«Если человек родился под счастливой звездой, - это надолго»
С.Альтов
Мы вошли, и я обомлела. Я была в шоке! Убита. Растоптана. Ошеломлена.
То, что мы живем в городе-музее, никого не удивляет.
Но одно дело – топтать историческую брусчатку Северной Венеции, и совсем другое – каждое утро просыпаться в одной из его парадных комнат дворца. Вставать голыми пятками на дубовый паркет девятнадцатого века и, распахивая форточку с резными шпингалетами, обходить, стоящие рядом помпезные канделябры.
Чтоб я так жила!
- Федька-а-а! Та-а-ак бывает?!
- Что? – Как будто не понял он, поддергивая на тощем сухом теле выцветший свитер и продолжая раскладывать на столе текст пьесы.
- Ты же царь! Это царские хоромы!
- Ой, да перестань! Прошу тебя. – Он как будто смущался, а как будто был горд.
Я вошла в светящийся солнцем эркер.
- А пяльцы, случаем, не Натальи Гончаровой? – И взяла их со столика старой финской швейной машинки «Тика».
- Да нет, - вяло ответил он. – Мама… когда-то…
Если честно – на них был слой пыли.
Я почувствовала себя у окна, как на капитанском мостике. Передо мной – вся улица и позолота куполов Владимирского собора! Сейчас внизу по мостовой простучит конка, и я увижу тройку запряженных лошадей, везущих Савву Морозова… или господина Дягилева…
Здесь внутри, вдоль оконных откосов, образуя виноградную лозу, тянулась вверх белая инкрустация по дереву. Маленький диванчик. Нет, это, наверное, называется софа. Индийский шелк на занавесках, бархат на столике… овальное зеркальце в деревянной раме.
- Ты здесь пишешь? Вот прямо перед этими окнами, да?
- Да, - сказал он, чахоточно подкашливая, - когда мама не вяжет.
Поня-я-ятно.
- Понятно, почему ты не признаешь никакую технику.
Компы, Инэты и прочая…
Перо, бумага и чернильница!
«Я Вам пишу-у-у…»
«Записки старого петербуржца». И фото. Федькино. На стуле в четверть оборота… вяло свешивающаяся аристократическая кисть руки… И дарственная надпись: «Той, что нашла меня, чтобы возвратить в театр». Но в глазах какая-то ущербность, скорбность, что ли. Словно годы прошли, а что-то главное так и не сбылось.
Замирая от восторга, я погладила стены пальцами. Стиль «Ампир» мне явно был по душе.
Сто лет назад (да, именно, сто - так сильно все изменилось) мы жили на Выборгской. Самым старинным зданием была наша школа. Все знали, что во времена царской России в ней была мужская гимназия.
На моем доме, доходном дореволюционном доме,достойном и капитальном, который пошел на снос под строительство суперсовременной гостиницы,отмеченной позже как безобразная архитектура города, самым историческим были цифры. На вечно впечатанные в сырой лестничный пол. Одна тысяча восемьсот девяносто пять! А еще двор! Двор колодцем. Любимое место детворы. Кстати, на Федькиной лестнице, тогдашней, никаких цифр вообще не было. И двора такого не было. Потому что его дом был современным. Постройки двдтцатого века.
В раскрытых ампирных дверях промелькнула в коридоре статная фигура мужчины в бархатном халате.
- Федь, а это кто?
Он равнодушно обернулся вслед тени:
- А-а… Это папа Вадя.
«Папа Вадя» когда-то был художественным руководителем известного народного театра. Ох, как же много там было молодых актри-и-исочек!...
А мама – самой великой актрисой. И преподавателем домоводства в нашей школе, по совместительству.
Маме жилось трудно. Когда она шла с Федькой по улицам, ей проходу не давали: «Какой у вас красивый мальчик!»
Ну, это она потом рассказывала в интервью для телевизионной передачи.
А Федька и, правда, был красивым мальчиком. Глаза с блюдца. Голубые, с золотой каемочкой - пушистыми ресницами. Носик, как у девочки. Нет, как у куколки. Щечки гладкие, круглые. И волосы! Шикарные золотые завитушки во всю голову. Без химии. Принц! Поэтому он и снимался в кино. С самим Алексеем Баталовым!
О, это было гордостью школы.
Когда вышел фильм, нас всем классом повели в единственный в то время широкоформатный кинотеатр «Ленинград», у Таврического сада. Там Федька, в шелковой рубашке с кружевным жабо и белых панталончиках, сверкая этими самыми блюдцами во весь экран, бегал у такого же, как у него сейчас дворцового эркера, с капитанской подзорной трубой в руках, и кричал: «Кукла! Моя кукла!».
Господи, как давно это было!
Фильм прогремел на всю страну. До сих пор его смотрят взрослые и дети, радуясь, что железное сердце наследника оказалось живым.
А Федька стал звездой.
Его жизнь перемешалась с киношной. Речь, жесты, - яркие, царственные прочно вошли в его жизнь. Он говорил, как на сцене, смеялся, как на сцене, он жил какой-то другой, не такой, как все, жизнью. Он не бегал, а важно стоял у окна на школьных переменках, отвечал урок, как декламировал. Он уже не мог быть просто мальчиком. А тем более чьим-то другом. Всегда один! Всегда в стороне! С вечно задранным носом. Звезда!...
Он увидел нашу с Татьяной заготовку к спектаклю.
Сначала грубо расхохотался. А потом театрально, с теми же нотками важности, как в детстве, сказал: «Это великая пьеса. Она победила».
Она – это знаменитая американская актриса, которая целый час, гримируясь перед выходом на сцену, вспоминает свои победы и поражения. Главное поражение – это страсть к бутылке. Выдержит или устоит?
Пьеса мне не нравилась. Кому интересны ее любовники и неудавшаяся личная жизнь? Обыкновенная голливудская история, каких миллионы. Я принесла в театр другую, от которой была без ума. Но художественный руководитель однозначно отрезала - только через «Премьеру!». А с "Премьерой" у меня как-то не складывалось.
Федька с энтузиазмом предложил помощь и свою квартиру для репетиций.
- А дети? Жена? – Спросила я.
- Я тебя умоляю… жена!… Мы давно в разводе. И вообще… у меня на нее аллергия. И дети с ней. Кстати, уже взрослые.
Он открыл пьесу и начал работу. Приготовил дневник репетиций.
- Начнем! Сегодня создадим характер. Две страницы. Текст - в сторону! Ты должна почувствовать ее и просто побыть ею. Представь, что у тебя ломка.
Я спросила:
- А как?
Он постоял, закатил глаза, закрыл их, почти реально задрожал. Чувствовалось, что его колотит. Руки мелко тряслись. Он будто кусал ногти. Хватал один предмет, забывал о нем, терял, брал что-то еще, куда-то рвался, но усилием воли возвращал себя назад. Был немощен и жалок. Его реально колотило. Да, это была ломка!
Потом сказал.
- Ну, попробуй, представь, что ты кого-то потеряла, что ли. Потеряйся сама.
Я вспомнила про свою неземную любовь. Как я желала ее вернуть (увы!). Задрожала от желания видеть эти глаза. И почти заплакала.
Молодец, Федор!
Режиссер из него получился бы классный.
Актерская речь. Театральность жестов. Стопроцентная уверенность в себе.
За три часа мы сделали огромный шаг. Я прониклась жизнью своей героини. И даже полюбила ее. Весь ход режиссуры перевернулся с ног на голову. Мы ее очеловечили, показав, что и сильные мира сего тоже плачут. И меня уже колотило от творческого процесса и от восторга преображения.
Смущало одно – все с самого начала! А, главное, иначе! Весь контекст. Успеем?
Наконец, я выжалась, как лимон. Будто мешки с картошкой таскала.
- Федь! Чаю нальешь?
Мою просьбу он услышал только с третьего раза. Когда Татьяна раскрыла принесенную нами же коробку с тортом.
Федька вышел в кухню.
- Видела? – кивнула она мне. – Посуда! Прямо, из Эрмитажа!
Дворцовый фарфор играл росписью.
- Брось! От деда с бабкой. Я помню.
- Вот буржуи! Слушай, а квартира!
Вошел Федор. Он нес в руках засаленный булькающий чайник. Точняк, блокадный. На пальцах другой руки на овальных петельках висели три желтые рекламные кружки чая «липтон».
У меня на даче в такой карандаши стоят. Исчез театральный лоск. Он бросил на стол пахучую клеенку, а под чайник стопку газет. Фарфор обломился!
Тут я увидела дореволюционное пианино, с канделябрами по бокам:
- Ты же играл на гитаре!
«Меня зовут юнцом безу-усым,
Мне это право, это право, все равно…»
Он важно улыбнулся:
- «Гусарская баллада»? Да… да… было дело. Играл, играл…
- А пианино?
- И на пианино – тоже, - (что значит, звездный мальчик!) - А вообще, - это мама!
Я откровенно выпадала в осадок. Все больше и больше! Нет, мы его совсем не знали.
Вошла мама. Федька подтянулся.
- Ну, как, девочки? Получается?
Девочки хм)! Но таких красавиц я в жизни не видела. Сколько ей лет? Семьдесят? Восемьдесят? Но какие черты!! Взгляд не оторвать. Так бы и любовалась!
- Да не знаем. Со стороны видней.
- Вот со стороны и скажу. Искренней надо, искренней. Проще. Как в жизни. Федор, - обратилась она к Федьке, - конфетками девочек угости!
Наша следующая репетиция прошла также удачно. Мизансцены сыпались одна за другой. Играть после Федькиных объяснений было легко. Все шло влет! Добровольный помощник был доволен. И по этому поводу важничал перед нами. Но смущало то, что слабости моей героини подчеркивались, чем дальше, тем больше. Все труднее было ожидать от нее победной развязки. По нашему развитию к концу пьесы она должна была бы напиться в зюзю и валяться за кулисами. Нужен переломный момент. Иначе – тупик!
А по времени… Мы уже считали оставшиеся дни и страницы. Если с той же скоростью, есть шанс добежать.
- Федя! А почему ты ушел из школы? Не понравилось преподавать? Университетское образование, филолог, и вдруг… - охранник.
Он спрятался от вопроса, переключив нас на наши же проблемы:
- Спектакль будет готов к майским. И не волнуйтесь! Можно рассылать приглашения! А потом – беремся за твой, - и дружески коснулся моей руки.
За неделю?! Мы не верили. Нам бы к закрытию сезона!
К тому же, какой именно спектакль?
Прежние стереотипы разрушены. Новые не построены. Половина пьесы Федькина, половина – главного режиссера. Который, кстати, еще ничего не знает о готовящейся подставе!
Внутренне мы торопились. Грыз червячок какой-то непорядочности. А снаружи…
- Федь, когда в следующий раз?
- Не знаю. Звоните. Завтра дежурство. После завтра иду на танцы.
Я вытаращила на него глаза? До пенсии на танцы?
- На танцы?
- На танцы, - подтвердил он. – По пятницам и субботам я хожу на танцы.
Я представила, как Федька приглашает даму на танец и представляется:
«Будем знакомы. Принц!» Ну, не сможет он умолчать!
При ДК, где репетирует наш театр, тоже по пятницам и субботам танцы. Мы проходили в свой зал сквозь дым курящих «танцоров». В воздухе при этом висел препьянейший угар. Задрипанные парочки жались по темным углам. Но еще более задрипанные двойки-тройки чего-то похожего на женщин выходили качающимися походками, не солоно хлебавши. Однажды мы не удержались и хором прыснули одним из них вслед. Клоуны отдыхают! Размалеванные лица, одежда расцветки попугая Ара и возраст, не оставляющий не только сомнений, но даже надежды. Хотя, при чем тут возраст?
Федька одни сутки одну фирму караулит, другие - другую. А на третьи у него - страсть?! Танцы?! Да где вы там видели танцы? Танцы-обжиманцы!
Дни шли. Кончились майские. Но Федьке мы верили. Свой человек не бросит! Подготовку в театре правдой и неправдой приостановили. А какой смысл? Главреж почуяла неладное. Запахло жареным.
- Федь, - по телефону, - завтра будем?
- Извини, не могу. Завтра я с женщиной встречаюсь. Понимаешь?! – И повысил на тон голос. - С ж-е-н-щ-и-н-о-й, - протянув со вкусом клубнички на языке.
Интересно, какая у него должна быть женщина? Красота, манерность.. . И, главное, - умение восхищаться. Им. Закрываю глаза, и, убейте, не вижу.
- Танюшка, чего делать-то будем?
- Да, попали. Не до нас ему.
- Ну, этот факт лично у меня вызывает смутные сомнения…
- В смысле?
- Стихи его прочитала?
- Почти.
- А я нет.
- ??
- От названий тошнит. Да ты сама посмотри!...
«Кабан», «Огрызок», «Диарея»
«Наперсток», «Ноготь», «Крокодил»,
«Консервы», «Стрелка» и
«Разборка», «Презерватив» … мм-м…не могу! – я сморщилась, - «Черви»…!
Да Ляпис-Трубецкой просто гений русской поэзии! Романтик!! Со своим Гаврилой.
- Каким Гаврилой?
- «…примерным мужем…»!
- Ой, слушай, отстань! О деле думать надо.
- Вот я и думаю. Куда наша лошадка скачет? То есть… это… конь… жеребяка… Начал ладно, пообещал, и - в кусты?
- Мать, - осадила она, - благодарной надо быть! Он же – звезда! А ты? – и хмыкнула, - Конюх!
Время поджимало,у Федьки то служба, то танцы, и мы согласились репетировать у него на работе. Ночью. Есть такие работы: солдат спит, служба идет. Это про Федьку-охранника, с филологическим образованием.
Он встретил нас в дверях своего ночного государства.
И куда подевался наш скромный Федор?
На пороге стоял Царь.
Вот уж, точно, Царь!
Нет, Шах!
Хан!!
В тренировочных штанах на резинке. Тот же вытянутый свитер. Шлепанцы на босу ногу (наша внеплановая майская жара). Но, главное, - глаза! Властные! Свободные от каких бы то ни было предрассудков и светских манер. Я сразу поняла – мамы нет! Глаза, свободные от мамы! Даже осанка: не гусарская – разбитная!
- Давайте, давайте, девчонки! – Он кинул взгляд на мое летнее открытое платье. - Вот, - по-хозяйски провел нас вдоль темного коридора, показывая вниз на цеха, - здесь мы шьем рабочую одежду.
«Мы» прозвучало нелепо. Он – в учредителях или в директорах?
- А это мой кабинет.
Плюхнулся на потертую низкую тахту юрского периода без ножек, с вызовом согнув ноги:
- Ну? – ханский взгляд в гарем. - На чем вы там?
- Ну, вот с этого места, - Я замялась и, не зная, как определить момент, сказала, - ну, вот с того же, где...
- Все мы из одного места, - философски заметил он, - как говорит мой друг, все мы – из п…ды!
- Федька!... - вылетело само с укором.
- Да, ладно, ладно, - захихикал он.
- «Что мне делать, Хеки…», - прочитала я, - «и женщины прильнули друг к другу».
- Ну, давай!
Я «дала».
- Не-е-ет! - Жеманно закапризничал наш Станиславский. - Понимаешь,- произнося каждую букву, - не ве-рю!
При этом он так наслаждался своей главной ролью, казалось, вот-вот, по подбородку потекут слюни.
- Чему не веришь?
- Что ты у нее спрашиваешь.
- Федь! А я не спрашиваю. Это возглас отчаяния.
Возражений он не принимал.
- Я считаю… Да что там говорить! Давай еще.
Он не поверил в следующий раз, и в последующий тоже. Мы нудно спорили, что в этих словах. При этом, он не слышал никаких доводов. Я говорила в пустоту. Потом я нудно произносила фразу на все лады. Пошел второй час, а мы ни с места. Впереди десять страниц!
Я начала нервничать.
- Давай поговорим, - он встал с трона. – Пойми, - принял театральную позу, - она действительно не знает.
- Что ей делать?! И спрашивает у служанки?!
- Отойди, пожалуйста, - он слегка отпихнул от меня партнершу и встал на ее место с откровенно наглым взглядом. - Что там, - деланно спросил, - «женщины прильнули друг к другу»?
Татьяна хмыкнула.
Встали мы напротив и пошли. В образы.
Хан медленно подошел ко мне близко-близко, усиленно отводя взгляд от открытого выреза на груди. Так близко, что увидел выбившуюся из челки волосинку. Поправил ее, вторгаясь в мое личное пространство, и сократив дистанцию до интимной сферы. Так делают люди, страшно боящиеся одиночества.
- «Что мне делать, Хеки?» - заученно спросила я.
- А прильнуть! – потребовал режиссер. – Сначала!
Окей! Назвался груздем…
Он прижимал мою героиню к груди. Он гладил ее по спинке сквозь мое тонкое трикотажное платье. Руки его становились все теплее и теплее. Даже слегка дрожали. Я спрашивала, что мне делать… И чувствовала, как закипает Федькин взгляд.
Щеки его уже пылали. Зрачки расширились. Может, они такими и были, а мы не заметили? В голове – какой-то сумасшедший бред. Движение кундалини по центральному каналу шло в бешеном темпе!
Хм! творческий процесс! Он все больше и больше входил в образ. Любовался своей походкой, своим взглядом, своим тощим телом. (И даже не кашлял!) Любовался тем, как любуются на то, что любуются на себя. Все больше и больше уходил в этот аутизм, теряя контроль над реальностью. Его распущенный павлиний хвост всеми цветами радуги уже торчал над нашими головами. Женщина! Это сладкое слово «женщина». Две женщины.
Инстинкт! – молнией сверкнуло в мозгу. Он уже шел на меня, как бык на красную тряпку! И глаза…!
А!.. Платье!... Черт, платье – красное!
- Да неправильно это, - озверела я, наконец.
- Конечно, неправильно, - подхватил наш падишах, тут же кинувшись возлежать на диван.. – Говори, как в жизни. Просто!
- Здесь совсем не о том.
- А я говорю – о том.
- Надо идти дальше!
- Не надо дальше, - гаркнул он. - Пока не сделаешь так, как я сказал.
- У нас еще горы работы! – Зыркнула я.
- Это еще не работа, - рявкнул он.
- У нас нет времени на «твою» работу, - тявкнула я. – Ты хочешь сделать из нас актрис?
- Если это надо, я сделаю.
- Нам не надо, понимаешь, не надо!!! – я вытаращила на него глаза. - Это любительский театр! У нас две недели!! А твое «хорошо» растянется на пять лет университетов!
- Значит, будем кончать университеты, - Резюмировал он.
Я выскочила в коридор.
Меня трясло. От возмущения. От срывающихся надежд. От нависшей угрозы невыполнения обещаний. И время! Время! У нас времени не хватало катастрофически, приближалась дата выпуска спектакля в свет.
Перед лестничным широким спуском стояло какое-то допотопное изорванное кресло. Я села в него. В коридорных сумерках меня было не видно.
- Она в тубзик, что ли? – услышала я усмешку за стеной. – Заблудится!
- Не заблудится, она в темноте видит, - на этот счет подруга явно не сомневалась. – Хочешь помочь?
- Ну, что за детство?!
И с этими словами вышел меня искать.
Он подошел ко мне со спины. Я тихо плакала. Положил руки мне на плечи:
– Ты даже не знаешь, что себе профессиональные режиссеры позволяют!
(Спасибо, друг, успокоил)
- А я тут с вами цацкаюсь!
(О, мне намного легче!)
- Ты себе даже не представляешь, как они ведут себя там!
(А спектакля не будет!)
- Да пока она со всеми не переспит…
(Его не будет из-за тебя! Я обманула. До тебя - был, а теперь - не будет!)
- Да там бы тебя…!
По дорожке света из открытых дверей «кабинета» прокралась Таня. Развернулась, не понимая, спиной к лестничным ступенькам и хотела взять меня за руки. К несчастью, в темноте она видела не так хорошо, как некоторые! Она и не догадывалась, что за ее спиной лестница! Кто же из нас знал об этом? Пол шага, и … замахала, замахала, руками, как мельница. Задом, на каблуках… А вниз – их десять - двенадцать, не меньше… Я даже ахнуть не успела. Шею вперед вытянула, тело – в струнку…
- Куд…? - только и выдохнула я из низкого кресла, подавшись к ней.
А Федька… Федька зашелся в диком хохоте, стоя совсем рядом. Он ухахатывался, держась за живот. Так же громко и театрально, как на сцене. Я бы сказала - величественно!! И с самолюбованием. А она балансировала руками, качаясь краешком каблука на ребре верхней ступеньки. Секунда? Вечность? Но в последнее мгновение сквозь непрекращающийся смех он все-таки протянул ей руку.
Я видела, как она побелела. Театральные проблемы померкли в один момент. А если бы! ужас! При ее способности собирать синяки, она превратилась бы в синий тюфяк. Надолго.
Я встала. Кивнула Татьяне, чтоб собиралась. Мы поняли друг друга.
- Федь! Спасибо тебе за помощь.
- Уже? – кажется, ничего не понял он. Вообще ничего. Из всего вечера.
- Да поздно уже. Завтра на работу. И репа.
- Кстати! – Его глаза-блюдца снова любезно заиграли сладостью. - Послезавтра меня будут по телевизору показывать. Не пропустите. В двадцать десять, НТВ.
- Ты участвуешь в передаче «По страницам любимых мультяшек»? «Ох, рано встает охрана»…?
- И нечего прикалываться. Они же знают, что я в кино снимался.
- И что?
- Вот - нашли!
- Ну да! Всех. Кто снимался! – я посмотрела на него с надеждой. - Федечка, это было давно! Очень давно. Это было в прошлой жизни. И вообще – это уже было! А сейчас?
- А что, сейчас, - споткнулся он. И перешел, - Пока, девчонки! – Без ответа попрощался он. – Звоните, если надумаете заниматься дальше.
- Обязательно.
- Рад был помочь.
- Премного благодарны. Спасибо за вечер. Извини за отнятое время.- Я стреляла, как из пулемета. - Да всегда пожалуйста! Нет, что вы, только после вас! – Все громче и громче. - Хха-а!! культУр – мультУр…
У меня свело скулы. Он, что, совсем?!... Совсем не видит, как он перед нами представляется? Не видит, что он совсем другой, чем дома? Значит он такой же, каким и был все школьные годы среди нас? Или это мы все время видели что-то другое? Он стоял и манерно улыбался! И меня пробило.
В фойе на выходе висело зеркало. Я схватила его за руки и развернула лицом к собственному отражению:
- Посмотри! Посмотри, на себя! Пусть ты ничего не слышишь, так, может, хоть увидишь? Сколько тебе, лет? Твое лицо. Оно старее твоих лет. Вдвое! Знаешь, почему? Ничего не выражает, кроме досады и самодовольства. Ты до сих пор не научился слышать! Никого, кроме себя. Ты один все знаешь. Ты один во всем прав! Ты – Бог?! Ты – царь?! Как в школе? Все смешны и все уроды? А ты красивый! И тебе все дозволено? А что нам с твоей красоты? Воду пить? Да и где она? Где?! Ау…! Ты один раз снялся в кино, и умер! На все оставшиеся годы ты впитал эти царские замашки! Мы учились, дружили, ссорились, мирились, любили… Мы жили, в конце концов! А где был ты? – Я рассмеялась ему в лицо.- Я тебя не помню. Не помню! Тебя никогда нигде ни с кем не было!! Были твои фотографии со съемочной площадки, раздаренные десятками экземпляров. Конечно, мы - чернь! Мы – масса! А теперь? Сколько лет прошло? Что ты имеешь теперь? Посуду? Из которой никто никогда не пил - не ел? Как жил в бедности, так и остался в бедности, пряча за этим музейным экспонатом свои заплатки на рваной заднице. Она просто лишила тебя детства! Красивая квартира? Зря старался твой папА! Даже такая красота на творческие подвиги тебя не вдохновляет. Ты посадил дерево, построил дом, вырастил сына? Где твое созидательное начало?! Ах, «аллергия»?... – Он открыл рот, но - бесполезно, «Остапа понесло!» - И не говори мне про свои стихи!! Ты - филолог! ты хоть знаешь, что такое поэзия по определению?... Ах, мерная строка? А дальше? Дальше! Хочешь, скажу, по секрету, что думает по этому поводу глубокоуважаемый Владимир Иванович Даль? «Изящество в письменности, духовно и нравственно прекрасное, выраженное словами»! - и, преодолев тошноту, я процитировала Федькино, врезавшееся в мозг:
«…В этот раз – увы, прокол!-
Надю не потрахал.
Чтоб закрыть надёжно хер
Латексной одеждой,
Нужен правильный размер –
Спи тогда с Надеждой».
Кому ты нужен, такой принц? Ах, да! ты – артист. Арти-ист! Звезда! Какой величины? Двадцать пятой? Где тот телескоп, в который тебя можно разглядеть? На танцах? Ты кто?! Охранник у толстосумов! Тутти - Фрутти!
Таня потянула меня за руку:
- Пойдем! Пустое! Звезданутость – это надолго.
И мы вышли в ночь. Белую Питерскую ночь, теплую и светлую, без единой путеводной звезды в небе.
А его мы больше не видели. Никогда.
* * * * * *
Да! А спектакль наш состоялся! Состоялся!! И очень даже не плохой.
Невероятно, но факт.
Спасибо Федьке! Есть такой способ учить плавать: бросят - плыви!
2008г.