(Киносценарий)
Трудно сказать точно, когда это началось. В конце года эта мысль потихоньку точила, точила меня и ко второй половине января эффект усилился до пилорамы, отрезного станка по металлу, испытательного стенда авиационных двигателей, и мои нервы, ослабленные последними десятью годами, стали сдавать. А тут еще эти сны... "Бинокль", - лучше бы он разбился, чем попал мне в руки, и я кричал: "Нет! Нет", а бинокль кувыркался по кривой... "Оговорка", - я так явственно ощущал структуру паласа и видел рисунок пледа, что не мог усомниться в реальности происходящего. Тактильные ощущения были совершенно естественны, и, будь это не со мной, я бы оценил эту сцену, как "очаровательный сюжет для небольшого рассказа". "Комиссия", - этот озноб холода и стыда я испытывал только один раз - в 1963 году, когда решались армейские вопросы. Но сейчас это было еще и позорно до невыносимости. "Бедная кошка", - именно она убедила меня в том, что так не бывает, не может быть. Именно после нее я догадался, что это сон, безумный сон, из него надо выбираться любым путем, нельзя допускать, чтобы он был НАДО мной. Я собрался с силами, набрал воздуха в грудь и нырнул ОТТУДА и вынырнул СЮДА. Уже было светло, я сидел, тряс головой, шептал: "Так нельзя, так не может, не должно продолжаться!" Потом покидал что-то в портфель, взял паспорт, предупредил, что, если задержусь, обязательно позвоню. И поехал, поехал на "8 марта" (я уже заранее знал этот адрес.) В проходной больницы пропуск не спросили - вид у меня был деловой, да и на олигофрена я не всегда похож.
Желтые, зеленые и розовые домики были расположены по обе стороны дороги. Только сейчас я подумал, куда мне идти и что говорить. Аккуратный зеленый, с разными наличниками домик мне понравился, но, поднявшись на крыльцо, пришлось ретироваться - это было женское отделение. Санитарка подсказала, что мужское отделение "для таких" - "во-он тот корпус, десятый, красный с белым кирпичом." Дверь была без ручки, но через стекло была видна другая дверь, а за ней - третья и уже там - мужчина в белом халате. Открывались двери ключами, как у проводников, и вот я уже сижу перед худощавым мужчиной с внимательными глазами за тонкими очками в золотистой оправе. Я сбивчиво стал излагать свои проблемы, через пять минут он сказал: "Ну, успокоились? Меня зовут Виктор Николаевич. Сначала выполним некоторые формальности. Паспорт при вас? Хорошо. Тогда я буду задавать вопросы, вы постарайтесь отвечать, не отвлекаясь, ну, а потом еще поговорим." Полтора листа были написаны не сразу, тем более, что обстоятельств того, как я родился (кроме даты) я не знал, да сейчас в этом мне бы уже никто не помог. С генеалогией у меня тоже были нелады, оказывается, я настолько был слаб в знании семейного древа, что на лице В.Н. сквозило явное: "Что же вы, батенька?" Тем не менее, я успокоился, почувствовал доверие и надежду, выслушал небольшую лекцию с научными терминами, затем получил аминазин, сонопакс и еще что-то, а также заверение, что через несколько дней все как рукой снимет и был препровожден в палату с 10 или 14 кроватями.
В углу около тумбочки, к которой спускался провод с потолка из разделенного светильника, сидели оживленные мужики со стаканами. "И тут на троих соображают" - мелькнуло у меня в голове, но крепкий запах заваренного чая, вернее, чефира, убедил меня в некотором заблуждении. Толстый неповоротливый подросток лежал, раскинувшись на соседней кровати, глаза его были раскрыты, но на лице не было ничего. На кровати у стенки худой, высокий, лохматый парень ритмично раскачивался над толстой книжкой. Золотое тиснение "А. Блок" привело меня в некоторое замешательство. С одной стороны здоровый мужик шлепал ладонью по стене, смотрел результат, говорил "а-а-а" и повторял все снова. Посреди палаты сморщенный мужичек с желтым испитым лицом, зябко потирал руки и смотрел в окно. Из коридора донеслось: "Голые контакты, короткое замыкание" - это было интереснее, чем находиться в палате, тем более, что никто не проявил интереса или даже внимания к моему появлению. Аккуратно одетый электрик примерно моего возраста, разложив на табуретке инструменты, возился около разбитых розеток рядом с холодильником. Это уже была моя стихия, - отключив коридорный щиток и достав из портфеля пассатижи и отвертку (они всегда со мной), я принялся за сломанный выключатель, затем за ночник-светильник с вырванной арматурой и свисающими алюминиевыми проводами, прикрученными к вилке магнитофона. За тридцать или сорок минут мы издержали все запасные крышки, розетки и выключатели, имевшиеся у мастера, устранили одну шестую всех дефектов и проверили результаты работы. Мне было приятно, что я тоже что-то смог сделать и чувство удовлетворенности и усталости сливались в одно. Опускаюсь у дверного косяка на пол и с блаженной улыбкой закрываю глаза. Электрик тормошит меня, что-то говорит, я отвечаю: «Да, да, хорошо, потом.»
Глаза упорно не открываются, и очень хочется откинуться на подушку... И я это делаю, но она такая жесткая, что я, кажется, кричу. Может быть, это кричит электрик или еще кто-то. Потом меня тащат куда - то и теперь подушка была уже мягкая. И это было хорошо... Потом сквозь сон слышны были возбужденные женские голоса и голос В.Н., который что-то им объяснял около моей кровати. Но женщины остались недовольны, а у меня не было сил открыть глаза и сказать, что все хорошо, но они мне мешают.
И они перестали мешать и время пошло. И прошло время и меня стало что-то беспокоить. А, я захотел есть, еще сквозь сон пробивалось: "Обед, обед, овсянка, омлет..." Голова еще кружилась, слабость, ватность какая-то была в руках, ногах, движениях. Кроме лохматого парня, который снова качался, как маятник, но уже без книжки, в комнате никого не было. "А ты что не идешь есть?" - "Да, там уха и омлет, я даже запаха их не переношу - аллергия." Голод во мне зашевелился нетерпеливо и моим голосом пошутил: "Добро, тогда, чур, я и твою порцию съем". Я встал и, покачиваясь, двинулся к двери, - "Слушай, а какое сегодня число?" Меня, как громом поразило, что уже вторая половина марта. Как же дома? почему они за все время ни разу не были здесь? "Где Виктор Николаевич?" - "Он через дверь налево" - и я уже в этой маленькой темной комнатке с двумя кроватями и тумбочкой между ними. Виктор Николаевич сидит сосредоточенный и не обращает на меня никакого внимания. "Вы что, не позвонили домой и не предупредили, что я здесь?" - он отрицательно покачивает головой, и я взрываюсь: "Прошло почти два месяца, ведь никто не знает, что я здесь! Они меня похоронили! Что вы наделали?" Я уже не кричу, я визжу, и совершенно непроизвольно мой кулак с остервенением летит ему в лицо, он откидывается к стенке и закрывает разбитый нос рукой, и из-под его руки бежит кровь... Я прихожу в себя и начинаю поднимать с пола разбитые очки и вижу его ноги, он - БОСИКОМ в тапочках и серых бесформенных штанах, и на нем нет БЕЛОГО ХАЛАТА, и он сидит на такой же КРОВАТИ, с какой я только что встал.
Я хватаю ртом воздух, цепенея от безумной догадки, за спиной - женский крик: "Таня, скорей вызови ребят из третьего корпуса! Его надо туда! Скорей!" Куда туда? Скорей отсюда! Заскакиваю в "свою" палату, хватаю куртку, портфель и бросаюсь к дверям. Ах, черт, эти запоры! Что делать? Голова , уже ясная - пассатижи, мои милые пассатижи, вот они, голубчики, не прошло и десяти секунд, как первые и вторые двери уже позади. Куда бежать? Проходную, наверное, уже предупредили. Оглядываюсь по сторонам, как затравленный зверь - откуда выскочат сейчас «те ребята»? Рядом с корпусом трактор «Беларусь» насыпает ковшом землю и обломки кирпичей в кузов самосвала, который уже фырчит и вот-вот отъедет. Закидываю портфель в кузов, подпрыгиваю, хватаюсь руками за задний борт, машина трогается. Теперь нужно подтянуться на руках, перекинуть ногу и перевалиться вовнутрь (в кино видел подобную сцену не меньше трех раз). Однако, подтянуться на руках никак не удается, в голову лезут дурацкие мысли о том, что в школе была тройка по физкультуре; что каскадеры и дублеры есть только в кино, а не в жизни; наконец, о том, как будет выглядеть моя светло-желтая куртка и черные брюки после ездки в куче мокрой земли со снегом… И я болтаюсь, как сосиска, пока на очередной яме моя правая рука не соскальзывает, и я боком вниз валюсь в придорожный сугроб, мокрый и грязный. Хотя это и лучше, чем рухнуть на асфальт или битые кирпичи, что были перед этим. Все, отряхиваться некогда, скорей к забору. Но он - высокий. Теперь нелепые киновоспоминания, - Шурик (тоже Шурик) в "Кавказской пленнице" покидает лечебницу с помощью доски и двух психов. Кретин, нашел время! Сзади уже слышны мужские крики: "Стой, паразит! Падла! " Все, конец! О! Звено старой деревянной изгороди заваляюсь между кустов. Я выдергиваю его, поднимаю к каменному забору, и кошкой карабкаюсь вверх. Трещат гнилые перекладины под ногами, но я уже наверху! Спрыгиваю, цепляясь курткой за забор, падаю на четвереньки, правой руке больно. В десяти шагах останавливается автобус № 84, ошалелые пассажиры смотрят, как я на четвереньках начинаю бежать к автобусу. Не знаю, на двух или четырех конечностях я забираюсь по ступенькам "Икаруса", шипит, закрываясь, дверь. Публики немного - она опасливо перебирается в первый салон автобуса, слышу только восторженный мальчишеский голос: "Ну, псих, дает!" Руки мои в крови и грязи, палец и ладонь саднит. Автобус набирает скорость, из-за забора, откуда я только что спрыгнул, появляется мордатый мужик в зеленом халате и неожиданно исчезает, видно, прогнившие деревяшки не выдержали его веса. Я начинаю хрипло хохотать, пассажиры сбились у передней двери, похоже, они все собрались выходить.
На первой же остановке в крайние двери входят две решительные женщины, оттесняя народ и показывая жетоны - контроль. Назвать сцену немой нельзя, но решимость контролерши, стоящей около меня, поубавилась. Вторая, получив информацию от пассажиров, открыла рот, но звуков нет и, то одной, то другой, то двумя руками зовет напарницу к себе. На следующей остановке они выскакивают, не проверив билеты и не наложив штрафы. Когда автобус заворачивает, вижу, что они, жестикулируя, что–то втолковывают постовому, тот достает рацию. Но теперь я уже другой, раз у меня получилось, значит, я могу! Решительно иду по салону к кабине водителя, все вжимаются в кресла, к стенкам, стараясь не смотреть на меня, не встретиться со мной взглядом. Да, вспоминаю это отвратное ощущение, когда по вагону электрички идет компания парней в подпитии и нагло смотрит по сторонам, ища повода, чтобы разрядиться, дать выход своей силе, своему превосходству, своей звериной энергии и уверенности. И я прятал свои глаза в такой ситуации. Но, сейчас - другое дело, я никому не хочу сделать плохо, я просто спасаю себя, и водитель по одному мановению моей руки притормаживает автобус и открывает переднюю дверь. Я выскакиваю на ходу (но не падаю!), сразу скидываю куртку, выворачиваю ее черной подкладкой наружу и накидываю на себя. Делаю все это очень уверенно и профессионально, невольно вижу себя, как бы со стороны, - ну, кино! И дальше, - бегом, но неторопливо, упруго печатая ногами мимо стадиона "Динамо" к метро (эх, первый вестибюль закрыт на ремонт!). Когда стеклянная дверь уже закрывается за мной, вижу летящую к перекрестку милицейскую машину с включенным сигналом и маячком (все-таки, великое дело - рация!).
Я замедляю шаг, делаю внушительное выражение лица, говорю "ха-ха-ха" и стою на эскалаторе, а в голове звучит мелодия «Та..та-ра-та..та..та-та.» из «Фантомаса». Чувствуя себя Жаном Марэ, поднимаю руки, чтобы снять маску, спохватываюсь и снимаю куртку, которая на левой стороне смотрится как-то не так. Электричку не помню. От остановки автобуса бегу домой, останавливаюсь у дверей, чтобы перевести дух, вставляю ключ, поворачиваю... Что будет? Бульдог (так я зову Ланселота, нашего ушастого коккер-спаниэля) просительно уставился на меня, значит, днем его еще не выводили. Но, если он не прыгает, не лижется и не визжит, значит, прошло не два месяца, и не месяц, и даже не неделя?
"Мог бы и пораньше вернуться - слышен недовольный голос жены - мы уже пообедали". Значит, я уехал сегодня утром! Сегодня! Сумасшедший дом! Ура! После прогулки и еды занялся стиркой - одежка моя выглядела далеко не так, как костюмы упоминавшегося Жана Марэ. Портфель - черт с ним, он был старый и рваный, вот пассатижи жалко, а паспорт, - его все равно пора менять. Одно непереносимо стыдно — ситуация с Виктором Николаевичем, он - не виноват, но как же я могу туда снова поехать? Как? Очень просто, - в следующую субботу после очередного сна, сяду на кровати, потрясу головой, покидаю что-либо в дипломат, предупрежу, что, если задержусь, обязательно позвоню, и поеду, поеду на "8 марта", благо, все уже знакомо. В проходной больницы пропуск у меня не спросят, я буду не в куртке, а в пальто, и желтые, зеленые и розовые домики будут по обе стороны дороги. И мне уже не нужно будет ничего спрашивать, свою дорогу, свое место я знаю.
Мичуринск - Саратов - Балаково 7-8.04.96
Мне все не давала покоя мысль, что это меня потянуло к забору? За всю жизнь я не более трех-четырех раз преодолевал это препятствие. А в прошлом году просматриваю рубрику типа «Из истории Москвы». И мне вдруг бросается в глаза знакомое - «Улица Восьмого марта». Дальше текст, что Врубелем выполнены работы по оформлению забора психиатрической больницы «8 марта, дом 1». Вот оно что. У меня к Врубелю всегда двойственное ощущение, сначала его картины притягивают, потом отталкивают. То же и с забором.
Андреевка Июль 2010
P. S.
Специально для тех, у кого была, есть или будет появляться мысль, что сия история приключилась с рассказчиком, привожу фразу из третьей, заключительной миниатюры этой серии: "Прошло лет 15, и снова мне пришлось навестить нашего сослуживца, у которого началось очередное осеннее обострение."
Но, честно говоря, вспоминая те пресловутые 90-е годы, особенно, 89-92; 95-96, особо, президентская предвыборная кампания 96-го; 98-99; легко догадаться, что любой ЗДРАВОМЫСЛЯЩИЙ человек мог элементарно попасть в сумасшедший дом, поскольку, ВСЯ СТРАНА в те годы не напоминала, а ЯВЛЯЛАСЬ СУМАСШЕДШИМ ДОМОМ! И, положа руку на сердце, Вы не сможете с этим не согласиться...
Относительно нынешнего положения страны - не пишу, судите сами...
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2008/09/17/21