СТИХИ ПРОЗАИКА
Марина ГУСЕВА. Бабье лето. Сборник стихов.
– Кадуй-Вологда, «Свеча», 2005 г., 48 с.
Говорят, существует такой жанр – проза поэта. Ну, Мандельштам там. Или Цветаева. Клюев ещё. Пастернак, скорее всего. Есенин, возможно. А вот Пушкин? Нельзя ведь сказать, что «Капитанскую дочку» или «Дубровского» написал не прозаик, а поэт. Их написал – совершенно верно – прозаик. И «Героя нашего времени» тоже не менее великий прозаик. А вот «Из Пиндемонти» и «Зимний вечер» или «Парус» и «Выхожу один я на дорогу…» – гениальные поэты. И это тоже очевидно. Но вот Бунина Ивана Алексеевича, Г.Адамович, вроде бы, поэтом и не считал, а если и считал, то с оговорками. «Стихи Бунина превосходно написаны. Стилистически они так же безупречно написаны, как и его проза, - писал Георгий Викторович, - …и всё-таки нет в них чего-то такого, что придаёт иным, казалось бы, обычным словосочетаниям волшебную прелесть». Нет в стихах поэзии, если другими словами. Но вот всего лишь одна строфа Ивана Алексеевича:
Я – простая девка на баштане,
Он – рыбак, весёлый человек.
Тонет белый парус на Лимане,
Много видел он морей и рек.
Сомневаюсь, что ну вот хотя бы по отношению к этому стихотворению прав Г. Адамович. Есть-есть в этих строчках волшебная, да другая, может быть, не имеющая к поэзии отношения, прелесть.
Да и многие другие прозаики или начинали свой путь в литературе со стихов, или же от случая к случаю баловались (балуются) ими. Тургенев, Набоков, Солженицын… И почему бы, коль существует проза поэта, не быть стихам прозаика? Пусть будут. И проза поэта и стихи прозаика.
Но всё же почему? Почему авторы выдающихся прозаических текстов – Марина Цветаева «Повести о Сонечке» (вот как жестоко Д. Святополк-Мирский в унисон Адамовичу писал о Цветаевой в книге "История русской литературы с древнейших времён до 1925 года": «Её проза - самая претенциозная, неряшливая, истерическая и вообще самая плохая проза, когда-либо написанная на русском языке»), О. Мандельштам «Шума времени», Борис Пастернак «Доктора Живаго» – всё же не прозаики, а поэты? Почему автор отлично сделанного «Листопада» И.А. Бунин и автор «Песни о Буревестнике» М. Горький, по мнению если не большинства, то очень многих, прозаики и только? Или несколько другой пример: у большого русского писателя В.И. Белова получались исключительно беспомощные стихи. Почему поэзия ему не под силу?
Скорее всего, всё дело – в точке зрения, всё дело в том, на каком месте стоит пишущий человек, кем он себя ощущает. Здесь уместна аналогия с судебным процессом. А в случае с Мариной Гусевой уместна полностью и абсолютно.
Судьёй, прокурором, адвокатом, свидетелем поэт быть не может. Поэт внутри. Внутри истории, внутри события, внутри себя. Он или преступник или жертва, он или избивает или ему отбивают почки и выбивают зубы. Да, конечно, он не только обвиняется и защищается, но – и это не редко – обвиняет и защищает, выносит приговоры и сам приводит их в исполнение, но приговоры его не от имени государства или Бога, приговоры не судьи или святого, а отлучённого, отстранённого, преданного анафеме. Самоуправство, самосуд, богохульство. Поэтому формально, с точки зрения закона, морали, поэт всегда не прав. Но закон сиюминутен, изменчив, как погода, не жизнестоек, подвержен влияниям времени и моды. Поэзия же навсегда.
На презентации книги Андрея Широглазова 6 января 2006 года В. Анохин говорил о том, что культура русская держится на середине, а не на крайностях, не на Пушкине и не на Лермонтове, а на таких поэтах, намекал философ, как А. Широглазов. Крайности привлекательны, особенно для юных максималистов, - продолжал он, - но не они сердцевина.
Вначале я вроде бы с этим согласился, сделав поправку на то, что Пушкин никакая не крайность, а та самая золотая середина. Но потом понял, что поэт – всегда крайность. И Пушкин тоже, и Широглазов бесспорно. Поэт всегда и крайность и крайний. И никак не иначе. И не может ничего держаться на поэте – ни государство, ни даже семья, да и он сам не всегда на ногах своих стоит. А вот прозаик – соглядатай. Он оценщик и ревизор. Фотограф и фантазёр. Человек разумный.
Вот именно такая – разумная, добрая, справедливая, знающая правила и правду, меру и место – всех и всему – и в прозе и в стихах – Марина Гусева. Она сострадательный к своим героям прозаик и назидательный, точный, лаконичный детский писатель. И именно это – дидактику и экстравертный взгляд на мир, упрощение и присутствие другого (любовника, ребёнка, друга) – я и обнаружил почти во всех сочинениях (об исключениях ниже) первой её стихотворной книжки «Бабье лето». Я обнаружил это, и мне захотелось, чтобы Марина Гусева о том, о чём она сказала в стихотворении «Богом такие встречи…», написала если уж не роман, то, по крайней мере, повесть. Хочется услышать не только вопрос «Почему мы врозь, не вдвоём?» (стихотворение «Мы столкнулись с тобой случайно…»), но и ответ на него. Хочется получить объяснения и пояснения, услышать комментарии и толкования, философии и, простите за любовь к порнографии, натурализма хочется.
Тому, о чём пишет прозаик, тесно в сонетах и хокку, ему нужно больше слов, больше бумажного пространства и больше читательского времени.
А теперь о двух первых стихотворениях «Бабьего лета». Если читать открывающий книжку «Первый поцелуй…», обращая внимание на рифмы и сочетания слов, то невольно приходишь к выводу, что писал его неопытный в стихосложении и стихознании человек. Как будто школьник. Или – как будто – для школьника. Ведь всё просто – наивно и банально, поверхностно и незамысловато. Гроза весенняя, годы школьные, гнездо родное. Слышали, встречали, читали. Но стихотворением этим подведён итог, осмыслен или, по крайней мере, рассмотрен путь от той жизненной поры, когда «да» и есть «да», до той, когда «да» уже чаще всего «нет». Путь от прямого однозначного высказывания до языка Эзопова. Речь ведь не о чудном мгновении, а о большой части человеческой жизни. Но, чтобы сказать об этом убедительно и нефальшиво, стихотворения мало, а в инфантильном лексиконе нет необходимых для этого слов. Может быть, - оправдывая автора, подумал я, - наивность – это, прежде всего, честность, бесхитростность, сила, а всеми нами восхваляемые оригинальность и индивидуальность – хитрость, замаскированные неумелость и слабость.
Второе стихотворение – стихотворение назидательное, стенограмма школьного урока в классе эдак в третьем. Не старше. Ведь всё по полочкам разложено. Любовь, дескать, состоит из света, нежности, ревности, свежести, страсти, радости и мечты, опасностей и сладостей. Мне вот, надеюсь, уже вышедшему из возраста ученика начальной школы, только не понятно, меня только удивляет: зачем ослепляющую, ослепительную любовь ещё и раскрашивать?
Теперь об исключениях, теперь не о стихах прозаика, а о поэзии. Она, бесспорно, есть и она, что бывает, к сожалению, не так часто, разная.
Жесткое и справедливое, как приговор, чёткое, как шаг строевой, прямолинейное и однозначное, как клятва, короткое, как возглас, стихотворение:
Нас больше нет.
Мы вытекли слезами.
Так плачет свет
Ночными небесами.
В весеннем поле
Сходит снег на нет.
Так для любви
Нас больше нет.
То молитва, то мольба, безысходность, отчаяние, беспомощность, но одновременно и умиротворённость, которая вот-вот станет благодатью, заключены вот в эти строчки:
Сахарный домик медленно тает,
Сладкая горечь во рту.
Ночью любовь уже не спасает,
Медленно тянет ко дну.
Ношею будни ложатся на плечи.
Старится тело, тоскует душа.
Тускло горят ожидания свечи:
Не греют,
не светят,
не стоят гроша.
А героиня стиха «Поёжась, зябко окунулась…» проницательная, умная, хладнокровная… Такое же и стихотворение получилось.
Марина Гусева, как и в первой прозаической книге «Несостоявшийся рассказ», так и в «Бабьем лете», чаще наблюдает за окружающим миром, чем погружается в собственный, она чаще судия, адвокат или свидетель, чем преступник или жертва. Стихи её, как и рассказы, если не сюжетны, то обязательно идейны. Этим она убедительно доказывает, что она – хороший прозаик, пишущий неплохие стихи.