Чушь нормального шизофреника

Чушь нормального шизофреника и предсмертный параноидальный бред, льющийся рекой из вытекающих мозгов квадратного перьевого маньяка в костюме из полосатых перегоревших лампочек. Эти самые чушь и бред беседовали о вещах, исходящих из ноздрей рта лучшего друга белого брата из страны Исчезающей вселенной. Лучший друг не представлял собой ровным счетом ничего, кроме разноцветных никто, нечто, некто и ничтожества. И та его часть, которая называлась некто, излучала свет зеленого следа лапки голубя на влажной песчинке в джунглях из стремящихся вверх морских звезд, умерших пять тысячелетий назад. Но белый брат порхал своей тушей и вонял давно не мытой морозилкой в период проползания животных под слоем снега по лезвию меча при первых искрах заката. «Вычисляя траекторию взлета бутерброда с маслом при вмешательстве физических конечностей и глядя на чистый воздух в клетке неродившегося попугая, можно ли одновременно уничтожать посевы взглядом, испарять реки пением и уничтожать атмосферу мыслями?» Спросил Сухой Сухарь Большого Батона из Горящетушительного государства. Они пребывали в печали, на черной кухне с лиловым сиянием, а на кухонном столе сидел доктор Лестер. Язык заставил губы доктора разойтись по швам и мокрое, тонкое вещество, являющееся языком, вошло в реакцию с кислородом, взорвав элипсоподобный аппендикс доктора Лестера. Сугубо моральные идеалы иссыхали и ссыпались в порошок, развевающийся по ветру под крики молодой бородки, рождавшейся из недр человеческой кожи. Депрессия уже не сдерживалась его черепной коробкой и лиловым дымком валила из ушей и ноздрей несостоявшегося гения – Лестера. Сухарь с Батоном то ли гнусно хихикали, то ли истерически смеялись, расплываясь в плавящихся палочках и колбочках Лестера. Твердые пластинки его ногтей отскакивали от его розовой плоти и рикошетили от стены бесконечного кроваво-каменного лабиринта Семи Лесов Под Линзой Глаза Такиомы. Кровь подступала к кончикам пальцев вмятого призрака доктора Лестера, но не струилась, а взмывала, разлетаясь по чистому непроглядному воздуху множеством розовых жемчужин. Синюшная гусиная кожа на животе доктора отслаивалась струящими суп кусками и открывала его распаренные внутренности, завернутые в мешковину безвременности. Вены разбредались по трехмерному пространству, образуя дороги для мелких насекомых апельсинового назначения и подыскивая подходящие пары, для продолжения рода. Переднее легкое доктора, наконец, атрофировалось и вырвалось из пут грудной клетки, являясь последним выдохом... Доктор перестал дышать. Значит, все-таки умер...