История маленькой девочки, написанная маленькой девочкой.
Глава I
...Нет, не страшила ее смерть,
Скорей, она о ней мечтала.
Бывало, знаете ли, сядет у окна,
И смотрит, смотрит, смотрит в небо синее,
Дескать, когда умру - я встречу Его там,
И вот тогда
Он назовет меня по имени...
(с) Високосный год
Евгения лежала на своей кровати, в своей комнате, и мечтала. Это были такие минуты, какие бывают после недолгого летнего сна: когда спать уже не хочется, а вставать еще лень.
Мечты у нее были не как у всех. Она никогда не мечтала ни о принце на белом коне, ни о любви, ни о счастье. Она мечтала о смерти. Нет, она не собиралась сводить счеты с жизнью, просто ей было очень интересно, что же ждет человека после смерти.
Смерть начала интересовать ее год-полтора назад, когда она случайно порезала ладонь о стекло: они с друзьями залезли в заброшенный дом за городом, и когда сторож их заметил, пришлось выпрыгивать через окно. Стекло в нем было давно выбито – как, впрочем, и во всех окнах в этом доме, - лишь в самой раме осталось торчать несколько осколков. И, когда Евгения спрыгивала с подоконника, нечаянно схватилась за осколок, и он глубоко вошел в ее ладонь. Она тогда впервые поняла, как ей нравится режущая боль, пульсация крови в ране. Она тогда никому ничего не сказала, а внешне – она продолжала быть все той же девчонкой, какой и была всегда.
А была она очень обаятельная, хоть и не красавица, высокая, не по годам умная, она понимала многое из того, что не могли понять ребята гораздо старше ее. Она никогда ни с кем не ругалась, и ее родители, глядя на ее беззаботность и радость, прощали ей и прогулки допоздна, и ее легкомысленность. И главное – она была оптимисткой. Что бы ни случилось.
Про ту рану она, сама не зная, почему, родителям ничего не сказала, а лишь стала носить одежду с длинным рукавом, где она прорезала отверстия, просовывала туда большой палец, и рану на ладони было не видно.
Сейчас Евгении четырнадцать. Но выглядит она на все шестнадцать. У нее светло-русые, когда-то давно выкрашенные в задорный ярко-рыжий, но сейчас отросшие волосы чуть ниже плечей, серые глаза, светлая, но уже немного загоревшая, кожа. Ногти подстрижены коротко и выкрашены в неяркий желтый цвет. На ее постельном белье были нарисованы ромашки, на ярко-оранжевых обоях с бабочками кое-как прикреплены плакаты каких-то популярных групп. Она никогда не заботилась о том, насколько крепко они держатся, все равно она скоро их снимет, и их место займут другие постеры. Они часто меняются. И ей это нравится.
Евгения лежала в своей кровати и разглядывала свою рану, когда к ней зашла мама: она пожелала ей доброго утра и сообщила, что завтрак уже готов; Евгения быстро спрятала руку под одеяло, широко ей улыбнулась и пообещала прийти сразу же, как только оденется.
Мама вышла. Евгения подошла к окну и распахнула его: повеяло свежестью и запахом утренней росы и солнца, который ни с чем нельзя спутать. Вот только почувствовать его могут не многие, и это Евгению расстраивало: этот запах ей так нравился, и она непременно хотела поделиться этим чувством со всем миром.
- Доброе утро, солнышко! – прошептала она и повернулась к своему шкафу. На зеркальной двери шкафа она увидела девчонку с растрепанными волосами неясного цвета, но со сверкающими веселыми глазами. Она открыла шкаф, достала желтую майку и старые джинсы, протертые почти до дыр. Когда она позавтракала, сразу выбежала в коридор, и, на ходу одевая соломенного цвета босоножки, уже с лестничной площадки крикнула:
- Мам, пап! Я гулять ушла! Когда и где буду – не знаю! – и выбежала на улицу, навстречу утру, солнцу и ветру.
В этот день она пошла не как обычно, к друзьям, а в лес неподалеку. Ребята со двора рассказывали ей, что уже поспела земляника и малина, и ей хотелось первой в этот день найти пару десятков ягод и с наслаждением их уплести, лежа на мокрой от росы траве и слушая птиц. Заблудиться она не боялась: лес был не очень большой, к тому же в нем каждый день гуляет столько детворы, что все равно с кем-нибудь да пересечешься, а уж с ними не потеряешься, это точно.
Глава II
Евгения всегда радовалась солнцу, но еще больше она радовалась дождю, и чем сильнее он был, тем спокойнее, умиротвореннее было на душе у Евгении. Вот и сейчас внезапно разразившийся гром и сверкнувшая молния поселили в ее груди волнующую, тихую радость. Она как раз веселилась со всеми своими многочисленными подружками во дворе, и вот раздался гром.
- Ой, гроза! Женька, скорей к нам! – вопили, весело хохоча, ее друзья и подружки, забегая в подъезд и толпясь под козырьком.
- Да вы что, ребят?! Это же всего лишь гроза! Зачем прятаться? – вопрошала сквозь смех Евгения. Она всегда любила дождь, всю свою сознательную жизнь. Она стояла одна посреди внезапно опустевшего двора. Вот первые капли упали на ее поднятое к небу лицо, упруго ударили по протянутым рукам и вот уже сотни едва теплых брызг радовали ее.
Да уж, ливануло на славу! Словно небо разом отплатило за два месяца засухи! И Евгения, стоя на мокрой траве, сама мокрая до нитки, протягивала руки к небу, словно хотела дотянуться до туч. Ее губы шептали «Давай, сильней! Еще! Еще!..». И все ей было мало. Лило как из ведра, а ее душа радовалась как никогда. Громыхнул гром, сверкнула молния, и дождь начал затухать; капли становились все реже, все слабее и вот уж почти перестала гроза. Из подъездов на мокрую траву, весело крича, высыпали ребята.
- Женька, ну ты даешь! Классно! Ну, ты вообще сумасшедшая! – кричали они, а их глаза светились уважением к ней. И спустя пять минут снова палило солнце, и только воздух свежестью и влажностью напоминал, что недавно была гроза.
- Ты скоро вылезешь оттуда? – услышала Евгения голос мамы.
- Ну еще немного, ма! Я же только что зашла!
- Ты уже час там торчишь! – и мама ушла обратно в комнату.
Евгения сидела в ванной; она включила настенный душ, и он заполнял ванную, напоминая Евгении недавний дождь. На душе у Евгении было гадко: они с мамой только что впервые повысили друг на друга голос. «В конце концов, могу я немного посидеть в ванной? Я же не назло ей это делаю!», подумала Евгения. Впервые она подумала так эгоистично, и мысль эта была новой для нее. Но в Евгении было столько хорошего, столько светлого в ее душе, что это пока что не имело практически никакого значения…
Евгения вышла из ванной и сразу завернула в свою комнату и заперлась в ней. Она расчесала свои еще совсем мокрые волосы и легла спать.
Ей не спалось. Она вспоминала недавний дождь, прошедший день, думала о чем-то, что днем не имеет никакого значения. Так уж сложен человек: днем мы думаем об одних вещах, и они нам кажутся архиважными и значительными; ночью же нас терзают мысли совсем о других вещах, и мы задумываемся: как мы могли весь день думать о такой чепухе?.. И Евгения понимала это, и принимала все как есть. Она понимала, что поутру ей будет неинтересно вспоминать, допустим, ту же сегодняшнюю грозу. Но сейчас она очень интересовала Евгению, и этого было достаточно, чтобы Евгения думала о ней.
Постепенно ее мысли становились все более неоформленными, она погрузилась в дремоту, как вдруг резкий крик птицы за окном разбудил ее. «Я же закрывала окно, - сонно подумала Евгения. – Так как я могла услышать птицу так четко через закрытые окна?». Вставать не хотелось. Она открыла глаза и взглянула на окно: одна половина была чуть приоткрыта. «Наверное, неплотно закрыла»,- по телу у Евгении побежали мурашки, и она пыталась убедить себя, что это лишь от сквозняка. Она подошла к окну и, к своему огорчению, почувствовала, что на улице нет ни малейшего ветерка.
Ночной двор был практически неузнаваем. Евгения привыкла видеть его полным жизни и света – сейчас же там не было ни единой живой души, а свет был лишь от старого тусклого фонаря, но тем не менее эта картина понравилась Евгении: она привлекла ее своей таинственностью и новизной.
Евгения закрыла окно и вернулась к постели. Спать не хотелось, но она знала, что если просто полежать с закрытыми глазами, то и сам не заметишь, как уснешь.
Утром за завтраком Евгения сидела сонная, от огня в глазах ничего не осталось.
- Дочка, у тебя что-то случилось? – участливо спросила мама.
- Нет, мам, - улыбка через силу. – Просто не выспалась.
- Нельзя перед сном так долго в воде сидеть. Не делай так больше. – Глаза мамы внимательно смотрели на Евгению, а ей очень хотелось бы, чтобы она этого не делала. В Евгении поднялась какая-то злость, словно змея: какое право мать имеет мне указывать, что мне делать, а что не делать?!
Но эта вспышка мгновенно погасла. В конце концов, подумала Евгения, мама обо мне заботится. Может, я вправду из-за этого не выспалась? Но в голове звякнул непрошенный колокольчик: при чем тут ванна?! Ты думала всю ночь неизвестно о чем, мечтала и витала в облаках и теперь обвиняешь ванну в том, что ты не выспалась?! Евгения улыбнулась маме:
- Хорошо, ма, не буду.
После завтрака Евгения не пошла гулять, хотя на улице светило солнце и звали подружки. Она пошла к себе в комнату, заперла дверь и подошла к столу. Там в ящике под замком хранились ее маленькие секреты. Там лежали ее рисунки – около полусотни прекрасно выполненных рисунков, почти на всех одна и та же пара людей – и пачка чистых листов, лежала пара тетрадей, в которых были написаны стихи, лежали фотографии, отпечатанные в фотосалоне в центре города. Она никому не показывала все это, считала, что еще не время. Она достала чистый лист, карандаш и замерла на мгновение, словно задумавшись. И вот в ее мозгу вспыхнула картинка, и Евгения тут же занесла карандаш над бумагой и начала рисовать. Она часто бросалась рисовать ни с того ни с сего: просто в долю секунды понимала – хочу рисовать. И всегда получалось здорово. Она получала удовольствие от карандашных штрихов, от плавных линий, переходящих в резкие, от движений руки. И от результатов – рисунков.
Все ее рисунки были в карандаше. Но если раньше это были веселые картинки, сейчас из-под ее руки выходило нечто, никак не подходящее к той Евгении, которую все знали.
Это был ангел, темный ангел. Девушка с крыльями и черными волосами была словно в полете. Ее глаза были прищурены, губы искривлены в злобной усмешке, волосы развевались, а в замахнувшейся руке было длинное копье. Раньше Евгении и в голову бы не пришло такое нарисовать. А сейчас ей даже нравился этот рисунок. Она сидела и любовалась им, как вдруг резко, словно по приказу, спрятала его в тот же ящичек, заперла его и выскочила на улицу к подружкам, навстречу солнцу и веселью.
Этот день прошел так же, как и тысячи предыдущих. Шушуканья с подружками, игры с друзьями, зов идти домой родителей поздним вечером. Лишь ночью Евгения не спала, как всегда, а лежала, смотрела на фонарь, который заглядывал прямо ей в окно, и думала, долго ли она будет еще притворяться беззаботной, легкомысленной девчонкой, оптимисткой. Ей уже так это все осточертело! Ведь на самом деле она совсем другая. Так почему же она вообще завязала эту игру?..
Все думают, что она этакая малышка, собирающая цветочки на полянке, радующаяся бабочкам, пению птиц и солнцу. Но только потому, что она хотела, чтобы ее таковой считали, разве нет? И больше она этого не хочет. Надоело. Надо дать понять всем, что она может не только радоваться, как ребенок, но и переживать, грустить, нервничать, тревожиться, злиться, в конце концов. Но неужели никто еще не догадался, почему именно она хотела казаться такой?!
Все было именно так. Евгения ошибалась лишь в одном: раньше она действительно была такой – веселой и жизнерадостной. Всегда, когда человек меняется, ему кажется, что то, каким он был раньше – неправда, что это он притворялся и лишь хотел казаться таким. И Евгения сейчас тоже думала так же. Так уж устроен человек, ничего не поделаешь. Но душа человека меняется не за одно мгновение, и, как бы Евгения сейчас не злилась на себя прежнюю, завтра утром, едва ступив за порог своей комнаты, она снова будет такой же, как раньше. Будет не притворяться, а именно быть такой. И ночью будет снова укорять саму себя и удивляться. Человек меняется гораздо медленнее, чем это кажется со стороны.
Глава III
Так и случилось. Но с каждым разом перемены в Евгении были заметны все сильнее: она ругалась с родителями, грубила подружкам, молчала в компании и сидела незаметной мышкой, тогда как другие, как и всегда, веселились. И когда ей говорили, что она как будто сама не своя, она смотрела исподлобья своими большими глазами, в которых теперь все реже была видна жизнерадостность, и молчала, и смотрела, пока тому человеку не становилось неловко и он, обескураженный, не отводил взгляд.
Понемногу ее подружки начинали все реже звать ее гулять, все реже улыбались ей, а ее друзья забыли про нее. Евгении было обидно, что никому и в голову не пришло поговорить с ней, узнать причину ее перемены, что все предпочли бросить ее. Ну и ладно, думала она. Не больно-то и надо. И, сидя у окна и глядя на дождь, радовалась жизни все меньше. И улыбка теперь практически не касалась ее губ, и теперь ее лицо всегда было грустным и задумчивым. Волосы, раньше сиявшие веселой рыжиной, теперь были тусклыми и словно бы стали темнее, да и в глазах не было совершенно никакого блеска. Под глазами ясно обозначилась синева, само лицо побледнело от бессонных ночей, когда она рисовала или писала стихи – совсем не те, что раньше. Музыку у себя в комнате она ставила совсем другую – если раньше это были хипповые группы, то сейчас она слушала исключительно мрачный, готичный металл. Она сорвала со стен все плакаты – теперь улыбки на лицах девушек и парней поп-групп казались Евгении неестественными, словно эти улыбки вырезали и приклеили им на лица навсегда. И теперь на нее слепо глядела голая стена со старенькими обоями – странно, она раньше даже не замечала, какие они старые. Она поняла, что не замечала очень многих вещей – например, что после солнца может быть снег, что после дня бывает ночь, что кроме добра может быть и зло, кроме любви – ненависть… И что иногда побеждает далеко не добро, как в сказках. Если бы жизнь была сказкой…
Евгении все меньше нравились цветы и солнце, а скоро она возненавидела их. И уже сама не могла объяснить, почему. А глядя на себя в зеркало, она все меньше верила в то, что та девушка – она сама. Евгения уже почти ни во что не верила…
Глава IV
Ранний солнечный луч скользнул по столу, на котором лежали книги, по спинке кровати, по подушке, по которой были раскиданы длинные иссиня-черные волосы. Их обладательница лежала на кровати лицом к окну, и спала. Как только свет коснулся ее кожи, она, мгновенно проснувшись, вскрикнула от боли и вскочила с кровати. Она метнулась к шкафу и нырнула туда – там ее свет не достанет. Как только она прикрыла дверь шкафа, она увидела на внутренней зеркальной стороне свое отражение. Из глубин зеркала на нее глянула девушка лет восемнадцати. Не смотря на то, что она только что проснулась, ее лицо было свежим и совсем не сонным; большие темно-карие глаза смотрели испуганно, но с облегчением, которое бывает, когда человек осознает, что самое страшное – позади. А по правой щеке, от скулы до подбородка, тянулась тоненькая, с волос, царапина. Через несколько часов она пройдет. Это уже не первая рана солнечным светом. Солнце ненавидит тех, кто ненавидит его.
***
Когда она снова проснулась, день был во всем разгаре – насколько она могла судить по яркости света, пробивавшегося сквозь щелки в шкафу. Спать ей там нравилось больше всего, шкаф у нее был большой. На дно она постелила старые родительские и свои шубы и дубленки, заменив ими простыни, одеяла и подушки. Просто ей всегда было холодно, даже летом. И только кутаясь в многочисленные меха, она немного согревалась.
Она надела осенний темно-синий свитер с горлом, которое натянула на лицо почти до самого носа; джинсы и темные большие очки. Эти очки было непросто найти на рынке: была повальная мода на узенькие, и большие, в пол-лица, почти никто не продавал. Но все-таки она нашла такую палатку, где еще осталась пара-тройка таких «старомодных». «А я уже думала, их никто не купит», - доверительно улыбнувшись, сказала продавщица. Евгения улыбнулась в ответ – редкая по-настоящему добрая улыбка за многие годы - и ушла, сразу же надев очки, несмотря на пасмурную погоду. Облака скрывали солнечный свет только частично, а он больно резал ее глаза. В очках было легче, но ненамного. Лучше всего было ночью – днем свет слепил, все виделось засвечено, как будто на экране телевизора до отказа повысили яркость. А темноту она любила, ночью редко спала, а сидела на широком подоконнике и смотрела в ночь – на звезды, на спящий город. Любовь к темноте сделала свое дело: глаза Евгении очень быстро уставали днем, но ночью, во тьме, видели все как нельзя лучше. Да и звуки слышались гораздо чище и звонче, тогда как днем в общие звуки словно добавляли какой-то еле уловимый, но постоянный шум.
Она шла по улице. Руки в карманах джинсов, взгляд направлен под ноги. Обычный день в городе, позднее лето, пасмурно и моросит дождь. Воздух влажный, дышится легко и каждый вдох – как первый.
Она шла и думала о своем, как вдруг налетела прямо на человека и чуть не упала.
- Извините, - произнесла она и глянула на человека.
Обычный парень. Темные волосы по плечи, невысокий, одежда обычная – не дорогая, но и не дешевка: темные джинсы, темная рубашка, тяжелые ботинки. Но глаза… Она увидела в них надежду, потерянность. Она стояла и не могла идти дальше, и смотрела на него – в эти глаза.
- Давай на ты, - предложил он, тоже не в силах отвести взгляда.
***
Когда она поздно вечером в очередной раз сидела на кровати в своей комнате, мысли ее были уже не такими потерянными, в ее взгляде, направленном в ночь, не сквозила безнадежность. Ее лицо словно светилось в густых сумерках, светились ее мысли, ее глаза. Она думала о том, с кем ходила по почти осеннему городу весь день допоздна. Мысли о нем – глубокая река, а все остальные – маленькие ручейки, втекающие в эту огромную реку. И она пыталась убедить себя, что думает лишь о нем только потому, что нашла такого же человека, как она сама, и только поэтому. Раньше-то она думала, что она одна такая, не от мира сего. Ан нет. Интересно, а что увидел он в моих глазах, думала она.
Но все равно ей было очень грустно. Прошло всего несколько часов, а она уже сильно скучает по нему. Скорей бы настало завтра…
Нет, они не договаривались о новой встрече. И он, и она просто знали, что и так встретятся. Встретились же сегодня… И Евгения уснула.
Они проводили вместе все свободное время. И они никогда не договаривались о встрече. Как-то они встречались, просто гуляя по городу. Он был музыкантом в пока не очень известной группе; она – простой девушкой. Ну, не такой простой, как все. Не обычной. Но в ней не было той показной заурядности, которая присутствовала у других ее ровесниц. Она была простая, но не обычная.
Многое изменилось в Евгении за последнее время. Она уже не любила дождь, как раньше. Она находила все меньше причин для смеха и улыбок. И для слез. И если раньше она больше всего на свете любила тусоваться во дворе с подружками, то сейчас она предпочла бы просто посидеть в своей комнате в обнимку с любимым мишкой. Эту игрушку подарили ей еще на десятилетие, и сейчас плюшевый мишка был несколько потрепанным, но все равно самым любимым. Его ярко-желтый цвет давно выцвел, и теперь он был какой-то серо-желтый; глаза-пуговки удивленно смотрели на мир. И порой он казался Евгении самым близким другом. Но теперь в ее жизни появился он. И Евгения сидела на кровати без мишки – впервые за последние три года. Раньше она воспринимала мишку как свое второе «я», но сейчас она так не считала. Она нашла свою половину, и мишке было рядом с ней не место. Рядом с ней был он, хоть его рядом и не было. А мишка был третьим лишним. «Мысленно мы рядом», думала Евгения. И все время думала только о нем.
Глава V
Евгения спала. Была глубокая ночь, за окном выл ветер и вдалеке гремел гром. Не слишком близко, пока только слышался тихий рык зверя. Но ураган трепал ветви деревьев, как хищник треплет в зубах свою добычу. Ураган был злой.
Вот молния разделила небеса пополам, осветив комнату Евгении синей вспышкой. Невольно Евгения проснулась. Она проспала всего полтора часа, но спать уже не хотелось: она подошла к окну и стала смотреть на разбушевавшуюся стихию. Она любила стихию, ей нравилось смотреть, как за считанные секунды двор превращается в огромную лужу, как ураган валит молоденькие деревья, как молния пронзает черные тучи тысячами стрел, как грохочет гром, заглушая сердце.
Она стояла и, как зачарованная, смотрела на нежданную бурю, как вдруг почти неосознанно открыла окно и резким движением толкнула тяжелую раму. В комнату ворвался ветер, как злобный дух неведомых сил, который пробыл в заточении многие тысячелетия и вот наконец вырвался на свободу. Тут же молния ослепила ее, но Евгения словно не заметила этого. Она смотрела широко открытыми глазами на преобразившуюся улицу и не узнавала ее. Подоконник в ее комнате был низкий, и она помнила, как просила отца поставить ее на него, чтобы она смогла смотреть на улицу: она тогда болела и не могла выйти на улицу. Тогда она казалась себе маленькой и беспомощной, а двор – большим, необхватным.
Евгения стояла на коленях на подоконнике, потом выпрямилась во весь рост. Окно было чуть больше ее, она еще пять лет назад попросила отца сделать в ее комнате большие окна. Во всю стену, конечно не получилось. Но и того, что стало, ей вполне хватало.
Но сейчас Евгения едва ли смогла бы вспомнить собственное имя. Она была словно в трансе. Сильнейший ветер играл в ее волосах – опасный, но игривый зверь. Гром заменил стук ее сердца, молнии отражались в ее глазах, смело смотрящих в черное небо.
Она повернулась и схватилась за внешний край рамы. Забыв про осторожность, она цеплялась за любые незначительные выступы в стене пятиэтажного дома. Дождь не щадил ее, она насквозь промокла, но не осознавала, что часть воды на лице – это ее слезы. Последним рывком она схватилась за край крыши, и, подтянувшись, оказалась прямо на верху дома, где она прожила всю свою пока еще не долгую жизнь, дома, который много значил для нее.
Она стояла, ветер хлестал ее по щекам, рвал ее волосы, сбивал с ног. Но она ничего этого не замечала. Она хотела дотянуться до этого неба, черного, как сердце убийцы. Она хотела погрузиться в этот грохот, стать этим дождем, этим ветром. Но, как бы ни сильны были наши желания, не всегда они исполняются. Желание заполняло всю ее душу – всю, кроме крохотного уголка. Того, где был он. Того, где была ее половина. Она, не осознавая, плакала, слезы текли по ее щекам, ей почему-то казалось, что это последняя буря, последний дождь, последние порывы ветра и после этого не будет ничего, кроме пустоты и черноты, что все, что она знала и любила, исчезнет, его не станет и не будет никогда. Она протягивала руки к небу и умоляла: «Забери меня с собой! Я хочу стать частью тебя! Пожалуйста, не бросай меня…- Но ничего не случилось. Она продолжала быть человеком, продолжала стоять босиком на холодном железе крыши. – В чем дело? Почему ты не хочешь забрать меня к себе? Я же хочу этого всей душой!» сказала она, и поняла, что солгала. Часть ее противилась ее желанию, и она поняла это. И, как только осознала, что это за часть, буря закончилась. Только огромная лужа на том месте, где раньше был двор, говорила Евгении, что это не сон. А может быть, и сон, но еще не закончившийся. А может быть, он и не начинался никогда – и никогда не закончится. Быть может, вся ее жизнь – один красочный сон.
Евгения легла на мокрое железо и прикрыла глаза. Тишина, наставшая так же внезапно, как и ураган, давила на уши, но давила приятно. Лишь капли воды, стекающие с крыш и деревьев, и дыхание Евгении нарушали ее. И еще – стук ее сердца, глухо раздававшийся у нее в груди.
***
Они шли по улице, взявшись за руки, и молчали. Евгения хотела спросить его о ночной грозе – просто чтобы убедиться, что она правда была. Но не знала, что именно спросить. И пока она подбирала слова, он произнес:
- Эта гроза ночью… Ты видела ее?
- Да. Видела, и была под нею. Она разбудила меня, - добавила она после паузы. Ей внезапно очень захотелось рассказать обо всем, что случилось этой ночью. Она мысленно сама себе стала рассказывать это, но дальше того, что она просто смотрела на грозу за окном, ничего не помнила. Вроде бы ночью был жуткий ветер… Или простая гроза, а стихия ей приснилась?..
- Ты меня слышишь? – внимательный заботливый взгляд.
- О… Да, прости… Что ты сказал?.. – в ее глазах застыло извинение, и это заставило его улыбнуться.
- Я говорю – ну и ураган был, не так ли? Я такого еще не видал, и не думаю, что посчастливится увидеть такое еще раз.
- Это точно, - сказала Евгения. Он тоже не спал этой ночью, подумала она и снова, в который раз, почувствовала, какой он родной. Только ее, больше ничей.
- А звезды такие яркие были. После бури. Такие… близкие, - сказала она. И он согласился с ней.
Придя домой, она включила воду, наполнила ванну водой, бросила туда несколько ромашек. Они росли прямо у ее подъезда. Позже она прочитала где-то, что ромашки имеют расслабляющий эффект. Она не знала, так ли это. Она бросила их туда потому, что это были ее любимые цветы. Проверить, правду ли там написали, она тоже не могла - да и не рвалась слишком. Чтобы расслабиться, надо сначала напрячься.
Не включая свет, она зашла в ванную. По углам ванны и на полу она поставила несколько красных и синих свечей, и теперь два перемешивающихся света наполняли маленькую комнату.
Евгения расслабилась и прикрыла глаза. Волосы расходились в воде тонкими изящными линиями. Чувствовала она себя расслабленно и немного устало. Сегодня ничего особенного не произошло, но этот день стоило прожить хотя бы ради этих минут. Чтобы лежать в теплой воде с закрытыми глазами, ощущать малейшее ее движение; изредка открывать глаза и наблюдать за лениво плавающими в воде цветами. Или за свечами, тающими медленно и сонно. За подрагиванием огонька, когда дыхание случайно задевает безмятежное трепыхание света.
Ей снилось, что настала зима; она в лесу, на полянке, небольшой и пустынной. Прямо перед ней на девственном снегу сухими веточками выложена пятиконечная звезда. Небо над ней – серое, угрюмое.
И знакомое до боли одиночество. Она была одна. Не было ощущения, что рядом он. Словно бы они и не встречались. Только она помнила его до сих пор. И чувствовала, что он ее не помнит. Она снова одна. Одна.
Ее охватило отчаяние, а перед глазами стоял его образ… Его улыбка, его взгляд… Его манера говорить, его жесты…
Звезда загорелась, словно воспоминания Евгении имели материальную силу, энергию. И, хотя Евгения никогда не любила огонь и особо не жаловала его, - она даже не испугалась. Словно все так и должно быть.
Она стояла в центре звезды. Она не чувствовала жара огня. Она не ощущала ничего, кроме бесконечного отчаяния и тоски по нему. И внезапный крик птицы не вспугнул ее. И она не услышала, как из лесу на поляну, крадясь, выходил какой-то зверь, мягкими лапами практически бесшумно ступающий по снегу.
Она плакала. Она кричала. Наверно, только в ночном лесу можно дать волю эмоциям. И крик ее перешел из крика отчаяния в крик агонии. Огонь забрал ее с собой. Из пасти зверя вырвался короткий гортанный рык, и она проснулась. В своей кровати, целая и невредимая. А за окном – тихий рассвет. Ни ветерка. Чувство одиночества было не такое острое, как во сне. Словно два ощущения боролись между собой. И еще ей было страшно.
Она ходила по городу целый день, но не встретила его. Умиротворенное спокойствие в этот день не посещало ее душу. Даже в шелесте ветра в листве деревьев она слышала не успокоение, а угрозу.
Она стояла на набережной, у озера, опершись на перила и задумчиво глядя на остров. Волны на озере были в барашках, сама вода – темно-стальная. Ветер становился все сильней, темнело, словно наступил вечер. Но, казалось, что замечала это одна Евгения. Она подставила лиц ветру, но это минутное удовольствие не заглушило тревоги. Она опустила лицо вниз, чтобы никто, даже ветер, не увидел ее слез. Вроде и понимала, что плакать не из-за чего. Ну, подумаешь, один раз не встретились. Может, он заболел и не выходит на улицу, а может, просто сегодня их пути немного разошлись. А может, не немного.
***
Налетевший ветер скоро утих, а вот сердце Евгении не находило покоя. Она весь вечер не выходила из комнаты, сидела на кровати и рисовала. На рисунке была изображена фигура девушки, наполовину скрытая огнем. Она протягивала руки к небу.
Спать Евгения легла, натянув одеяло до самого подбородка, и наклонив голову так, чтобы с рассветом ничто, даже самый яркий солнечный свет не мог разбудить ее.
Глава VI
Когда она проснулась, было далеко за полдень. Вставать не хотелось, думать тоже. Она лежала, не шевелясь, слушала щебет птиц за окном, шум проезжающих мимо машин, болтовню людей, лай собак, смех детей. Все эти звуки, ее дыхание казались ей такими нереальными, искусственными, и она все ждала, что вот сейчас все стихнет, как будто ничего и не было. Проехала еще одна машина, ей вслед залаяла собака, а вот – окрик ребенка, приказывающий собаке угомониться.
Через час лежания Евгения все-таки встала, оделась. Подошла к окну и глянула во двор.
Прямоугольник улицы, образованный четырьмя домами, кипел жизнью. И с четвертого этажа люди казались очень маленькими. Двор заливало яркое солнце, слепившее глаза. Евгения почти не чувствовала боли в глазах: она даже дома носила очки, да к тому же ее комната сейчас находилась в тени. Но смотреть на солнечный свет все равно было не слишком приятно, и Евгения вышла в гостиную. Папа был на работе, мама ушла куда-то. А если мама уходит куда-то, то скорей всего Евгения была предоставлена сама себе до самого вечера. Что ж, отлично.
Она быстренько приняла душ, надела теплый темно-синий халат. Взяла из холодильника огромную тарелку с мороженым и пачку сока и, усевшись на диван, включила телевизор. Был какой-то фестиваль; пели приглашенные певцы и певицы. Сейчас как раз пела какая-то девушка, одетая в розовое платье на ладонь выше колена, с глубоким декольте. Волосы ее были вытравлены в ярко-белый цвет (если такой цвет вообще может быть). Макияж был яркий, броский. Кожа загорелая, но не естественный загар, а явно сделанный в солярии. Если прислушаться, то можно было уловить некоторые электронные нотки в голосе. «Вся фальшивая, - подумала Евгения. – И улыбка ее ненастоящая» и переключила на другой канал. Оскал певички действительно напоминал скорей оскал девушки на кресле стоматолога, нежели открытую, доброжелательную улыбку.
Солнце двигалось по небосводу, потихоньку закрадываясь и в комнату, где сидела Евгения. Но она вспомнила об этом только когда луч солнца лизнул ее ногу. В месте, где солнце коснулось кожи, началось сначала практически неощутимое покалывание. Евгения встала с дивана и задвинула тяжелые бархатные шторы. В комнате воцарился полумрак, разгоняемый разве что светом от включенного телевизора. Евгения переключила на музыкальный канал, там показывали клип какой-то попсовой группы. Не в силах больше наблюдать за «наклеенными» улыбками и слушать искусственные голоса, она выключила телевизор. Изображение, словно в замедленной съемке, сузилось в крошечную точку, и, мигнув, исчезло. Евгения осталась одна в темной квартире, лишь несколько незначительных солнечных лучиков пробивалось сквозь щелки в шторах, и доносились со двора смех детей да шелест шин по старому асфальту. Обычно сонливость одолевает человека в полутемной комнате, но Евгения не чувствовала ни сонливости, ни желания просто прилечь и закрыть глаза, и лежать так, пока не наступит второе пришествие… Необычайная свежесть, ясность мыслей. В глазах появился немного сумасшедший огонек, а перед ее мысленным взором неожиданно предстал образ набережной, за перилами – озеро, переливавшееся под лучами солнца всеми цветами и оттенками; шум ветра в листьях деревьев, такой успокаивающий и родной… Евгения невольно прикрыла глаза, и образ стал еще отчетливее – цвета ярче, звуки громче, яснее. А у перил стоял…
Евгения метнулась в свою комнату; туда уже добралось солнце, и полоса света лежала на полу. Евгения не заметила ее и в спешке бросилась к шкафу, наполовину залитому солнцем. Она было протянула руку к ручке дверцы шкафа, но яркая вспышка боли в ладони заставила ее отпрянуть назад. Евгения вскрикнула и отшатнулась. На секунду задумавшись, она сощурила глаза за темными очками, и протянула руку к дверце. Плевать на боль, плевать на солнце.
Она оделась и выбежала на улицу. Бежала, ветер трепал ее волосы, открывая лицо солнцу. Боль хлестнула ее по щекам, ослепила глаза, в ушах стоял невообразимый шум, как в ненастроенном радио. Но Евгении было наплевать на боль.
Она прибежала на набережную, подошла к перилам и, ничего не понимая, огляделась. Словно самое привычное вдруг изменилось так неожиданно и так сильно, что ты уже никогда не сможешь привыкнуть к этой перемене и никогда не поймешь, где же ты оказался.
Набережная была точно такая же, какой она и видела ее у себя в квартире. Блестело озеро, шумел ветер, словно бы успокаивая ее. Но было еще кое-что, на что она просто не обратила внимания дома: было совершенно безлюдно. Обычно парк и набережная кипели жизнью, даже ночью редко можно было посидеть тут в одиночестве. А сейчас тут не было совершенно никого. Хотя был обычный будний день. Почти всегда тут гуляли молодые мамы с детьми в колясках, парочки и просто те, кому нечего было делать. Сейчас было пусто, как будто вокруг парка появилась некая аура, отталкивающая каждого, кто захочет зайти туда. Евгения стояла посреди этого жуткого безмолвия; шум в ушах стал почти незначительным, но глаза застилали слезы. Это не было обидой или отчаянием; просто трудно сдержать эмоции, когда вот так резко меняется знакомое тебе место. Место, в котором ты любил бывать, когда тебе было грустно на душе, глядел на мелкие волны, в блестках или же в барашках, и находил успокоение. Когда тебе доставляло удовольствие наблюдать за этой необычайной оживленностью, которая отличалась от городской неторопливостью и беззаботностью. Место, в котором смех казался тебе таким веселым и легкомысленным, который разносился, казалось, не только до противоположного берега, но и по всему миру, и вселял в сердца радость и веселье. Теперь это место стало пустым, безлюдным и каждый звук – будь то смех или же плач, или просто слово, произнесенное девушкой – казался неестественным и пустым. Девушкой, зашедшей сюда, возможно, невовремя, стоявшей у резных перил и наблюдавшей за озером. Слезы еще оставались на ее щеках, но больше она не плакала. Боль, сжигавшая ее изнутри, поутихла. Евгения была абсолютно спокойна, шелест ветра умиротворял ее и подсказывал, что нужно ждать. Просто ждать.
За все время, что она там была, не прошло мимо ни одного человека, она не услышала ни звука, говорящего, что рядом есть кто-то, кроме нее. Она смотрела на озеро и невольно восхищалась красотой игры блесток солнца на гребнях небольших волн. Она сидела на перилах, спрятав лицо за густыми волосами. Она смотрела на дальний берег, и думала, что никогда не видела ничего красивей: затянутые солнечной дымкой церквушки, дома, леса.
Солнце описало по небу полукруг, как вдруг она поняла, что к ее чувству умиротворенности, спокойствия прибавилось еще одно. Чувство ощущения рядом другого человека. И этот человек знал, что она здесь; кроме того, он пришел потому, что она здесь. И еще этот человек знает, что она чувствует его. Она не видела его, она его просто чувствовала. Можно называть это шестым чувством. А может, уже седьмым. А лучше это вообще никак не называть, потому что не всем вещам в мире можно дать имена и названия. Иногда бывает, что, называя что-то каким-то конкретным словом, мы избегаем этого или даже боимся. А избегать и бояться глупо.
- Я уже думала, что ты не придешь, - сказала она, не оборачиваясь, продолжая смотреть на дальний берег, но уже не видя его.
- Зря ты так думала, - ответил ей голос. Самый родной, самый близкий, самый теплый, нежный голос на свете. У нее, казалось, сердце расцвело, когда она услышала его. – Не оборачивайся, - попросил он. И Евгения замерла, чувствуя, как замирает душа, как сердце наполняется любовью и убыстряет свой бег. Он подошел к ней, взял ее руки в свои. Она не удивилась, почувствовав, что они горячие. Почувствовала его дыхание; закрыла глаза и улыбнулась про себя. Он вдохнул запах ее волос, прижался к ним щекой. Какие чудесные у нее волосы… Ни с чем несравнимое чувство, когда ты после долгой разлуки чувствуешь запах волос любимой, чувствуешь, какие они мягкие, такие родные… От удовольствия хочется закрыть глаза, забыть все и полностью отдаться ему. Обнять свою девочку, прижать к груди и никогда в жизни не отпускать ее. Она для него была всем, она заменяла ему мир, который все почему-то называют лучшим из миров, хотя ничего, кроме нее, хорошего и прекрасного в нем нет. Возможно, когда-то и было. Но со временем этот мир утратил краски, которые в первые лет десять-пятнадцать его жизни сияли так ярко; они потускнели и открыли ему столько грубости, пошлости и несовершенности этого мира, что он уже никак просто не мог назвать его лучшим миром. И если это лучший, что же собой представляет худший? Как люди могут называть его лучшим, если в нем столько много грубости, насилия и грязи, что практически не остается места для чего-либо другого? И вот появилась она – та, которая вдохнула в его душу жизнь; та, которая значила для него столь много, что он готов был упаковать в оберточную бумагу и подарить ей на день рождения с наилучшими пожеланиями собственное сердце. Та, которая значила столь много для него и практически ничего – для остальных представителей сомнительного «лучшего мира». Та, в чьих глазах была жизнь, было спокойствие, была любовь и безграничная надежда и вера. На то, что однажды этот мир станет лучше. На то, что любовь однажды очистит мир, наполнит сердца – пустые сердца людей, которые не ценят того, что у них есть. И хотят того, чего у них быть не может, и что им никогда не понадобится. Хотят только потому, что у них этого нет, а получив, они вдруг решают, что достойны лучшего, и выкидывают уже ненужное за дверь, и не видят особой разницы между вещью и человеком.
Она была для него всем, и он не мог ее потерять. Он просто вдохнул запах ее волос, обнял свою малышку, и они стали вместе сидеть на перилах в опустевшем в этот день парке и смотреть на далекий берег. И оба понимали, что никогда не будет прекрасней момента; что никогда краски, которыми были нарисованы озеро, берег, дымка между тем и другим, небо, облака, спешившие куда-то по своим делам, - не будут такими чудными, такими насыщенными и просто приятными. И что они никогда не потеряют друг друга.
Глава VII
Солнечное небо понемногу начинало темнеть, на нем стали зажигаться первые звезды. Словно отблески света в окошках, когда с наступлением темноты в квартирах зажигают свет. Слух Евгении стал чистым, почти идеальным и обострился. Глаза, уставшие, теперь начали отдыхать, и смотреть стало гораздо легче. Холодные цвета ночи стали чистыми, без шума, который сопровождал любой день. Мир словно преобразился. Им почудилось, будто они сидят на краешке Вселенной, там, где кончается привычный всем мир, грязный и сотворенный словно в спешке и в последнюю очередь, когда Всевышний уже устал творить. Там, где начинается другой мир, такой, какой ты захочешь. Где можно будет полететь, если ты только этого захочешь, где нет лжи, где никогда не бывает такого, чтобы кто-то кого-то убил или обидел. Мир, где кончается быль и начинается сказка, но сказка без единого злого персонажа. Сказка, где нет конца – ни хорошего, ни плохого, ибо хорошо то хорошее, что никогда не кончается. Мир, где нет принципа зебры – сначала хорошее, а потом столько же плохого. Мир, в который ты попадешь, как только захочешь…
***
Поверхность озера была чистой, как никогда; ни единого ветерка не потревожило ее, ни малейшего порыва воздуха не последовало даже после того, как пролетела с криком чайка.
Она лежала в своей кровати, и, почти засыпая, думала, что это прекрасно – просто сидеть рядом с любимым и смотреть на берег, теряющийся в дымке солнца. Она даже не задумывалась, почему парк был пустым в совершенно обычный день. И она уснула с улыбкой на губах.
Он проснулся резко, как по приказу.
В его комнате было много примечательного: на новых, богатых обоях зелено-золотистого цвета висели его картины, на письменном столе стоял компьютер, который он в последнее время включал, надеясь хоть немного развлечься - у него было на компьютере множество игр, но они более не завлекали его; поиграв в любую из них минуту-другую, ему снова становилось скучно, и он выключал компьютер. Ну как может понравиться игра, в которой надо убивать, думал он.
Так же на его столе в ужасном беспорядке (в «творческом» беспорядке, как говорил он) лежали исписанные листы – альбомные и тетрадные, различных видов, желтые и белые, старые и написанные совсем недавно. Это были тексты его песен, он же был музыкант в группе. Эти листы были сплошь исчерканы, было множество помарок, исправлений и добавлений, что-то зачеркнуто, очень многие поля были исписаны. У кровати, красивой, резной, богатой, стояли две гитары – одна старая, на которой он играл исключительно по ностальгии – это была его первая гитара, и она довольно долго прослужила ему. Но для профессиональной игры она уже не годилась, и он купил новую. Но все равно он больше любил старую, первую гитарку, на которой он учился играть, на которой стирал в кровь пальцы, когда еще не умел толком играть на ней.
Комната у него была богатая, пол матово блестел, стены искрились на закатах золотистым цветом, свисавшая с потолка люстра, словно распустившийся цветок, грела своим теплым, мягким светом. Но ему все это было чуждо; больше всего на свете он желал уйти из этого дома, сияющего чистотой и богатством, и никогда сюда больше не приходить. Он много раз порывался уйти, но каждый раз возвращался. Чем дальше он уходил, тем яснее был образ его младшей сестренки, которая любила брата больше, чем кого бы то ни было. Как она смотрела на него своими большими наивными глазами, как прижимала к груди плюшевого зайца, настолько старого, что уже никто не помнил, каким он был цветом. Богатые родители, конечно, могли купить ей множество новых игрушек, и всякий раз призывали ее «выбросить эту рухлядь», после чего у нее всегда наворачивались слезы и она говорила, что никакая игрушка в мире не заменит ей Джека – так она прозвала своего зайца. Старший брат всегда был рядом с ней, она доверяла ему, а ее доверие было для него очень важно. Он всякий раз представлял себе, что будет чувствовать его сестренка, когда узнает, что он ушел навсегда и бросил ее. И всякий раз возвращался.
А теперь, когда в его жизни появилась Евгения, в его мыслях такая, как «побег из дома», вообще не числилась.
***
Она просыпалась тяжело и медленно, сон утягивал ее, как трясина, в свои таинственные, неизведанные глубины. Тягучий, как жвачка, сон понемногу уходил из ее памяти, покидал ее сознание, чтобы следующей ночью вернуться. Но это ее не волновало: реальная жизнь была ей интереснее. Во сне все предсказуемо, в жизни же - нет. А разве интересно жить жизнью, в которой все известно наперед?
Погода за окном была дикая; небо нахмурилось, ветер разыгрался не на шутку, пригибая молоденькие деревца к земле, которая, казалось, почернела еще больше. Яркая зелень деревьев, кустов и травы стала угрюмой, тусклой. Евгения стояла у подъезда, смотрела на будто разозлившуюся природу и думала, чем бы ей заняться. И когда из-за чернеющих туч вылез кусочек солнца, торопливо отступила в спасительную темноту подъезда. Она вспоминала ту Евгению, которую все любили; которая любила всех. И о том, как всего-навсего один случайный порез стеклом может изменить всего человека, вплоть до восприятия мира. О том, как непредсказуема жизнь, как все это очень запутанно, но оттого не менее интересно. О том, почему же все-таки некоторые люди спешат расстаться со всем этим.
Он сидел за своим столом; перед ним лежал девственно чистый лист бумаги. Он замер, на секунду задумавшись; его глаза смотрели в одну точку, превратившись в щелки, и тут его рука быстро написала две строчки. Он снова слегка задумался, и вот уже на листе стихотворение, которое возникло спонтанно, и написано оно было почти без исправлений. В его стихах никогда не было имен и названий; они были абстрактные, пространные. Нередко бывало, когда ему приходилось сидеть над песней часа два, а то и три – такое было, когда группе срочно требовалось пополнение в их репертуаре. Но даже тогда талант не подводил его.
Они встретились спустя неделю после того заката, встреченного ими в опустевшем парке. Встретились случайно, желая этого, но не догадываясь, как и где это случится. Он тосковал по ней, скучал спустя минуту после их расставания, и когда он лежал в своей комнате, всеми силами желая заснуть, чтобы скорей наступило завтра, и смотрел в потолок - видел ее. Ее темно-карие глаза без грамма косметики, в которых лучился свет, такой слабый, что мало кто был способен заметить его. Ее линия губ, такая нежная, такая хрупкая, и робкая улыбка, когда она видит его. Ее волосы, которые когда-то были светло-русыми, но со временем потемнели и стали почти черными. Ее руки, обнимавшие его с почти детской страстью и наивностью. И снова ее глаза…
Он перевернулся на другой бок, но мысли о ней не исчезли. Что в этой девчонке особенного? Он даже не задавался этим вопросом. Она вся особенная, вот и все. Больше нет такой, которая бы так видела дождь; которая так бы любила, так бы берегла. Он закрыл глаза и заснул, и ему снился сон, где Евгения превратилась в дождь и пролилась над городом сильным ливнем. Этот дождь шептал ему на ушко что-то нежное и наивное, а он стоял посреди города, превратившегося в одну большую лужу, и просто наслаждался тем, что он есть.
Превращение всего города в лужу было мечтой Евгении. У каждого из нас есть неисполнимая мечта, и самое прекрасное в этом то, что каждый знает, что она неисполнима, но все равно – так приятно помечтать об этом. Евгения иногда и мечтала – как было бы здорово, если бы можно было шлепать босиком по улицам города – которые раньше были улицами, а превратились бы в реки; как с шелестом и всплесками проезжали бы машины по шоссе, которые стали бы целыми каналами. И чтобы все время шел дождь. Нет, не дождь! А огромный ливень, текущий с неба как некая таинственная вертикальная река. Целый водопад посреди города! И Евгения, насквозь промокшая, радовалась бы дождю, ливню, воде – шла бы по улицам и площадям, по щиколотку в воде, и подставляла бы руки каплям воды, и мокрые волосы прилипали бы к влажному телу, и такой свежий воздух, что дышится совсем легко. А на мгновение покажется, что дышать и не требуется вовсе. И не надо открывать глаза, чтобы видеть все, и можно забыть обо всем на свете, а только наслаждаться, чувствовать, как тяжелые капли разбиваются на несколько миллиардов мельчайших брызг и падают в воду, которая покрыла практически весь город…
Глава VIII
Евгения лежала на диване, положив одну руку на живот, а другую уронив на холодный пол. Волосы закрывали ее лицо; ее глаза были прикрыты. Она не спала. Ей было все безразлично; так бывает, когда человек устал от окружающего его мира, от привычного дома, каждая щелка, каждая скрипящая половица врезалась в память и надоела до одурения. Когда, подходя к зеркалу, знаешь, что увидишь то же лицо, пристально всматривающееся в тебя; когда, засыпая, знаешь, что тебе приснится, а просыпаясь, не сомневаешься, что этот день ничем не будет отличаться от тысячи предыдущих. Знаешь, что, выйдя из дома, не встретишь ничего и никого нового. Все было привычно, обыденно и надоело ей.
Мама зашла в комнату и остановилась.
- Дочка, что с тобой? – спросила она Евгению.
- Мне плохо, мам, - тихий усталый голос.
- У тебя что-то болит?
- Сердце…
- Что такое? Колет?..
- Нет. Разрывает на части, - сказала Евгения и повернулась на другой бок, перепутав плавные линии волос.
- Я вызову скорую, - твердо сказала мама и вышла, не заметив слабого «Не надо».
… В комнату вошел упитанный, жизнерадостный врач.
- Так! Здравствуйте, милочка! Ну, рассказывайте!
Евгения не шевелилась и почти что не дышала. Физически с ней все было нормально. Сердце действительно болело, но не в том смысле, который прижился у заботливых мамочек и докторов-параноиков.
- Вы ведь не хотите на самом деле, чтобы я здравствовала, - сказала она слабо. – Вы ведь доктор. Это ваша работа.
Улыбка сползла с его лица как птица, которая сорвалась с крыши потому, что ее напугали.
- Так, милочка! Что у нас, говорите, мамаша? Сердце? – мама Евгении торопливо закивала головой. Евгения не возражала им. Пусть думают, что хотят. Пусть увозят. Пусть пичкают лекарствами. Хоть какое то изменение привычного хода жизни. Может быть, она наконец умрет?!
Врач прослушал ее. Поинтересовался, как давно она лежит на диване, и Евгения ответила – с полуночи. На самом деле со вчерашнего вечера, лежала, не засыпая, но зачем пугать такого доброго человека? И ее мама тоже промолчала, так как не была уверена, спала ее дочь или нет. Она видела лишь, что глаза ее были закрыты, вот и все.
- Придется нам, маманя, вашу дочурку-то отвезти в больницу! Сердце-то у нее… - и он сбавил голос до еле слышного шепота. Евгения даже не пыталась его расслышать, ей было все равно, даже если бы он кричал у нее над ухом.
В больнице ее еще раз прослушали. Посмотрели через рентген. И еще раз прослушали. Доктора шептались, оглядывались и косились, а она стояла и думала – что же дальше-то будет. Интересно все это, черт.
К ней подошел симпатичный молодой парень и явно замялся. «Тебя подослали сказать мне что-то? И я даже знаю, почему именно тебя. Ты молодой и симпатичный, и они надеются, что я, как молодая девушка, не устою пред тобой и соглашусь на все – по крайней мере, на большую часть того, что ты собираешься мне предложить». Парень пару секунд смотрел на нее якобы думая, с чего бы начать. Она смотрела на него с вежливым равнодушием. Она ожидала от него любого предложения, просто чего угодно. Но когда он спросил, может ли она остаться у них на пару недель, она очень сильно удивилась.
Глава IX
- Для чего мне и главное – вам это надо? – спросила она. – Если, конечно, это не секрет, - подчеркнуто вежливо, но вкрадчиво добавила она.
- Это не моя просьба, - начал оправдываться паренек. – Меня просто попросили… Спросить Вас, не будешь ли ты против… Вот, - выпалил он, избегая ее взгляда. Она, заметив это, стала смотреть на него пристально, не отводя глаз. Глаз, которые темнели с каждым годом и из серо-голубых превратились уже почти в черные. Паренек краснел прямо на глазах. Он уже, наверно, жалел о том, что подошел к ней. Все-таки словив его взгляд, она ему улыбнулась. И – надо же! – он улыбнулся ей в ответ.
- Так что мне передать? – сказал он.
- Так прямо сразу и передать? Хорошо! Передай им, что я хотела бы знать, почему столь уважаемые доктора вдруг заинтересовались мной и хотят меня упрятать на две недели в больницу.
Парень посмотрел на нее уже не смущаясь, серьезно и внимательно, и она выдержала этот взгляд.
- Когда… Когда осматривали твое сердце, - запнувшись, начал он. – Доктора… Они очень удивились. Они такого еще никогда не видели, и думают, что не увидят, поэтому… - он снова задумался. – Они хотят тебя осмотреть подробно, разобраться, понять, в чем причина… - и он замолчал.
- В чем причина – чего? Что с моим сердцем? – довольно равнодушно спросила она. – Что они хотят во мне рассмотреть? Чему они удивились?
Она смотрела в сторону. Паренек ее больше интересовал теперь как источник информации. Она ждала ответа, но, не услышав его, повернулась к пареньку. Он смотрел на нее исподлобья, как бы говоря, что это не его дело и ему сказали, что лучше в него и не соваться.
Евгения развернулась и быстрым шагом направилась к выходу. Ее волосы развевались, как на сильном ветру. Злость и ярость поднимались из-под ее подсознания как ядовитые змеи. Она резким движением толкнула дверь и выбежала на улицу и тут из-за туч вышло солнце…
- Так что с ее сердцем, я так и не понял? – спросил тот парень у доктора. Тот внимательно и долго на него смотрел, а потом произнес:
- Оно у нее все в ожогах, как будто ее из пожара не успели вытащить. И работает оно абсолютно нормально. Причем остальные органы вполне здоровы.
***
Евгения быстрой походкой шла по городу. Теплый, почти горячий ветер обжигал щеки. Она была зла и взбудоражена. Что там не так с ее сердцем? Разорвано надвое? Трещина посередине? Или в нем обнаружили стрелу Амура? А впрочем, какая разница… Евгения горько усмехнулась. Дикая мысль пришла ей в голову. Может быть, ее сердца вовсе не нашли? Она прижала руку к груди и почувствовала глухие удары рвущегося из груди сердца. Все в порядке. Она зашла домой.
- Мам, пап, я пришла! – в ответ тишина. – Мам?..
Дома никого. Ну и хорошо, можно поминутно не напяливать на лицо «голливудскую» улыбку, делая вид, что у тебя все в порядке.
Она зашла в свою комнату. Как тут все привычно и мило: плюшевый медвежонок на кровати, одежда на стуле, стопка книжек на столе. А в окне солнечный свет. Стоило ей посмотреть на него, у нее сразу начинали болеть глаза, как будто их обжигали горячим паром. Кожа, если на нее попадал свет солнца, нагревалась моментально и обжигала мышцы. Вот и сейчас перед глазами начали летать белые мухи и Евгению начало немного тошнить, как будто она несколько лет находилась на яхте и вот наконец впервые за несколько лет сошла на землю. Она как сквозь туман подошла к окну – слишком уж ярко светило солнце… - и задернула темно-красные шторы, и комната погрузилась в мрак… И все словно переменилось. Мишка на кровати, глядевший доверчиво и словно с мольбой в своих пуговичных, янтарных глазах внезапно взглянул на Евгению с яростью, ненавистью. Книжки на столе мрачным силуэтом выделялись на фоне красной шторы.
Однако солнце клонилось к закату, а с востока на небо находили черной завесой тучи…
Евгения легла спать совсем недавно, около получаса назад. Ее разбудил пророкотавший вдалеке раскат грома. «Странно, удивилась Евгения, обычно я не просыпаюсь из-за таких тихих и далеких звуков». Но спать больше не хотелось. Она была полна сил и энергии, и ей казалось, что в этот момент она была способна на все – просто на все, что угодно. Она сидела на кровати, подогнув под себя ноги, и слушала, как приближается гроза. А она наступала медленно, словно крадясь в глухой ночной мгле. Громкий, но очень далекий рокот грома был словно рыком льва, приготовившегося напасть на свою жертву. Евгения с непонятной, скрытной страстью и невероятным ожиданием чего-то смотрела в окно сквозь штору. Вот стали видны вспышки молний, как знамения о конце света. Евгения раскрыла окно и с нетерпением стала всматриваться вдаль: ну где же она?! Адреналин в ее крови повысился, наверное, до предела, или выше его, но Евгения стала чуть дрожать.
…Резкий порыв ветра мгновенно растрепал волосы, ударив в лицо, плечи и грудь. От неожиданности и одновременно безмерного наслаждения стихией словно сами собой закрылись глаза. С невероятным шумом ударили струи дождя, ливня, пеленой заслонившие маленький дворик. Открыв глаза, Евгения увидела черноту, словно пустоту, сожравшую небо до конца, до последнего кусочка. По ушам ударил гром, и одновременно с громом по мозгу Евгении ударила мысль… Нет, скорее образ. Образ залитого сейчас парка, набережной и пенящиеся волны озера. Она, словно осознавая, замерла на мгновение, похожая в этот миг на каменное изваяние, невероятно красивое, изумленное, притягательное…
Евгения молниеносно развернулась и метнулась к входной двери. Сбежав по ступенькам подъезда, она рванула на себя старую облезлую дверь и выскочила под грозу…
Лишь пройдя половину пути, она осознала, что идет босиком. Что она насквозь промокла и дрожит от холода. Но повернуть назад? Нет, ни за что. Не просто так она увидела в своем, возможно, больном, воображении набережную и парк. Не верила она, что увидела эту картину, столь четкую и ясную, лишь потому, что хотела этого.
Она зашла в парк, толкнув тяжелые, кованые ворота. И – неужели?! – вот он, совсем недалеко, силуэт, родной и знакомый, стоящий на пустой танцплощадке. Со всех ног Евгения бросилась к нему и обняла крепко, как только могла. Прижимаясь к нему всем телом, она перестала чувствовать холод и боль. «Я не способна больше тебя отпустить!», прошептала она. За шумом дождя, падающего с высоты и разбивающегося вдребезги об плиточной покрытие площадки, и ревом безумного ветра нереально было расслышать ее страстный шепот. Но он услышал. И ответил ей, прижимая ее к самому сердцу: «Я больше никуда не уйду».
Площадка, находившаяся на полметра ниже уровня парка, стала медленно наполняться водой. И Евгения, неловко повернувшись, поскользнулась и упала. Умудрилась совсем не ушибиться, и потянула за собой его. Он лег рядом на мокрые плиты, и обнял ее… Они не чувствовали холода. А дождь, постепенно затихая, словно успокаивая гром, затих только к утру.
Глава X
Они гуляли по городу вместе, впервые за долгое последнее время. И им всего было мало: они не могли надышаться этим воздухом, им было мало солнца, мало всего мира! Нагулявшись, сели в лодку на пристани. Он сел на дно лодки, а она облокотилась на его ноги, и они смотрели на восток, а солнце грело его спину, и он словно прикрывал Евгению от света. Ему было невероятно сладко и приятно ощущать ее тяжесть на своих ногах, а Евгения не знала, что может быть более приятным, чем чувствовать его спиной и плечами. Чувствовать, что он рядом. Навсегда. И никогда он ее больше не бросит, потому что ей так спокойно, так упоительно спокойно быть рядом с ним, и она ни на что на свете не променяла бы эти счастливые мгновения…
Он возвращался домой, когда на город опустились сумерки. Прокручивая в памяти прошедший день, подаренный Евгении и ему, он не замечал, куда шел. На простом человеческом «автомате» он шел к себе домой, когда на его пути выросли словно из-под земли (а на самом деле – из-за кустов сирени, растущих по краям его пути) несколько мужчин, от которых за версту несло алкоголем. Они распевали похабные песни во всю мощь своих легких, прокуренных, простуженных.
Он словно вышел из транса и заметил эту компанию. Но путь назад уже был отрезан одним из мужиков…
Евгения только что рассталась с ним у своей двери. Настроение у нее было настолько умиротворенное, что она, зайдя на кухню приготовить себе чаю, стала напевать какую-то песенку. Так она мурлыкала себе под нос и когда ставила чайник, и когда наливала в ярко-красную чашку бордовый ароматный чай. Евгения села за маленький столик в их тесной кухоньке, и поднесла кружку к губам, и… И перед глазами у нее все поплыло, размазалось. Кроваво-красное пятно чашки расползлось, и приняло форму чего-то совсем уже невообразимого. В животе у Евгении словно затянулся узел, которого с дюжину минут назад не было вовсе. Сердце сначала замерло, а потом понеслось как бешеное; перед глазами хоровод красок сгустился и наконец почернел, и Евгения схватилась за голову, потому что в ней едва не взорвалось что-то, что зародилось в то мгновение, как Евгении стало плохо. Виски разламывало на части, в ушах стоял шум и какой-то даже звук, похожий на визг, только гораздо выше, на пределе. И внезапно все это кончилось. Пятно снова стало кружкой с чаем, а Евгения еще с минуту сидела и рассматривала поверхность стола, раскрашенную под мрамор. И в нарисованных трещинах она увидела его, лежащего и словно кричащего… Евгения все поняла. И побежала к его дому.
…Один из мужиков поднял в воздух бутылку водки, в которой оставалось содержимого пальца на три, словно некое знамя, и проорал: «Смотрите, мужики, кто идет! Эй, салага, - прохрипел он. – Скажи-ка друзьям-приятелям, который час?». Он никогда не носил часов, и понятия не имел о времени. «Ну, я не знаю, часов одиннадцать…». «Да, ты уверен? Точно одиннадцать? Или ты решил мне соврать, гаденыш?!». «Да я же сказал, что не знаю». А мужик прохрипел: «Все слышали? Он мне грубит! Ну, счаас я тебе задам, мразь…..» и грохнул бутылкой о бордюр…
Она еще издалека увидела, что что-то происходит. Она видела компанию пьяных мужиков, слышала их крики, но не могла понять, что они делают и что именно кричат. Но через минуту она все поняла. Евгении не хватило смелости побежать туда и броситься на этих тварей, что осмелились поднять руку на него… Но стоять в ста метрах и смотреть, как они убивают его, было еще невыносимей. Она села у стены дома и заплакала от безысходности, от собственного бессилия и от собственной трусости. Но, стоило ей взглянуть на то, что там творится, и ее пробирала дрожь. Но, может быть, это было от того, что каменная стена дома была холодной…
После того, как пьяная компания разошлась, Евгения еще долго не могла заставить себя взглянуть в ту сторону. Она догадывалась, что должна была там увидеть. Но слишком не готова была это увидеть.
Словно во сне, она встала и пошла в ту сторону, смотря себе под ноги. Не поднимая головы, считала шаги. Десять. Двадцать. Тридцать семь…Тридцать восемь… Тридцать девять шагов. И когда она увидела его, сразу забыла про то, что считала шаги. Про то, что сидела у дома, не в силах заставить себя встать. О том, что было раньше.
На лице, руках, одежде, и на дороге был океан крови. А из шеи торчало стекло…
Голос Евгении напрягся, словно в крике, но она не смогла выдавить ни звука. Она закрыла глаза, но ярко отпечатавшийся образ выкинуть из головы не смогла. Он лежал у нее на руках. И она ничего не видела за пеленой слез, кроме него. Его глаза были раскрыты, и он невидящим взглядом смотрел в небо, которое для него навсегда останется ночным, безоблачным, и на нем будут всегда сиять невероятно яркие звезды. Рот его был приоткрыт, словно в удивлении. Ей вдруг показалось, что если она его поцелует, то он оживет. Да, да, именно так! Она оживит его, надо только…
Его губы впервые не ответили на ее прикосновение, и это было настолько непривычно и ужасно, что слезы лишь сильней закрыли ей глаза. Ей в первый миг почудилось, что он жив, и сейчас он встанет с этой ужасной дороги, обнимет ее… Но этого не случилось. И Евгения сидела, сидела, сидела, держа его голову на своих коленях. Свет фонаря освещал его лицо, залитое кровью, и безжизненные глаза, и отражался в этом стекле, которое врезалось в его шею... Евгения не решилась вытащить его, она боялась прикасаться и даже вообще ей было очень жутко смотреть на это стекло.
Евгения не помнила, как она дошла до дома, и не могла понять, как вообще после всего этого решилась идти через весь город одна, ночью. Она дошла до своей постели и легла прямо на покрывало, не разбирая ее. Ни на что не было ни сил, ни желания. От слез уже болели глаза, и чувствовался озноб: поднялась температура. Но Евгении было все равно, пусть хоть небеса обрушатся, или земля разверзнется… Ничто не имеет смысла.
Она проснулась от лучей солнца, лижущих ее ноги. Но она даже не пошевельнулась, чтобы закрыть окно или переменить позу. И лишь сильная дрожь выдавала ее боль. Но Евгения не чувствовала ни того, ни другого, не глядя смотрела на рисунок на стене. Один из первых, он был удачный и очень чувственный: ангел с крыльями, смотрел в небо, с неописуемой какой-то неясной надеждой, руки были раскинуты в стороны, а ладони открыты. И вся его поза выражала мольбу, за все, все, что творится на земле. Словно он один просит прощения если не у Бога, то у чего-то другого могущественного выше, а на земле и не подозревают, что за все сотворенное можно было бы легко их всех сжечь или закидать камнями.
Евгения чувствовала сильное желание закричать во весь голос, и не что-то конкретное прокричать, а просто так, чтобы дать выход всему, что накопилось внутри. Но что-то сдерживало ее.
Солнце, двигаясь по невинному голубому небу, все больше заливало комнату. Когда оно добралось до кончиков пальцев, Евгения вздрогнула.
« Больно… очень горячо. Словно горю в огне… зачем все так случилось? В чем он был виновен? Больно… БОЛЬНО……»
Она не выдержала и с каким-то диким звериным рыком задвинула шторы. Огненная боль не прошла, но перестала нарастать. И стала медленно, неторопливо затихать. Евгения опустилась на пол и тихо заплакала…
Глава ХI
Зима. Она очень красива – белые просторы, светлые ночи… Раньше Евгения очень любила зиму – короткие дни, прекрасное мерцание снега в лунном свете, таком многообещающем… таком вечном. А сейчас Евгения стояла перед окном, заклеенным заботливыми родителями на зиму. Стояла, смотрела и – не замечала ничего.
За это время она выслушала шесть тысяч лекций на тему «надо жить дальше». И каждый раз слышала одно и то же. «Если бы хоть кто-нибудь из них знал, каково это», думала она. И понимала, что нельзя иначе. Но можно ли это назвать жизнью? Жизни нет, когда теряешь ее смысл, сказал один философ. Никогда раньше Евгения не думала, что это к ней отнесется.
За окном ярко светило солнце, но не жгло кожу Евгении. Только перед глазами прыгали белые кузнечики, но физической боли не было. «Прекрасный день,- подумала она.- Яркий…» И снова мысли ее куда-то уплыли.
Вечером этого же дня она села за стол, положила перед собой лист бумаги. И впервые в жизни достала акварельные краски. Провела тоненькую нежно-голубую черту внизу, с полосами потемней, и посветлей. Чуть выше – ярко-алый широкий мазок, и тут же, чертой, слегка касаясь красной, темно-фиолетовая полоса, и незасохшие краски причудливо перемешались между собой. Выше, тоже задевая лиловый край, небесно синий, и мягкий, нежный, осторожный переход выше к серо-голубому. А посередине, прерываясь первой нежно-голубой чертой – кроваво-красное зарево. Получилось совсем как за окном, но все-таки что-то было не так. Евгения смотрела и не могла понять, что не так.
И вдруг поняла.
Рисунок, созданный ею, был реален, небо за окном – нет. В ее рисунке жизнь была, а закат за окном – безжизнен.
Тем временем солнце за окном село, кинув прощальный взгляд на мир. Евгения вышла из комнаты, зашла в гостиную. Мама и папа смотрели телевизор, но, услышав Евгению, обернулись.
- Тебе чем-то помочь? – в последние несколько месяцев они были готовы ради нее на все.
- Нет, все в порядке. – Ага, в порядке, если не считать того, что вы видите меня в последний раз… - Я… Я на минутку выйду на улицу, к друзьям.
- Конечно, о чем речь! Ты в последние дни совсем из дома не выходишь. Только оденься потеплее, хорошо?...
Ну да, к друзьям… Но Евгении уже было плевать на ложь.
- Конечно...
Она вышла на лестничную площадку. Прохладный воздух охлаждал кожу, и Евгения сняла очки и бросила их. Больше не понадобятся…
Тридцать девять ступенек. Столько же, сколько и в тот вечер было шагов до него.
Она толкнула перед собой дверь и вдохнула морозный воздух зимнего двора, который она видела восемнадцать лет. На улице было не души. Она еще раз, в последний, оглядела его и двинулась в лес.
Мороз острыми лезвиями резал кожу. Глазам было больно от встречного ветра. Но как только она дошла до леса, ветер стих, и тишина стала давить на уши. Не было слышно ни единого крика совы, ни единого шороха зверя, ни даже со стороны города – никаких звуков. Вообще-то хотя бы с дороги должны были быть слышны машины, но тишина стояла настолько мертвенная, что невозможно было понять, есть в мире хоть что-нибудь живое или нет.
Евгения шла по лесу. Заснеженные деревья в лунном свете казались синими великанами, но она их не боялась. Мороз стремился заставить ее повернуть домой, или хотя бы поежиться, но она шла свободно, даже не засунув руки в карманы. Пролетевшая мимо птица едва коснулась ее волос и резко вскрикнула, но Евгения даже не вздрогнула, даже не прикрыла глаз. Она нашла березку, которую заприметила со своего еще самого первого похода в лес. Стряхнула снег со ствола, ощутив легкое покалывание в кончиках пальцев. И, не замечая того, что она лишь в легком свитере и джинсах, что она прошла около километра босиком – она обняла тонкое, грациозное деревце, и тут, несмотря на холод, она уснула…
***
Ей снилось, что она плывет в полупрозрачной толще воды, лучи солнца разрывают ее на части горячими потоками. Под ней диковинные растения и рыбы, и она словно бы и не дышит даже, а просто плывет. И ей было так спокойно, что она не вспоминала – да и не хотелось ей этого – ни своего имени, ни кто она, ни почему она здесь оказалась.
И все-таки ее мучило одно чувство: чувство присутствия еще кого-то. Она почти физически ощущала, что рядом кто-то есть. Но она не боялась его, она хотела, чтобы он рядом был. И она наслаждалась водой.
И заметила некоторые изменения. Лучи солнца стали гаснуть, исчезать. Евгения рванулась к поверхности, к теплу. А когда выплыла, огляделась вокруг и изумилась.
Вокруг простирались горы. Высокие, горделивые. И прямо над пикой вершины одной из них было солнце.
Это было не то солнце, к которому она привыкла. Это солнце уже начинало гаснуть. Из невыносимо яркого белого (во много раз ярче привычного) оно стало уже светло-розовым. И Евгения поняла, что оно умирает. Она просто плыла по направлению к солнцу, словно пытаясь доплыть до него и возродить собственным теплом. Но вот оно уже ярко-алое, и в алом свете вода казалась кровью. Словно Евгения плывет в океане крови…
Бордовое солнце опускалось. Оно оказалось намного ближе, чем Евгения предполагала. Оно соскользнуло с неба и упало совсем недалеко от Евгении. Гигантское светило стало опускаться под воду.
По непривычке забыв вдохнуть воздуха, Евгения погрузилась в воду. И увидела, что гигантский пламенный шар распадается, как штукатурка, и плавящиеся куски погружаются на дно. А в центре шара…
В центре она увидела его. Его, родного, милого, так давно не виденного, но от этого нисколько не забытого и еще сильней любимого! В изумлении она не могла сделать ни движения, и вот он подплыл к ней… Она не верила, что снова видит эти глаза с крапинками… И она поняла, что так и должно быть. Поэтому она здесь и оказалась.
- Зачем ты это сделала?.. – словно с укором спросил он, но с бесконечной любовью и заботой держа ее руки.
- Чтобы снова почувствовать твою улыбку… - ответила она, приближаясь к нему и обнимая.
И в кромешной тьме покинутой солнцем воды им не нужно было видеть друг друга.