"Самолет летит!"- как дура радостно крикнула я, и кинулась к окну больничной палаты. Неторопливые больные с капельницами, как-то разом вздрогнули и обернулись. В окне не увидела ничего кроме сгущающихся сумерек, опавших листьев и кустов с снегирями. Сто лет снегирей не видела, с детства.
Я забыла про самолет и тихо показала маме пальцем на снегирей. Но через мгновение снова вспомнила про самолет.
-Где он? Вроде так хорошо слышно. Пасмурно что ли? - именно за окном маминой палаты в тот вечер мне вдруг не терпелось показать больным самолет за окном, по настоящему хотелось. Зачем не знаю. Но его нигде не было. Хотя звук был.
-Это чайник вскипел, а не самолет. - тихо сказала бабушка закутавшаяся в теплую шаль. - Она безразлично констатировала факт.
Рассмеялась, но как-то грустно. Тоскливо, черт возьми, видеть маму в больнице с бабушками в дымных шалях. Но мне нравятся люди, особенно в поликлиниках и больницах. Там они именно что - люди.
И хотелось, чтобы им всем стало в этот октябрьский холодный вечер теплее. Через пол часа прием заканчивался, посетителей выгоняли. Предложила женщинам шоколадные конфеты, а вместо этого одна бабушка инстинктивно протянула мне банан. Ей, говорит, принесли, а не хочется. Ей непривычно наверно. Привычно, что бананы внукам. Папа мой говорил, что в каждую колбасу добавляют по крысе. И я колбасу не ем. Могу есть, но она где-то повисла в неизвестном отделе супермаркета, который для меня невидим. Так и для бабушек бананы.
Мама вслух стала объяснять, что я - её младшая дочь, которая доучится и будет работать в туристической фирме, чтобы люди могли хоть раз слетать туда, где всегда тепло.
Дома вместо мамы теперь правит сестра. Она приезжает варить папе борщ и дала мне в нос на днях, когда я отказалась идти в магазин. Просто так кулаком в нос, взяла и дала с порога. Было горько, обидно, и смешно. Нервы значит у неё тоже сдают. И домой к себе, к жениху хочет. Папа без мамы не может, а моих 22 не хватает, чтобы сварить борщ. Пошли они все куда-нибудь.
Вообще, мы с мамой были дома вдвоем, когда пришлось вызывать скорую. Мы поругались из-за каких-то бытовых пустяков. Мама легла отдохнуть. Я пришла в комнату, когда домыла посуду и давай ворчать на неё, что она лежит как бревно, а дома срач, прямо так и сказала. Меня так бесить стало все, что я чуть ли не стала перед ней скидывать вещи на пол. Наваждение какое-то. А она тихо так лежит, собачку ручкой отгоняет, чтобы к ней на диван не лезла и говорит: "Надо в скорую бы позвонить".
А когда её в реанимацию увезли. Я крестик, потерянный кем-то на улице, из коробки вытащила, и на шею себе повесила. Так одиноко мне было и страшно.
Бога стала просить, чтоб он маму пожалел. И казалось тогда, что я на этом свете никому кроме неё не нужна на самом деле. Ни сестре, ни отцу. Они отстранились тогда. Вот и ездила в больницу, вечерами, одна, с любимыми мамиными булочками с маком, плеер свой ей отдала. А они везли только то, что она просила и что надо было. Мне кажется, это очень грустно, когда у тебя такие близкие, они тебя очень любят, но как-то вот материально. Они не думают о том, чтобы тебе поднять настроение, они думают о том, что тебе НАДО и особо больше не о чем. Это называется забота, долг.
Я физически ощущала, что я еду в другой мир, жду несуществующий автобус и вообще, что это не больница, а какое-то заколдованное место. Что-то там происходило. Судьбы перекраивались что ли. Причем не тех, кто попадал в больницу. А тех, кто к ним приходил. Например, девушка любила любила молодого человека много много лет. Идеальная пара. А попади он в эту больницу с аппендицитом допустим, у неё что-то в голове щелканет и всё. Это только звучит банально и не грустно. А на самом деле...
В одном из коридоров я увидела объявление, написанное синей шариковой ручкой:
«начинается набор студентов в медицинское училище». И подумала фиг с ним с турагенством. Но через два дня я поняла, что это бумажка там висит не для меня. Не пустят меня туда. Ну или она была для меня, но только чтобы я подумала о том, что можно пойти и выучится пусть не на врача, а на медсестру. Просто она бы рассыпалась в пепел, вынеси её из больницы, наверно.
Та осень пахла гнилыми яблоками в столе, кольцами с орехами, кофе и тетрадями в линейку. Звучит отвратительно уютно, сытно и довольно. Но ничего подобного. Моя подруга пыталась меня поддержать. Она и её молодой человек звали меня ходить вокруг пруда в парк, но я им явно мешала.
Потом простудилась и лежала с большой температурой. Когда совсем стемнело, пришел её парень. Но не один, а с клеткой. В ней шипел попугай. Мне с детства хотелось попугая, но мама говорила, что от них болеют. Сережа сказал, что ему попугай не нужен, а потом проговорился, что дома отец пьет и с попугаем запирается в одной комнате. Орет на него, стучит, чтоб тот говорил по клетке поварешкой. А у Наташки кошка, он не знал, кому еще отдать.
Но Наташа этого не поняла. Она со мной перестала разговаривать и сказала зачем-то нашим друзьям, что я люблю, когда другим плохо, с удовольствием думаю о том, что они попали в неприятности. Вот бывает такое, а люди верят. Да, забыла, еще я люблю, когда другие люди орут от злости не важно на кого. Я б такого не выдумала. Но у неё отлично получилось.
Я продолжала ездить к маме в больницу, по-прежнему возила больным женщинам шоколадные конфеты с алкоголем. И мне до сих пор хотелось, чтобы за окном пролетел самолет. Такой, чтобы по небу, как по мокрой акварели оставлял белый след. Но все самолеты перевелись.
Вечером мне становилось жутко тоскливо. Попугай сидел в клетке бездвижно, как чучело. Маме я решила пока про него не говорить. Папа и сестра на кухне пили чай. А я стояла у окна и смотрела на купола, на высотки, на детские сады, на помойку, на огромную желтую луну. И мне жутко захотелось взглянуть в чьи-то глаза, в которые до этого никогда не смотрела. Ни в этой, ни в прошлой жизни.
Вообще с этой прошлой жизнью. Говорят ведь, что все люди просто в одной повозке душами переезжают в новые тела и меняются ролями. А если я выйду замуж за душу своей сестры в следующей жизни? Или моей дочерью станет мой первый молодой человек? Чертовщина какая-то. Может вот там, в клетке покачивается любовь всей моей прошлой жизни: «Кто-то кого следовало бы вспомнить?». Но я не хочу об этом думать. Надо пойти в аптеку за таблетками, чтобы горло не болело.
На улице тихо. Немного страшно. Аптека закрыта. Уже больше десяти? Оказалось, что да. На вокзал идти страшно. В тишине по вечерам слышно, как женский голос объявляет о прибытии поездов.
Пофиг на горло. Дома сестра меня потеряет, потом маме будет жаловаться. Точно будет. Зачем?!
Эхх где же взять эти новые глаза. Ну хоть на пару секунд. Хочу, чтобы параллельные прямые пересеклись. Почему вежливым считается не говорит ни с кем на улице? Почему люди вообще с друг другом не говорят? Даже смотреть на друг друга неприлично. Как будто прохожие это какая-то случайная ошибка, сбой в уютной системе знакомых. А где-то на севере диком сидит очеловек, который знает чуть больше. Он легко знакомится с людьми, как опытный пикапер согревает женские души разово в глубокой медитации. Ох уж эти шаманы с бубнами. Но они только у меня в голове. Наверно, к лучшему.
Я знаю к кому пойти. Тут через дорогу живет Даня. Даня жил раньше со мной в одном дворе, он родился с заечьей губой и его мама всегда ругала мальчика за то, что он неопрятен, что он пачкается больше чем другие. Только вот что я ему скажу? Подарю ему медведя с красными глазами, я его унесла из приюта. Не надо детям таких грустных медведей. А Дане я знаю, понравится. Мне тоже нравится. Но мне нужен теплый взгляд, за который я готова платить чем угодно, и медведь это ерунда. Скинула сестре смску, что у Наташи, чтобы она меня не тревожила. «Шукаюсь нах, коли тебе нема». Вот что у меня в голове играет такое?
Дом сталинского типа с высоченными потолками, с огромными квартирами. «шукаюсь нах» по темному подъезду. Ни одной лампочки. Запыхалась. Надо было кушать больше, голова кружится.
Даня открыл дверь полуодетый: Молчу, протягиваю медведя. Понравился. Стою, стесняюсь, но уже пожираю Данину улыбку, как вампир. Хотя Даня сам похож на вампира. У него очень красивое тело, черные волосы, и еще он умеет видеть ауру, когда его обманывают или хитрят. Это я узнала только потом. Мы с Даней дособирали пазл с полуголой индийской женщиной, выпили кофе молочным с ликером, выпустили перепелку из клетки погулять, перепелки летают как вертолеты...
Он всё время искренне улыбался, я ему рассказала про тупую ревность. Он дико ржал. Он бы тоже такое не выдумал. И всё это стало таким далеким, пустым. Даня обнял меня, пока я смеялась. И я почувствовала, тут в этой комнате, минуту назад, каталось по полу отчаяние. Оно правило здесь минуту назад, танцевало на цыпочках. Но пришла я, и оно шагнуло из окна, пока Даня ходил открывать дверь.
Бывает, что ты смеешься так, что начинаешь почти кататься по полу. А бывает, смеешься так, что вместо того чтобы начать кататься по полу, ты обнимаешь другого человека. Но продолжаешь смеяться. Мы сидели в комнате обнявшись, и вокруг было светло. Потом Даня проводил меня домой, и я спала как убитая в ту ночь.
Мама пошла на поправку. Как-то я зашла, и женщины с порога стали, смеясь указывать мне на надпись на двери. Красной краской по трафарету на двери было написано: «Просьба на подоконники НЕЧЕГО НИ ЛОЖИТЬ». Забавно. Так ведь по всей больнице теперь. Купленные мной смешные желтые шерстяные носки маме понравились, она смеялась. А серые старые я убрала в пакет и засунула в тумбочку. Вскипятили чайник. Разлили чай в шесть разномастных кружек, одну с сломанной ручкой, для меня, взяли у соседки, которая спала, отвернувшись к стене.
На желтые листья за окном падал снег. Те, кто не спал и мог ходить пришли к маминой кровати, и сели кто рядом с нами, кто, напротив, на кровать соседки. И всё это было похоже на посиделки в поезде: тумбочка-столик, покачивание пружин, разговоры, чай. Каждый принес к чаю, что у него было. Мне стало хорошо, тепло, уютно. Из глаз говорящих струилось тепло, внимание. Рассказ каждого превращался в что-то необычное, теплое искреннее, и удивляющее. Снег за окном тихо шуршал листьями, а моя мама улыбалась.
Как-то получалось так, что я всегда приходила, уже после сестры и отца. Они уходили, как только начинало темнеть. А я не боялась темноты. Теперь каждый вечер темнело раньше. На обратном пути в набитом усталыми людьми автобусе, маленький мальчик спросил у мамы: «Мама, а зимой ночь будет всегда?» А мама не расслышала его вопрос и лишь махнула в ответ красивыми кудрями, она думала о чем-то «своем», только своем. Куда никому не было пути. Может даже и для неё от туда обратного пути не было. Бывает ведь так, в наших мыслях вдруг вдалеке вспыхнет голубой огонек, и мы мчимся за ним. А потом он потухает, и мы обнаруживаем себя в дремучем болоте.
Когдя я пришла домой, попугай покосился в мою сторону и каркнул. Он вообще, на ворон неадекватно реагирует, начинает биться о клетку и орать, дада именно орать, когда их слышит. Странный. Но мне он начинает нравиться, приблудная душа, для которого клетка не лишение каких-то свобод, а защита и дом. Многие люди нуждаются в таких же клетках. Сердце ведь тоже в клетке, только в грудной. А так влюбишься и «отпустишь синицу на верную смерть». Не хочу больше.
Решила устроиться на работу. Не люблю просить деньги у отца, но они хоть и немного, но иногда нужны. Подружка рассказала, что как-то работала промоутером. И я решилась. В длинном, безлюдном, сером здании, на седьмом этаже, за тяжелой железной звуконепроницаемой дверью, располагался офис рекламного агентства. Около двери вдоль стенок стояли молодые девушки. Самые разные. Но у меня появилось неприятное предчувствие. Конечно, интуиция – это то, что заставляет парится раньше времени, но что-то там было не так. Через пятнадцать минут, когда я тоже уже начала протирать стену спиной, дверь открылась. Из неё высунулась, низенька брюнетка, она была похожа на крысу. В ярко-синем шерстяном платье.
За дверью было гораздо светлее, чем в коридоре, я даже чихнула. Обычный офис, только всё синее, как платье. Нас провели в другую комнату. В ней за синим столом сидели толстые мужчины в пиджаках. Нам сказали, чтобы мы разобрали стулья, «что их мало и кому-то не хватит». Девушки, видимо, уставшие стоять у стенки кинулись разбирать стулья у стены и усаживаться за стол. Они не видели, как три жирные мужчины довольно перешептываются и поправляют галстуки. А я видела, и сразу стала к стене, чтоб мне не хватило стула.
Из двадцати девушек им надо было выбрать только шесть. И они выбирали. Крыска в синем всё время улыбалась, как юная чукотская блондинка, и задавала глупые вопросы. Типа: «Пожалуйста, разрекламируйте мне эту… ручку». И ты должен придумать, как эту ручку продать этим жирным. Дошла и очередь до тех, кто стоял. Мне передали ручку. В голову лезли одни пошлости. А дядьки улыбались, чесали подбородки.
- Если вы купите эту ручку, я скажу вам как меня зовут. Но я не соглашусь с вами выпить, - сказать это получилось не уверенно, тихо и по-детски, и я уже пожалела, что вообще открыла рот.
-Дай-те две, - заржали, толстопузы разом.
Через какое-то время нас всех выгнали обратно в коридор, ждать когда толстопузы примут решение. Потом появилась крыска и зачитала скороговоркой список, остальные – могли идти. Эти дяденьки выбрали для рекламы водки самых скромных и застенчивых девушек. В этом, конечно, что-то есть, но кому-то из этих девушек всего по пятнадцать лет, просто они извращенцы, ну или хотя бы наверняка. И меня выбрали.
Надо было ехать через день и следующим вечером я с нетерпением поехала к маме в больницу. Когда я пришла, мама гуляла по коридору и была вся какая-то рассеянная. Что-то тревожило её. Я не стала рассказывать ей про работу, а дала почитать свои работы по деловому туризму, которые похвалил преподаватель. Мама дочитала и сказала, что ничего не поняла, попросила оставить, чтобы можно было перечитать. Пришел врач и я, чуть не забыв про булочки с маком, ушла домой.
Позвонил Даня, и мы пошли в театр на Моцарта. Странный был Моцарт: люди в простынях с оленьими рогами, мыши на воздушных шарах, дикий смех и храп. Вот всё, что осталось от великого композитора. После спектакля мы вышли на улицу, Даня закурил. Меня в легкой куртке трясло от холода, но я стояла и ждала, когда же он докурит. Есть люди, которые из принципа не курят на ходу. Не люблю такие принципы. Мы пошли к Дане. Я думала, что нравлюсь ему и… Но у Дани мы всю ночь смотрели фильмы про зомби. Просто, когда хреново зомби как-то умиротворяют. Даня недавно расстался с девушкой с чистыми голубыми глазами. Любил её три года. А потом случайно увидел, как она идет в компании двух здоровых парней. Он радостно догнал их и вдруг услышал, как его девушка радостно предлагала «пойти прям щас потрахаться». Её это заводило, видимо, прямо на улице говорить такое. А эти детины, наверно, еще и довольно заулюлюкали в ответ. Но Даня ничего такого мне уже не рассказывал.
На следующий день поехала на работу. Правда непонятно куда поехала. Сначала автобус из города выехал на тракт, проехал мимо психбольницы, птицефабрики заехал в аэропорт. А мне нужна была конечная… Конечная оказалась в маленьком поселке. Я сразу увидела нужный мне магазин. Но когда я зашла и стала говорить, что я приехала продавать водку, и привезла подарки, на меня как-то странно посмотрели. «Девочка, вам наверно не в этот магазин», - ответили мне.
Пришлось пройти почти три километра, прежде чем я дошла всё-таки до того магазина. По пути мне попалось кладбище, прямо через дорожку, от которого располагался тоже с оградками детский сад. Людей вокруг никого, уже темнеет, а мне еще ведь и обратно добираться. Оказалось, что напарница не приехала. Ну и правильно в такую дыру. Обычный магазин и я с водкой пристаю к покупателям. «Купишь одну, вторую дам!». По характеру, я очень тихая, но в этом магазине я решилась орать, чтобы у меня ВСЕ купили водку в тот вечер. И я орала на весь магазин. Не знаю, что на меня нашло. Наверно, просто стало страшно. Одна продавщица всё спрашивала, а не певица ли я, что могу так громко. Водки в тот день я продала много. Но почему-то жутко обиделась на эту крысу из рекламного агентства. И когда уходила домой, то раздала по бутылке почти каждому сотруднику, даже уборщице и директору. И себе зачем-то взяла две бутылки.
Когда я шла обратно по поселку в темноте, с водкой, на остановку мне было не по себе. Пришлось стоять одной на переезде, ждать когда проедет бесконечный товарник, идти через кладбище и просто идти по темноте. Я уже не верила, что автобус приедет вообще, но он приехал и вез меня через лес домой. Мама бы меня убила, а потом и эту крысу бы убила, и этих жирных. Дома я спрятала водку за коллекцию энциклопедий о животных. И решила, что больше никогда на такую работу не пойду. Но я пошла. И вскоре водка за энциклопедиями у меня уже не помещалась. А потом пришел папа и сказал, что мама умерла…
Тогда я открыла одну бутылку и выпила залпом полный стакан, из которого совсем недавно, она поливала свои любимые фиалки. Надо было звонить сестре.
Спустя какое-то время я вышла на улицу шатаясь, и долго смотрела на голубое, бездонное небо. И на нем просто обязан был появиться самолет, махнуть крылом, увезти хоть кого-то в страну, в которой никогда не бывает холодно, но самолет так и не появился.