Отшумела, отзвенела Масленица, «отговорила» переливчатым звоном церковных колоколов, оттанцевала на народных гуляниях. Приближалась благодатная пора Великого Поста.
Церковь одела тёмное убранство, спряталось до Пасхи золото хоругвей, строже стали лики, даже солнечный свет не так задорно бил в арочные окна. Только латунные подсвечники, как и прежде, сияли огоньками множества свечей. Природа замерла в преддверии Прощёного Воскресения.
Пребывая в состоянии умиления, Елена Андревна шла из церкви. Перед её глазами проносились моменты службы ; в ушах звучали слова проповеди: «Господь говорит: «Не убий!» И вы скажете себе: ну, ко мне это не относится, я не убийца, мои грехи мелкие. А ведь можно «убить» неосторожным словом, можно обидеть человека необдуманной фразой, неприветливым взглядом, неуважительными мыслями. И не замечаем нанесённой обиды – проходим мимо. Великий Пост начинается с Прощёного Воскресения – чтобы все попросили прощения у своих близких, знакомых, с чистой душой, очищенной примирением, вошли в светлую пору Великого Поста!»
И, под отрывающие от этого грешного мира песнопения, все присутствующие в церкви, начиная со священников, совершали обряд прощения: кланялись друг перед другом, говорили покаянные слова, троекратно лобызались. Слабый и чувствительный женский пол, не выдержав накала умиления, плакал. Елена Андревна возвращалась со службы с розоватыми ободками вокруг глаз, мокрым носовым платком в кармане и необъяснимым светлым чувством в душе. Она готова была лобызать каждого встречного, испрашивая у него прощения – просто так, от волны великодушия, поднявшейся в её неокрепшей неофитской душе. «Надо будет зайти к Катерине Иванне – прощения попросить, я ведь о ней плохо думала…» И Елене Андревне ярко представилось, как она, с просветлённым лицом, звонит в дверь Катерине Ивановне, та открывает – запыхавшаяся от домашних забот, или от приёма гостей, или сонная, с развалившейся причёской – потому как отдыхала – воскресенье всё-таки, а Елена Андревна, громко сморкаясь, расчувствовавшись от широты собственной чистой души, испрашивает прощения у онемевшей в изумлении Катерины Иванны. Последняя, вытаращив глаза, стоит, прислонившись к косяку, осев от неожиданности, фигурой напоминая мешок с картошкой, и не знает: то ли звать соседку пить чай, то ли вежливо послать куда подальше.
«Нет», - передумала Елена Андревна, - «пожалуй, для Катерины Иванны это будет чересчур конфузно – она ведь не знакома с православными обычаями. Я лучше ей позвоню, вкратце суть опишу и, прощения испрошу, если она на то будет настроена.»
И Елена Андревна вздохнула, сокрушаясь о том, что люди живут в одном государстве – номинально православном, в одном городе, да что там – в одном дворе! – а словно в разных странах: то, что для церковного человека естественно, людям внешним – совершенно непонятно.
Дорогою домой Елена Андревна вспомнила ещё многих и многих на кого она неприветливо смотрела, о ком неуважительно думала и у кого, следовательно, нужно попросить прощения. Список становился довольно внушительным. Она остановилась на кандидатуре самого близкого человека – Петра Иваныча.
«- Ну, чего я буду у Петра Иваныча прощения просить? Я и так для него всё делаю: обеды-ужины вовремя - вкусные, сытные. Всегда он обстиран, обглажен. В квартире – чистота. На журнальном столике – газеты его любимые», - рассуждала Елена Андревна, как ей казалось, здраво. «Все его привычки и прихоти всегда соблюдаются, да что там – свято чтутся: «Еленочка, не клади мои носки рядом с носовыми платками.» «- Да что ты, Петя! Они ж все выстираны, чистые!» «-Еленочка, есть вещи, которые объяснить трудно, но соблюдать надо. Платки – пожалуйста, туда, где моё нижнее бельё, а носки – где-нибудь отдельно»,- вспомнила она один из многочисленных случаев, не замечая, что мысленно передразнивает любимого супруга. В её головке Пётр Иваныч сказал последнюю фразу нарочито гнусавым голосом с мимикой слонёнка из старого мультфильма про Мартышку, Попугая, Удава и прочую африканскую живность в советской интерпретации. Пётр Иваныч, надо заметить, был весьма ааккуратен, скорее, даже педантичен и не мог терпеть всякого неряшества, особливо в мелочах: газеты – стройной стопочкой, очки – в футлярчике, зубы – ну да, в чашке с чистой водой, под крышечкой. Елене Андревне, с темпераментом более широким и шумным, пришлось долго с этим смиряться и за 30 лет совместной жизни она почти к этому привыкла. «Даже сориночки нигде лишней не оставляю, лишь бы он не гундел или лекцию не начинал со своими философскими выкладками насчёт ведения домашнего хозяйства», - добавляет она про себя возмущённо. – «И где мне ещё прощения просить – скорее, это он у меня должен, за все годы терпения»… «счастливого брака» - добавил бы любой из их знакомых, но расшалившаяся мысль Елены Андревны на данном уровне медитации посторонних доводов не воспринимала. «А вот остальным – перед кем я действительно виновата – всенепременно позвоню!»
В таком приподнятом настроении, едва кивнув в прихожей мужу, обрадовавшемуся её приходу, Елена Андревна развернула записную телефонную книжечку и, как перед Новым Годом, весьма крепко засела возле телефона с поднятой трубкой, набирая ловкими пальчиками знакомые номера, забыв о любимых сериалах, ужине… иногда и поводе, зачем позвонила.
Пётр Иваныч несколько обеспокоенно смотрел на часы, на которых короткая стрелка неумолимо подползала к циферке 7 – обычному времени ужина, и желудок, выдрессированный многолетней привычкой, начинал тихонечко урчать, а Елена Андревна всё говорила, говорила и говорила по телефону с невидимыми и, с ежеминутной прогрессией, ненавидимыми Петром Иванычем собеседниками. Как Шерлок Холмс, Пётр Иваныч читал газету, но всё слышал. Его ухо, слегка выдвинутое из-за газетного листа, уловило непривычные слова о прощении – их Елена Андревна адресовала каждому, кого достиг её звонок, даже своему троюродному брату-мусульманину, перенёсшему в детстве обрезание, а потому с терпеливым удивлением относившемуся к разнообразию мировых религиозных традиций. «У него-то за что?!» - поразился Пётр Иваныч. Он был слегка потрясён тем, что его супруга оказалась в чём-то виновата перед таким большим количеством людей.
Наконец, словив паузу, когда жена умилённо тихонечко вздохнула после разговора с Катериной Ивановной , Пётр Иваныч нерешительно заикнулся: «Еленочка, а ужинать скоро будем?» Елена Андревна вздохнула теперь уже глубоко, и как показалось супругу, несколько обречённо, тяжело поднялась с кресла и молча отправилась на кухню. Тут Пётр Иваныч почувствовал себя виноватым. «Да в чём же?» - удивился он сам себе, - «в том, что есть хочу?»
«Ах!» - с лёгким негодованием думала Елена Андревна, повязывая фартук на талии, - «все 30 лет – одно и тоже: кушать, кушать, кушать, обеды-ужины, газеты, новости, прогулки эти убогие по вечерам – будто в жизни больше ничего нет!» Она пыталась вернуть умилительно-возвышенное настроение церковной службы, но оно безвозвратно улетучилось.
За ужином, смакуя поджаристую куриную ножку, Пётр Иваныч, мечтательно поднял глаза к потолку и попросил у скорбно молчавшей Елены Андревны:
- А что, Еленочка, давно ты не готовила макароны по-флотски – у тебя так славно получается. Может, завтра…
- Петя! – бросила со звоном вилку об край тарелки супруга. – Ну, неужели, неужели ты ни капельки ничего не чувствуешь! Ничего не понимаешь!
Пётр Иваныч снова ощутил невероятное чувство вины неизвестно за что и ждал от супруги разъяснений.
- Ну, допустим, не интересует тебя это, но ведь с телевизора все говорят, в газетах твоих вот пишут!
Газета, пущенная в негодовании рукой Елены Андревны, взвилась огромной птицей, прошелестев печатными крыльями и спикировала к ногам Петра Иваныча. Он поднял, автоматически всматриваясь в страницы.
- Ведь завтра – Великий Пост!
Пётр Иваныч заскулил про себя в нехорошем предчувствии.
- И - что?- осторожно спросил он.
- Как – что? Нельзя мясного, молочного, рыбного. В иные дни даже с маслом постным ничего нельзя вкушать!
- А что же кушать тогда?
- Ничего! – воодушевлённо воскликнула Елена Андревна. – Первые два дня поста многие вообще ничего не едят. Нужно душу готовить, очищать 40 дней, перед празднованием Пасхи… А ты – «макароны по-флотски», - Елена Андревна сморщила нос и передразнила интонации мужа.
Пётр Иваныч пошкрёб лысину.
- Однако, мне это не по силам, да и тебе, думаю тоже – так, сразу, с непривычки, – в раздумье сказал Пётр Иваныч, сделавшись серьёзным и спокойным, как в былые времена на работе. – И, потом, я ведь душевно к такому не готов. Я не чувствую всех этих переживаний. Человека насильно…
- И не почувствуешь! – прервала его жена, - если всё время только жевать будешь!
Елена Андревна с силой ударила салфеткой край стола, как, в былые времена, киношный партработник в ажиотаже обличения , кепкой.
Пётр Иваныч не сдавался.
- Иными словами, завтра завтрака не ждать?
- Да будет, будет тебе завтрак, обед и ужин – это ведь смысл и стержень твоей жизни, – уже шипела Елена Андревна , переклонившись через стол к супругу и глядя на него в упор, как Кличко на ринге в глаза противнику, - только рыбный. Без мяса пару дней проживёте? – бросила напоследок Елена Андревна для пущей ядовитости перейдя на «Вы».
Пётр Иваныч побагровел, сорвал свои очки с переносицы, протёр их салфеткой и вернул на потный нос.
- Без мяса – ладно, а вот с таким твоим настроением прожить будет трудно.
- А что с моим настроением? Что с моим настроением?! Я пришла в отличном настроении – молитвенном, можно сказать! А ты мне его разрушил! Своим непониманием! Тупоумием! – кричала Елена Андревна уже в спину удаляющегося в спальню супруга.
«Партаппаратчик заскорузлый!» - гневно шептала она в одиночестве, яростно терзая зубками кулинарно обработанную куриную конечность.
Утром, в первое утро Великого Поста, которое всегда выдаётся особенно спокойным и ясным -словно сама природа отмечает его начало и просит человека притормозить с суетой исполнения многочисленных повседневных обязанностей и задуматься о том, о чём ему думать, как правило, некогда, Елена Андревна хотела спокойно помолиться (невольно наслаждаясь собственным благочестием), но, хоть они с супругом со вчерашнего не разговаривали - Петя всё время мешал: то в комнату зайдёт не вовремя - и, как казалось ей, с подозрением косясь на небольшую иконку, то позвонит кто-то - и он бубнит громко по телефону, а тут уж и завтракать пора – опять же, Петеньке. «Вечно мужья мешают – ухаживай за ними всю жизнь, как за детьми малыми», - вспомнила она многочисленные нарекания по поводу неверующих мужей своих знакомых прихожанок. – «Вот, если б мы обвенчаны были – тогда совсем другое дело!» - рассуждала Елена Андревна, не задумываясь, насколько поледовательней в таком случае нужно было бы исполнять евангельское наставление: «Жена да убоится своего мужа». «Убоится огорчить!» - добавлял священник на проповеди. Ведь супруг остаётся тем же – никто его не меняет в процессе венчания, он остаётся с теми же привычками, недостатками, слабостями, которые вылезают в буднях на первый план, а достоинства куда-то прячутся от зоркого глаза супруги.
Тем не менее, Елена Андревна послушно приготовила мужу завтрак и, стараясь не глядеть ни на мужа, ни на еду, выпила чашку чая – остывшего и совсем почти не сладкого.
На первой постовой церковной службе пришлось очень нелегко: она была раза в три длиннее обычной, содержала множество земных поклонов, к которым Елена Андревна всё не могла привыкнуть и делала смущаясь; с клироса читали торопливо и слова кафизм разлетались гулким эхом в пространстве храма. Елена Андревна пыталась сосредоточиться, но в голову лезли разные совершенно неуместные мысли: то она словила себя на том, что уже долго разглядывает приглянувшееся платье впереди стоящей прихожанки, мысленно на себя примеряет, вычерчивает фасон и прикидывает, в каком магазине может найтись подходящая ткань. И очнулась наша героиня только тогда, когда в готовом изделии крутилась перед зеркалом, любуясь, как оно хорошо легло по фигуре, ласково подчёркивая, но не выпирая филейные части. «Фу, ты!» - Елена Андревна вздохнула и перекрестилась. То вдруг она заметила, как дьякон, торжественно подняв правую руку с накинутым орарём и, широко отверзв уста, готовясь сказать возглас, нечаянно зевнул, отчего уста его отверзлись ещё больше, на совсем уж немыслимую для обычного человека ширину, и она долго не могла справиться с собой, давясь приступом беззвучного смеха. На прошении в ектеньи о мирном житии Елена Андревна, в составе украинской делегации, торжественно вошла в палаты Кремля. Сидя в парчовом кресле, увенчанная косичкой-бубликом, она увещевала Владимира Владимировича жить мирно и по-добрососедски, и речи её были разумны и просты в своей убедительности, а глаза Путина - внимательно-печальны, а его красивый накаченный торс… Тут Елена Андревна поспешно отвернулась. «Были б его слова и поступки по отношению к Украине так же красивы, как и его торс!» - вручив мысленную оплеуху, от которой Владимир Владимирович едва заметно побледнел, Елена Андревна вернулась на службу.
Слово «алчущий», встречающееся в богослужебных текстах, вызывало представление голодного Петра Иваныча, ожидающего её дома, и она начинала думать, чтобы такого ему приготовить, и мысленно её рука крошила капусту на борщ и добавляла фасоль в бульон… «Тьфу, ты!» - снова остановила себя Елена Андревна. – «Опять Пётр Иваныч! И тут помолиться не даёт!»
После непрерывной внутренней борьбы Елена Андревна вышла из церкви уставшей, измождённой, с нарастающей с каждым шагом головной болью. Вместо обеда она позволила себе чашку крепкого кофе. С Петром Иванычем она всё так же хранила обиженно-достойное молчание, но борщ ему приготовила отменный. Когда она открыла крышку кастрюли, спустя несколько минут, как он настоялся, её слегка качнуло в полуобмороке от аппетитного запаха. Елена Андревна схватилась за край тумбочки, устояла на ногах и, стараясь не вдыхать щекочущий ноздри запах, подняв повыше подбородок, как пионер с горном, отнесла соблазн украинской кухни на стол Петру Иванычу.
Быстро спустился усталый вечер. Елена Андревна тяготилась спонтанным обетом молчания, что-то её душу неприятно грызло, но сдаваться не решалась и пересилить себя не могла: «Он первый начал. И должен извиниться. Для него – ничто не свято, жуёт себе в пост что попало – вон, капуста в зубах застряла, от борща весь подбородок красный, как у волка, что добычу жуёт…» Пётр Иваныч тем временем, уставившись в телевизор, с самым невинным видом поглощал содержимое тарелки, закусывая хлебом и зелёным лучком, время от времени опрокидывая в себя стограммовую рюмочку. Елена Андревна от этой картины отвернулась с таким же негодованием, как давеча от Путина. «Пить в первый день поста! Кощунник! Как же с таким разговаривать?!»
Спать они ложились, как и накануне, развернувшись друг к другу попами, отодвинувшись так, что между ними мог проехать скорый поезд.
Эх! Совсем не так привыкла засыпать Елена Андревна со своим супругом. Несмотря на «далеко за 40», наперекор семейным стереотипам, не засыпали они вот так вот сразу –и вовсе не из-за чтения газет и прочей литературы, а потому как их тянуло друг к другу - и не вопреки прожитым совместным годам, а благодаря им. И с возрастом поцелуи становились слаще, ласки – доверительней и нежнее, близость – неповторимей. Это было соединение людей, которые когда-то открылись друг другу, изучили друг друга до малейших тонкостей и, ахнув от обнаруженных внутри каждого богатств, стали ценить друг друга, с возрастом – всё больше. Потому как опыт подтверждал – нет для них никого лучше и неповторимей.
И Елена Андревна привыкла засыпать на руке супруга, согнутой в локтевом суставе – так было ей удобней, или, подкатившись к нему бочком, положив высветленные бегудяшные кудряшки на торс, или обняв могучую спину Петра Иваныча, привалившись к ней тремя точками соприкосновения: грудями и животом.
Теперь, ворочаясь на своём одиноком холодном месте, Елена Андревна с тоской смотрела на спину храпящего сурпуга, изо всех сил желая её обнять и не решаясь приблизиться. На своё спасение и горе, наша героиня имела сильный и твёрдый характер. В 11 лет, начитавшись любовной советской лирики, Елена Андревна сама себе дала обет: не целоваться ни с кем в губы, пока не встретит свою настоящую любовь – своего единственного, о чём и сообщила девчонкам, когда, развалившись на траве после шумного купания в речке, они обсуждали кто с кем «ходит» - (таким термином обозначались первые подростковые свидания), кто когда замуж выйдет и сколько дитёв народит и о том, что Манька видела Таньку с пацаном на два года её старше и тот «её в самые губы целовал!».
- А я вот не стану ни с кем целоваться, пока не почувствую, что это – то самое, н а с т о я щ е е, пока не встречу своего единственного, - заявила одиннадцатилетняя Елена Андревна.
Девчонки тут же подняли её насмех.
- Так и нецелованной на всю жизнь останешься!
- Пока единственного встретишь, придётся тысячу «неединственных» перецеловать!
- Ага! И хромой, и косой – он единственный такой!
За каждой фразой шёл взрыв хохота.
- Дык, как же ты его узнаешь, шо он – единственный?
- Почувствую! – жуя травинку упрямо произнесла маленькая Елена Андревна, сощурив голубые глазищи, впитавшие в себя всю синь реки, глядя куда-то вдаль, мимо девчонок, словно там, на горизонте уже вырисовывались очертания того единственного, который…
…который теперь рядом храпит и спать не даёт. И ничего не понимает в её загадочной душе. Только борщи просит. А борщ она забыла поставить в холодильник! Елена Андревна, стараясь не скрипеть кроватью, тихонечко соскользнула с безмолвного в сегодняшний вечер супружеского ложа, натянула голубенький, с нежными белыми кружевами халатик. Пошарив в темноте по ворсистому ковру пятками и не наткнувшись на тапочки, пошлёпала босиком на кухню. Она подошла к плите, машинально открыла крышку кастрюли… Ай! Борщ был невыносимо хорош! Вальяжно развалившись во всём объёме кастрюли, как сытый женским вниманием, натанцевавшийся гусар в креслах, он поигрывал кубиками буряка, мелькавших, как стайка рыб, в его бордовых волнах, поднимал со дна жмень капусты, показывая, как здорово она сварилась, в меру, не развариваясь и без жёсткости, подталкивал к поверхности кубик картошки, который, подмигнув бежевой зазывной гранью, уплывал снова в борщевые недра.
Запах, одурманивающий запах настоявшегося, терпкого, душистого, «щырого», як душа Елены Андревны, борща, заворачивал чалмой голову хозяйки. Редкий человек – независимо от национальности – устоит перед украинским борщом.
«Я только ложечку – чуть-чуть», - шепнула сама себе Елена Андревна и, зачарованная, словно в гипнозе, взялась за ручку ополовника.
«Ох!» - выдохнула она в восхищении от собственного кулинарного искусства.
С полным ртом непрожёванной капусты, Елена Андревна снова опустила ополовник в кастрюлю…
- Боже мой! Я – как Васисуалий Лоханкин! – укоряла себя она, но… поздно. Желудок не давал времени на раздумья: измождённый необычным суточным голоданием, он громко урчал, как работающий в поле трактор, рычал и требовал новой порции. Ополовник, как батискаф, снова опустился на дно кастрюли. После нескольких «рейдов» рука «капитана», сама по себе, вне воли хозяйки, потянулась к белоснежной двери холодно-морозного царства, Сим-Симу чревоугодия, хранилища вечного человеческого соблазна – еды.
Елена Андревна схватила кусок хлеба – кто ж ест борщ без хлеба? Разве какой извращенец ест борщ без хлеба? а за ним прихвостился лучок – стройненький, зелёненький, сочненький, а за лучком и огурчик потянулся – у Елены Андревны огурцы всегда были отменного качества: упругие, с хрустом – так, что звенело всё вокруг, в задорных осьминожьих пупырышках. Рука, повинуясь мощному основному инстинкту, хватала быстро, цепко, метко и жадно: огурчик, хлебушек, лучок, шпротинку – и снова то же самое, и в обратном порядке – шпротинку, хлебушек, лучок, бутылку водки … Глоток! Ещё глоток! Обжигающая жидкость пробежала приятным теплом, соединила разорванные нервные волокна, успокоила расшалившиеся клеточки… Желудок заурчал, пару раз глухо ухнул, прощально рыкнул и наконец-то затих. Елена Андревна икнула, слегка отрыгнула, облегчённо вздохнула и перевела дух. Голова снова кружилась – только теперь от внезапной сытости, перед глазами ложился туман… Оглядевшись вокруг себя, как Кутузов после Бородинской битвы, Елена Андревна поразилась: о, поле, поле, хто ж тебя усеял… хлебными крошками, бордовыми каплями, стебельками лука, варёной капустой? Окинув пьяным взглядом опустошённое чрево холодильника, наша героиня спохватилась с запоздалым раскаянием: «Боже, шо ж я наробыла?» Но, неподготовленная к аскетичным подвигам природа взяла своё, невыносимо захотелось спать. Шатающейся походкой, задевая округлыми плечами косяки и не вписываясь в знакомые повороты квартиры, с большим ржавым пятном на белоснежных кружевах, словно с орденом, полученным в жестокой битве, Елена Андревна пошлёпала обратно в спальню. «Таки Петя был прав – с непривычки трудно…» - сокрушённо вздохнула она про себя.
На пороге в комнату она предательски икнула, поспешно прикрыла рот ладошкой. Стараясь не шуметь и не скрипеть кроватью, откинула край одеяла…
- Хорошо, что ты поела, - неожиданно обернулся к ней храпящий минуту назад Пётр Иваныч.
Елена Андревна замерла в позе крадущейся за воробьём кошки.
- И выпила? – глаза Петра Иваныча загорелись лукавым молодым огоньком.
- Как ты узнал? – ахнула жена.
- От тебя пахнет! – весело констатировал супруг.
- Я….- голос Елены Андревны задрожал, подбородочек мелко-мелко затрясся, губы искривились в перевёрнутый полумесяц, – я не выдержала! - подползла она ближе к Петру Иванычу. - Ты был прав!
- Прости! – наконец-то выдохнула из себя Елена Андревна, и, уткнувшись в волосатую грудь супруга, разревелась, как маленькая девчонка.
В ту ночь Елена Андревна заснула на руке мужа – в своей любимой позе.