О фильме «Даден’ка-ден», реж. А. Куросава
Фактическая канва первой части фильма следующая. На некой японской помойке ютятся бедняки – разные семьи со своими историями. Почти у всех очень тяжелое положение. Действительно, в двух семьях мужья – алкоголики, меняющиеся своими женами. В одной семье жена гуляет, и нажила кучу детей от разных мужчин. Один «дух» живет в полусклепе и похож на мертвеца – ничего ему не надо. Есть семья, где муж невротик, а жена – чистая мегера. Следующая семья состоит из отца и сына. Они живут в полусгнившем автомобиле и строят воображаемый дом, при этом маленький сын (довольно хорошенький, несмотря на все лохмотья и грязь) во всем поддакивает отцу. Еще в одной семье жену положили в больницу, муж бездельничает и беспробудно пьет, а вся тяжесть ведения хозяйства и зарабатывания денег ложится на молчаливую племянницу жены, которая безропотно «тянет лямку». Наконец, есть семья, состоящая из матери и свихнувшегося сына, который наполнил всю свою комнату рисунками с трамвайными вагончиками, и который воображает, что он – вагоновожатый. Этот парень играет – каждое утро как будто бы садится в вагон и начинает ездить по своему маршруту. И естественно, что колеса его трамвая стучат, а он это имитирует словами «Дуден’ка ден, дуден’ка ден...». Только один беспроблемный герой на той помойке – старик, что-то постоянно мастерящий.
После просмотра первой части картина складывается довольно печальная: куда ни кинь, всюду сумасшествие, будто жизнь подошла к своей границе, т.е. к смерти. Однако во второй части фильма возникает та динамика, которая наполняет все смыслом.
К «мертвецу» пришла женщина, видимо, ранее провинившаяся перед ним. Сейчас она сильно раскаивается, но он на это никак не реагирует. При этом световое решение сцены подсказывает ответ на загадку фильма: женщина в раскаянии светла и жизненна, а наш «дух» – бледен, точно мертвый.
Двое пьяниц во хмелю вновь поменялись женами, а наутро вышли на улицу свежими и бодрыми.
Дети стали жаловаться мужу гулящей женщины, что они – от разных отцов, на что тот мудро заметил о необходимости веры в то, что он действительно их единый отец: единство недоказуемо, в него лишь вверяешься. Это означает, что рассматривая разное (многообразие), единство схватывается единым актом сознания. Именно единство сознания является источником единства реальности. Но, с другой стороны, само стремление в сознании к единству порождается существующим реальным многообразием. Ведь если нет множественности, то о нем и не знаешь, а если не знаешь о множественности, то откуда узнать о ее противоположности – о единстве? Вот и выходит, что разное в реальности порождает единство сознания. Иными словами, реальное порождает идеальное, а идеальное порождает реальное. Эти формы бытия переходят друг в друга, и в момент перехода – отождествляются друг с другом. Причем, в этом тождестве нет борьбы, а есть лишь их спокойное совместное сосуществование, с перетеканием одного в другое: идеальное предполагает реальное, а реальное предполагает идеальное. Именно к этому промежуточному результату подводят нас все предыдущие сцены фильма. Дальнейшее развертывание этой формулы происходит в последующих сюжетах.
Мальчик с отцом отравились. Отец выздоровел, а его сын, продолжая ему поддакивать в том, что и он скоро выздоровеет, и, продолжая строить свой воздушный замок, двигается к смерти. Он умер, и когда поставили урну с его пеплом в могилу, отцу пришел окончательный образ того дома-идеи, который они строили вместе с сыном. Таким образом, идея, сосредоточенная в мальчике, оказалась относящейся к смерти. В чем же существо этой идеи? Ее существо – в неизменности. Ведь мальчик постоянно и неизменно поддакивал отцу, неизменно строил одну и ту же фантазию, неизменно был одинаковым. Однако неизменчивое без изменчивого – это ничто. Поэтому мальчик, молодость которого должна указывать на жизнь, на деле, по факту неприятия им каких-либо изменений, перешел в ту область, где нет изменений, где есть одно лишь ничто смерти. Ведь о ничто нет мыслей, и, умирая, он просто подтвердил существующую ситуацию.
Но достаточно ли одного критерия отстраненности от жизни – неизменность? Видимо, недостаточно. И в доказательство этому режиссер приводит сцену, когда старик-мастеровой подтверждает свою жизненность тем, что когда полиция привела к нему вора для опознания (вор действительно побывал в доме старика), он отверг все признания вора. Это было совсем нелогично и странно. Но этим и отличается жизнь: она не вмещается в область силлогизмов, она шире этой области. Старик просто живет, чем и объясняется его поведение. С другой стороны, раз старик живой, то его действия обладают силой жизни. Таким образом, жизнь ассоциируется не только с изменчивостью (что выясняется через историю с поддакивающим отцу мальчиком), но должна дополняться требованием необычности, непривычности, неправильности.
Жизнь – неправильная штука. Это дополнительно подтверждается в других историях. Так, к неврастенику пришли гости. Его сварливая жена плохо приняла гостей, но удалилась и не стала им мешать. Оказалось, что, несмотря на видимую несовместимость «доброго» мужа и «злой» жены, они живут долго и прошли сквозь многочисленные невзгоды. Жизнь у них идет своим чередом. Идет не так, как обычно принято, идет по-своему, но именно в этой необычности и неправильности и заключается сила жизни.
Молчаливая племянница забеременела от алкоголика – мужа ее тети. Казалось бы, здесь налицо одна лишь тотальная беспросветность, которая коренится в неизменности девушки: она все безропотно сносит. Все это должно привести к ее смерти, и она уже готова была к самоубийству, но вдруг что-то в ней произошло, и она ударила ножом не себя, и не алкоголика-червя, пившего из нее жизненные соки – все это было бы логическим продолжением ее прежней жизни, и потому, безусловно, привело бы к смерти. Нет, она ударила ножом того, кого не должна была бить ни при каких обстоятельствах (с точки зрения обычной логики). Она пырнула ножом парня, который только и питал к ней сочувствие. Девушка совершила глупость, но при этом она вышла из плена силлогизмов и вошла в область жизни. И все разом как-то наладилось: червяк, сосущий жизнь, исчез, а парень выжил. Да-здравствует глупость, порождающая жизнь! Ведь только в глупости есть необычность, и только в необычности есть истинная изменчивость, без которой не бывает жизни.
И на фоне всех этих событий ходит «глупый» сумасшедший вагоновожатый со своим смачным «дуден’ка ден...». Это звучит как заклинание, повторяющееся, и от того, казалось бы, смертоносное. Но мальчик живет и не имеет никаких признаков смерти. Почему так? Понять несложно: воображаемое и реальное предполагают друг друга, поэтому его фантазия и есть его реальность, которую он не просто наблюдает, и не просто меняет по своим правилам (как это делали отец с маленьким сыном), а он в этой своей реальности живет, существует в потоке постоянных изменений, которые он не придумывает, руководствуясь правилами, а они приходят так, как они должны приходить, независимо от него. Мальчик-сумасшедший, оказывается, находится просто в реальности и просто живет, не фантазируя в смысле специальной надуманности образов, поскольку не отдает себе отчета о предмете своих фантазий. Феномены сознания, находясь в беспрестанном движении, создают тот поток изменений, не контролируемых сознанием, который оказывается совершенно реальной, жизненной сущностью, задающей все возможные жизненные правила. Изменение в смысле нарушения привычного долженствования оказывается тем истоком, который определяет все, о чем можно думать, где есть место для мысли, которое просто есть. Таким образом, согласно Куросава, наиболее общей формой бытия следует считать нарушенный (измененный) силлогизм (правило). Жизнь = бытие ; измененное правило (жизнь заключается в изменчивости).