Он вынянчал презрение к себе, в те долгие вечера, когда ему совсем уже нечем было заняться, отвлечься, убиться. В такие вечера, когда за окном его проносились тысячи огней, человеческих глаз, дыма, в такие вечера он неспешно курил одну за другой, перелистывая страницы новых книг, не читая букв, губами, с уже пропечатанной злобой, шептал в потолок проклятия, обращаясь к самому себе, при этом безраздельно любя весь род человеческий. На улицы Москвы вывалилась осень, его дни нисколько не изменились, он осунулся, помрачнел еще больше, за запертой дверью его ночами всегда горел огонь, всегда стояло вино, всегда пахло спёртыми переживаниями, потертыми воротниками, прогоревшими свечками.
На углу дома без номера (номер упал на землю, его разбили ногами прохожие) в помятой рубашке и старом пальто г-н Вьятишков смотрелся бесполезным комом бумаги, выброшенным вот так вот, просто, с неба на населенную разными тварями божьими планету ни за чем, без цели, с одним только именем под мышкой. Мадмуазель Сара заметно прибавила в весе, она шла распрямившись около шляпного магазина, в руке её прерывистно покачивался зонтик, на шляпе её кокетливо играл цветок.
Являя собой промежуточную цепь давления на сердце г-на Вьятишкова, она через всю улицу выжимала его - его бросало в холод, в жар, его уносило влево, по прямой, от мощного кружения головы виски его покрылись испариной.
Несколькими шагами пересек он промежуток улицы, отделяющий от нее. Молча вложил в перчатку её руки записку. Она не подняла глаз, ей было стыдно, она покраснела, люди оглядывались на них. "Я, в старом, помятый, глупый, ненужный городу, но всё еще в городе, в промокшем пальто, с неспособным сердцем. Она, она, она, такая, она лучше их, тех, кто смотрит сейчас, она не может поднять глаз, не смеет, я тогда сразу пойму, что ей стыдно, сразу пойму."
"Там всего три слова, или пять, простите, пять слов, которые я хотел бы вам сказать до своего отъезда, обо всем слова, обо мне, нет, не подумайте, там нет ничего предосудительного, они ничего не поймут по вам, там все чистое, там всё - правда."
Оказавшись за запертой дверью своей комнаты, г-н Вьятишков наконец выпустил смятый кусок бумаги из пальцев. Распавшись мокрыми хлопьями листок уже к вечеру втоптался в дощатое покрытие мостовой.