Странная это была жизнь. Странное, но замечательное это было время, когда, выскочив из института, я упрашивала одну и ту же девчонку довезти книги до общежития, а сама неслась к метро, и, прижимаясь щекой к поручню, пытаясь отдышаться, сидела и вслушивалась в названия, чтобы не пропустить такое по- домашнему теплое : «полянка».
Услышав, что следующая станция- моя, все еще сижу, выжидаю, и лишь когда поезд начинает тормозить- тогда встаю, осматриваясь в зеркале двери, где-то на уровне носа перечеркнутая трафаретно- белой строкой «Не прислоняться» и выхожу, спешу, почти бегу. Потому что - могу опоздать.
Детский сад закрывается ровно полшестого, и, если няня вздумает опоздать, Маришке придется мерзнуть, прикрывая варежкой обкусанные губки, стуча пятками о замерзшую лужу, чуть покачиваясь и взмахивая изредка свободной ручонкой, чтобы не упасть. Но я нечасто опаздываю. Точнее, нет - я вообще опоздала один раз в жизни. Но запомнила навсегда и зареклась. Представляете- маленькая, шестилетняя девочка со светлыми волосиками, выбившимися из-под вязаной голубой шапочки , в таком же голубом, чуть великоватом пальто в пустынном, таком огромном дворе детского сада…Кстати, глаза у нее тоже голубые- огромные и голубые- голубые. Я это заметила тогда, в тот день, когда опоздала. Она тогда увидела меня не сразу. Она стояла и долбила пяточкой правой ноги лед. Это ведь всегда неожиданно. Только вчера любая корка трескалась от малейшего твоего прикосновения, неохотно выпуская наружу какую-то неестественно- темную, уже задремавшую и по твоей только воле разбуженную воду, а сегодня стучишь- стучишь- и не бьется…И ты абсолютно беспомощен. И иногда хочется убежать куда- нибудь, спрятаться, пропищать, что это ведь все так неправильно…И понимаешь ведь, что все это оледенение, замерзание мира- закономерно…
Когда Маришка тогда заметила меня, она кинулась навстречу, и, налетев, обняла, уткнувшись подбородком мне в живот и глядя прямо мне в лицо своими огромными, голубыми- голубыми глазами. Она мне тогда обрадовалась страшно.
Помню, когда мы вышли за решетку детского сада, Маришка прервала рассказ о многочисленных Сашках, Кольках и Виках, которые друг у друга зачем-то отнимали лопатки для снеговиков, хотя снега почти еще и не было, внезапно остановилась, посмотрела на меня с неуверенностью и просьбой и почти прошептала:
- Нам ведь не обязательно сразу возвращаться домой? Правда? – и посмотрела на меня ТАК, что я решила не вести ее сразу в эту неуютную, современно- комфортную квартиру к матери и отчиму.
Я взяла ее за ручку, сняв перчатку. Голой ладонью я чувствовала холодную шерсть ее варежки, и ее ручка мне показалась вдруг такой маленькой, хрупкой…и одновременно было в ее пожатии столько детского доверия ко мне - взрослой, няне, что я уже боялась его не оправдать. Я засунула свободную руку в карман, и, зная, что все деньги у меня там по десяткам, пересчитала смятые, холодные, сухие бумажки. Смятые бумажки… Они такими бывают только в двух местах: у меня в кармане и у детей, когда они сильно- сильно сжимают их в руке, чтобы не потерять, или кладут в варежку, и тогда мелочь болтается где-то у самых кончиков пальцев и неприятно холодит, а бумажки становятся чуть теплее и становятся смятыми.
Однажды, когда мне до смерти хотелось шоколада, а денег не было, то есть, совсем не было, я шла по улице поздней осени и молила все высшие силы, чтобы они послали мне хоть немножко… И тогда, прямо на дороге, на подмерзшей застывшей грязи я увидела засунутые одна в другую, свернутые в трубочку, смятые десятки - рублей сорок, что ли… Я так и не смогла их тогда потратить. Отдала старушке у Донского монастыря.
Но это так…
А тогда я зашла с Маришкой в Макдоналдс, и я купила нам по гамбургеру и молочному коктейлю - от коктейлей мы обе не смогли отказаться - я тоже любила их с детства, правда, не могла их покупать себе раньше, как теперь - Маришке.
А дело уже тогда неминуемо двигалось к Новому Году, и кое-где уже ставили елки, хотя снега почти не было - только изредка налетал ветер – такой холодный, как железо на морозе, и казалось, что ты прилипла к нему - щеками, лбом, руками - и не отлипнешь, пока не заморозишь окончательно, например, душу.
И мы смотрели за прозрачную стенку на бульвар, по которому мельтешили люди, пили коктейли и болтали о новом годе.
- Знаешь,- призналась мне тогда Маришка,- я вот что хочу. Знаешь, ботинки такие, а на пятках - по два колесика - маленьких таких, черненьких, а в середине, почему-то, зелененьких. Вот. И бежишь на них, а потом становишься на колесики - и катишься. Только там надо особенно стоять, чтобы не упасть, но это не сложно. Как думаешь, подарят их мне?
- Не знаю,- пожала я плечами. А на вопрос о моих желаниях тоже только пожала плечами.
Да и что действительно может ответить на такой вопрос взрослый? Да и не взрослый- такой как я , семнадцатилетний ребенок?..- Плюшевого тюленя,- внезапно, неожиданно для себя самой ответила я,- а в детстве мечтала о таком мячике - садишься на него, и он прыгает высокооо, далекооо, так за три прыга и в школе будешь. Мне потом, правда, подарили такой шарик. Только он, оказывается, прыгает очень низко - так, игрушка простая.
Когда я в последний раз ехала за Маришкой, уже шел маленький весенний дождик; только шел он не по-весеннему долго: накрапывало почти весь день.
Когда мы вышли из ворот детского сада, я почувствовала, что сердце щемит, будто теряю что-то неимоверно важное, и я полупрошептала:
- Нам ведь не обязательно сразу домой? правда?- и она кивнула, и мы потом долго бродили по еще зимнему, но такому мокрому и холодному парку. Она все больше молчала. Иногда говорила что-нибудь. Про то, что в саду ее недолюбливают. Про то, что сегодня она снова перепутала перед прогулкой ботинки. Про то, что гречка была пересоленая, а это такая гадость, и поэтому она вылила в нее компот.
- Ну это ты уж слишком,- шутливо пожурила ее я. Она нахмурилась, но поняла. И от этого стало еще тоскливее.
«Ребенку нужен свежий воздух»- мать по-своему, конечно, права. Она так и заявила мне, когда я только пришла устраиваться няней в их роскошную квартиру. Все в ней пахло новизной, деревом, лаком и каждый стул, казалось, кичился: «Мол, и мы не хуже других». Я с радость забирала оттуда Маришку, отговариваясь тем, что хочу ей дать возможность подышать вволю, и мать охотно соглашалась.
«Ребенку нужен свежий воздух»- говорила она и теперь, уезжая с дочерью и мужем куда-то ближе к природе: то ли в Тверскую область, то ли в Вологодскую…
А Маришке на Новый Год подарили медведя- панду. Почему-то салатового.
А мне - ничего.
Когда я уходила от них, Маришка уже знала, что это в последний раз, честно пыталась не реветь, но все равно слезы текли. Я не могла долго на нее смотреть. Я вообще не люблю долгие прощания. Я обняла ее, поцеловала, и, развернувшись, почти выбежала из квартиры. Потом- бегом, до кодовой двери подъезда, потом - вперед, вперед, вперед, скорее до метро. Я в этот день впервые плакала на улице.
А потом я зашла в метро, и поняла, что больше никогда не буду сходить на такой теплой станции «Полянка», не увижу больше своей Маришки, не услышу ее несуразных рассказов…
А по платформе бежала девочка в тех самых ботинках. Бежала, а потом становилась на пятки и катилась, а потом - снова бежала, и снова катилась. И электричка набрала ход, и в большом- большом зеркале отразилась эта девочка, и их стало две, и я подумала, что одна из них уж точно могла бы подарить ботинки Маришке на Новый Год.
С тех пор прошло более полугода. Я больше не видела Маришку. Но до сих пор выхожу на «Полянке». Улыбаюсь досадливо. Сажусь в следующий поезд и еду дальше.