Мы оба сильно запыхались от долгого перехода по горной дороге, но по виду Велсерина мне порой казалось, что этот человек усталости не замечал даже тогда, когда она хватала его за горло. Он прошёл бы ещё столько же, сколько мы преодолели в ту выдавшуюся нам загородную прогулку, и остановиться возле Катернаунского моста его побудило вовсе не желание передохнуть.
Этот мост был словно врезан в края суровых скал, нависших над неспокойной рекой. Поток внизу бурлил, как в котле, и даже самое отважное сердце могло дрогнуть от открывавшегося за низенькими перилами вида. Говорят, в пятнадцатом веке горстка людей смогла удержать на мосту целую армию завоевателей, пока из города не пришла помощь и окончательно не отбросила назад врага. С тех пор, конечно, мост несколько раз перестраивался, пока он не стал, как сейчас, каменным, и не сравнялся в холодной монументальности с окружающими его скалами.
Раньше Велсерин много рассказывал мне об этом месте, но видел я его вживую в первый раз. За те немногие двадцать пять лет, прошедших со дня моего рождения, я много чего ещё в жизни не успел повидать.
Как я и боялся, Велсерин наклонился над перилами моста и безразлично-отсутствующим взглядом окинул бушующий поток. Я едва удержался от того, чтобы броситься к нему и оттащить от опасного края. Нет, сам я не был труслив, отнюдь; не стремился также и чрезмерно опекать других. Но вот мой отец, дожив до своих шестидесяти, частенько любил повторять, что риск нужен лишь там, где он оправдан, а во всём остальном нет ничего зазорного и постыдного для мужчины, чтобы проявлять осторожность и беречь себя. Этой же фразой мне хотелось сейчас упрекнуть и Велсерина.
Заметив, видимо, внезапную мою напряжённость, он отошёл от края на шаг и улыбнулся, будто желая показать, что понял меня без слов.
Он стоял спиной к солнцу, а меня оно немного слепило, отчего очертания товарища представлялись слегка размытыми, а сама его фигура – тёмной.
- Что сегодня сказал твой редактор, Фальтико? – проговорил Велсерин, обычным для него непринуждённо-приветливым тоном.
- Сказал, что я пишу слишком сложно, - я постарался припомнить ненавистное выражение и интонации сеньора Калери и передразнить их: – «Ваши статьи так витиеваты, Фальтико... Вы прекрасно владеете словом, но его красотой просто усыпите бедных читателей нашей газеты…»
Сеньор Калери, помнится, ещё развёл руками и расплылся в самодовольной улыбке, очевидно, гордясь своим необычайным остроумием.
Велсерин коротко засмеялся, не разжимая губ.
- Ты столь доверяешь его мнению?
- Не то, чтобы… Но для меня эти статьи – средство заработать на жизнь, прокормить себя и родителей. А потому приходится карнать плоды порой недельных трудов только чтобы сеньор Калери не забраковал всю работу целиком и не передал задание другому журналисту.
- Это печально, Фальтико… - протянул Велсерин и повернул голову так, что его заострённый подбородок вынырнул из тени от широкополой шляпы, придавая ему особенное хитрое выражение, которое я так в нем любил. – Что касается меня, - продолжил он, - то я не столь уж богат, но и не столь уж беден, чтобы превращать музыку, которую пишу, в хлеб насущный. Я творю для себя… - тут он запнулся и быстро добавил: - но не подумай, что моё творчество – средство развеять скуку.
- Что ты, мне бы и в голову такое не пришло.
- Вот и славно… - пробормотал Велсерин, глядя куда-то в сторону. Потом он снова подошёл к перилам и добавил, будто обращаясь не ко мне, а к самому себе: - Ангелика сбросилась именно с этого моста…
- Как это случилось? – потрясённо воскликнул я и тут же примолк, ругая себя мысленно за бестактность. Велсерин только дважды заговаривал при мне об этой девушке, но я знал, что он был очень сильно влюблён в неё; мои же слова звучали как пустое любопытство, и я бы не удивился, если бы он сейчас обрушился на меня в порыве праведного гнева.
Мой друг ответил не сразу. Он стоял неподвижно, опасно наклонившись над потоком и закрыв глаза. Казалось, что Велсерин прислушивается к шуму воды, и чему-то грустно улыбается.
- Ты ведь знаешь, что она была художницей, и очень хорошей… Я показывал тебе несколько картин, которые она подарила мне. В городе должна была проходить большая выставка, куда съезжались художники со всех окрестных провинций. Но работы Ангелики не взяли… Учредитель сказал, что они слишком выбиваются из общей темы, или нечто наподобие того, а когда она робко попробовала возразить, то в ответ услышала только грубость. Вместе с холстами её чуть не вышвырнули на улицу…
- Но это не повод для… - начал я резко и снова замялся, понимая, что не стоило перебивать друга. Хотя он и понимал мою горячность молодости, иногда я отчетливо видел по его лицу, какую внутреннюю боль доставляют ему мои слова.
- Да, кто-то бы забыл об этом случае, жил бы счастливо. Как ты – тебя ведь не слишком огорчат слова редактора, пусть даже он выкинет твою новую статью в корзину. Но Ангелика была другой... В предсмертном послании она написала, что жизнь утратила для неё всякую ценность в один лишь день. То, чему она посвятила всю себя целиком, отвергли самым грязным способом… - Велсерин сжал губы, пытаясь совладать с охватившими его чувствами. - Я не знаю подробностей, не знаю тех слов, что сказал ей тот мерзавец. Сейчас он уже кормит червей где-то неподалёку от Лекко, я проткнул его чёрное сердце шпагой. Но Ангелику, чудную Ангелику, милую Ангелику уже не вернуть…
Я опустил голову, жалея, что заставил друга уйти в тяжёлые, горькие воспоминания. Воцарилось неловкое молчание, которое прервал неожиданный вопрос Велсерина.
- Ты осуждаешь её?
И не успел я сообразить, что ответить, как он резко выпрямился, расправил плечи и посмотрел прямо на меня, чуть задрав голову, потому что шляпа съехала ему на нос. Взгляд его глаз, похожих на два белых огонька на смуглом лице, испугал меня.
- Знаю, не осуждаешь. Но ваш Бог таких людей не прощает…
Я был знаком с Велсерином давно, и привык, что он был не слишком религиозен, но иногда его реплики приводили меня, выросшего в благочестивой католической семье, в состояние крайней досады. Вот и сейчас я будто позабыл о том, о чём мы только что говорили, о судьбе несчастной возлюбленной моего друга, и почти с возмущением парировал реплику Велсерина.
- Послушай, брат, тебе лучше меня известно, что это лишь условность. Формальность, придуманная церковниками для того, чтобы устрашить людей, собирающихся наложить на себя руки. Не будь её, самоубийств стало бы гораздо больше…
- Устрашить? – тихо переспросил он. – Её, как видишь, это не устрашило…
- Ты только потому не веришь в Бога? Из-за того, что не согласен с отдельными положениями? Их придумали те, кто желал блага.
- Верить в добро не обязательно означает верить в Бога… - казалось, даже воздух вокруг Велсерина обволакивает неизъяснимая печаль. – Если я протяну руку утопающему или одену нищего, это не означает, что мне нужно повторять монотонные заклинания и совершать однообразные ритуалы. Люди не могут между собой договориться, каков он, их Бог, и убивают друг друга только из-за того, что не сошлись в вопросах религии. Вот и ты сейчас полон негодования, ты мысленно осуждаешь меня, хотя минуту назад мы были как братья. Почему, Фальтико? Разве до появления христианства не находилось на свете добрых людей? Конечно, они были, но только и их не простят… вспомни Данте.
И, не замечая крайнего смятения, которое вызвали у меня его слова, Велсерин хмуро в который раз повернулся к торопливой горной реке и продолжил:
- Кто-то верит в радушного доброго старика, сидящего на облаке, кто-то верит в то, что Бог внутри каждого из нас, как светлый огонек, загорающийся в душе при рождении и постепенно угасающий по мере взросления, если не поддерживать его… Во что верю я? – мне показалось, его плечи дрогнули, словно он вот-вот готов заплакать, но, помолчав немного, он заговорил так же размеренно – спокойно, как раньше:
- А я верю в то, что любимые не покидают нас… Верю, что это голос Ангелики, поющий на рассвете в моей голове, помогает мне писать музыку, которую я всю посвящаю ей… Верю, что…
Тут он не выдержал и зарыдал. Никогда раньше не видел его таким. Обняв Велсерина, как маленького плачущего ребёнка, я стоял так вместе с ним на мосту, пока он наконец не остранил меня, пытаясь улыбнуться, как всегда до этого улыбался в лучшие минуты. Блестевшие от слёз его глаза излучали признательность.
- А может, ты и прав, Фальтико, - промолвил он, хотя я не сказал за всё это время почти ни слова, к тому же правого. – Человеку просто необходимо во что-то верить, эта вера, более или менее одинаковая для всех, и рождает согласие и мир между людьми, даёт сил держаться на ногах… Не будь одного – появится другое. Вера – как маленький цветок, который высаживают в сердце ещё в младенчестве, и холят, лелеют и берегут всю жизнь… Завянет он – вырастет вместо него иной, и вполне возможно, совсем не такой, как прежде, а с шипами, ядовитый и колючий. Без веры кончилось бы и согласие, а люди кинулись убивать друг друга безо всякой жалости и совести. Фальтико… Прости мне мои слова, я не хотел касаться своими засаленными руками нежных лепестков цветка твоей веры. Как хорошо, что таких, как я, не так уж много на этом свете…
- Прекрати, Велсерин! – не выдержал я. – Ты очень хороший человек, я знаю тебя с детства. Мы были и есть как братья, и, видят небеса, со временем наша дружба стала только крепче. Не смей больше ставить её под сомнение…
Велсерин всё-таки улыбнулся, и теперь уже по-настоящему искренне. В его улыбке было что-то такое, что я себе в тот момент представил голос Ангелики, зазвучавший в голове друга. И улыбнулся вместе с ним.
- Ну пойдём, Фальтико, - он ласково похлопал меня по плечу. – Если мы задержимся ещё хоть немного, твоя матушка начнёт беспокоиться – это во-первых, а во-вторых, мы не поспеем к самому славному во всей Италии ужину, который она готовит, а остывшая еда вызывает у меня больше уныния, чем все церковные рассказы о Страшном Суде вместе взятые. Пойдём…
Так мы оставили Катернаунский мост. Когда мы уже спустились по горной тропинке вниз, в ущелье, и река осталась далеко позади, я почему-то подумал о том, что ещё не одно поколение Велсеринов и Фальтико будет беседовать так и спорить об устройстве мироздания, но потребность в добре и вере во что-то светлое будет жить в душах людей всегда.