Осенняя муха назойливо жужжала и билась о стекло маленького окошка с мутными стёклами. Небольшая комнатка, полутёмная и пыльная, полна была спёртого воздуха: смеси больного старческого тела, лекарств, давно нестиранной одежды. В углу стояла высокая узкая кровать с толстым тюфяком, застеленным льняной простынёй в жёлтых пятнах. На двух подушках, укрытая пёстрым одеялом, лежала сухонькая старушка. Из груди её с тихим свистом вырывалось дыхание, кожа, сухая, как пергамент, покрытая морщинами, прожилками и старческими пятнами туго обтягивала лицо. Глаза под сморщенными, без ресниц, веками двигались Руки, лежащие поверх одеяла, морщинистые, узловатые, слегка подрагивали. Радо с кроватью на небольшом столике стояли склянки с микстурами, грязноватый, наполовину полный воды стакан, и лежала ложка. На скамье у двери, выходящей в сени, сидела девочка лет восьми. Она болтала босыми ногами, по колено покрытыми пылью. Её короткий сарафанчик был разорван. В прореху видна была ссадина на коленке, ещё совсем свежая. Такие же ссадины украшали острые локти ручонок, выглядывающих из-под кофты. На чумазом лице видны были следы недавних слёз. Тёмные волосы были заплетены в куцую неопрятную косицу, перевязанную толстой шерстяной ниткой. Зажав в кулачке кусок ржаного хлеба, тихонько всхлипывая, девочка жевала, тупо глядя большими, опушёнными густыми ресницами карими глазами на бьющуюся головой о стекло муху.
Заскрипела дверь и в комнату вошла дородная, румяная, белобрысая женщина лет тридцати в цветастом платье и синем платке, обвязанном вокруг головы так, что уголки, затянутые надо лбом, торчали вверх, словно уши зайца. Она потянула носом, сморщила его и брезгливо оглядела комнату. Не обращая внимания на девочку, подошла к окну и с изрядным усилием приоткрыла раму, впустив в комнату порыв холодного свежего воздуха. Девочка перестала жевать и испуганно смотрела на женщину. Подойдя к кровати, та взяла за руку больную старушку и негромко произнесла:
- Тётушка! – старушка открыла глаза, мутным взором вгляделась в лицо женщины и еле слышно прошелестела:
- Луша, приехала-таки.
- Да уж, - Луша вздохнула так, что её большая грудь заколыхалась. – Барыня не хотела пускать, да я уж её просила, просила. Вот она и пустила меня, но велела через неделю обрат возвернуться.
- Недели хватит. Недолго уж мне осталось, - старушка закашлялась.
- Чой-то вы, Глафира Семёновна, никак, помирать собрались, - притворно строгим тоном начала Луша. – И не вздумайте, тётушка.
- Да доктор так сказал, - голос больной был еле слышен.
- И-и, доктор. Один Господь знает, кто, когда умрёт, - она попыталась улыбнуться, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слёзы. Глафира Семёновна была единственной сестрой покойной матери Лукерьи, и воспитывала её после того, как Луша в шесть лет осталась сиротой. Выйдя замуж за Петра, что служил конюхом у богатой вдовой барыни Головановой Ольги Зиновьевны, Луша уехала из Заречного в имение Головановых, где хозяйка, проверив её таланты, послала её на кухню. За десять лет, прошедших со дня свадьбы, Луша ни разу не видела тётки, и лишь получив письмо от нового священника Зареченской церкви, отца Порфирия, еле упросила хозяйку отпустить её проведать тётку. Ольга Зиновьевна, женщина властная и суровая, с большой неохотой отпустила Лукерью, которая за долгие годы службы на кухне удостоилась звания главной стряпухи.
- Помни, Лушка, - говорила она, сидя в обитом бархатом широком кресле, сопровождая каждое слово ударом палки из красного дерева, на которую она обычно опиралась при ходьбе, об пол, - неделю, но не боле. Иначе, несдобровать тебе.
Теперь же, глядя на осунувшееся лицо тётки, Лукерья подумала, что та за неделю сойдёт в могилу. Оглядевшись, она отметила и пыль, скопившуюся на поверхности скудной мебели, и затянутые паутиной углы, и немытые полы. Лишь посуда, видно, недавно помытая, горкой лежала на отскобленном чистом столе.
- Э-эх, - тихонько вздохнула Лукерья. Тут взгляд её задержался на девочке, которая всё это время сидела тихо, как мышка, не издавая ни звука. Огромными расширившимися глазами глядела она на женщину, так внезапно вторгшуюся в комнату Глафиры Семёновны.
- А это кто? – удивлённо спросила Лукерья. – Что за оборванка?
- Это воспитанница моя, Аннушка. Вот умру, ты о ней порадеешь, - тихо прошептала старушка.
- Вот те раз. Только этого не хватало, - Лукерья двинулась к девочке. Та, подобрав под лавку ноги и вцепившись в неё дрожащими ручонками, смотрела, не мигая, как огромная женщина подступает всё ближе. Не выдержав, судорожно всхлипнула, и слезинка скользнула по левой щеке.
- Ты чего это, девка, плачешь? – Лукерья присела на корточки перед девочкой и, протянув руку, вытерла щёку девочки. – Глазищи-то какие, - она покачала головой.
- Испугана она, - отозвалась Глафира Семёновна. – Как слегла я, она одна за мной и ходит. Доктор был, да что с него толку. А Аннушка мала ещё, только и могла, что поесть дать.
- Что ж, она и готовила?
- Да нет. Готовили соседки. Да кому же хворая нужна. Так, забегут, - старушка закашлялась, отдышалась и продолжила, - принесут щей или каши, да и по домам.
- И-и, тётенька, в наши дни свои-то никому не нужны, не то, что чужие, - Лукерья поднялась и принялась собирать и складывать разбросанные вещи. Затем веником обмела паутину. Кинула девочке тряпку.
- Пыль вытри.
Взяла ведро, и через несколько минут вернулась с полным ведром воды. Пока Аннушка неловко стирала пыль, Лукерья, подоткнув подол, перемыла полы в комнатке. Затем, принеся ещё воды, вылила её в чан и, намочив тряпку, быстро и ловко раздела и обтёрла старушку. Нашла чистую рубаху и простыни.
- Помоги, - велела она Аннушке. Вдвоём они сменили простыни на постели и одели Глафиру Семёновну во всё чистое.
- Теперь ты, - Лукерья протянула руку и, не успела девочка увернуться, как она уже принялась тереть ей лицо, руки. Затем оставшейся водой вымыла ноги.
- Одёжу смени, - велела. Аннушка покорно прошла в дальний уголок и достала относительно чистый, но целый сарафан и кофту с длинными рукавами. Переодеваясь, она стыдливо отворачивалась от этой громогласной и подвижной женщины.
- Другое дело, - Лукерья одобрительно взглянула на Аннушку. Та, вымытая, в чистой одежде, выглядела совсем неплохо. Взяв с полочки гребень, Лукерья заставила девочку сесть на лавку и с огромным трудом расчесала её спутанные волосы. Драла она их нещадно, но Аннушка ни разу не вскрикнула, лишь морщилась. Заплетя косу, Лукерья крепко перевязала её той же шерстяной ниткой.
- Эх, в баню бы её, - негромко сказала она. Волосы девочки, давно не мытые, пахли не очень хорошо.
Стукнула дверь и в комнату вошла высокая, худощавая, длинноносая женщина средних лет в чепце и тёмно-синем платье. Увидев Лукерью, она остановилась у порога. В руке женщина держала миску щей, над которой поднимался парок. Лукерья обернулась.
- Здрасьте, - женщина поставила миску на стол. – А вы, стало быть, Лукерья?
- Да, - ответила Луша.
- А я соседка, Марья. Тетушка ваша много говорила о вас. Даже батюшку Порфирия просила письмецо вам написать. Ох, беда, беда. Захворала Глафира Семёновна, - женщина, сложив на груди руки, горестно качала головой.
- Да уж, - Лукерья тоже пригорюнилась. Похоже было, что дни тётушки сочтены.
- Ну, пойду я, - меж тем сказала соседка и поспешила прочь.
Лукерья покормила тётушку и Аннушку щами, перемыла посуду и сложила её горкой на краю стола. В комнате стало темно. Наступила ночь. Впотьмах Аннушка улеглась в своём уголке на широкую лавку, которая служила ей кроватью, и долго прислушивалась к тихому свистящему дыханию Глафиры Семёновны и похрапываниям Лукерьи. Наконец заснула, и сквозь сон слышала какую-то возню, шаги, голоса. Проснувшись поутру, увидела, что Лукерья стоит у постели Глафиры Семёновны, отирая крупные слёзы ладонью.
- Померла тётушка, - сказала она Аннушке, заметив, что та открыла глаза. – Ночью преставилась, сердешная. Тихо отошла, во сне. И не мучилась вовсе.
- Так чего же ты слёзы льёшь, - послышался тоненький дребезжащий голосок, и в комнатку вступил батюшка Порфирий. – Душа у неё светлая была, и уготовано ей Царствие небесное.
Аннушка, не вылезая из своей постели, беззвучно заплакала. Солёные слёзы текли по щекам, попадали в рот. Она сдерживала рыдания. На душе у неё было тяжело. Страх охватил девочку.
Батюшка читал молитвы над телом. Лукерья, отерев слёзы, готовилась к похоронам. На Аннушку никто не обращал внимания. Она встала, оделась и тихонько выскользнула на улицу. Села на чурбачок за углом домишки, в котором прожила восемь счастливых лет. Здесь её и увидела соседка Марья.
- Что, Аннушка, здесь сидишь? – спросила она девочку.
- Тётечка умерла, - едва слышно проговорила Аннушка, и слёзы снова потекли по щекам, оставляя влажные дорожки.
- А я думала, она немая, - сказала вышедшая в этот момент из двери Лукерья.
- Да нет, просто робка больно, - ответила соседка и принялась выспрашивать у Лукерьи подробности.
Аннушка сидела и смотрела на улицу с покосившимися заборами. Посреди, в большой луже, плескались две утки и селезень. Забрехала соседская собака. Мальчишки, топая по грязи босыми ногами, пробежали к сараю на противоположной стороне, у которого густо рост чертополох. Один из них, пробегая мимо Аннушки, показал ей язык. Аннушка отвернулась, и мальчишка, подняв с дороги комок грязи, кинул в девочку. Комок не долетел и упал в пожухлую траву.
- Я тебе! – крикнула Марья, и мальчонка припустил за товарищами. – Не любят дети Аннушку, - повернулась она к Лукерье.
- За что же?
- Странная она. Неласковая. Никогда не побегает с ребятами, не посмеётся. Да и что с неё взять – ведьмина дочка.
- Как это, ведьмина? – Лукерья испуганно посмотрела на девочку. Марья склонилась к ней поближе и горячо зашептала. Лукерья закрестилась. Тут на крыльцо вышел батюшка Порфирий. Он услышал слова Марьи и сердито сказал:
- Как не стыдно тебе, Марья, глупости людям-то говорить. Какая она тебе ведьмина дочка. Анну в церкви крестили. Сирота она. Отца нет, а мать помешалась в родах, да и в лес убегла. Пожалеть девку надо, а не стращать тут россказнями всех.
- Тётушка просила меня присмотреть за девочкой, - Лукерья с сомнением и явной неохотой смотрела на Аннушку. Та подняла на неё бездонные глазищи, в которых застыла, казалось, скорбь всего мира.
- Богоугодное дело сделаешь, коли так, - батюшка одобрительно смотрел на Лукерью. – Иначе, придётся девочку по миру идти.
Похоронили Глафиру Семёновну, справили скромные поминки, и Лукерья привезла Аннушку в имение своей барыни. Ольга Зиновьевна, правда, поворчала немного, но позволила стряпухе оставить при себе племянницу, как назвала её Луша.
- Только чтоб не видала я её, и не слыхала, - недовольно сказала она, глядя на Аннушку, дрожащую как осиновый лист. Девочка, напуганная столькими событиями, совершенно потерялась, и, по правде говоря, вид имела довольно жалкий. За всё это время Луша едва слышала от неё несколько слов, и была уверена, что девочка глуповата.
Муж её, Пётр, едва взглянул на девочку, сын же Ивашка, толстый, белобрысый увалень, с первого дня невзлюбил Аннушку.
- Ат ниё вонает, - прогундосил он, когда Аннушка селя рядом с ним на лавку в кухне, и поскорее отодвинулся, зажимая нос рукой.
- Ничего, сейчас в бане отмоем, да переоденем, - Лукерья оглядела девочку и повела её в баню. Там Анна терпеливо снесла и жёсткую мочалку, и грубое мыло. Лукерья много раз намыливала её волосы и тело, чтобы смыть всю грязь. Наконец, вымытая, в ношеной, но крепкой и чистой одежде, с заплетёнными в тугую косу волосами, Аннушка приобрела вполне пристойный вид.
Лукерья накормила её кашей и показала лежанку в уголке горницы, в которой она жила со своим семейством.
- Здесь ты будешь спать, - ласково сказала она девочке. Та, взглянув в лицо Лукерьи, впервые улыбнулась ей, и женщина поразилась, насколько девочку преобразила эта улыбка.
С этого дня Анна стала жить в имении Ольги Зиновьевны, стоящем на берегу тихой речки. Дни свои она проводила либо в горнице, либо на кухне, где Лукерья пристроила её чистить котлы и сковородки. Начищая мелким песком тяжёлую закопченную посуду, выгребая золу из печи, Аннушка с тоской вспоминала покойную Глафиру Семёновну. Лукерья была неизменно добра с девочкой, но совсем не любила её, остальные же дворовые слуги не обращали на девочку внимания. Ребятишки, жившие в имении, почему-то сразу невзлюбили молчаливую девчонку, и при каждом удобном случае норовили обидеть её. Аннушке часто доставались и пинки, и щипки. Особенно усердствовал Ивашка. Вместе со своим лучшим дружком Венькой они подкарауливали девочку в тёмных закоулках, и, зажав у стены, мутузили кулаками. Девочка после такого забивалась на свою лежанку и горько, бесшумно плакала, глотая солёные слёзы. Ни разу не пожаловалась она ни Лукерье, ни кому было ещё.
Наступила зима, и густой пушистый снег завалил всё вокруг. Налетели метели и принесли с собой трескучие морозы. Барыня уехала в столицу, забрав большую часть прислуги, и в имении остались только Лукерья с Петром, старый Панкрат, да Ждан, бородатый мужик лет пятидесяти с женой, худосочной и болезненной Груней, и двумя белобрысыми дочками, Дашкой и Наташкой. Хозяйские комнаты заперли, накрыв мебель чехлами и укутав хрустальные люстры. Короткие дни летели быстро. Мужики часто ходили в лес, и приносили оттуда то зайца, то глухаря. Вечерами все собирались в тёплой кухне, и при зажженной свече Груня пряла или вязала, а Лукерья, опершись на стол полной рукой и подперев ладонью щёку, пела тягучие песни о жестокой доле, да о судьбе-разлучнице. Пётр и Ждан, усевшись в углу, починяли упряжь, дед Панкрат вырезывал деревянные ложки. Ребятишки играли, стараясь не шуметь, потому что знали, что стоит им поднять возню, как полетит в них отцовский валенок. Аннушка, которую никогда не брали в игру, тихо сиживала на лавке рядом с Груней, И смотрела, как она вывязывает узоры на платках. Барыня Ольга Зиновьевна, каждый год, вернувшись в имение, посылала на ярмарку целый короб узорчатых шалей и платков, навязанных за долгие зимние вечера. Иногда Лукерья рассказывала ребятишкам сказки, и те слушали, разинув рты.
Зима потихоньку отступала, снег стал тяжёлым, ноздреватым, серым. Деревья оголились, и их мокрые ветви мотал резкий ветер. Небо посветлело, в нём проступила та голубизна, какая бывает лишь ранней весной. С крыш свисали длинные сосульки, с которых с неумолчным шумом капала вода. Весна постепенно одолевала зиму, и кое-где, где снег стаял, уже проросли длинные зелёные стрелки травы. Солнце всё чаще задерживалось в небе. Ребятишки, радуясь первым тёплым дням, выбегали во двор и, оскальзываясь на мокром снегу, с криками носились друг за другом. Аннушка, выбравшись на воздух, любила сидеть на толстом шершавом бревне в дальнем конце двора. Оттуда открывался вид на реку, ещё скованную льдом, но уже готовую сбросить с себя оковы, на тёмные безлистные леса, на быстро теряющие снежный покров поля и луга. Дальше, справа по берегу видны были избы деревеньки Кольцовка, которой владела барыня, а на другом берегу стояло её же богатое село Васютино с белой церковью, звон с колокольни которой долетал до имения. Крепкий каменный мост соединял берега реки с левой стороны от имения. В один из дней на дороге, ведущей к мосту, по ту сторону реки, показалась карета, запряжённая четвёркой гнедых.
- Барыня, барыня едут! – закричали Дашка и Наташка, кидаясь в кухню к Лукерье.
С приездом хозяйки дом снова наполнился людьми. Во дворе, в комнатах, везде было полно прислуги, домочадцев, гостей Ольги Зиновьевны. Из города барыня в этот раз привезла графа Бязева, её старого друга, и свою вдовую сестру Раису Зиновьевну, с двумя детьми, хмурым сыном Костей, и хорошенькой хохотушкой дочкой Верочкой. С собой они привезли горничную Настасью и слугу Прохора и учителя Павла Петровича. Костя, довольно заметно прихрамывал. Аннушка узнала из разговора Лукерьи с Настасьей, что маленький барин упал с лошади и сильно повредил ногу. В первый же день мальчик заявился на кухню и всё осмотрел в ней большими выпуклыми тёмными глазами. Нахмуренные брови и низко свисающие на лоб волосы придавали ему угрюмый вид. Лукерья, ласково улыбнувшись мальчику, протянула ему румяный пирожок с рыбой, но он лишь зыркнул на неё глазами и ушёл.
Дни мелькали один за другим. Весна вступила в свои права. Снег растаял. Лёд на реке вскрылся, и огромные льдины долго плыли мимо имения, сталкиваясь с грохотом и треском. Позже деревья оделись зелёной листвой. Густая трава с распускающимися тут и там цветами покрыла влажную землю. Прилетевшие птицы наполняли сад у дома неумолчным чириканьем и щебетом.
Раиса Зиновьевна была очень строгой матерью. Она заставляла своих детей учиться помногу и ежедневно. Костя подчинялся ей с неохотой, а Верочка с удовольствием. Аннушка часто пряталась под окнами их комнат и слушала, как Павел Петрович заставляет их заучивать мудрёные слова на незнакомом языке, рассказывает о странах и народах, о каких Аннушка раньше не слыхала. Часто Костя спорил с учителем, и Аннушка, притаившись в густой траве под широко раскрытым окном, слушала их сердитые голоса.
Верочка очень любила кататься верхом, и Пётр седлал для неё смирную кобылку Мушку, и девочка отправлялась на длительные прогулки в сопровождении графа Бязева или матери. Костя, помятуя о своём падении, категорически отказывался садиться вновь на лошадь, и, в то время как сестра каталась, предпочитал посидеть где-нибудь с книжкой. Заглянув на кухню и захватив пирожок или ватрушку, он отправлялся в сад, где устраивался на широкой скамье, скрытой ветвями цветущих яблонь, или сидел в стоящем у окна библиотеки кресле, таком глубоком, что скрывался в нём почти целиком.
Меж тем Ивашка, заметив интерес Аннушки к господским детям, принялся дразнить и изводить девочку. Та молча сносила насмешки и придирки, стараясь избегать Ивашку. Стоило ему войти в кухню, как девочка пряталась или уходила. Однажды Ивашка и Венька, подкараулив девочку в тёмном коридорчике у кладовой, в которую её послали за сахаром, прижали Аннушку к стене.
- Чё, Анька, за барчуком опять нонче подглядывала? – спросил Ивашка, дыша кислым в лицо девочки и зажав ей левую руку. Анна дёрнулась, пытаясь вырваться, но Венька ухватил её за правую руку и прижал к доскам так, что девочке стало больно. Она закусила губу, стараясь удержать всхлип. – Навязалась тут матери моей, - меж тем шипел Ивашка. – Ходит, вынюхивает.
- Пусти, - девочка попыталась оттолкнуть Ивашку, но тот, толстый, высокий, загораживал проход.
- Смотри, - прошипел он, брызгая слюной, - вот барыне донесу, она тебя живо выпороть велит.
- Да что я сделала? – плаксиво воскликнула девочка.
- Я видел вчера, что ты была в библиотеке после того, как там сидел молодой барчук, и взяла что-то с кресла, - пргундосил Венька, и девочка вздрогнула. Она и в самом деле вошла вчера в библиотеку следом за Костей и увидела на кресле маленький листок, на котором был неоконченный рисунок медведя. Рисунок притягивал её, и девочка, не удержавшись, схватила его и сунула в карман передника. Весь день Анна ждала, что барчук хватится пропажи, и с ужасом думала он том, что её накажут, если узнают о том, что она натворила. Вечером она долго рассматривала рисунок. Медведь на нём, казалось, вот-вот начнёт двигаться. Рисунок и сейчас лежал там, в кармашке передника. Сжавшись, она ждала, что Венька и Ивашка начнут шарить по её карманам, но Венька, отпустив её руку, сказал: - Отдай сама, что взяла.
- Я ничего не брала, - упрямо мотнула она головой.
- Не ври, - Ивашка дёрнул её за руку. Пошатнувшись, девочка чуть не упала. Освободившейся рукой она толкнула Ивашку. Венька ухватил её за плечо, девочка обернулась и, размахнувшись, мазнула кистью руки по его щеке. Удар был не сильный, но Венька вдруг завизжал и зажал щёку рукой. Аннушка с ужасом увидела, как из-под пальцев его закапала кровь. Ивашка, испуганный и дрожащий, отпрянул от девочки. Венька бросился с громким рёвом в кухню. Ивашка медленно попятился от Аннушки, а потом кинулся следом за другом. Обессилено прислонившись к стене, девочка слушала, как они наперебой жалуются Лукерье. Та, выскочив в коридорчик, ухватила Аннушку за руку и поволокла на кухню. Посреди неё на табурете сидел Венька. Щека его была располосована. Из ран обильно сочилась кровь.
Аннушка стояла в гостиной, опустив голову, перед Ольгой Зиновьевной, восседавшей в кресле с величественным видом. Напротив неё, на кушетке, устроились Раиса Зиновьевна и граф Бязев. Они с неодобрением смотрели на растрёпанную Лукерью, на Веньку с перевязанной щекой и дрожащую бледную девочку.
- Я предупреждала тебя, Луша, что не желаю слышать и видеть девчонку.
- Да, барыня, - Луша покаянно опустила голову.
- Что она натворила, Оленька? – спросила Раиса Зиновьевна, рассматривая девочку, словно диковинного зверя.
- Ранила мальчишку, - Ольга Зиновьевна ткнула палкой в сторону Веньки.
- Ранила? – повернулся к ней граф. – Чем?
- Ногтями, барин, ногтями, - отозвалась Лукерья. Граф презрительно хмыкнул.
- Стоит ли поднимать столько шума из-за нескольких царапин? – он пренебрежительно дёрнул плечом.
- Дело больно странное, барин. Ногти-то у ней короткие, а раны глубокие, - начала Луша, но под грозным взглядом своей хозяйки умолкла.
- Что за чепуха? – недовольно проговорила Раиса Зиновьевна. Лукерья, взяв безвольно висящую вдоль тела руку Аннушки, показала её сестра хозяйки. И верно, ногти у девочки были коротко острижены.
- Покажи раны, - велела Ольга Зиновьевна. Луша поспешно развязала повязку, и мальчик повернулся, демонстрируя три глубоких раны через всю щёку. Глубокие, слегка подсохшие, они, явно, были нанесены не ногтями человека.
- Странно, - пробормотал граф Бязев. – Не могла же она…
- Да тут, похоже, зверь поработал, - проговорила Ольга Зиновьевна. – Видать, полез куда не следует, и решил на девчонку всё свалить.
- Нет, барыня, это она! – крикнул Венька. Раны на щеке открылись, и из них снова потекла кровь. Сморщившись, мальчик заплакал.
- Ну, вот что, Лукерья, довольно ты нашего времени отняла. Девочка не могла такого сделать. Веди-ка ты их всех отсюда, и больше не беспокой меня подобными глупостями, - недовольно хмурясь, велела Ольга Зиновьевна. Луша, торопливо кланяясь, вывела обоих детей их гостиной. Ни слова не говоря, она вытолкала Веньку к его родителям, а Аннушку отправила спать, хотя было ещё семь часов вечера. Девочка без возражений легла на свою постель и пролежала на ней без сна до самого утра.
Утром, когда девочка встала, в горнице никого не было, и она, не заходя в кухню, выскользнула во двор. Пробравшись в сад, она уселась на траву среди зарослей черёмухи и тихонько заплакала. На дорожке послышались шаги, и возле кустов кто-то остановился.
- Вылезай, я знаю, что ты здесь, - услышала она голос. Выглянув, девочка увидела Костю. Одетый с белую рубашку и синие брюки, с аккуратно зачёсанными волосами, мальчик с интересом смотрел на Аннушку в её замурзанном сарафанчике, со следами слёз на щеках. – Вылезай, - снова сказал он и протянул руку. Ухватившись за неё, девочка выбралась из кустов.
- Пойдём, - велел Костя, и девочка покорно пошла рядом с ним по дорожке, которая перешла в тропинку. Тропинка вывела их к берегу реки. Там, над обрывом, лежал ствол могучего вяза, давно поваленный бурей. Усевшись на ствол, Костя похлопал рядом рукой.
- Садись.
Аннушка села, с опаской поглядывая на него.
- Рассказывай, как ты это сделала, - сказал он.
- Что сделала? – выдавила из себя она.
- Не отпирайся. Я всё видел. Это ты рассекла лицо этому мальчишке. Не бойся, - добавил он, заметив испуг на лице девочки, - ты поступила правильно. Нечего было им лезть к тебе. А теперь говори, как у тебя это вышло?
- Я не знаю, - едва слышно проговорила она. – Я просто хотела ударить его по щеке, а вышло… - она запнулась.
- Ну, ладно, - отозвался Костя, пристально глядя на неё. – А теперь отдай мне рисунок.
Аннушка вскинула на него глаза. Мальчик серьёзно смотрел на неё, без тени улыбки. Она сунула руку в карман передника и вытащила листок бумаги. Протянув его Косте, она смотрела, как он развернул его и, убедившись, что это именно то, что нужно, тихо спросил:
- Зачем ты взяла его?
Аннушка молчала. Щёки её залил предательский румянец, на глаза навернулись слёзы. Она смотрела на Костю до тех пор, пока слёзы не потекли по щекам, затем, закрыв ладонями лицо, разрыдалась.
- Не плачь, - тихо сказал Костя. – Я не виню тебя. Я срисовал этот рисунок из старинной книги о медведях, которую нашёл после смерти отца. В неё говорятся странные вещи. И этот медведь, он… я не могу выразить… он почему-то притягивает меня.
- А где теперь эта книга? – едва слышно спросила Аннушка.
- Мать отобрала её. Отобрала и сожгла, - в голосе мальчика слышалась горечь. – Она сказала, что не следует забивать себе голову всякой чепухой.
- А что было в этой книге? – решилась спросить девочка, удивляясь, что барчук, который до этого дня ни разу не посмотрел в её сторону, разговаривает с ней.
- О, это была странная книга, - задумчиво сказал Костя. – В ней говорилось о том, что в древности жили люди-медведи. То есть, они могли обращаться и в животных и в людей. Они жили среди простых людей, Но потом ушли в неизвестном направлении. Наверное, их давно уничтожили. Это рисунок был в той части книги, где говорилось о том, как выглядели людях-медведях. Они могли не только превращаться, но и являться во снах. Их дети жили среди людей как обычные люди, и могли лечить самые страшные болезни. Они знали всё о целебных растениях, не боялись диких зверей и могли управлять силами природы.
- А сейчас их можно встретить? – сипло спросила девочка. Горло её странно сжалось, в груди гулко колотилось сердце.
- Не знаю. Наверное, можно, но только там, где нет обычных людей. Где-нибудь в непроходимых лесах.
Вдали послышался голос Павла Петровича. Он звал Костю. Тот поднялся и сказал:
- Меня зовут. После поговорим.
Аннушка удивлённо посмотрела на него. Мальчик, улыбнувшись ей, нырнул в заросли и исчез.