
       ***

       Громадный дом Монсов находился тут же, в немецкой слободе, на центральной улице. В одном крыле они сами жили, а центральная часть и другое крыло служило богатой гостиницей. Иоганн Монс торговал ювелирными изделиями и вином. Был энергичен, умён и стал довольно богатым. Ему и генерал Франц Лефорт благотворил. И часто бывал в доме Монса.
       Вот и в этот раз Лефорт с большой компанией весёлых людей присутствовал за обеденным столом вместе с Эриком и Евой. Ева сразу же узнала этого представительного и молодого генерала. Он был в Коппенбрюгге всегда рядом с Петром, и представляли этого генерала как главного среди послов.
— А я вас помню, Герр Лефорт, вы в нашем городе, Коппенбрюгге, останавливались вместе с царём и рядом всегда с ним находились.
— Да неужели я запомнился! Действительно, мы у вас останавливались. И фейерверк помню чудесный на воде.
— Так это мой отец его устраивал.
— Браво! Помню, какой восторг все получили от огненных потех. Браво, Герр…
— Циммер, Эрик.
— Вас же пригласил Пётр Алексеевич в Московию. Помню прекрасно. Как приятно встретить германских жителей из знакомых мне мест здесь в Москве…. И вас, сударыня, взяли. Очень приятно.
— Меня зовут Ева.
— Разрешаю тебе и меня звать, как старого знакомого, Францем.
Анна недовольно фыркнула.
— Ты уж готов сразу фамильярничать. Лучше подумай, кого ей в женихи сосватать.
— Да такой красавице нелегко найти достойную пару, кроме меня с Петром Алексеевичем, здесь таких и нет.
— Вам вечно не хватает кого-то…
       Многим присутствующим были известны разговоры об интимной связи Анны Монс сначала с Лефортом, а потом с Петром…. Наступила неловкая тишина, как бы для молчаливого обсуждения того, кому чего не хватает.
Среди тех, кто пришёл вместе с Лефортом, было трое русских: две молоденькие, розовые девушки и Гурьян, Гуря, статный офицер с ярко рыжими волосами. Он всё время громко смеялся и много пил водку. Но не пьянел, а только становился всё краснее и краснее. И вместе с рыжими своими волосами стал составлять единое огненное целое….
Попробовать водку и Еве тоже захотелось. Гуря вызвался научить, как правильно это надо делать.
— Милая девушка, я не буду ничего вам объяснять. Ни одного слва! Только смотрите внимательно, как я это делаю. Я буду по лафитничку принимать в себя этот прозрачный бальзам, пока вы не скажете громко три раза: „Mir ist alles klar“ .
Он попросил подать рюмки. Ему их принесли. Выставил в ряд пять рюмок. Неторопливо налил их почти до краёв, наполнил и для Евы рюмку, широко раскрыл рот, посмотрел на Еву и, приостановив спектакль, сказал:
— Вы, Ева, можете прервать мою демонстрацию, выпив, когда почувствуете полную уверенность в том, как надо это делать… но не раньше!
Гурьян опять широко раскрыл свой улыбающийся, большой рот и быстро опрокинул в него всё до капли содержимое гранёной рюмки. Потом резко выдохнул и так же быстро забросил во след водке кусочек солёного огурчика…
Еве показалось, что всё ясно, но она засомневалась, был ли огурец разжёван или нет. Пока она вспоминала это мгновение, Гурьян взял вторую рюмку и медленно занёс на уровень своего рта руку с ней, взглянул на Еву и, увидав её внимание, повторил с полной точностью этот артистический этюд.
Все хлопали в ладоши и смеялись. Уговаривали Еву решиться, ей было непонятно, почему гости видят в этом какую-то сложность, и она смело повторила всё, что видела, но… дыхание перехватило, она почувствовала что-то вроде ожога, проглотила кусочек огурца, потом второй, солёный сок привёл её в сознание…
—… alles klar…
       Все дружно смеялись. И Ева тоже.
Она рассматривала гостей, и все они у неё вызывали симпатию. Но весь настрой компании был какой-то не похожий на подобные встречи в Коппенбрюгге. Здесь всё выглядело более ярким, более шумным и раскованным. Как будто дети расшалились…
Лефорт вообще не мог не нравиться окружающим. Умный, живой, свободно владеет многими языками, улыбающийся. А какой великолепный рассказчик! Речь он вёл спокойно, но не равнодушно, обращаясь всё время к слушающим, как будто персонально для этого человека и рассказывал. К тому же очень богат. Это обстоятельство часто невольно притягивает окружающих к такому человеку. Даже, если отсутствует корысть. К богатому невольно проявляется чувство похожее на уважение. Бедных жалеют. А богатых — наоборот. Вот это «наоборот» не очень понятно, но похоже на уважение.
— И Гурьян мне приятен. Хотя и рыжий, как коппенбрюггский Иоганн. Да никто мне, как Пётр, не понравится. А Анна неспроста спросила у меня, как мне Гуря приглянулся.
Так и заявила, что намеривается меня скоро замуж отдать. Пока молодая. А то потом сгожусь только для развлечений.
В Коппенбрюгге всё не так шумно и ярко. Здесь всё похоже на постоянный праздник. Может, только в богатых домах?
Вот на нашей улице, вроде бы, совсем рядом — тихо и нелюдно.
А мужчины богатые ходят по слободе, как индюки, гордые и надутые…. Нет, не по душе мне Москва. Хочу домой. Хотя и потерпеть можно.
Ведь кто за отцом будет ухаживать? Он без мамочки совсем загрустил. Одна только работа и спасает, но уход-то за ним должен быть. Постирать, помыть, погладить, накормить. Нет, нельзя его оставлять.

       Зима в России была совсем иной, нежели в Германии. Снег начал выпадать в начале ноября, а к концу месяца окончательно установилась холодная, русская красота. Снег уже не таял, как в Германии, спустя несколько дней, а основательно накрыл землю белым, пушистым одеялом. Под ногами он скрипел, щёки, через несколько минут пребывания на улице, покрывались румянцем, руки замерзали до боли даже в муфте. Ноги тоже замерзали, но если всё время идти, то холод не так сильно чувствовался. Небо всё время было ярко голубым, а снег искрился, как будто весь был покрыт чистыми хрусталиками.
Все деревья оделись большими белыми шапками, ветви накинули на себя белые покрывала и некоторые под тяжестью снега обвисли почти до земли.
Приходилось часто топить печь. И это у Евы не очень хорошо пока получалось. Дрова отец купил, их привезли и накололи. Ева приносила в дом поленьев 10-12. Они пахли морозом, каким-то особым запахом. Её научили предварительно из сухого полена нащипывать тоненькие лучинки, все их укладывать маленьким колодцем, а внутрь этого колодечка класть немного берёзовой коры, которую заранее надо было надрать. Кора от полена отдиралась с трудом, с толстой коркой, а надо было начистить её без корочки…. Поверх маленького колодечка из лучинок надо было уложить большой колодец из поленьев, потом поджечь кору и ждать, пока всё загорится. Как только разгорелось, надо было закрыть дверцу. А уж, когда дрова начнут трещать от огня, можно было открыть дверцу печи и любоваться огнём. Раздавались громкие выстрелы иногда, летели искры, как у папиных снарядов, было интересно смотреть на это представление. Язычки пламени ласково лизали поленья. От огня шло тепло, рядом сидеть было невозможно. Надо было чуть-чуть отодвинуться. Тепло от коленей разливалось по всему телу, становилось приятно и уютно. Дом согревался, вспоминалась почему-то ласковая мамина рука, ласковая мамочка, хотелось закрыть глаза…

***

       Приехала утром Анна. Поболтать. Отец ушёл в школу и можно было, как в детстве, забиться в уголок и пошептаться. Анна была старше Евы на пять лет и поэтому, как правило, она больше что-то рассказывала, а Ева слушала и задавала вопросы.
— Ты же хотела, Евочка, пойти гувернанткой в хорошую семью. Вот я тебе нашла таких людей. Матиас и Мария Редлер. И дочь у них. Лет восемь ей. Я эту семью давно знаю. Он — из Ливонии, навигационную школу открывает, а Мария русская. Они говорят и по-германски, и по-русски. Вот хотят дочери германскую культуру привить. Речь, этикет.
— У меня сомнения в том, как я дом с отцом оставлю. Ведь у этих Редлеров надо будет жить.
— Нет, нет. Они хотят, чтобы гувернантка приходила давать уроки. Подумай.
— Я не против, Анхен. И спасибо тебе за внимание. Надо, наверное, подойти, познакомиться. А то, ведь можно друг другу не понравиться. Ты уж договорись с ними, когда можно подойти.
— Хорошо. Я с ними на этой неделе увижусь. Хотя, конечно, тебе думать побольше надо о замужестве удачном, чем о работе. Надо бы тебе какого генерала найти богатого.
— Мне, Анна, человек нужен, а не генерал.
— Это всё девичьи грёзы. Надо к богатству стремиться. Богатство тебе всё даст. Но за него надо бороться. Это за нищего офицерика легко сосвататься, а за генералом надо по настоящему охоту вести.
— Как ты нехорошо говоришь, как о звере…
— Ну, хорошо, не охоту. Борьбу! Но надо проявлять настойчивость, упорство, хитрости, хладнокровие…. Только так можно чего-то добиться.
— А на каком же плане любовь?
— Ах, что такое любовь? Кто может понятно объяснить? Никто. Это понятие относительное. У каждого свои взгляды есть на это. Вот когда ты получаешь что-то хорошее, это всем понятно. И когда что-то плохое получаешь, это тоже каждому ясно.
В этот раз Еве хотелось немного поспорить с Анной. В далёком детстве такие желания почти не возникали никогда.
— Нет, не скажи. Это не всегда всё сразу ощущается, иногда результат не сиюминутный. Вот человек получил деньги нечестным путём, а они ведь ему могут не принести радость, а наоборот, можно стать несчастным. Ведь, сказано в Божьем законе: не укради, не желай чужого. Хорошо только то, что не против законов Божьих, а всё остальное может только в первое время казаться хорошим.
— Ну, если по этим законам жить, до чего можно дойти… Тебя ударят, а ты должна подставить другую щёку? Ты считаешь, что можно так в жизни к чему-то хорошему прийти? Чего-то ценного достигнуть? Будешь только ходить битой и нищей.
— А как же в трудных ситуациях решить, правильно ли ты поступаешь или нет? Я всегда ориентировалась на религиозные законы. Должны быть ориентиры, к которым можно стремиться в своих поступках. А если выбирать из законов только то, что тебе подходит сегодня, то будет всеобщий беспорядок и беззаконие. Каждый будет считать, что он прав. Если уж совершила что-то неправильное, то найди силы сказать себе, что ты не права, что постараешься не повторять подобного, что будешь к правильному стремиться…
— Стремиться, Евочка, можно всю жизнь, а делать можно так, как выгодней сегодня, сейчас.
— Но счастлив-то тот человек, в котором нет духовных противоречий, тот, кто в ладу с собственной совестью.
— Ты опять за своё…
— В противном случае, человек, знающий, что он поступает безнравственно, а безнравственно то, что не отвечает религиозным законам, будет иметь комплекс ущербности, неполноценности, как бы он роскошно и богато не выглядел, он будет внимательными людьми восприниматься каким-то несчастливым, несчастным, неуверенным. В отличие от того, кто поступает, кто стремиться поступать правильно и идёт по жизни с высоко поднятой головой и открытым взглядом.
— Да какая мне разница, как меня воспринимают…
 — Ты, ошибаешься. Нет разницы для уверенного в себе человека, а для неуверенного это очень важно. А уверенность-то, как раз, от нравственной жизненной позиции. Даже, если такой человек не богат, он чувствует себя богатым и счастливым…. А ведь мы все такие, какими себя чувствуем. Чувствуешь себя старой, так и будешь старушкой в 30 лет, чувствуешь себя бедным, то и с большими деньгами будешь стонать и плакаться.
— Ева, а ты очень изменилась с тех пор, как мы в Миндене и Хамельне встречались. Ты тогда меня только слушала, а теперь мне впору от тебя что-то воспринимать.
Вот Пётр, вернувшись из Великого посольства по Европе, обнаружил заговор и измену против себя и государства. 25 июля он приехал в Москву, а 26 на Красной площади собственноручно рубил головы стрельцам. 1000 человек казнили. А как же «не убей»?
— Неужели сам рубил головы? Не может быть. Откуда ты знаешь, ты видела?
— Он мне сам рассказывал…
— Как, где ты его встречала. Так откровенно…
— Он ко мне приходит обниматься…

***

       Ева проплакала весь оставшийся день и всю ночь. Было так всё обидно и плохо!
— Неужели он такой жестокий. Как можно живую голову… отрубить…. Кровь, живые глаза. А может иначе царь не может? Он должен быть жестоким,… может быть.
Но этим должны заниматься специальные люди, палачи. Зачем царю это делать? У каждого дела должен быть свой ответчик.
В первые минуты получения этих известий Ева была поражена сначала жестокостью Петра, а потом завистью к Анне, имеющей близкие отношения с тем, с кем она, Ева, только мечтает бывать хотя бы рядом…
 Как я завидую Анне. Но она заслуживает самого высшего внимания со стороны мужчин. Она очень хороша, первая красавица. Кому, как не ей, пользоваться вниманием такого человека.
Но и на меня Пётр обратил своё внимание. Ни кого-то выбрал на танец после княгини Софьи, а меня всё же… Я ему понравилась. Конечно. Пригласил ведь он меня встретиться в Ганновере. Но они возвращались другим путём, что-то изменилось.
Конечно, не до женщин ему сейчас, шутка ли, государственные измены разные.
Нет, Пётр меня просто не знает. Я — очень хорошая. Он бы меня полюбил, когда бы узнал. Вон, какие глазки. А губки? Красота, полненькие, алые. Он ещё меня полюбит, я знаю. Неясно, как это будет, но уверенна, что полюбит.

***

       Зимой 1699 года Франц Лефорт, в возрасте всего 43 лет, умер…. Долгое время он страдал от болей в животе, связанных с травмами, военными и гражданскими, но и безмерное переедание и перепивание сыграло, вероятно, свою роль. Однако для многих смерть адмирала Лефорта показалась странной и загадочной.
Ева узнала о смерти от отца, пришедшего, поздно вечером домой, после работы и после пива в кнайпе. Там все последние новости узнаются. Отец был очень поражён случившимся. Лефорт ему очень понравился в гостях у Анны.
— Вот так наша жизнь неожиданно и заканчивается. Кто мог подумать, что его не станет? Хотя, я не прав, многие знали о его травмах, и он последнее время очень страдал от них, говорят. Можно было ожидать всего. Он, по рассказам, не один раз терял сознание и падал…
— Надо скорее Анне сообщить, папа.
— Анна раньше нас давно всё знает, не волнуйся.
— Может и не знает, я сбегаю.
— Сбегать можешь, но напрасно беспокоишься.
— Как не беспокоиться, они же были большими друзьями.
— Такими большими, дочка, что многие удивляются, что детей у них общих не осталось.
— Папа, правда? Папа, не может быть!
— Почему тебя это так удивило, дочка? Жизнь полна превратностей. В жизни не такое случается. Много возможностей — много соблазнов… Ты куда? Ева…
Он только успел увидеть её спину и услышал, как хлопнула за Евой дверь её спальни на втором этаже. «Ах, девочка, девочка, как тебе всё это трудно понять. Всё так просто и так сложно в нашей жизни…. Как жаль, что ушла от нас твоя мама, она бы тебе помогла, наверное, чуть-чуть разобраться,… по крайней мере, утешила бы».
Ева упала на кровать, и было почему-то очень горько, обидно, жалко, стыдно. Она не понимала, что чувствовала, но было плохо. Она смотрела в потолок, и хотелось проснуться от этого тяжелого сна, но не просыпалось. Хотелось плакать, но не плакалось.
— Да, наверное, я сталкиваюсь с правдой жизни. Всё так неприглядно, некрасиво. Смерть, казни, любовь, жестокость, обман…. Хотя в детстве нас ко всему этому готовят, кроме смерти, но в кукольных размерах, в игре. В песочнице. Пряталки, штандр, салочки, дочки-матери. И вот всё во взрослой жизни…. Начиная с маминой кончины. Ужасно. Правда, всё остальное — не моё горе, а только мои неприятности. Но ясно, что взрослая жизнь так устроена, и от этого, наверное, мне плохо. Всё это меня ожидает: и измены, и жестокость, и обманы. Я не хочу! Неужели только в монастыре можно найти убежище от этой гадости? Но тысячи людей живут не в монастырях, смеются, рожают детей, поют песни…. Наверное, жизнь всё уравновешивает. Надо уметь терпеть плохое, стараться не делать плохого и по возможности уходить от плохого. И этим самым бороться с плохим. Всё. Хватит ныть. Уйти от плохого — значит заняться хорошим, приятным, полезным,…рукодельем, например. Где мои пяльцы?
— Папочка, не волнуйся, со мной всё в полном порядке, я занялась вышивкой…
— Ну, слава Богу!

***

       Комната Евы была удобной и светлой. Два окна. Большая деревянная кровать с высокими, резными бортиками-стеночками у головы и у ног. А по центру можно было и справа, и слева свешивать ноги, не было бортиков. Как уютная люлечка. С собой из Коппенбрюгге Ева привезла медную грелку, такую круглую, плоскую кастрюлю с плотно закрывающейся крышкой, тоже медной. Очень долго держит тепло, и Ева так к ней привыкла с детства, что спать без неё не получается. Сундук деревянный, со спинкой. На нём можно и посидеть удобно, мягкий матрасик на нём. Тумбочка с зеркалом, с тазом и с умывальником штырьковым. И всё кругом покрыто льняными белыми накидками, вышитыми Евой в технике ришелье. Ева давно от мамы научилась вышивать в этом модном стиле, и у неё хорошо получалось. Скопилась большая коллекция рисунков специальных, для ришелье. Надо было сначала перевести на льняную материю рисунок свинцовым карандашом. Потом натянуть на круглые пяльцы льняной материал с рисунком и по серенькому, едва заметному контуру, сантиметр за сантиметром, обшить весь орнамент объёмным обмёточным стежком. Потом острыми ноженками вырезать аккуратно все внутренние окошечки между стежками. Получается своеобразное крупно-орнаментное кружево. Очень красиво. И, главное, это занятие отвлекает от дурных мыслей.
***

       У Эрика Циммер открылась новая страница жизни. Нет, переезд в Московию стал, конечно, большим событием, однако это не изменило, по большому счёту, смысла его жизни. Работа есть работа, она увлекала и заполняла его жизнь всегда и везде, будь то в Хамельне, в Коппенбрюгге или в Москве. Изменило настрой его жизни другое.
Эрик встретил женщину, увлёкшую его, захватившую его мысли в плен, притягивающую его к себе, доставляющую ему огромное наслаждение даже тем, что находилась просто рядом с ним. Она доставляла ему огромное наслаждение своим голосом, своим ароматом, своими движениями. Софья Шпитцберг, вдова бывшего очень известным в Москве врача из Австрии. Они познакомились в кирхе. Она была крещёной еврейкой, как и её покойный супруг. Софья была на десять лет младше Циммера. Она имела трёх дочерей и одного сына. Сын был младшим ребёнком и жил с матерью, дочери повыходили замуж, но, к счастью, как говорила Софья, остались в Москве. Семья была дружной и любящей друг друга. Эрику как-то сразу стало рядом с Софьей уютно и легко. Ему перевалило за 50, но он чувствовал себя так же, как и в 25. Сын Софьи, воспитанный, спокойный мальчик, рассудительный и тянущийся к знаниям и наукам, воспринимал Эрика не агрессивно, а даже с интересом и уважением. Эрик предложил ему заниматься в своей пиротехнической школе, и сын Софьи Шпитцберг, с согласия своей мамы, стал учиться в школе Циммера. Эрик стал в конце недели оставаться в доме Шпитцбергов, а Ева спокойно смирялась со своим периодическим, недолгим одиночеством и даже была за отца рада. К тому же и сама она подружилась с приятным молодым человеком, Николаем, с которым несколько раз в неделю они встречались.
Так получилось, что почти одновременно и Ева, и её отец встретили в жизни людей, ставших для них близкими.
       Ева с марта месяца стала работать в семье Редлер. Девочка, к которой Ева приходила три раза в неделю, оказалась сначала несговорчивой и упрямой, спорила и не желала выполнять те задания, которые Ева наказывала ей сделать к следующей встрече. Однако перелом в отношениях наступил после болезни девочки. Она простудилась и тяжело переносила это недомогание, а Ева стала каждый день к ней приходить и, сидя у её кровати, рассказывала Марте, так звали воспитанницу, сказки, множество которых знала с детства. Ева ласкательно называла её Матхен и кормила, поила с ложечки горячими отварами, вытирала пот со лба и тихо, в лицах, рассказывала ей весёлые и смешные, грустные и немного страшные, но всегда добрые сказки. Они подружили, они полюбили друг друга.
— Ева, а почему у тебя нет ещё пока своей дочки? Ты же любишь детей. Я это вижу.
— Я же должна сначала папу для ребёночка найти, а это не так уж просто. Надо ведь, чтобы этот человек тоже хотел ребёночка завести. Вот у тебя и папа, и мама есть. И это правильно. Они нашли друг друга, им вместе было хорошо, и им захотелось, чтобы у них появился ребёночек. Но надо, чтобы оба этого захотели. Если один только захотел, так нельзя. Иногда, редко так бывает, но всё же случается, что у ребёнка только один родитель, или папа, или мама. Потом ребёнку такому бывает трудно жить. Я же не хочу, чтобы моему ребёнку плохо и трудно жить было. Вот и жду, когда найду человека, который так же, как я, хочет иметь детей. Это не так просто. Надо же, прежде всего, любить друг друга, чтобы захотеть вместе воспитывать девочку или мальчика. Многие так и не находят себе пару. А надо, чтобы и папа, и мама были.
— Понятно. Но ты же хорошая, почему же тебя ещё никто не нашёл, и ты никого не нашла, ведь не у всех же есть уже жёны. Есть, наверное, и те, кто не нашёл пока.
— Всему своё время. И у меня будет дочка, и может даже не одна…, а пока у меня есть ты, даже не знаю, как тебя назвать, — маленькая, любимая подруга!
— А ты для меня — тоже как подружка, только взрослая и умная… послушай, наш Николенька тебе не подойдёт ли? Я слышала, как он маме говорил, что ты ему очень нравишься.
— Спасибо тебе за внимание, милая Матхен. Мне все в вашем доме очень нравятся. И Николай тоже. Я уже говорила с ним по этому поводу. Но в следующий раз, когда он будет у вас в гостях, я его ещё раз спрошу об этом.


С тех пор, как Ева познакомилась в доме своей воспитанницы с кузеном хозяйки, Николаем, жизнь приобрела какую-то тёплую окраску. Заканчивалась долгая зима, к началу мая деревья стали покрываться прозрачным зелёным пушком, солнце как-то по особому тепло и нежно грело. Николай, отец его был архитектором, стал приглашать Еву на прогулки, и всё так стало красиво и солнечно, так было интересно с ним, несмотря на то, что Ева далеко не всё могла пока в полной мере понимать по-русски. Николай работал у своего отца в строительном ведомстве и собирался летом отправиться для продолжения учёбы во Флоренцию. Но самое интересное было в том, что Николай был, как две капли воды, схож внешне с Петром.…Ну, одно лицо, только рост ниже. Нормальный рост. Волосы — курчавые, почти чёрные, глаза тёмные, большие. Нос, правда, с горбинкой и крупный. А характер Николая поражал Еву своей мягкостью и добродушием, бесхитростностью. Ей казалось, что они очень сходно относятся к людям, к природе. И взгляды на то, как следует жить, к чему стремиться, у них были очень схожи.
— Коленька, ты не сможешь догадаться, что мне сказала на днях Матхен. Ну, ни за что не догадаешься!
— Да совершенно точно знаю, и гадать не надо. Она нас хочет поженить.
— Как?! Как ты догадался?
— Очень просто. Она вчера мне выразила свою уверенность, что мы с тобою очень подходим друг для друга. И мне кажется, что она уже хорошая сваха, а что будет через лет 30-40?
— Так значит ты считаешь, что она не ошиблась?
— Да, да, да и много раз да, моя бесценная принцесса.
— Я так счастлива, Коленька! Я— самая счастливая!
От Немецкой слободы они шли пешком вдоль высокого берега Яузы. Места вокруг были дивные! Скрылся за поворотом реки дворец Лефорта, остались позади слободские голландские и германские дома, и река неспешно, уже успокоившись от ранневесеннего половодья, текла среди молодой зелени лугов и полупрозрачных, помайски, лесочков. Казалось, будто город уже закончился или не начался. Это было место вокруг Яузы совершенно не застроенное, болотистое, заросшее, но высокий берег был сух, и идти по утоптанной тропинке было настоящим наслаждением. За изгибом реки начинался Земляной вал, окаймляющий разнообразные крыши домиков, домов и усадеб, спрятавшихся ниже его. Всё это растворялось в голубоватой дымке. А дальше, за крышами, розовела в лучах утреннего, ещё не белесого солнца высокая Китайгородская стена, из-за которой выглядывали куполки и башенки Китай-города.
— Колечка, как красиво! Колечка, а что это за Храм красный такой, с пятью головами? А одна, посредине, золотая…а четыре зелёненькие… Как красиво!
— Это Церковь Георгия на Псковской горке, не так давно построена. Хороша! Действительно, как эффектно купола собраны, в кулачок будто бы.
А рядышком, ярко-красная, кирпичная, Троицы в Никитниках, она постарше, в 30-х годах построена. А на её месте совсем древняя была, деревянная. Сгорела. Мы когда-нибудь в этот угол пойдём. Поближе посмотрим. Полюбуемся.
— Коля, с тобою так интересно! Но ведь хорошо мне с тобою не только от того, что интересно. Почему так?
— Да, я тоже думаю, почему с тобою хорошо? Может быть, потому, что ты вся наполнена вниманием ко мне, да и к другим людям, это же видно! Может, потому, что ты не равнодушна и умеешь что-то любить. А я и чувствую, что меня ты любишь… Я это чувствовал и до того вечера в моём доме, когда ты мне об этом сказала. Ты вся из любви и из внимания. И тебя любить поэтому легко. И с тобою легко. А без тебя мне уже, я чувствую, невозможно… Дайте мне ваши губки… и носик…


       
       Весело целовались и обнимались. И всё так легко и просто. И стал он таким желанным. И хотелось всё время к нему прислоняться и трогать его. Нет, Пётр никогда бы не был таким….
— Как всё в жизни правильно происходит! Господь любит меня и хранит. И сближает меня с добрыми людьми. Может быть, потому, что я сама стремлюсь к этому. Да, наверное. Спасибо, Господи, что помогаешь мне делать себя такой.

Перед отъездом Николая во Флоренцию Ева и Николай сообщили Эрику, что хотят пожениться. Но только после возвращения Николая с учёбы, то есть через полгода. Отец не был против. Ему нравился Николай, нравилось его добродушие, трудолюбие, лёгкий, весёлый нрав. Такого мужа он бы хотел для своей любимой дочери.

Рано утром, в день отъезда, Николай пришёл в дом к Еве.
— Я специально заказал два одинаковых медальончика, для себя и для тебя. Чтобы мы носили их на своей груди и чувствовали друг друга. А ты иногда можешь поглядывать, открывая его, на моё лицо. Посмотри, похож ли? И хороший художник сотворил миниатюрку эту. Мучил меня изрядно.
Николай протянул Еве серебряный медальон на ко¬жаном шнурочке, сделанный в виде почти круглого сер¬дечка, а внутри — портретик Николая. Очень схо¬жий!
— А мой портрет мы же не успеем сделать для тебя, Коленька.
— Я сейчас отстригу кусочек твоего локона, и это будет то же, почти, что и портрет.
  Медальончики были красивые и удобные, без угол¬ков, гладенькие, лёгкие.
— Твоё сердечко всегда будет рядом с моим, — прошептала Ева.
Николай обвил шею Евы руками и, целуя её, сделал длину шнурочка такою, чтобы медальон оказался рядом с сердцем Евы…