Долгий век кулачного человека

Публицистика. Статья опубликована в журнале "Дружба народов", номер 10 за 2008 г.

Леонид Волков

ДОЛГИЙ ВЕК КУЛАЧНОГО ЧЕЛОВЕКА

О фашизме, нацизме, ленинизме, сталинизме и модернизации в перспективе 2022 года
       
       --------------------

Комментарий к иллюстрации: Сталин "не доверял" своей разведке, Сталин верил и доверял своему Гитлеру.

       ( ДАЙДЖЕСТ ДЛЯ ЛЕНИВОГО

В этом эссе я покушаюсь на революционно-марксистскую девственность Сталина, отделяю почти «невинный» фашизм от гитлеризма и сталинизма, а вот гитлеров и сталиных объединяю в один родственный клан  мировых маньяков. Модерниста Ленина приближаю к модернисту Муссолини. А основу всего вижу в «консервативной революции», охватившей часть Европы в начале прошлого века и ныне добравшейся до вечно отстающей от Запада России. А еще - в психологии «кулачного человека», ярко себя проявившей в философии и поэзии начала того же века. И все эти не очень рассчитанные на любителей легкого чтения ужасти – на фоне оригинальной концепции «опоздавшей модернизации».
Тема Сталина кажется многим, даже очень думающим людям – плюсквамперфектум. На самом деле мертвый хватает живого. И крепко. Любопытствующий читатель увидит это, сравнив мою статью с послесловием ее редактора Медведева. Если конечно не поленится заглянуть в «Журнальном зале» в номер 10 «Дружбы народов». А ведь этот редактор сам заказал мне статью и присылал на нее восторженные отзывы. Забавно, не правда ли?
Такие времена, как говаривал Познер, пока его не прикрыли. )
       
       --------------------------------------------------------

«Фашизм - название, которое само по себе ничего не говорит ни о духе, ни о целях движения. «Фаша» (Fascio) – это «объединение», «союз», фашисты – это «союзники», и термин «фашизм» должен обозначать нечто вроде «союзничества», «бундизма»».
       Фриц Шоттхофер. 1924.


       Я решил написать эту статью, или вернее – эссе, чтобы высказать несколько не совсем привычных, особенно русскому читателю, представлений. Замечу сразу: я не пишу академическое исследование, и многое из сказанного ниже носит, так сказать, «заявочный» характер. Но заявить о феномене иногда не менее важно, чем лабораторно исследовать его. И, во всяком случае, лучше, чем промолчать. Итак…
Я как-то наблюдал такую сцену. «Ты фашист», - кричала женщина пьяному мужчине. - Всю душу измотал»! В другой раз слышал разгоряченные детские голоса: “Хенде хох, фашист”, - орал мальчишка, наставив на другого палку, призванную изобразить боевое оружие. – “Сам фашист, - отвечал безоружный пузырь, - немец проклятый». Но вот уже совсем не детские дела, а публичная сцена. И тут, для одних фашист - Джордж Буш. Для других – Владимир Жириновский. Для третьих - Виктор Ющенко. А кое для кого, скажем, Егор Гайдар или Борис Немцов. Одни фашистами называют либералов. Другие – нацболов. Третьи – «сионистов» и «жидомасонов». Четвертые – коммунистов. Пятые - «нашистов»… Кого только не клеймят нынче «фашистом» в России?
На самом деле по-русски надо бы говорить не «фашизм», а «пучкизм». Ибо «фашами» когда-то назывались эффектно перетянутые лентой пучочки розог древнеримских охранников – ликторов. И так, не без налета романтизма, назывались в Италии различные объединения – включая профсоюзы. Слово, вроде бы, совсем нейтральное. Вот и молодой педагог, Бенито Муссолини, назвал «фашами» ячейки своих соединенных в плотный пучок боевиков. Нечто вроде боевых комсомольских ячеек времен русской революции и гражданской войны.

ЗАГАДКИ ФАШИЗМА

Но история распорядилась термином «фашизм» по-своему и тем самым задала нам немало загадок. Почему, например, о гремевшем когда-то имени итальянца, основателя «фашизма», кроме профессоров истории мало кто, пожалуй, сегодня вспоминает, зато термин прочно приклеился к австро-немцу Гитлеру и к Германии?
Почему термин «фашизм» так прочно связывается с преследованием и уничтожением миллионов людей, прежде всего евреев, между тем как немецкие евреи бежали от Гитлера именно в фашистскую Италию? Почему «фашист» Гитлер преследовал католиков, в то время как «фашист» Муссолини заключил конкордат – Латеранские соглашения - с папой римским, а «фашист» Франко предоставил католической церкви полную свободу и всяческие привилегии? Почему «фашист» Муссолини строил, прежде всего, линии электропередач и жилые кварталы, в то время как «фашист» Гитлер – концлагеря и пушки? Почему «фашист» Муссолини одним из первых на Западе признал СССР и лишь неохотно вступил в войну Германии с Советским Союзом, а «фашист» Франко сумел от нее уклониться? Почему коммунисты Ленин и Троцкий свободно отпускали людей в поездки в фашистскую Италию, а «антифашист» коминтерновец Сталин заключил удивительный союз с «фашистом» Гитлером и готовил, как сообщает Шелленберг, присоединение СССР к державам оси с их «антикоминтерновским пактом»? Почему именно в городах бывшей «социалистической» ГДР, а не в западной части Германии все больше появляется молодых поклонников Гитлера и все чаще нападают на «инородцев»? И почему в России…Но тут - стоп!

Странные ассоциации

Что за странные ассоциации, спросят меня. И ко времени ли? И к стране ли? Упаси бог - никаких ассоциаций. Ну, разве что, – случайное совпадение дат. Да еще все чаще стали вспоминать историки и публицисты предгитлеровскую «Веймарскую» Германию, ассоциируя ее с «Веймарской» Россией. И о «Москве - Третьем Риме», все чаще поговаривают сегодня на Руси. Примерно так же, как поговаривали в Веймарской Германии о «Третьем Рейхе». И – чур меня чур, - куда деться от запретных мыслей? Тем более, что погубивший миллионы Гитлер, пришел к власти совершенно законным, демократическим путем, на основе самой демократической по тем временам Веймарской конституции.
Да, мы знаем, что сегодня не только в Европе, но и в России есть такие, для кого Гитлер – идеал! И для кого «дерьмократия» - проклятье. И «чурок» надо истреблять, не говоря уже о евреях. И гитлеровская свастика – вожделенная эмблема. А то и сплав свастики с крестом. Или гибрид свастики с серпом и молотом. И есть нападения, избиения, открытые и тайные убийства «инакородцев», инакомыслящих, инакодействующих, инаковерящих, инаковыглядящих.
Но разве нет в России тысяч встревоженных явлением знаков и личностей как бы из чужого прошлого? А знаем ли мы и правильно ли понимаем это прошлое, хотя как будто каждый, от ветерана до подростка знает: фашизм – это Гитлер, Германия. И День победы над Германией - день победы над фашизмом. И ненависть к фашизму – ненависть к захватчикам Родины, к виновникам страшной войны. И ужасы фашизма достаточно известны – миллионы замученных, убитых, сожженных в печах. И позор тем, кто полстолетия спустя после войны, носит фашистские символы. И вообще: у нас это невозможно!
Но есть, похоже, и тысячи молчаливо сочувствующих, для кого то самое чужое прошлое не только возможно, но и желанно в России будущего. И есть миллионы застывших в неопределенном ожидании. Тем более, что есть еще и некая тайная зависть – вон какие красивые эти фашисты в «Семнадцати мгновеньях весны». И, если задуматься, какой, порядок, уют и довольство в этой Германии при Гитлере, где почти у каждого рабочего свой автомобильчик и уж обязательно велосипед. И какая мощная военная техника.
И не пора ли задуматься над тем, что вообще в истории все было наоборот, нежели нам десятилетиями внушали. что, скажем, если в русской истории, как теперь иные говорят, правыми были царь и «белые», то почему не могли быть правы «фашисты»?

ПРАВДА ФАШИСТОВ

Действительно, почему? Ведь казалось же, что они правы, немалому кругу итальянских, испанских, португальских, германских интеллектуалов? И пошли за ними рабочие, мастеровые, бывшие офицеры и солдаты, полицейские, многие городские и деревенские парни. Немало оказалось среди них ветеранов, героических личностей, готовых умирать и убивать. Немало людей небесталанных. Немало считавших себя патриотами, борцами за идею. Разве смогли бы иначе прийти к власти и десятилетиями держаться у нее Гитлер, или Муссолини, или даже португальский доктор Салазар? Разве не было на улицах, площадях и в домах настроения подъема, торжества, ощущения величия? А ведь не было еще тогда телевидения, способного разогреть любые настроения и внушить любые мысли.

Самый простой ответ на этот вопрос давала в прошлом всепобеждающая «марксистско»-сталинская наука. Я не оговорился. Не марксистско-ленинская, как нас учили, а именно немарксистко-сталинская. Фашизм – террористическая диктатура буржуазии, точнее, империалистической буржуазии. Так формулировал суть фашизма седьмой конгресс Коминтерна по докладу Георгия Димитрова. Понадобилась зачем-то монополиям поставить Гитлера или Муссолини у власти – вот и вся разгадка. Взяли и поставили. Почему не понадобилось поставить у власти фашиста Мосли монополистам Англии, или фашиста Дорио – монополистам Франции или пару другую доморощенных фашистов в США, остается без ответа.Точно так же, как и то, почему в Испании это удалось сделать лишь после многолетней кровавой гражданской войны с иностранной помощью и шестью миллионами погибших.
Разумеется, вовсе отрицать роль капиталистических элит в установлении фашизма было бы неверным. Но на главную загадку фашизма, и особенно – нацизма, эта сталинско-димитровская теория ответа не дает: как это после веков просвещенной европейской цивилизации некоторые «культурные» страны смогли погрузиться в новое варварство, в разгул насилия, произвола, одичания нравов?
Почему фашисту Гитлеру, которому, по сталинской теории, власть, получается, сама свалилась в руки, понадобилось затем убить восемь миллионов немцев, более двух десятков миллионов россиян, шесть миллионов евреев и сотни тысяч других? А его, казалось бы, единомышленники и коллеги Муссолини, Франко, Антонеску, Хорти всячески пытались уклониться от большой войны и от создания большого ГУЛАГА? И почему Сталин… Но тут снова стоп!
Читатель уже определенно почувствовал, что я настойчиво подвожу его к какому-то не очень привычному представлению о проклятом фашизме. Более того, как бы отделяю один «нормальный» фашизм от какого-то другого – ненормального. Да, я ставлю эти на чей-то взгляд, возможно, сугубо академические вопросы. Почему? Да потому что они отнюдь не академические. Не зная ответа на них, не зная правды, можно оказаться в «фашизме», даже не заметив этого. Более того, можно стать «фашистом», не отдавая себе в этом отчета. Как знаменитый герой Мольера, который не знал, что говорит прозой. И только вдруг обнаружит некий невинный андерсеновский мальчик, что под новым платьем какой-нибудь неведомой миру «демократии» – выступает лишь чуть подгримированный голый король. И вовсе не обязательно со свастикой на лысеющем лбу и с погромными речами на королевских устах. Итальянские и испанские фашисты, между прочим, свастики не носили. Не очень пользовались ею и интеллектуалы из близких фашизму сторонников «консервативной революции» в Германии.
Я ведь не зря уточнил перевод словечка «фашист» на русский. Назови «фашиста» по-русски «пучкистом», и разве не станет сразу ясным – это совсем не то же, что Гитлер, СС, гестапо, Освенцим, крематории, циклон «Б», сожженные города и деревни, расстрелянные заложники, пытки в концлагерях и тюрьмах – в общем не мировая катастрофа, не апокалипсис… И не называл себя тщательно спланированный апокалипсис «фашизмом».

ФАШИЗМ УМЕР - ДА ЗДРАВСТВУЕТ ФАШИЗМ

И что же – я теперь защитник фашизма на суде истории, адвокат дьявола? Более того, проповедник, готовый призвать граждан умиротворенно принять «хороший» фашизм. Отнюдь. Но как различать между зачастую приемлемым для обывателя «обыденным» фашизмом и историческими или потенциальными режимами мировой катастрофы (как бы они себя не называли) – вот об этом стоит поговорить.
Для начала замечу, что после Второй мировой войны появились теоретики, которые объявили “фашистским” практически любое современное общество. Дорогу к этому представлению проложили отцы-основатели Франкфуртской философской школы Хоркхайемер и Адорно. И проложили ее напрямую от Просвещения и рационализма. В их понимании фашизм и национал-социализм, с его лагерями уничтожения и антисемитизмом — суть конечные достижения мифологии Разума. В этом философствовании исчезла историческая реальность. Различные беды различных обществ слились в их рассуждениях в некий серый отрицательный фон, провоцируя при этом порой такие формы протеста, которые оказались едва ли лучше фашизма.
Я не сторонник редуцирования общего понятия «фашизм» к сугубо индивидуальным историческим феноменам различных стран, как это свойственно некоторым историкам. Типизация возможна и необходима. Но она не должна полностью отрываться от исторических фактов, за которыми скрываются реальные, и притом разные, судьбы миллионов людей.
И хотя в фашизме, равно как и в национал-социализме, равно как и в коммунизме, социализме, тоталитаризме несомненно можно найти рациональные компоненты, как можно их найти даже в обществе пещерных людей, выводить фашизм как тип государства и общества непосредственно из Просвещения, представляется мне при всех симпатиях к философам Франкфуртской школы, философско-публицистическими эксцессом. Фашизм, по моему убеждению, действительно имеет отношение к Просвещению. Но только обратное тому, которое ему приписывала послевоенная Франкфуртская школа. Так вот, я думаю, что не стоит облегчать проблему «пучкизма», затеняя ее в едином потоке апокалиптическими сценариями нацизма. Или проще – борясь с злокачеством нацизма, можно пропустить «доброкачественную» опухоль фашизма. Вопреки метафоре Михаила Ромма гитлеровский «фашизм» не был «обыкновенным». Так же, как не был «обыкновенным» сталинский «большевизм». И то, что мы воспринимаем как угрозу нашим моральным представлениям и нашим человеческим правам двадцать первого века, наклеивая на эту угрозу общий ярлычок - «фашизм» - это разные угрозы, требующие разных лекарств и разных иммунных систем. Примерно так же, как разные виды инфекции – обыкновенный триппер или смертельный СПИД.

 Итальянский «фашизм» и германский «национал-социализм» - друзья-враги

Самое простое и естественное определение фашизма – конкретно-историческое. Просто, «фашизм» - это то, что было в Италии между 1920 и 1939 годом. Проще – итальянское государство и итальянское общество между двумя мировыми войнами. Так считали сами его создатели и повременные критики. Так считает значительная часть историков и политологов сегодня. Все остальное от лукавого. Правда, после вступления Италии в войну на стороне Гитлера режим изменился, и к концу властвования Муссолини на части территории, названной «Республика Сало», порядки там стали сильно напоминать то, что сложилось к тому времени в соседней Германии. Запомним эту трансформацию.
Гитлер, между тем, никогда не называл и не считал себя «фашистом». К «фашизму» Муссолини, как и к самому «дуче», Гитлер относился с иронией. Как, впрочем, поначалу и Муссолини к фюреру. «Отвратительный сексуальный выродок и опасный сумасшедший», – вот слова бывшего учителя о бывшем художнике.
В отличие от бывшего «социалиста» Муссолини, Гитлер, который социалистом себя не считал, возглавленное им движение называл «национал-социализм». И если Муссолини, провозгласив «тотальное государство», тем не менее, не создал такового, то Гитлер сумел воплотить в жизнь не только тотальное государство, но и тотальное национальное общество. Более того, Гитлер, в отличие от Муссолини замахнулся на то, что можно было бы назвать: ТОТАЛЬНОЕ МИРОУСТРОЙСТВО, ТОТАЛЬНЫЙ "ГЕРМАНСКИЙ МИР", которому должнаа предшествовать тотальная мировая война и тотальный мировой концлагерь. ЭТО И ЕСТЬ ГЛАВНОЕ, ОПРЕДЕЛЯЮЩЕЕ В ГИТЛЕРИЗМЕ. То главное,  о котором обычно мыслят лишь как о каком-то привеске, каком-то следствии главного - т.е. "фашизма". «Германский национал-социализм — дикое варварство… Европейская цивилизация будет разрушена, если позволить этой стране убийц и педерастов завладеть нашим континентом». Кому, вы думаете, принадлежат эти слова? Фашисту Муссолини. Истинному фашисту.
Жертвы, причиненные и понесенные национал-социализмом, исчисляются многими десятками миллионов. Жертвы итальянского фашизма, включая военные, исчисляются несколькими десятками тысяч. Среди международно осужденных военных преступников и преступников против человечества итальянцев практически нет. Среди гитлеровцев они насчитываются сотнями.
И еще одно, последнее по счету, но не по важности. Фашизм поддержала и пропагандировала заметная часть европейской творческой интеллигенции. Гитлеризм у нее поддержки практически не нашел. Другое дело, что среди интеллигенции в самой Германии были значительные круги, близкие по духу к раннему фашизму. А после прихода Гитлера к власти и установления режима политического террора многие ее представители вынуждены были считаться с реальностью и в той или иной степени сотрудничали с режимом. Значит ли это, что фашизм был «лучше» национал-социализма? Значит ли, что «лучшее» можно считать «хорошим»?

«Тоталитаризм» – академическая схема

Итак, слово «фашизм», утратив прямую связь с исторической реальностью, стало именем нарицательным, клеймом. Однако, обоснованно или нет, но название это, все же, соотносимо с некоторыми очевидными признаками того, что имелось общего у всех разновидностей исторического явления, которое Эрнст Нольте назвал «эпохой фашизма». Перечислю эти формальные, внешние признаки.
Единоличный вождь во главе государства и общества. Партия – однопартийная система, более или менее пронизывающая все общество. Некая общеобязательная политическая идеология. Милитаризм в той или иной форме. Жесткая регламентация, бюрократизация и заорганизованность повседневной жизни граждан. Террористические методы поддержания режима.
Не касаясь пока частного, спорного, я подчеркиваю именно очевидные признаки того, что реально наблюдалось в Италии, Испании, Германии, Португалии и ряде других стран Центральной, Восточной и Южной Европы. Ну, а как быть с СССР?
Уже после войны, учитывая все эти черты сходства и в то же время разницу в идеологии, западные политологи предложили объединить «правые» фашизм и национал-социализм с «левым» советским социализмом под общим понятием «тоталитаризм». Термин вошел в обиход, прежде всего, в академической среде. Но он лишен той яркой политической краски, которая так играет в словечке «фашизм». «Фашизм» пропагандистски бьет наповал, а «тоталитаризм» лишь выстраивает сухую схему, выделяя внешнее сходство институтов, но не углубляясь в сущностные, экзистенциальные вопросы. Сегодня эта поверхностная, "позитивистская" трактовка без учета реального духа описываемых режимов, которой поддался даже Нольте, кажется просто смешной. Нсмотря на громкие имена. Нольте, все же, за рамку выскакивет, определяя, в конце-концов гитлеровский режим, племенным термином "тотем". То был тотем, поднявшийся против мира - раскрывает нам суть дела Эрнст Нольте.
 
Правда, советская общественная наука, – знаменитый идеологический фронт, – немедленно вскинулась по поводу «теории тоталитаризма». Как это можно сравнивать коммунизм с фашизмом? Я к этому еще вернусь. Потому что тоже отношусь к теории «тоталитаризма» критически, но по причинам прямо противоположным. При всех различиях отдельных доктринальных компонентов не только сравнивать, но даже отождествлять большинство из них можно и нужно. Не говоря уже о практике. А вот кто к кому ближе - Ленин к Сталину и Муссолини к Гитлеру, или Ленин к Муссолини, а Сталин к Гитлеру – это и есть один из вопросов, которые назрело время поставить сегодня. И это роковой вопрос, ибо звучит он так: «эпоха фашизма» или, допустим, «тоталитаризма» - это историческая закономерность или случайный прорыв в историю чьей-то дьявольской воли?



НЕМНОГО ИСТОРИИ

 Просвещение, гуманность, право

 Напомню очень бегло достаточно известные, можно сказать, избитые, хотя в современных масс-медиа не без помощи «левых» и «правых» философов почти напрочь забытые истины. Век восемнадцатый принес в Европу, включая Россию, весну Просвещения. Его предтеча – гуманизм, превращение человека в центр жизни, благодаря Просвещению, обернулся гуманностью, иначе — этикой человечного отношения к человеку, уходящей корнями в лучшие традиции исходного европейского христианства. К концу века и уже в следующем, девятнадцатом веке этика человечности дополнилась философией разума – рационализмом и индивидуализмом. Локк, Мильтон, Вольтер, Дидро, Руссо, Кант, Гегель, Гердер, длинная плеяда их последователей и критиков, огромный мир литературы, не говоря уже о научных открытиях, – воззвали к человечности и разумному устройству жизни. Развилось и распространилось просвещенное правосознание и, соответственно, гуманное право, ставшее одним из главных столпов европейской цивилизации. Не право сильного, а сила права – таков был девиз европейского Нового времени. Неприкосновенными защищенным правом объявлялись не только достоинство человека, но и его тело. Даже преступников следовало уважать как людей. Применение побоев, телесных наказаний, унижений, пыток стало недопустимым пережитком прошлого. К началу двадцатого века в жизнь европейских наций входит демократия участия — признание за самыми широкими массами права участия в стратегическом решении своих судеб.
Короче, сложилась и утвердилась этика высокой ценности любой человеческой жизни и необходимости максимально обеспечить условия таковой. Разумеется, от господства «просвещенной», гуманной этики до ее осуществления на практике расстояние оказалось достаточно большим. Разные социальные проекты пытались его уменьшить, в том числе и социалистический проект, включая его реформационный и революционный варианты. Возникла и критика Просвещения, а вслед за ней и критика «гуманности». В том числе и критика всеобщего равенства, как с социальных, преимущественно «левых», так и с «национальных», «правых» позиций. Нередко эти позиции соединялись, особенно в странах с многонациональным населением, как, например, в Австрийской империи. Социальный протест, перерастая в политический, нередко сливался с националистической агрессией, вполне понятной со стороны тех, кто, испытывая давление житейских обстоятельств, видел их причину в «засилье инородцев».
Нельзя сказать, что переход «естественной» житейской агрессии в агрессию политическую всегда был инспирирован корыстью неких политических и экономических кругов. Отделить расчет, корысть от искренних, пусть и с нашей точки зрения ложных, побуждений в деятельности будущих «фашистов», дело довольно трудное. Во всяком случае, это отдельная тема.

Фашизм и демократия - близнецы-братья

Так вот, будущий фашизм зарождался в Европе не по велению «монополий». Он рос сам по себе, проистекая из двух, казалось бы, противоположных источников – интеллектуального протеста против того, что можно в широком смысле назвать «этикой Просвещения», и националистски окрашенной стихийной социальной агрессии «низов», получивших в условиях либеральной демократии доступ к публичной сцене. Забегая вперед, я мог бы сказать, перефразируя автора поэмы «Владимир Ильич Ленин», что фашизм и демократия — «близнецы-братья». К Маяковскому мы еще вернемся, равно как и к родственным связям Ленина и фашизма. Пока же, снова забегая вперед, выскажу лишь роковую гипотезу: фашизм и демократия – две стороны одной монеты, имя которой – опоздавшая модернизация. Сложнейший и тяжелейший исторический процесс, который отнюдь не закончился к XXI веку. Но вернемся к истокам фашизма века двадцатого.
 Не погружаясь в глубины историографии, отмечу, что истоки будущих фашистских движений историки описывают по-разному. Кое-кто усматривает их корни еще в ранних национально-революционных движениях, чуть ли не от младогерманцев в немецких княжествах или гарибальдийцев в Италии. Ближе по времени к ним относят национал-радикальные, антимодернизационые движения конца девятнадцатого – начала двадцатого века, такие как католическое «Аксьон Франсез» во главе с Моррасом и Барресом, сыгравшие немалую роль в антисемитской истерии вокруг знаменитого дела Дрейфуса. Или движение «консервативной революции» в Германии и Австрии. Но все это еще «благополучный», «просвещенный» девятнадцатый век или самое начало двадцатого.
В России на фоне усиления социальных напряжений, связанных с модернизаторской политикой Витте, возникают волнения, нападения на помещичьи усадьбы, религиозно-окрашенные социальные конфликты, демонстрации, как трагически знаменитое «Кровавое воскресенье» 9 января 1905 года. Политической реакцией на это становится нагнетание великорусского национализма, обычно в сочетании с воинственным православием как «национальной» религией, и одновременно с некоторыми вдохновленными полицией социальными проектами. К этому времени относится создание так называемой «Черной сотни» и других националистически окрашенных движений. Апофеозом стало печально-знаменитое дело Бейлиса, а практическим результатом – масштабные еврейские погромы в Кишиневе, Киеве и других местах. Насколько все это можно считать русским «протофашизмом» - пусть судит читатель.
И вдруг кончилось «благополучие» девятнадцатого века. Пришла мировая война, ни в какие рамки былого просвещенного разума не вписывавшаяся. Потрясенный мир пробило импульсами революций, самой неожиданной и самой радикальной из которых оказалась российская, с ее затяжной гражданской войной и революционной логикой массового террора. Не в первый раз возникала в истории эта страшная логика. Большевики ленинского полива на самом деле лишь подражали кровавому террору Французской революции. Террору, который, однако, с геростратовой логикой уничтожив ее прекрасные начинания, проложил все же, в конечном счете, дорогу к новой достаточно успешной цивилизации. Примерно так же, как сожженный историческим Геростратом храм в Эфесе послужил объединению всех древних греков и сооружению нового,  прекрасного общегрееского Артемизиона. Так, по крайней мере, казалось, просвещенному девятнадцатому веку, а не только большевикам.

Новая этика. Культ кулака.

Но война и революция сделали свое дело. Человеческая жизнь перестала быть священной. Затем на Европу обрушился экономический кризис с его безработицей и голодом. Этика Просвещения, этика гуманности еще не умерла, но была серьезно поставлена под сомнение. И выразилось это, прежде всего, в том, что на улицы европейских городов и сел вышли новые люди. Цивилизация Просвещения не была цивилизацией кулака. Теперь на европейскую сцену вышел «кулачный человек» - «фаустменш»! Кулак (по немецки – «фауст»), физическая сила и насилие стали быстро превращаться в новую практическую этику, стали, как в средневековые «допросвещенческие» времена, доблестью в глазах определенных слоев. В общественном сознании массового общества вдруг как бы вспыхивает революционным светом придавленное модернизацией родоплеменное начало. Соответственно, культ силы, культ физического, биологического неравенства, как этическая основа социального поведения, заступает место гуманного отношения к «слабым» и приоритетности «культурного» начала в человеке. Отсюда ненависть к толерантности, интеллигентности, допустимость унижения и даже уничтожения «слабаков». Оставалось только прикрепить к этой доблести систему ценностей и целей, иначе – идеологию. И - тут, самое интересное, – культ кулака исходит от интеллигенции.

Faustmensch – Гёте и эпоха кулачного человека

Эрнст Нольте называл свое фундаментальное исследование «Фашизм в свою эпоху» . Эпоха фашизма – двадцатые-сороковые годы прошлого века. Хотя историю или предысторию фашизма Нольте ведет еще из девятнадцатого. Я же назову это историческое время эпохой «кулачного человека». Ибо возьму на себя смелость утверждать, что «обыкновенный фашизм» двадцатого века начинался с выхода на публичную сцену, нет - не обыкновенного бытового хамства и хулиганства, но хамства и хулиганства, возведенных на уровень осознанной «этики», новой «революционной» нравственности, новой «субкультуры», переходящей в идеологию. Фашистскую революцию, а это была именно революция, я без колебаний назвал бы прежде всего не революцией оружия, а «революцией тотального кулака» или более элегантно - «этической революцией мускульной силы», каковой, кстати, большинство ее вождей вовсе не так уж отличалось. Эта реальная этическая революция, деликатно обрисованная некоторыми философами революцией «фаустовского человека» (замечательна игра слов – доктор Фауст и «фаустменш» – кулачный человек) перекрывала все «классовые» границы. Ибо она охватила и рабочий класс, и крестьянство, и ремесло, и студенчество, и солдатство, и офицерство, и интеллигенцию, и простолюдство, и дворянство, и даже частично священство. Здесь надо поставить пометку nota bene! На фоне этической революции первой четверти ХХ века тускнеют идеологические и политические различия между странами, партиями, учениями. Здесь первый и самый важный, на мой взгляд, ключик к сложным загадкам того, что мы продолжаем и продолжаем называть «фашизмом».
И хотя публицисты немецкой «консервативной революции» апеллировали именно к фаустианскому персонажу, на самом деле они просто еще не могли себе позволить прямого и циничного культа кулака. Здесь была тонкая игра слов и понятий. Но давайте в нашем контексте сызнова задумаемся, кто же такой на самом деле доктор Фауст у Гёте? Разве не ученый, вдруг цинично повернувший вспять от современной ему цивилизации, от науки, от академического "рацио" (перекинем мостик к Просвещению) к дьявольской романтике буршизма, с его этикой разгула, силы, похоти, соблазна?
Не предвидел ли, вернее, не предчувствовал ли Гёте явление «фаустменша» в грядущем?
И тут не могу не вспомнить, как мой покойный дядя, молоденьким инженером командированный в конце двадцатых годов для приобретения опыта в Германию, рассказывал мне про группки «фаустменшей» которые на улицах могли подойти к человеку и избить его. Это мог быть еврей, или «красный», или «интеллигент», или кто-то, сделавший неугодное им замечание. И это – в принципе аккуратные, дисциплинированные, вчера еще вполне цивилизованные, правопослушные немцы. Нечто похожее происходило и в других странах – в Италии, в Польше, в Румынии…
Итак, кулачная революция, которую я рискую окрестить легитимацией «этики хамства», пришла снизу, распространилась стихийно. Но у нее нашлись, разумеется, свои философы и поэты. Героем эпохи стал отрицатель обывательщины, «ницшевский» сверхчеловек, «белокурая бестия», антихристианин, антимещанин. Хотя трудно представить себе более слабого, больного и в общем мирного человека, чем сам Фридрих Ницше, к тому же — критик возносивших его немецких соплеменников. Последователи Ницше, разумеется, окрашивали «силу» в романтические тона.Один из примеров, -Максим Горький тех времен.
Невозможно пройти мимо того неотменимого и вместе с тем пока не объясненного исторического факта, что одни из интеллектуальных носителей новой этики примкнули к коммунистам. Другие, пройдя коммунистический соблазн, стали затем убежденными фашистами. Ну, а третьи пошли к фашизму прямой дорогой. А объяснение, думается, кроется как раз в единстве не зависящих от политических оттенков главных основ той самой послевоенной «этической» революции начала двадцатого века, которые состояли в принципиальном ниспровержении либеральной «культуры», в романтизации кулака, силы, социального эгоизма. Иначе говоря, в этизации, извините за выражение… хамства. То есть начал, которые они ощущали своим поэтическим нутром, выражали в творчестве косвенно, и переходили затем на ступеньку прямой политики.
Воспроизведу несколько поучительных историй. Вот, основатель футуризма Томазо Маринетти. Он, а затем поэт, писатель, рыцарь первой мировой войны Габриель д’Аннунцио - фактически предшественники и учителя Муссолини. «Человек, испорченный библиотеками и затюканный музеями, не представляет больше ни малейшего интереса… Мы хотим воспеть любовь к опасности, привычку к дерзновенности. Хотим восславить агрессивность, лихорадочную бессонницу и кулачный бой... Мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой», - призывает Маринетти, который, правда, объявив в 1909 г. войну музеям и библиотекам, становится потом фашистским академиком. Поэт-фашист успевает протянуть руку фашисту-писателю Аннунцио, временно захватившему власть и учредившему фашистский политический театр в городе Фиуме, то ли ведая, то ли не ведая о другой протянутой руке. Ибо на конгрессе Коминтерна в Москве большевик Ленин публично признает д'Аннунцио революционером. Почему бы нет, фашистский вождь - представитель национально-освободительного движения, резерва мировой социалистической революции. Не случайно дружил какое-то время Аннунцио с советскими дипломатами и даже, говорят, с Грамши. Извилисты и путаны стежки-дорожки в истории фашизма и большевизма. Так же, как и в истории нацизма и сталинизма.
А вот французский поэт Дрие Ларошель, кончивший жизнь самоубийством уже после Второй мировой войны как отвергнутый обществом нацистский коллаборационист, а в прошлом – женатый на еврейке, сочувствующий коммунистам друг Луи Арагона... В 1920 году Ларошель от коммунистов переходит к «Аксьон Франсез». А в 1930-м становится фашистом. Наряду с поэзией Ларошель пишет политические статьи. Он приветствует фашизм как противоположность серости и посредственности либеральной демократии. Он бичует демографическое и духовное вырождение французского общества, погрязшего в материализме и общем декадансе, причина которого парламентаризм, И он ратует за специфически французский путь к социализму – фашистский социализм.
В Испании романтику силы в причудливом сочетании игривого донихотства с культом крестьянского вождя эпохи Реконкисты Сида Кампеадора (Сида-Борца), поднимает на политический щит будущий основатель фашистской фаланги, поэт Хосе-Антонио Примо де Ривера.
В поклонники Муссолини записывается американский поэт-символист Эзра Паунд, начинавший, как Есенин, с имажинизма и, как Маяковский, с футуризма в духе Маринетти. В 1924 году Паунд селится в Италии и становится рупором Муссолини. Во время войны он выступает по радио с антиамериканскими и антисемитскими передачами, обвиняя капитализм в «ростовщичестве» и развязывании войны.

Маленькая интермедия. Фашизм в искусстве

Здесь я позволю себе, в буквальном смысле, лирическое отступление, критико-лирическое. Потому что речь пойдет не об искусстве фашиствующих, а о фашизме в искусстве. Искусство эпохи государственного фашизма-нацизма любил показать Ромм. Это небезынтересно и это в определенном смысле классика. Но гораздо интереснее и проблемнее сегодня фашизм в самом искусстве. То есть фашистская революция внутри искусства, прежде всего в поэзии, вообще в словесности, но также в музыке, в живописи. Не с нее ли начинается фашизм, как особая форма общественного сознания, вовсе не выраженная в терминах борьбы за политическую власть. Ибо, как назвать иначе взрыв насилия над сложившимися формами искусства, над выработанной человечеством логикой поэзии, живописи, ваяния, архитектуры, да и литературы. Разрушение «разума» искусства.
На самом деле здесь можно легко обнаружить консервативное начало взрыва– революционный возврат к первобытному, онтологически детскому, к простому как мычание - в сознании, в слове, в пятне, в ритме, в звуке. В соединении с рычащей техникой, являющейся, правда, как деус экс махина, минуя разумное знание. Футуризм – разве это не блистательный соблазн фашизма в искусстве как таковом?
Но может быть это не фашизм, а наоборот, революционный коммунизм в искусстве? Хлебников, Маяковский, Пикассо, РАПП… Однако, что такое коммунизм – разве не сидит в нем все та же «революция в первобытное прошлое»? Разве это не революционный возврат к коммуне, общине, племени? На это, кстати, обратил внимание Эрнст Нольте в своем капитальном труде о Марксе, идеи которого он связал с древней еврейской общинной традицией. И ведь помним, как любил Маркс первобытно-общинный строй, к прелестям которого ему не хватало только парового котла и – проживи он чуть дольше - гоночного автомобиля и аэроплана Маринетти. А стремление Хлебникова быть Председателем мира? Оно обычно воспринимается как космополитство. Но так ли это однозначно в контексте его и Крученых зова к зауми, в контексте порой мелькающих отголосков российского мессианства? Ведь не ГРАЖДАНИНОМ МИРА, А ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ, ГЛАВОЙ МИРА объявляет себя поэт. И какого мирв? Не мира ли, избавленного от стандартов мещанственности. Улавливаете, какую рискованную ассоциацию протягивает автор, на кого намекает? Правильно - Ницше, другой поэт, больной и немощный, но гордый борец с мщшанством, певец сверхчеловека. Вот ведь куда уходят корни, вот ведь где неожиданно противоположности сходятся, а различия оказываются субъективными или случайными. Разумеется, Хлебников не кулачный человек. Разумеется, он сознательный гуманист. Разумеется, он страстный враг войны, которую столь же страстно любят Маринетти и д’Аннунцио. Но вот уже не скажешь этого о его друге Маяковском – тоже певце войны, и не только революционной. Ведь делал же Владимир Владимирович плакаты РОСТА во время первой «империалистической», воспевая лихого героя-казака пикой уничтожающего полчища немцев.
Я хочу уйти от стереотипов. Я хочу уйти от ярлыков. Я ищу корни. И вижу, сколько же соблазнов разноколерного фашизма заложено в интеллектуальном протесте начала двадцатого века, в революции с корешками, уходящими в зыбкую вечность давно прошедшего .

Хаос, кулак, порядок

Но это поэты, всегда игравшие и, добавлю, поныне играющие свою роль в душевных движениях, подобных фашизму, коммунизму, нацизму. Но вот фигура другого калибра, знаменитый итальянский философ Джованни Джентиле. Он не покончил собой под гнетом обвинений в коллаборационизме. Он был убит как фашистский коллаборационист. Так как мне примирить с «фактором Джентиле» идею «этической революции кулака», этики «хамства»? И легко ли, как это часто встречается не только в публицистике, но и в академической литературе, списать фашизм за счет невежества, бескультурья, мещанской дикости мелкобуржуазной среды, когда едва ли не главным его идеологом и адептом выступает, причем еще до захвата власти Муссолини, крупнейший представитель мыслящей интеллигенции страны, давшей начал великому Возрождению?
Попробуем последовать за философом. Повинуясь «мистическому чувству», фашизм, по Джентиле, объявляет войну интеллектуализму, который является «болезнью разума» (так и хочется вспомнить Хоркхаймера с Адорно): «Фашистский дух — это воля, а не интеллект»
Фашизм это не только философская и политическая доктрина, но и непрерывная активная деятельность, «страстный порыв», который может силой сметать все на своем пути. Всякая сила,говорит Джентиле— есть моральная сила. Любое насилие оправдано, если оно совершается во имя великой идеи.
Остановимся в этом месте, ибо «сила» здесь сама становится равной морали. Вместо этики равного для всех права – моральное право сильного. Но в чем же величие идеи, которое оправдывало бы моральность чистой силы? Все оказывается достаточно просто. Джентиле озабочен вполне житейской ситуацией «хаоса и неразберихи» в стране. В противоположность провозглашенному им мистическому порыву и в отличие от романтиков поэтов он видит стратегическую цель в наведении порядка. Создать его, как представляется Джентиле, должен не народ, не демократия, а «этическое государство», которое займется «духовным обновлением» нации. В фашизме он и находит силу, способную насильственно же осуществить эту задачу. А в бывшем сельском учителе – выдающегося вождя, от которого зависит успех дела и будущее страны. Такая вот «рационализация» фашизма. Запомним этот мотив – хаос, неразбериха, «духовное обновление», «этическое» государство – фашизм! Цепочка эта еще не раз повторится в истории.
Попробуем ее продолжить.

 
КОНСЕРВАТИВНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. ГЕРМАНИЯ.

 «Консервативная революция»…— собирательное понятие для группы идеологических течений и их участников, которые возникли в контексте Веймарской Республики. Общим для них было то, что их идеологии носили отчетливые антилиберальные, антидемократические и антиэгалитарные черты…В исторической науке консервативная революция обычно рассматривается в связи с национал-социализмом…"

Свободная энциклопедия «Википедия»

На «консервативной революции», и не только немецкой, я хочу остановиться подробнее. Потому что, «консервативная революция» была на мой, да и не только на мой, взгляд родовым явлением – естественной реакцией на опоздавшую, отставшую, догоняющую модернизацию ряда европейский наций. И опять же, забегая вперед, позволю себе признаться, что именно в интернациональном феномене «консервативной революции» усматриваю ту идейно-духовную плазму, ту родовую плаценту, то, как в фреске Микельанджело, облако творения, из которого явились на исторический свет божий, казалось бы, столь разные плоды двадцатого века как фашизм, ленинизм, нацизм, сталинизм, и к которому тяготеют и будут еще тяготеть различные национально-политические устремления в веке двадцать первом.
В отличие от традиционных консерваторов — и с этим согласно большинство исследователей — сторонники немецкой консервативной революции двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия имели в виду не реставрацию монархического прошлого, а достаточно радикальную перестройку общества в духе особого, отечественного, то есть, как они считали, подлинно немецкого модернизма. Это был, по словам одного из исследователей, «немецкий антизападный постмодернизм», попытка «переиначить модернизацию».

Третий путь, Третий Рейх, Третий Рим

Развенчать ведущий после прошумевших революций общество в тупик идейный разброд и хаос; предложить свод благородных идей, свободных от пошлых стереотипов, от раскола общества на «правых и левых», на «консерваторов и революционеров», «социалистов и националистов», «индивидуалистов и коллективистов», - такую задачу поставила себе группа известных литераторов и публицистов. Они публикуют одну за другой страстные статьи, из которых вырисовывается формула „единой Германии“ как формула «третьего пути». Революция – что ж, значит революция. Но какая? Революция, это восставшее из пепла как птица Феникс новое прошлое. Обновление Коренного и Великого. Образ Германии как обновленного, как бы из пепла восстающего прошлого, быть может, ярче всех выразил в идее «Третьей империи» (Третьего Рейха) Мёллер ван ден Брук. Запомним и этот символический образ – образ священного прошлого, возвращающегося из мистики истории каждый раз в новом обличье. Образ «Третьего Рима» - Священной римской империи германской нации. Тем более, что именно этот образ и был в дальнейшем положен нацистами в основу идеи и государственной символики «Тысячелетнего Третьего рейха». Не у русских ли православных философов, скажем, у Константина Леонтьева, позаимствовал эту идею Мёллер ван ден Брук?
При всей интеллигентской разноголосице общим для консервативных революционеров стало понимание того, что просто вернуться в прошлое невозможно, да и не интересно. Особенно более молодая их часть стремилась к мощной технической модернизации Германии. В социальном плане старые сословные отношения должны были модернизироваться в многоступенчато корпоративные. (Гитлер восстановит потом цеха и гильдии).
Не наследственный властитель - царь, кайзер, и уж конечно не разношерстно многопартийный парламент, а признанный народом вождь должен обеспечить единство, стабильность и процветание нации на разных ее иерархических ступенях. И, наконец, над всеми отдельными интересами, корпорациями должна стать или вернее пронизать их единой, иерархически структурированной вертикалью - Держава.
Надо признать, что на этом фоне даже бисмарковско-вильгельмовская Германия смотрится как либеральное, почти что демократическое государство. Так что речь шла действительно о революции. Об особого типа модернизации. О «третьем» - в отличие от Ноябрьской революции 1919 года, то есть от Веймарского, - модернизационном пути, призванном разрешить противоречия, порожденные догоняющей и в чем-то даже перегоняющей «Запад» -Англию и Францию - модернизацией Германии .
Цель революции - «новая немецкая действительность, и в ней будет участвовать вся нация», - писал один из главных инициаторов движения Хуго фон Хофманшталь. Интеллектуалы, художники – вам предстоит дело обновления старых ценностей, литературно-духовное возрождение, объединение разрозненных творческих сил.
Мне хотелось бы здесь обратить особое внимание именно на роль литераторов и публицистов, сплотившихся вокруг целой программы внедрения традиционных ценностей в массовое сознание. Если в Италии литературные вдохновители фашизма действовали скорее спонтанно, то здесь мы имеем дело с продуманной и хорошо организованной линией наступления писателей на политическую действительность именно в их авторском качестве.
Но громко и настойчиво звучавший призыв к духовному, идейному единству немцев ( к заединству, как сказали бы мы теперь в русском языковом эквиваленте) должен был иметь эмоционально яркие аргументы и должен был связать их с определенными практическими выводами. Содержательно это, прежде всего, ошеломительная для того времени анафема «западному» либерализму и пересмотр исторических итогов Великой Французской революции. Враг найден и дано свежайшее объяснение, почему он - враг. «Либерализм похоронил культуры. Он уничтожил религии. Он разрушил отечества», – вот общая инвектива ван ден Брука против либерализма.
Либерализм, это, ни много ни мало, - «распад человечества». И распад этот - результат отравления человечества трупным ядом рациональности, заключенном в теле либерализма.
Избавить общественное сознание от разрушительных либеральных представлений о «позитивистской»,«модернистской» рациональности, изображаемых как система голого расчета – вот задача. Расчет, эгоизм, деньги, деньги… Разве не сидит в глубинах сознания людей неприязнь к такого рода рациональности, соединенная с ностальгией по временам, когда не расчет, но чувства определяют отношения людей?
Посмотрим, все же, как это выглядит, когда подобные идеи или, вернее, настроения переносятся из сферы морали в сферу политики. «Консерватизм должен сегодня разрушать и может быть лишь революционным по отношению к расчетливому и нигилистическому пониманию ценностей, равно как и их политико-конституционному отображению в демоплутократии» (Густав Штайнбомер). Политика по самой своей природе не может быть рациональным выражением интересов. Политика должна быть подчинена не интересам людей или групп, а вечным ценностям и идеалам. Цитирую Эдгара Юнга: «Консервативной революцией мы называем восстановление всех тех элементарных законов и ценностей, без которых человек утрачивает взаимодействие с природой и богом, и не может выстроить истинный порядок». А что такое истинный порядок – это «порядок сердца» (Густав Штайнбомер). Порядок сердца, которое одинаково бьется в каждом немце. Основанная на мелкотравчатых интересах, «лишенная героического начала политика повседневности – удел стада коров», - пишет Эрнст Юнгер. Нет, «инстинкт должен возобладать над интеллектом». Такой инстинкт - инстинкт сердечного влечения немца к родному порядку – это и есть общий, «национальный интерес», в отличие от эгоистических групповых и личных.
Почему так страстно мечтают революционеры уйти от Разума, от здравого смысла? И действительно ли они хотят уйти от него? Или только заменить один здравый смысл, другим? Интересно ведь, что само содержание вечных ценностей «порядка» и определяющих его «законов сердца» формулируется не богом, а исключительно мозгом и сердцем самих «консервативных революционеров». И тут выступает на сцену та вполне прагматическая конкретика, ради которой, сознательно или нет, творится вся идиллическая, пафосная, страстная риторика «консервативной революции»
 «Место равенства должна занять реальная ценность (человека – Л.В.)), место социальных мечтаний – справедливое построение ступенчатого общества» (Э.Ю.Юнг).
Ступенчатого - иерархического, бюрократического, олигархического, сословного? Где и кто его ступени? Во всяком случае, вряд ли это ступени и степени демократии, если только не переосмысливать само понятие демократии. Эдгар Юнг это делает, говоря о «демократической диктатуре», как форме воссоединения вождя с народом. А Отмар Шпанн вводит в структуру «порядка» государство, как ипостась культуры. «Культура», ведь, по самой своей природе плохо совмещается с механическим равенством демократии. «Кто, будучи на самом деле индивидуалистом, желает механистичности и равенства, тот может быть демократом. Но кто жаждет государства культуры, кто от государства ждет чего-то духовного, демократом уже быть не может» .
Я думаю, что следующий шаг легко предугадать. Что же еще могут подсказывать инстинкт, сердце и вечные законы? Государство будущего должно быть «национальным». Оно должно быть надежно защищенным и иметь авторитарную структуру, в переводе на современный русский язык – четкую вертикаль власти.

Итак, следующий шаг – суверенность

 Консервативные революционеры страдают от того, что Веймарское государство недостаточно сильно и потому, как им кажется, не имеет настоящего внешнего суверенитета. Однако, далее делается логический шаг в сторону суверенности самой власти внутри общества. «В веймарском государстве действовали притязания партий на власть. Этому должен быть положен конец. Пора, наконец, понять, что государство должно быть государством, а значит стремиться к полноте государственного верховенства» (Гляйхен-Русвурм). Государству, как сцене, где разыгрываются партийные интересы, - «партайштаат», по выражению Карла Шмита, - противопоставляется государство, как стоящая выше всех партий властная инстанция, которая будет держать нацию под управлением. Иными словами, плюралистская, либеральная демократия должна быть переосмыслена как «суверенная», «управляемая», как «демократическая диктатура».
В итоге «индивидуалистическая» теория общественного договора отбрасывается не просто как противоречащая вечным законам и порядку сердца, но еще и как «чужеродный» англо-саксонский или французский продукт. «Нам надо избавиться от форм англо-французской демократии… У нас есть свои собственные», - это голос не чей-нибудь, а Освальда Шпенглера, оракула, прогремевшего в те времена не менее, чем, скажем в наши времена Александр Солженицын. Ибо, разъясняет Шпенглер: «В сфере политической не существует выбора. Каждая культура и каждый отдельный народ со своей культурой осуществляет свои дела и исполняет свою судьбу в формах, которые рождены вместе с ним и которые во всем существенном неизменны…» .
 Такого антизападничества, пожалуй, не было в консерватизме традиционном.
 
Общинность

Что же это за собственная форма? Герберт Ульман: «Я даю, чтобы ты дал: таково общество, основанное на индивидуализме. Я отдаю себя целиком, дабы получить назад от сообщества мое возросшее я: таков истинный опыт общинности». Итак, эта найденная собственная форма — фольксгемайншафт — общество, основанное на суммировании единичных интересов генетически однородного населения. Или иначе - нация как гипертрофированная община - идеал философа XIX века Тённиса. Или, еще иначе в русском эквиваленте – собор, соборность. Фольксгемайншафт – лекарство от демократического равенства с его угрозой деградации общества. «Толпа отвергает и подчиняет высших, но в большой толпе наверх всплывает пена,и в конечном счете, равенство ведет к господству люмпенов» (Шпанн). Да, народ не созрел, и потому необходимо вспомнить сословный опыт средневековья, где «каждое низшее сословие… будет ведомо духовно высшим». Но и современности должна быть отдана дань. Фольксгемайншафт должно быть социальным. После того, как сословные (они же корпоративные) ступени обновления обозначены, можно подумать даже о социализме. Сословность не противоречит антикапиталистическим настроениям. Но в отличие от классических левых начала века, решение социальных проблем здесь предполагает не развитие свободного человека, не права трудящегося, а волю сильного государства – государственный патернализм. «Где марксизм кончается, там начинается социализм, немецкий социализм, который призван ниспровергнуть в духовной истории человечества все виды либерализма» (Меллер ван ден Брук). Мы еще увидим далее, как подобная трансформация «социализма» в духе консервативной революции происходит в других странах, в том числе в сталинско-брежневском Советском Союзе. И дело тут, надо думать, не в прямом заимствованииидей, а во внутреннем родстве их носителей, равно как и в общности их причин.
Что ж, социализм теперь понимается как подчинение эгоистических интересов индивида интересам служения обществу под эгидой сильного государства. А забота государства о трудящихся - как способ укрепления единства нации в ее противостоянии с другим нациями.На смену пролетарскому интернационализму приходит социализм исключительно «национальный», «немецкий социализм», «прусский социализм». Так подготавливается трансформация консервативного социализма в гитлеровский национал-социализм.

 Консерваторы или модернизаторы?

Что ж, мы видим, что консервативная революция не только осовременивает консерватизм, но и модернизирует общество, правда, «переиначивая» саму модернизацию. Да, несомненно, ей не чужда модернизация техническая, экономическая, куда от нее денешься. Но даже в известном смысле социально-политическая. Да, мы видим тут вождя вместо кайзера – современно. Мы видим корпорации, как обновленные не по родовому, а по статусному признаку устойчивые сословия. Вместе с консервативными революционерами мы приветствуем единство народа под эгидой корпоративно организованного государства - вместо политической конкуренции толпообразных партий и социальных столкновений. И, наконец,во имя всего этого мы склоняемся перед государством как самоцелью, как высшим, священным, само себя оправдывающим началом, – во главе с вождем.
Но не попытка ли это, на самом деле, революционно-ностальгического возврата к средневековью или еще дальше - к первобыту, к романтике племенных времен в сочетании с супертехникой и бытовым комфортом двадцатого века? Не мечта ли это о Верхней Вольте с ракетами и холодильниками. Напишет же потом Эрнст Нольте о том, что немцы поднялись на войну сороковых годов как «тотем» против другого тотема.
Есть несколько штрихов, которые говорят в пользу такой гипотезы. К примеру, возведеннные в высокую публицистическую степень ксенофобия и расизм. Юнг пишет о ценных и неполноценных расах. Винних напоминает о том, что «Кровь и почва определяют судьбу народов». Карл Шмитт требует: «освободить немецкий дух от всех подделок, от подделок понятия Дух…».
И тут, конечно, не обходится без «еврейского вопроса». Э. Юнг: «В той мере, в какой немецкая воля к ясности и оформленности побеждает, у еврея возникает также тщеславное стремление быть в Германии немцем, стать неопознаваемым. И еврей видит перед собой крайнюю альтернативу: в Германии - быть немцем или не быть вообще». И Юнг требует пересмотра эмансипации евреев как граждан во имя «подъема расово ценных частей немецкого народа» и «воспрепятствования неполноценным вливаниям».
Так в «консервативной революции» обнаруживается прообраз гитлеровских Нюрнбергских законов, на которые столь похожи послевоенные сталинские директивы. Словом, мы видим, как, изощренно насыщая модернизацию пластами прошлого, консервативные революционеры в своих идеях движутся к чему-то похожему на немецкую разновидность фашизма.
На самом деле, своей настойчивостью и талантами они создают ту атмосферу, в которой Гитлер, - явившийся, наконец,вождь, - с триумфом берет власть, утверждая на целых 12 лет эпоху нацизма, принесшую большинству героев «консервативной революции» социальную деградацию, разочарование, а некоторым и гибель.
 Все они - хофманштали, юнгеры, юнги, ван ден бруки - были элитарными интеллектуалами, гордились этим и, как замечает один из немецких исследователей, «пролетарский дух» нацизма им претил. «Духовные предпосылки немецкой революции были созданы вне национал-социализма, - напишет незадолго до прихода Гитлера к власти Эдгар Юнг. – Национал-социализм определенным образом взял на себя в этом грандиозном общественном деле «раздел народного движения». Он выстроил его в грандиозном масштабе и стал социальной силой… Я склоняюсь перед примитивностью Народного движения, перед боевой мощью гауляйтеров и штурмфюреров. Но их появление не дает им права рассматривать себя как соль земли и уничижать духовных предшественников».
Над этим стоит задуматься особо. Ибо участие в сопротивлении и заговоре против Гитлера именно тех, кто в Веймарские времена поддерживал национал-социализм и отвергал либеральные ценности Просвещения, представляется столь же закономерным фактом истории, как и преследования элитарных предшественников со стороны нацистского плебса, для которого они подготовили идейную, а частично и политическую почву. Неизвестно, победил ли бы Гитлер без этой подготовки. Но с его победой побежденным оказался и интеллигентный авангард консервативной революции.

Читатель заметил, наверное,мои, казалось бы, странные намеки на близость феномена «консервативной революции» не только условиям немецкой истории, но и истории других стран. Не только нацизму, но и, скажем, сталинизму, о чем я буду писать подробнее ниже. И потому исследовать этот феномен так важно? Ибо в нем, яснее всего выражена типовая, характерная для многих стран реакция на опоздавшую модернизацию. Не моментная, а перманентная, эта реакция с удивительным постоянством воспроизводится на протяжении разных национальных ландшафтов и исторических времен. Иной раз более, а иной – менее кроваво, где более, а где – менее авторитарно, и когда с очень страшными для мира и самоубийственными для собственного народа последствиями, а когда — все-таки менее.
И еще этот феномен показывает невероятную живучесть так и не вышедшего из средневековья сословного эгоизма, способного поставить себе на службу и высокие идеалы божественного, и низменность родоплеменных пережитков, и рафинированный культ державности, государственничества, не жалея на это ни знаний, ни литературных дарований. Отсюда ведь переходящие из литературы в политику культы земли, почвы, крови, традиций, наследий в урбанизованной, индустриальной стране. Отсюда государственный, а на самом деле сословно-клановый патернализм под идиллической завесой общинности или соборности, как принципы народной организации. И попытки внедрить такой патернализм в жизнь как рациональную, с сословной точки зрения, революцию против иррационализмов «модернизации вдогонку», неважно, действительных или мнимых. Но то что эти взвинченные до философско-публицистических и даже литературных высот настроения теоретизирующей интеллигенции живучи и в XX и в XXI веках не так удивительно, как то, что они каждый раз реализуются в массовой практике, жертвой которой в конечном счете становится и сама эта интеллигенция, и массы. И с этой точки зрения так ли уж важно, назовутсяли потом отплодия «консервативной революции» «фашизмами», «большевизмами», «гитлеризмами» или «сталинизмами»?

ЛИРИКО-ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
НА ТЕМУ ФАШИЗМА И МОДЕРНИЗАЦИИ

Лично меня этот вопрос терзал с юных лет. Многое было непонятно. О фашизме и до войны и после войны писали и говорили много, но наряду с патриотической, да и просто человеческой ненавистью оставалась какая-то загадка и даже какой-то вызов, какой-то соблазн. И чем старше и зрелее я становился, тем более непонятным было, как это могло произойти, например, в цивилизованной Германии. И так ли это было, как писали в книгах и показывали в кино. Я размышлял, я собирал литературу, ломал голову. В одной из лучших по тому времени и потому вскоре изъятых книг о германском фашизме, написанной двух двумя вслед за книгой изъятыми из жизни авторами, я натолкнулся на предисловие необъяснимо по тем сталинским временам необъяснимо вольнодумного автора - академика Варги, который связывал эпоху фашизма с отсталостью аграрно-индустриальных стран Европы. Я подумывал об этом и раньше, и авторитет Варги сильно подтолкнул мою мысль. Но Германия-то, вроде бы, не была отсталой аграрно-индустриальной страной в первой трети ХХ века. Она была явно одной из сильнейших индустриальных стран. Загадка оставалась. Одновременно, мой нараставший опыт работы юриста в одной из самых индустриальных отраслей народного хозяйства СССР все более и более убеждал меня в том, что между рациональными правилами, которым меня научили родные и близкие, школа, университет, и реальностью имеется мало общего. На моих глазах один за другим под сеткой скрепленного безумным страхом порядка открывались чудовищные народнохозяйственные абсурды и хаос. Мы к этому еще вернемся.
И я вдруг понял, что, живя в индустриальной стране с промышленностью ХХ века и атомной бомбой, мы на самом деле живем, дай бог, в семнадцатом, а то и древнее. Открытие это я пытался обсуждать при плотно закрытых дверях со своими наиболее продвинутыми друзьями, но понимания не нашел. Мне же было ясно – если такое возможно в индустриальном СССР, то почему оно не могло быть в индустриальной Германии. Тезис Маркса об определяющей роли производительных сил рассып;лся на глазах, а на первый план выступал человек, его культурная, вернее, социокультурная компонента. Так я годами подходил к проблеме, о которой говорить и писать было запрещено. И если в середине 70-х в каких-то статьях или монографиях вдруг мелькало о ней упоминание, то только как о буржуазной доктрине, связанной с антисоветской и антикоммунистической «теорией конвергенции», то есть самой что ни на есть подрывной теорией прихода всех стран – капиталистических, социалистических и прочих - к некоему общему знаменателю. Но мне, естественно, было на это наплевать.
В вынужденном отрыве от мира я искал теорию, отталкивающуюся от понимания неравномерности мирового развития и столкновении в нем разных культурных эпох, не совпадающих с распространением техники и политических нравов. И тут я наткнулся на целую серию взглядов зарубежных авторов, которые убедили меня в том, что я иду в правильном направлении. Я знал теперь, что движение обществ от средневековья к современности называется модернизацией, а наблюдавшийся и теоретически исследуемый мной феномен – опоздавшей или, как я выразил это потом – догоняющей - модернизацией. Применялся этот подход, правда, главным образом к странам третьего мира. Что касается фашизма, то его модернизаторскую роль, например, в Италии, некоторые авторы признавали, но феномен в целом со всей совокупностью проблем опоздавшей модернизации не связывали. Я связал. И используя частично инструментарий, а частично данные некоторых из зарубежных коллег, в один прекрасный день 1978 года на одном дыхании набросал эссе, которое называлось «Эмансипация антиэмансипации» и было призвано объяснить как абсурды гитлеровского национал–социализма, так и социализма сталинского. Опубликовать подобный труд в те времена было совершенно невозможно. Я выступал с ним на доверительных домашних семинарах и распространял идеи под видом критики буржуазных теорий в полузакрытой академической печати. Так я ввел в советский академический оборот несколько терминов и высказал как бы от имени моих ничего не подозревающих западных персонажей несколько эвристических парадигм новой довольно сложной концепции. Думаю, что работа эта не пропала даром, ибо не без зависти, вижу, как теперь русские социологи свободно рассуждают ипишут на эту тему. Но кое-что, на мой взгляд,остается недосказанным. И оно имеет прямое отношение к нашей теме.

Модернизация вдогонку, и какое отношение она имеет к разновидностями фашизма

Филиппики против большевизма и фашизма, несомненно, имеют под собой глубокие нравственные мотивы. Но они должны все-таки быть дополнены объективным историческим анализом процессов, сделавших эти явления ХХ века столь масштабными. Иначе мы вряд ли поймем, что происходит сегодня. И не угадаем, что будет происходить завтра. Ведь не секрет, что «тоталитарные» режимы в различных странах были созданы и укреплены при широком участии масс. С другой стороны, если не для всех, то для некоторых уже ясно, что без свободного участия масс невозможно построить ни cвободную (нетоталитарную) экономику ни свободную (нетоталитарную) государственную систему. Без такого участия не работают ни монетаризм, ни демократия, ни конкуренция, ни рынок, ни право, ни правосудие, ни приватизация, ни парламентаризм. Без такого участия возможны только унылая скука вялого (мягкого) авторитаризма плюс всеобщее воровство или же разгул кровавого террора, сначала сверху, а потом снизу.
Чем же определяется выбор масс? Чем питается их стабилизирующая мир свободная активность или, напротив, разрушительная пассивность, переходящая в активный саботаж свободы? Иными словами, какие исторические процессы создают почву для успехов политических "гениев" - лениных и сталиных, гитлеров и пиночетов или, напротив, для бурного расцвета жизни при относительно серой плеяде демократических политиков. Один из возможных ответов заключен в анализе политики и экономики с точки зрения процессов эмансипации личности,в свою очередь связанных с так называемой модернизацией, точнее - опоздавшей модернизацией.

Всегда ли «современно» современное общество?

"Модернизация" в переводе на русский означает"осовременивание".
Если взять за точку отсчета современное состояние экономически и технически развитых обществ, то "модернизация" предстает как совокупность исторических процессов перехода от первобытной жизни к средневековой, от средневековой - к цивилизации Нового времени, от Нового времени - к промышленной и преимущественно городской жизни наших времен, вплоть до "технотронного" века. Что трактор - не лошадь, автомобиль - не телега, а ЭВМ – не допотопный писец, представляет себе каждый. Здесь ясно и очень просто увидеть, что такое модернизация. Однако, мы мало что поймем, представив себе модернизацию как процесс, затрагивающий только технику. Или только экономику. Или только быт. Можно ли отрывать технико-экономическую модернизацию от политической и духовной? С другой стороны, можно ли, как это делал "марксизм", ставить между ними знак равенства в том смысле, что раз дана одна, то налицо и другая? Мы видим сегодня, что внедрение современной техники или быта возможно в любое общество. Но не соединенное с соответствующими коренными духовными, культурными, политическими изменениями, не вызывает ли оно на длительную перспективу опасность глубокого внутреннего разлада во всех проявлениях общественной жизни? И прежде всего в поведении человека, а значит и "массы". Иными словами, является ли любое технически модернизированое общество "современным"? Или оно может оказаться лишь внешне похожим на "современную" цивилизацию, как подобный перламутровому шару мыльный пузырь, обреченный рано или поздно лопнуть под давлением собственного веса?

 Первичная и вторичная модернизация. Гипотеза

Взгляд вглубь истории показывает, что модернизация в разных странах и в разных регионах происходила по-разному. В своем историческом и географическом эпицентре (Нидерланды, Англия) модернизация началась и осуществлялась самобытно и потому неторопливо, как бы по принципу "лучше меньше - да лучше". То, что в эпицентре оказались именно эти страны европейского Запада дало повод именовать модернизацию «вестернизацией», «озападниванием». Явление это, однако, можно считать случайным. «Заявки» на модернизацию подавали почти одновременно многие страны, и не только на западе Европы, да и не только в Европе. Почему именно Англия и Голландия вырвались вперед, можно строить множество гипотез, но здесь им не место.
Итак, столетиями каждый шаг в прогрессе производительных сил должен был сопровождаться или предваряться определенным шагом в духовном и культурном прогрессе, шагом в сторону изменения мышления и поведения людей. Изобретение и внедрение машин, освобождение труда и экономической инициативы просто не могли распространяться, пока хотя бы несколько страт, несколько пластов массового сознания не подтягивались к ним. Точно также шаг в духовном развитии (например от протестантской этики к либеральному индивидуализму, от рационализма к просвещению) оставался шагом в пустоту, пока его не догонял строй технических достижений (изобретения, открытия, конструирование) и экономических отношений (новые законы о свободе собственности, новые принципы свободы торговли и производства). Самобытная модернизация осуществлялась как бы циклически, как работа четырехтактного двигателя. В результате получилась равномерная взвесь технических, экономических, политических, юридических, эстетических фрагментов и порций модернизации, после чего пошло стремительное равномерно-поступательное движение - завершающий этап первичной или опережающей модернизации. Человечество обрело в некоторой части Западной Европы и в Северной Америке устойчиво демократическое общество, политическую и экономическую структуру которого не смогли потрясти на протяжении почти всего ХХ столетия ни кризисы, ни гражданская борьба, ни фашизм, ни коммунизм, ни национализм, ни война.
По отношению к своему эпицентру модернизация в остальной части Европы и в Азии оказалась не только опаздывающей, но и как бы вторичной. Здесь налицо уже не столько самобытный процесс, сколько внедрение достигнутого "там", в эпицентре. Не оригинал, а копия. Такая механическая модернизация имела все шансы стать искусственным наростом на теле модернизируемых народов. Она несла в себе угрозу создать специфическую систему отчуждения личности, лишить поведение человека его естественных ориентиров.

 Модернизация и эмансипация личности

Центральный пункт всей проблемы модернизации со всеми ее драмами, трагедиями и фарсами - личность. Она-то, личность, дает запал первичной модернизации. И на каждом зигзаге первичной модернизации действует эта личность, без самопреобразования которой дальнейший ход модернизации невозможен. Итак, модернизация в ее эпицентре начинается с того, что что-то меняется в личности. Это "что-то" описано Марксом как "эмансипация", Максом Вебером как "рационализация", "секуляризация", "расколдование мира", Парсонсом и Леви — как формирование «инструментального", "дифференцированного" мышления и "сдержанного" поведения. Философами просвещения и гуманизма тот же переворот в более восторженных тонах обрисован как "торжество разума".
Так или иначе, речь идет о постепенном раскрепощении личности человека от (как это ни странно), сковывающего ее рациональную деятельность богатства непосредственно-природных реакций. Такого богатства, когда картина мира воспроизводится и закрепляется в сознании через длинные ассоциативные цепи. Когда связь случайно возникших конкретных событий или явлений воспринимается сознанием как нечто единственно возможное и потому неприкасаемое. Когда неприкосновенность ассоциативного мира охраняется ярким эмоциональным настроем – любовью и ненавистью – и, стало быть, инстинктивно делает его "своим" и "священным". И когда единственным способом организации культуры становится передачатаких раз возникших информационно-поведенческих цепей от человека к человеку и от поколения к поколению - традиция. Это опоясывающее личность богатство на поведенческом уровне выступает как "традиционализм" - поведение, опирающееся не на логический анализ связей между конкретным действием и конкретной целью, а на священную формулу: "так делали раньше" или" так делают другие". Некритическое мировосприятие, страстная любовь к "своему" а значит - ненависть к "чужому", агрессивное отрицание любых отклонений от традиций - вот,собственно,что представляет собой неэмансипированная "традиционалистская" личность ,в основе которой лежит природный,"родовой" человек.
История эмансипации личности, разумеется, богата и сложна. Ее движение было бы наивно представлять, например, как борьбу "чистого" рационализма с "чистым" традиционализмом (если этими условными терминами обозначить два полюсных состояния).
Модернизация на протяжении истории осуществлялась и до наших дней осуществляется через множество промежуточных шагов от меньшей эмансипированности личности к чуть большей и т. д. Еще в меньшей степени можно представить себе модернизацию как единый исторический поток, равномерно нарастающий во всех странах и во всех стратах населения. История античности и варварства, язычества и христианства, католичества и православия, ортодоксии и реформации, инквизиции и гуманизма, просвещения и абсолютизма, "буржуазных" революций и феодальных контрреволюций и т.д.и т.п. свидетельствует о том, сколь сложными и трудными были и остаются пути превращения традиционной личности в эмансипированную личность и, что особенно важно, превращения эмансипированной личности в эмансипированную нацию, народ.

Но, по крайней мере, на протяжении XVIII - XIX столетий в эпицентре модернизации происходит, а к началу ХХ века завершается достаточно широкое и устойчивое преобразование следующих сторон личности. Она в существенной мере освобождается от диктата "родового" - от ориентации на случайности рождения, от родовой кастовости, от приписывания рождению особых мистических свойств. В этом смысл укоренившегося к данному времени в массовом сознании понятия равенства, как равенства возможностей. Эмансипированная личность освобождается от "священной" любви к случайно данному (к "своему" богу, к "своему" монарху, к "своему" мастеру, к "своему" помещику, к "своей" работе). Любовь, как и религия, как и этническая или же сословная или же классовая или же территориальная или же професиональная принадлежность становится частным делом и постоянно подвергается критическому контролю личности.
Эмансипированная личность устойчиво отводит «родовому» и «традиционному» подчиненное место. В этом смысле она "рациональна". Рациональное присуще ей внутренне. Оно делает именно мышление принципиально первичным, и, пусть на разных интеллектуальных уровнях, - системным, структурно-функциональным. Эмоциональное (иррациональное) для эмансипированной личности – вторично, хотя может достигать большой силы. Традиционное же - третично. Оно осознается как внешнее и игровое. Ставятся спектакли, игра в традиции. Музыка, наряды, маскарады. Номо ludens. Ну, а родовое ограничено семейными связями. Даже секс отделен от рода. Более того - семейные связи - традиционны, но при этом еще и рационализированы- в них учитываются интересы, рыночный момент. Родовое действует в границах традиций и рациональных правил.

Эмансипация, таким образом, вовсе не означает уничтожение любви к богу, семье, стране, городу, "коллективу", работе, но означает перенос этого отношения в область "частного", а значит отчетливо осознаваемого как "случайное" (я мог родиться в другой стране, в другом городе, в другой семье) и потому подконтрольного универсальному, аналитическому, критическому отношению к миру. Именно в этом высвобождении человека из жесткого плена эмоционально-ярких, но случайных зависимостей, совпавшем с процессом освобождения людей от власти природы, заключен социально - психологический смысл первичной модернизации. Без такого освобождения первичная модернизация просто не могла бы осуществиться. В этом значение всей реалистической философии икритической литературы, начиная с классицизма и кончая критическим реализмом.В этом же смысл гражданского правосознания и права

А что же происходит с личностью в условиях вторичной модернизации? Не успевшая эмансипироваться личность сталкивается с лавиной готовых предметов, отношений, понятий, идей, сфабрикованных эмансипированным миром. Вызывает ли эта встреча процесс эмансипации? И да и нет. Разумеется для того, чтобы продукция эмансипированного мира нашла каналы для проникновения в неэмансипированное общество, хотя бы какая-то часть последнего должна оценить эту продукцию как "лучшую", как "привлекательную" или как "необходимую". Должна, пользуясь выражением Уолта Ростоу, сложиться какая-то специальная прослойка "модернизаторов. Равнозначно ли появление модернизаторских настроений или даже слоя модернизаторов модернизации общества? В том-то все и дело, что это вовсе не обязательно. Собственно, с этой необязательности и начинается парадокс вторичной модернизации. Модернизация задевает неэмансипированное сознание прежде всего в тех сферах,к которым оно наиболее чувствительно именно в силу своей неэмансипированности: территориальной, военной, властно-авторитарной.
Военные и торговые преимущества нового мира становятся все более очевидными для правящей элиты полусредневековой Европы. А вместе с тем становятся более фундированными английские и американские модели политического мышления. Но копирование этих моделей и этих преимуществ само по себе нисколько не означает эмансипации тех, кто осуществляет это копирование. Речь может идти всего лишь о замене одних фетишей - другими, будь то традиции, моды или материалы. В результате и весь мир новой техники воспринимается человеком как "бездушный и мертвый мир" (Карл Шмитт). Точно так же как новая система философии или права - как "мертвый мир абстракций". Обратная сторона такого восприятия – комплекс неполноценности и вытекающий из него - технический и идеологический фетишизм.
Не связанный с внутренней борьбой личности как бы с самой собой, не подкрепленный глубокой перестройкой личности, этот процесс превращается в квазиэманиспацию, а вместе с тем исторический процесс модернизации - в квазимодернизацию. Верхушечное «западничество" испанских Бурбонов, равно как и просветительство саксонских курфюрстов и прусских королей, равно как и "окно в Европу", прорубленное Петром Первым, являют собой образцы того абсолютистского искажения эмансипации и извращения модернизации, которое в дальнейшем тяжким проклятием ляжет на судьбы соответствующих стран: Испании, Германии (с ее конфликтом "гражданского"общества и феодального государства), России.
Между фракциями вторичной модернизации естественно возникает борьба.. Но это не просто борьба между "модернизаторами" и "антимодернизаторами", как схематично представляет себе ситуацию, автор термина, Ростоу. Это процесс борьбы между эмансипированными и неэмансипированными "модернизаторами", между "модернизаторами" и "квазимодернизаторами", между модернизаторами в сфере предметных отношений с одной стороны и в сфере духа с другой и т.д. и т.п.. Это, наконец, и тут-то самое важное, внутриличностная борьба модернизаторских и антимодернизаторских тенденций и настроений. Исход этой исторической борьбы на каждом историческом этапе в разных странах оказался различным. Во Франции, наиболее продвинутой в смысле эмансипации стране вторичной модернизации, он разрешается в ходе Великой Французской революции глубокой, хотя и не безусловной победой эмансипирующего начала. Это позволяет Франции в дальнейшем, хотя и с большими зигзагами, развиваться как преимущественно модернизированной стране. В Германии и Италии возникает неустойчивый баланс между тем и другим, нашедший свое выражение в индустриальном броске, недостаточно подкрепленном рыночными отношениями, с одной стороны, и в не подкрепленном духовной эмансипацией взрыве политического романтизма - с другой. В Испании и России активность модернизаторов наверху общества приводит к доминирующему вплоть до ХХ в. развитию своеобразного явления - квазимодернизации. Все эти страны в дальнейшем дали истоки сильным потокам специфической политической утопии, которая уже в двадцатом веке на новом витке модернизации пытается соединить в одно целое все не только неперемолотые к этому времени, но приобретшие пружинную силу, субпродукты опоздавшей модернизации.
История опоздавшей модернизации в Центральной, Южной и Восточной Европе, это грустная история противоборства двух волн – «европеизма» и «традиционализма» в Испании, «пангерманизма» и «абстрактного» гуманизма в Германии, «западничества» и «славянофильства» в России. Русский мессианизм со всеми его третьими римами, с национально-православной соборностью, уставом "нашего" нрава и "нашим космосом", ничем существенным не отличался от мессианизма испанского с его "органической демократией", германского с его особыми немецкими богами, с его тённисовским Volksgemeinschaft и с "айн фюрер, айн штат, айн фольк" и даже итальянского с его верой в возрожденное величие духа Римской империи. Просто-напросто за своей околицей чужая деревня не видна.
Но западничество и антизападничество это только метание идеологических теней того широкого противоборства двух глобальных тенденций - модернизации и антимодернизации, эмансипации и антиэмансипации, которое, собственно, и составляет историческую пружину всех крупных событий ХХ века.
Итак, сюжет вторичной модернизации на самом деле прост. Если первичная модернизация происходит под воздействием естественных перемен в личности, то при вторичной сюжет обратный - личность вынуждена меняться под воздействием модернизации. Легко понять, как тяжело это переносит человек. Вторичная модернизация как нож мясорубки рассекает личность. Именно в психологической расщепленности жертв опоздавшей модернизации и связанных с этим дезориентаций и стрессов независимо от того, кто они по своим представлениям о себе – «европеисты» или «традиционалисты» (в Испании), «западники» или «славянофилы» (в России), национал-консерваторы или европо-либералы в других странах – я вижу ключ к отгадке тайн великих политических утопий ХХ века - фашизма, нацизма, коммунизма, исламского и африканского социализма и нацеленных уже в XXI –ый разнообразных фундаментализмов.

       Итак, что делает с массовым человеком опаздывающая модернизация? Вторжение новой техники, экономики, коммуникаций требует замены старых традиционно-родовых и сословных связей на динамичные ролевые структуры. Но человек-то остался прежним. И вот в неэмансипированном или квазимодернизированном обществе роль, оставаясь неустойчивой социальной позицией, традиционно навязывается человеку как его сущность, с тем большей силой, чем дальше зашла "модернизация. То, что в эмансипированном обществе осознается как более или менее случайная роль, которую способный человек всегда может сменить, в неэмансипированном контексте, оставаясь по существу той же случайностью, должно выступать как, "судьба", "долг" «божественное предназначение» и тому подобная чертовщина. Оно должно быть обязательным и неотвратимым для человека, поскольку считается, что роль - это и есть сам человек. Рабочий - только и всегда рабочий, руководитель - только и всегда руководитель, артист - только артист, преподаватель - только преподаватель и т.п. Дело доходит (как это, кстати, сатирически подмечал еще Маркс) до наследственных учителей математики, наследственных врачей, продавцов, юристов и даже, как в Северной Корее - генсеков. Такое общество неумолимо чревато застоем. Модернизация здесь может производиться только сверху, только "административными", а стало быть — политическими средствами. Не отсюда ли пресловутая "номенклатура", не отсюда ли сословные «корпорации? Не отсюда ли является на свет консервативная революция как духовная предшественница силовых вариантов революции политической.
       
       Итак, к началу ХХ века ряд крупных стран Центральной, Южной и Восточной Европы оказался как бы на географическом и историческом перепутье. Географически - между "современным" Евро-американским Западом с его развитой в самых различных направлениях индустриально-городской культурой и аграрно-ремесленным, монотонно "традиционным" Востоком. Исторически - между двумя противоположными тенденциями в своих собственных странах. В Германии, Италии, Испании, России резкие прорывы современной промышленности и городской культуры вошли и входили во все более острые противоречия с средневековыми традициями в политике, религии, торговле, социальной стратификации, распределении и использовании собственности и многих других первостепенной важности сферах. С одной стороны, они, как будто, шли вровень с давно преодолевшими барьеры старых традиций Англией или Америкой и даже в отдельных областях опережали их. С другой - оставались погруженными в старые сны. Все это сказывалось как на военной мощи, так и на политической стабильности. Отсюда возникала потребность в резком ускорении модернизации, в придании ей тотального масштаба.
       И то, что нам представляется сегодня произволом большевиков или фашистов, и что с нравственной и юридической точки зрения, конечно, было произволом, исторически, однако, можно понять как близкие по характеру способы насильственного ускорения и расширения модернизации в этих странах. Но привели ли эти способы к действительной модернизации?
 
ФАУСТМЕНШ И ПРАВОВОЕ ГОСУДАРСТВО
       
       Я не могу позволить себе здесь вдаваться в монографическое описание истории начальной стадии «фашизма» разных стран. В общем и целом они похожи друг на друга. В условиях либерального государства «фаустменши»» сбиваются в небольшие организации. Некоторые обзаводятся оружием, символикой, униформой. С разными мотивировками они ненавидят богатых, «чужих», иноверцев, инородцев, евреев. У них нет еще иного средства самоутверждения и самозащиты кроме кулака, ножа, пистолета и объединения в «кулак», в «ячейку», в «связку», в «пучок». Скоро у них найдутся свои ораторы и те, кто попытается сделать на энергетике этой революции крупную политическую карьеру. Вместе с тем, их использует полиция, спецслужбы «демократических» государств в борьбе с «нежелательными» элементами. И все это происходит в государстве, в котором еще недавно на улицах царил порядок, а с его нарушителями справлялась полиция. Избиения и другие формы физического и психического насилия время от времени сопровождаются убийствами, которые достаточно очевидно служат политическим целям и обычно остаются нераскрытыми. В Германии 20-х годов существовала такая форма политического террора как « феме» . Член тайной организации получал задание убить того или иного политического « врага». Так был убит Вальтер Ратенау, либеральный реформатор, своего рода Гайдар Веймарской республики. И далеко не всегда ясно, кто и что стоит за подобными преступлениями и какую роль тут играет сама власть.
       Постепенно, хотя и не всегда охотно, на них начинают делать ставку «солидные» политики и авантюрные «сильные» личности. Так появляются в Италии «фаши». Так вырастает «фашизм» как движение чернорубашечников. Нечто похожее на ранней, «коричневой» стадии формируется в Германии вокруг братьев Штрассеров и Рема.
И вот, иной раз почти незаметно для обывательской массы, подобное движение оказывается у руля государственной власти. Или, точнее, ставит у этого руля своего вождя, диктатора и служит его силовой и пропагандистской опорой. «Этическая революция» завершается почти что невидимым политическим переворотом. И попробуй сопротивляться. В лучшем случае получишь кулак в морду, а в худшем – нож или пулю. И никакого суда не надо. И даже концлагеря или тюрьмы. И можно даже не отменять ни демократической конституции, ни выборов, ни маленькой свободы прессы.
       Даже в гитлеровской Германии — не удивляйтесь — на раннем этапе полной свободой пользовалась… еврейская пресса на еврейском языке. В Испании Франко не было цензуры для католической прессы. И в фашистской Италии существовали разные газеты, особенно на раннем этапе, в том числе и в определенной степени критически относившиеся к режиму Муссолини.
       Так было на ранних стадиях фашизма в Италии, в Португалии, в предвоенной Прибалтике Пятса, Ульманиса, Сметоны. Попытки создать и привести к власти подобные движения возникали вплоть до Второй мировой войны и во Франции, и в Англии, и в Болгарии, и в Венгрии, и во многих других европейских странах. Между ними существовала иной раз жестокая конкуренция, особенно в католических странах. В некоторых она способствовала установлению того, что часто определяют как «полуфашизм». Так было в Венгрии или Испании времен диктатуры генерала Примо де Ривера. Однако, в Испании режим Франко как разновидность «романского», католического фашизма смог утвердиться только с помощью иностранного вмешательства.
       

       СОВЕТСКИЙ СИНДРОМ

       Я вроде бы свел истоки исторического фашизма к кулачной революции и ее литературно-философским аспектам. А его исторический смысл – к проблемам опоздавшей модернизации. Но было бы нечестно обойти реальность Октябрьской революции и советского социализма. Пугало коммунизма — вот что сделали фашисты и особенно национал-социалисты своим боевым паролем .Жупел коммунизма основательно помог их успехам. Другое дело, превратился ли бы этот идейный успех в политическую реальность, если бы ему не предшествовала этическая «революция кулака»? Но еще более интересный вопрос для меня состоит в том, каким образом для значительной части интеллигенции оставалось и до сих пор остается незамеченным глубинное родство между «болезнью» большевизма и «лекарством» фашизма, между смертельной болезнью нацизма и «лекарством» сталинизма. А стало быть - родство между неонацизмом и неосталинизмом.
       И теперь я повторяю вопрос: был ли «фашизм» исторической неизбежностью или произвольным насилием над историей?

МОДЕРНИЗАЦИЯ И ФАШИЗМ. ИТАЛИЯ

Придя к власти, фашистское правительство Муссолини действительно занялось модернизацией страны. Естественно, это была модернизация сверху. Правда, объявив государство тотальным, Муссолини не осуществил тотальную национализацию. Национализированы были прежде всего профсоюзы, превращенные в своего рода трудовые корпорации с государственными функциями на основе Хартии труда. Своего рода синтез социализма с синдикализмом, знакомый нам и по эпохе 20-х годов в ленинской России. Муссолини не стал ликвидировать частную собственность, поскольку, с одной стороны, понимал, сколь велика в этом случае опасность для экономики, и без того отсталой, потерять опытных руководителей индустрии, а с другой – учитывал перспективы формирования и закрепления социальных позиций фашистской элиты. Промышленный капитал, однако, был также объединен в корпоративную структуру – Конфиндустрию с высоким уровнем взаимопроникновения фашистских функционеров и обладателей капиталов. Как сказали бы мы теперь – олигархов. Таким образом, модернизация оказывалась одновременно и консервацией на новом уровне ее сословно-феодальной социальной структуры. Проведя эти структурные реформы и усиленно используя мобилизационную пропаганду с элементами репрессий, фашизм начал форсировать техническое развитие страны, сделав упор на автомобилестроение, электроэнергетику и электромашиностроение, на дорожное и жилищное строительство. Подобными же методами фашисты пытались решить и аграрные проблемы. Крестьяне, а частично и городское население были мобилизованы на «битвы за урожаи», которые, однако, к большому подъему сельского хозяйства не привели. Несмотря на определенный технический прорыв, Италия при фашизме оставалась бедной страной. Надо сказать, что фашистская пропаганда этого не скрывала, а наоборот использовала в своих политических целях. Виноватыми в бедности Италии были, конечно, буржуазный либерализм и « богатые» нации. Исходя из концепции «бедных и богатых» наций, которую выдвинул близкий Муссолини консервативный академик Коррадини, фашизм раздувал националистические чувства и завоевательные аппетиты населения. «Маленькая» колониальная война – завоевание Абиссинии и Эритреи, способствовала подъему престижа, или как сказали бы мы теперь – рейтинга Муссолини. Но надо отдать должное «дуче» и его коллегам, о мировом господстве они не помышляли и к мировой войне не стремились. Не страдал режим и болезнью расизма. Модернизация фашистской Италии шла хотя и сверху, но по внутреннему сценарию, а не за счет крупномасшабной территориальной экспансии. Соответственно и террор имел не столь массовый масштаб и осуществлялся больше в «патриархальных» формах, скорее похожих на хулиганские выходки и мафиозные разборки. Убийства политических оппонентов, тем не менее, совершались, хотя лично Муссолини, в отличие от Гитлера, от них пытался открещиваться.
Модернизационную отсталость дофашистской Италии и модернизационную природу фашизма отмечают многие исследователи. И я не вижу оснований с ними спорить. Остается открытым вопрос — могла ли модернизация волшебной страны искусств, изобретений, ландшафтов и исторических сокровищ осуществиться без фашизма,? В свете совокупных процессов европейской истории конца девятнадцатого – начала двадцатого века мне это представляется сомнительным. Другой вопрос, как сложилась бы судьба итальянского фашизма, не победи в Германии Гитлер, а в России - Сталин.... Ясно, однако, по крайней мере, мне, что к кому бы из этих двух монстров истории прошлого века ни примкнул Муссолини, судьбе итальянского народа трудно было бы завидовать. Так же, как и самому Муссолини. Иное дело, если бы он сумел устоять. Альтернативу показал испанский фашизм во главе с «каудильо» Франко, историческая судьба которого сложилась совершенно иначе, нежели итальянского, а также южно- и восточноевропейских фашизмов в:Румынии, Болгарии, Венгрии, Польше, Прибалтике.

ИБЕРИЙСКИЙ ПИНОЧЕТ. МОДЕРНИЗАЦИЯ ФАЛАНГИСТСКОЙ ИСПАНИИ.

То, что произошло в Испании в 1936 году, очень похоже на столь любимый нашими экономическими либералами переворот Пиночета в Чили. Начальник генштаба республиканских войск, доверенное лицо левого премьера Ларго Кабальеро, генерал Франко взял, да и сбросил «красное» правительство. Стоило это, правда, Испании 6 миллионов убитых с обеих сторон, памяти которых генерал, точнее, уже генералиссимус, поставит потом огромный мемориал в живописной Долине павших, где и сам будет с почестями похоронен. Удалось ли бы это генералу, если бы не помощь Гитлера и Муссолини, неизвестно. Но помог и «альтер эго» Гитлера. Сталин сильно ослабил ряды республиканских бойцов, пытая и убивая при помощи своих агентов фронтовиков, которых считал «троцкистами». Вместе с тем, по некоторым данным, он задерживал поставки вооружения «нежелательным» республиканцам, обвиняя одновременно в саботаже буржуазные правительства Европы.
       Так или иначе, переворот во имя «порядка» и преодоления реформаторского хаоса левых демократов, казалось бы, прочно связал Франко с Муссолини и Гитлером. Генерал, хоть и военная косточка, будучи строгим католиком, тем не менее, узаконил режим фашистской фаланги, утвердил, по итальянскому образцу фашистскую Хартию труда, которая открывалась анафемой марксизму, масонству, либерализму, и ставила под партийно-правительственный надзор корпорированные профсоюзы-синдикаты. Сама Фаланга, созданная молодым аристократом-поэтом Примо де Ривера, и «пролетариями» Онесимо Редондо и Рамиро Ледесмой Рамосом, была преобразована генералом в духе, невольно побуждающем вновь вспомнить о «консервативной революции». Ее немыслимо длинное название в эпоху Франко выглядело так: «Испанская фаланга традиционалистов и хунт национал-синдикалистского наступления». Красноречивый набор.
       «Порядок» Франко действительно установил. Богаче страна от этого не стала. «Модернизация», в основном, свелась к строительству совершенно нерентабельного автостроительного госпредприятия, хотя не обошлось без битв за урожай и других мобилизационных фашистских штучек.
       Однако, население Испании остается благодарным «каудильо» за то, что ему хватило воли и мужества удержать страну от участия в мировой войне. И это несмотря на ярость Гитлера и настойчивость в собственном ближайшем окружении. Посыл добровольческой «голубой дивизии» на русский фронт был, в сущности, частным делом группы фашистских активистов. Военного значения он не имел ни для Германии, ни для Испании. Зато ближе к концу войны и после нее генерал постепенно начал проводить конституционные реформы, а католическая «четверть-оппозиция» с либеральными взглядами на экономику была допущена к власти и через некоторое время проложила путь к серьезному экономическому подъему страны. Роль Фаланги при этом была сведена к бюрократическому минимуму, хотя иногда еще можно увидеть ее обветшалые отделения в дальних уголках страны. В основном там, где люди старших возрастов недовольны засильем иностранных туристов.
       Все это, несмотря на достаточно жесткую антиамериканскую позицию генерала, привело еще при его жизни к включению Испании в общеевропейский «пул», и подготовило состоявшуюся после его смерти полную политическую либерализацию и модернизацию страны, ставшей вровень с большинством других демократических государств Европы.

РЕВАНШ – ГЕОПОЛИТИКА - МИРОВОЕ ГОСПОДСТВО
       
       Связь фашизма с отстающей модернизацией, или — как раньше предпочиталось говорить – с недостаточным индустриально-капиталистическим развитием тех или иных стран, отмечалась достаточно давно. Загадку составляла, однако, Германия, к началу двадцатого века выдвинувшаяся в одну из ведущих индустриальных наций. Объяснения искали в версальском унижении нации, в мировом экономическом кризисе, отрицать значение которых было бы странным. Между тем, кризис поразил отнюдь не только Германию. Версальский же синдром не привел к победе Гитлера в 1923 году, когда был еще животрепещущим. Но в 1932 –33 годах комплекс Версаля сам по себе уже не кровоточил свежей раной, и был, скорее, искусственно раздуваем нацистами.
       Сознаюсь, меня долго мучила эта загадка, пока я не выработал для себя приведенную выше версию догоняющей модернизации. Позднее я нашел единомышленников в лице представителей социально-исторической школы Ханса-Юргена Велера, Кокки и др., открывших в Германии рубежа девятнадцатого и двадцатого века «организованный» капитализм. Еще позднее наткнулся на высказывание Ральфа Дарендорфа: Третий рейх для Германии был “прорывом в современность”.
       В отличие от фашизма, однако, это был прорыв по совершенно иному сценарию. Не столько модернизация внутренней структуры, сколько внешняя военная экспансия – кстати, не без ссылок на «вечные» законы геополитики, - была положена Гитлером, и прежде всего лично Гитлером, в основу этого прорыва.
«Мы хотим вернуться к тому пункту, на котором прервалось наше старое развитие 600 лет назад, - писал Гитлер. - Мы… сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе». Вождь нацизма исходит при этом из поразительно архаических экономических и геополитических представлений доиндустриальных, не говоря уже о технотронных, эпох. Немцам нужна территориальная экспансия, ибо немцы как народ (по сути, Гитлер и представляет себе народ как кровный союз - племя) должны иметь в достатке землю, чтобы прокормить себя, утверждает Гитлер, словно Германия находится еще в мире подсечного земледелия или кочевого скотоводства. К этому, правда, добавляется военный аргумент – защита территории за счет расширения границ. «Национал-социалистическое движение…. обязано устранить существующую диспропорцию между количеством нашего народонаселения и объемом наших территорий, имея при этом в виду территорию не только как непосредственно продовольственную базу, но и как фактор защиты границ» (А. Гитлер. Моя борьба. Перевод с нем. «Ода», Рига, с. 548). Так могли мыслить во времена античного рабства. Так могли мыслить феодальные землевладельцы и их государи в эпоху аграрного средневековья. К сожалению, основания для такого мышления дали и немецкие творцы «геополитики», как науки, и прежде всего генерал Хаусхофер, который, правда, сам признавал порой скорее дилетантский характер своих воззрений.
       И вот из подобных представлений рождается полный ностальгической тоски выкрик отчаяния: без расширения территории Германия не может быть «мировой державой». Переводя на современный язык, - не может быть равным партнером в многополярном мире.
       Анна Ахматова писала о «соре», из которого рождаются стихи. Адольф Гитлер в своем роде тоже «поэт». И вот читая его поэзу «Моя борьба», видишь, из какого сора, из какого комплекса неполноценности, в сочетании с претенциозным невежеством, рождаются в истории мировые катастрофы. Занятно, однако, что «футурист» в политике, разрушитель традиций, Гитлер совершенно не приемлет футуристов в поэзии и изобразительном искусстве.
       Итак, «модернизация» Рейха пошла по средневековому милитаристскому пути, позволившему обеспечить высокий уровень мобилизации населения и краткосрочные, прежде всего военно-технические успехи. Но она не могла закончиться ничем, кроме краха. В том числе и технического. Централизованная, форсированная, она не позволила создать прочную и надежную массовую промышленность и даже массовую военную технику, что обнаружилось, когда Германия столкнулась с равным по силе, но превосходящим по территории и численности противником. Ни бетонные линии обороны на Западе, ни ракеты Фау, ни подводный флот на море, ни «тигры» на Востоке не спасли Германию от страшного военного разгрома. Не спасся гитлеровский режим и от не менее страшной коррупции под сенью пропитанного страхом «порядка». Коррупции, в которой погрязли как высшие сановники рейха, так и его массовые функционеры. Точно так же, как это имело место при Сталине и вообще при сталинизме, чему я сам являюсь свидетелем, несмотря на распространенное среди публики убеждение в обратном. Страх, - он от коррупции не спасает, он только делает ее более изощренной. Зато страх запрещает замечать коррупцию и тем более говорить о ней. Так было в гитлеровской Германии. Так было в сталинской России .
Другое дело, что военная катастрофа, в конечном счете, пошла на пользу Германии. С одной стороны, она изменила сознание населения. С другой, – в страну пришла новая техника и новое, свободное от милитаризма, отношение к ней. Вот тут-то и произошел действительный прорыв Германии в современность, частично задержанный, правда, на территории бывшей ГДР.
Германия, однако, далеко не сразу пришла к гитлеризму. Была в ней своя «фашистская» стадия. Братья Штрассеры, ранний Геббельс, даже Рем со своими штурмовиками представляли «социалистическое» крыло немецкого фашизма. Его рабоче-крестьянскую часть с военно-ветеранской окраской. Отто Штрассер, например, сильно грешил марксизмом и впоследствии сбежал из страны, став издателем резко оппозиционного по отношению к Гитлеру «марксистского» журнала. Фашисты 20-х годов, однако, не помышляли о мировом господстве. И хотя агрессивный антисемитизм был широко распространен в среде коричневых, но, в отличие от гитлеровского, он не был направлен на «окончательное решение» еврейского вопроса и тотальное уничтожение евреев. Характерно в этом отношении высказывание Геббельса на общем с коммунистами многотысячном митинге в 1928 году. Мы различаем, говорил Геббельс, между Коном, финансовым спекулянтом, и Коном, большевистским комиссаром, защищающим интересы рабочих. (Кон – типично еврейская фамилия). В той же речи, кстати, Геббельс, как до него это делал неоднократно Муссолини, произнес хвалу Ленину, — вождю, сумевшему поднять и повести за собой трудовые массы. Правда, великий демагог, при этом оговорился –: Ленин, мол, это вождь для калмыцких степей. Цивилизованному германскому рабочему нужен свой, немецкий вождь. И это – Адольф Гитлер.
       Сколько, немецких коммунистов, вдохновленных сталинской ненавистью к социал-демократии и к демократии вообще, перешло после этого к нацистам, никто не считал. Я не могу не вспомнить место из мемуаров маршала Жукова, где он описывает, насколько случайным зачастую оказывалось участие тех или иных персонажей на стороне «красных» или « белых». Вражда и драки между немецкими коммунистами того времени и немецкими фашистами во многом носили столь же случайный характер. Взаимные переходы были нормой. Одно было ясно всем: компартия – инструмент не классового, а государственного, национального врага, инструмент сталинской державной экспансии, чего Сталин почти и не скрывал. Хотя одновременно он провокационно толкал КПГ на сотрудничество с фашистами против правившей тогда социал-демократии или, как он величал ее, против «социал-фашизма».
       Но Гитлер лично перешагнул рубеж фашизма. Гонимый национальным комплексом гражданин Австрии замахнулся на мировое господство немецкого племени, которое он готов был подкрепить соучастием всех «нордических» «ариев». Здесь уже не было рационального расчета. Здесь присутствовала «мечта».
       Но в замутненное тяжелым экономическим кризисом и неизжитым сословным традиционализмом немцев Веймарское время, темная фантазия и шизофренническая воля Гитлера привели его к временной победе, к власти. Правда, «нордические арии», кроме некоторой части прибалтов, за Гитлером не пошли. И, прежде всего, англосаксы, на которых он очень упорно, хотя и совершенно легкомысленно рассчитывал. Легкомыслие Гитлера вообще поразительно, и может быть сравнимо только с публичным легкомыслием некоторых хорошо засветившихся современных политиков. С той, однако, разницей, что у них это продуманная артистичная маска, а наивность Гитлера была достаточно искренней. Именно это и помогло ему, на мой взгляд, завоевать доверие масс в трудный для них исторический момент. Без такого доверия ему бы никогда не пробиться к власти. И здесь мы видим пример того, как одна нелепая личность может исказить историю целой эпохи, вызвав чудовищные жертвы и катастрофические, длительные последствия.
       Национал-социализм Гитлера был военным социализмом. При всем отставании модернизации европейский интеллект не только немецкого буржуа, но и значительной части рабочих не позволял ликвидировать собственников как класс. Опыт управления хозяйством в непростых внутренних и особенно международных условиях требовал коррекции, но не тотального их изничтожения. Это, кстати, понимали Ленин и Троцкий, призывая идти на выучку к капитализму. Национал-социализм, поэтому, сохранил собственников и даже расширил их собственность за счет еврейских имуществ, одновременно канализировав тем самым гнев трудового народа. Но «собственники» перестали быть полновластными хозяевами своей собственности. По сути дела они превратились в «уважаемых» хозяйственников, функционеров военной экономики. Беднее от этого они, может быть, и не стали. Свободней, однако, тоже. И доказательство тому – их неспособность сменить режим, когда стало ясно, что он ведет к краху. «Феодальный социализм» на военно-промышленной основе - вот чем было гитлеровское общество.
       Как сложилась бы судьба Германии, как сложилась бы история, не будь Гитлера, сказать трудно. Думаю, однако, что сложилась бы она лучше. И мы видели это на примере Испании Франко. Но, по крайней мере, Гитлер дал свой апокалиптический урок Западной Европе. И в этом его своеобразная заслуга перед человечеством. Если, конечно, урок усвоен, особенно, если усвоен навсегда.

МОДЕРНИЗАЦИЯ ПОСРЕДСТВОМ МИРОВОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. МАРКСОФАШИЗМ?

       Марксистов принято считать главными врагами фашизма. Действительно, схваток идейно-пропагандистских, кулачных и вооруженных между «черными» и «красными» в истории хоть отбавляй. При этом часто забывается, что таких же схваток было едва ли не меньше между самими «черными» или самими «красными». Тем не менее, различия или даже противоположность духа или, как считает одни из современных исследователей, «стиля» двух этих исторических сил очевидны. И они затрудняют вИдение множества общих «революционных» корней. От «просвещенной» Французской революции до отмеченной выше «консервативной революции» в Германии и других странах. Не только Ленин и Троцкий, но и Муссолини были поклонниками Великой французской, поклонниками Робеспьера и Марата. Поклонники ранних коммунистов Бабефа и Шомера, ранние ленинисты были, правда, ближе к идеям Просвещения, чем ранние фашисты. В современном понимании их определенно следует считать «западниками». В европеизации России, противостоящей «азиатчине», видели Ленин и Троцкий одну из перспектив мировой пролетарской революции, которую начал русский рабочий класс. Но и Муссолини и даже ранний Геббельс были «европейцами», хотя и стремились к выравниванию «бедных» и «богатых» наций.
       Мировая революция, однако, едва начавшись, быстро захлебнулась. Ленинский пролетарский космополитизм столь же быстро перешел в лозунг защиты пролетарского отечества. И не только в лозунг – Красная Армия достаточно решительно восстановила, в основном, границы бывшей Российской империи. Похожая эволюция произошла в 1916 году и с Муссолини, который из социалиста-интернационалиста, противника войны и участника общих с Лениным левых международных конференций, превратился в ярого пропагандиста военных приобретений Италии.
       И, тем не менее, оба вождя – большевистский и фашистский (справедливости ради, добавим к ним третьего – Троцкого), как только военно-завоевательные иллюзии кончились, занялись модернизацией своих стран и притом очень сходными авторитарными методами. НЭП, ленинско-троцкистский госкапитализм, осуществляемый силами централизованной мобилизационной партии и политической полиции, в своей практике не столь уж сильно отличались от моделей Муссолини. Последние, правда, не предусматривали уничтожение собственников как класса, но предполагали существенную трансформацию этого класса в слой социальных функционеров под политическим контролем фашистской власти. Революционная риторика вождей нередко совпадала так же, как и отдельные взаимные поклоны.
       В общем, несмотря на обилие марксисткой фразеологии и несомненно отрицательное отношение Ленина к национализму и шовинизму, особенно великорусскому, я рискую утверждать, что большевизм эпохи НЭПа (к которому, в отличие от традиции Краткого курса истории ВКП(б), надо причислить и Троцкого, и еще многих) можно рассматривать как историческую разновидность раннего фашизма.
       Таким образом, фашизм для России первой четверти двадцатого века представляется закономерным. Разумеется, он мог осуществиться и в других формах, и с другими лидерами. Вспомним, напоминающего Франко генерала Корнилова, вспомним Савинкова, которого мемуарист Бурцев считал русским прототипом фашиста. Так или иначе, фашизм в его ленинской фазе, не был для России личностным историческим эксцессом, хотя и проложил дорогу такому эксцессу.

ОТ МАРКСИЗМА К КОНСЕРВАТИЗМУ И ДАЛЬШЕ
       
       Сталинизм. От Ленина к Гитлеру

Психология и логика «консервативной революции», между прочим, представляется мне ключом к идейной трансформации принципиально антиэтатистского марксистского большевизма в сталинистский национал-этатизм, что, однако, до сих пор не было замечено. Если не считать некоторых авторов «Смены вех», которые, однако, прямо на «консервативную революцию» не ссылались, да и не могли тогда ссылаться. Упомяну также Шульгина, который еще в 1920 году писал о русской революции, как «родах нового самодержца». Но в консервативной революции можно заметить как бы два слоя. Один возвращает нас к патриархально-сословным тенденциям, тогда как другой – требует сильного централизованного государства.
Специфика марксофашизма в том, что Ленин и Троцкий исходили из переходного характера диктатуры пролетариата к «негосударству» и в условиях НЭПА готовы были вводить элементы «советской» демократии. В этом, можно бы усмотреть поклон в сторону «консервативной революции». Советы, по сути – учреждение общинно-корпоративного типа.
       Сталин круто изменил этот взгляд. И Советы в этом их качестве он уничтожил, сохранив лишь пустую форму и бюрократическую верхушку советов в составе «вертикали власти».
       Ошеломленные «марксистской» риторикой сталинизма западные политологи Карл Фридрих, Ханна Арендт, Морис Дюверже попытались развести фашизм и нацизм по одну сторону изобретенного ими понятия «тоталитаризм», а СССР и его соцлагерных сателлитов - по другую.
Сегодня, когда марксистская пудра на физиономии сталинизма превратилась в застарелую пыль, мы можем иначе посмотреть на ситуацию. И вот пример того, как уже через 10 лет после Октября, революционная логика Маркса и Ленина умело, хотя и грубо, преобразуется Сталиным в державно-националистический консерватизм, поразительно близкий логике германской «консервативной революции». А далее – в экспансионистский национал-социализм при котором, правда, западное понятие «нация» заменятся более привычным для многоэтничной России понятием «страна» - «социализм в одной отдельно взятой стране». Дабы не быть голословными, проследим этот процесс поподробнее на одном ярком, хотя почему-то до сих пор под этим углом зрения не исследованном примере.
       Я беру знаменитый «оборонный» фрагмент речи Сталина на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1 августа 1927 года. Не будем, однако, обманываться постоянно мелькающим в устах генсека словом «оборона». Вся речь вообще построена на игре слов. Но игра в схоластику нужна Сталину лишь для того, чтобы уже в 1927 году выдвинуть решаюший для его личного будущего, для будущего населения России, и для будущего всего мира тезис: неизбежность войны! «Теперь, когда война стала уже неизбежной», - провозглашает Сталин, и далее настойчиво, по нарастающей, нагнетает военную истерию. Нагнетает ее, на самом деле, отнюдь не на основе реалистической оценки международных обстоятельств. Зато как раз в тот момент, когда ему необходимо закрепить не без труда достигнутое единовластие в борьбе с еще сохранившими остатки влияния ленинистами. Не реальная угроза войны, а военная истерия – инструмент мобилизации публики во избежание рисков для сталинской власти, которые может вдруг обнаружить им же созванная партийная масса, – вот что в действительности руководит Сталиным.
       Ленинисты больны идеей мировой революции. Сам Ленин, как и Троцкий, исходят в принципе из того, что в результате мировой социалистической революции европейский пролетариат научит русского рабочего, как цивилизованно строить социализм. Коль скоро же мировая революция провалилась, надо идти на выучку к капитализму и это « всерьез и надолго». Подменять мировую пролетарскую революцию новой межгосударственной мировой войной ленинисты определенно не собираются. Другое дело — Сталин.
       Еще не совсем забыта революционная риторика, и военно-мобилизационной истерии надо придать революционную окраску. Но одновременно надо выхолостить из нее идею, дух революции. Для начала Сталин, как «истинный революционер», высмеивает мнение лениниста Зиновьева о том, что стабилизация капитализма как бы «похоронила» революцию. И тут же ловко переключает «революцию» на «революционность», а «революционность» - на войну. А раз война, якобы, неизбежна, то вести ее должны, конечно, не революционные рабочие и крестьяне, а, как это и было всегда, - исторически сложившиеся государства, страны. И раз так, то СССР должен в кратчайшие сроки стать мировой военной державой, срочно обзавестись победоносной военной машиной.
       Так где же теперь критерий «революционности»? Это - «безусловная и безоговорочная защита СССР». Что такое безоговорочная «защита» страны? Не свержение капитализма пролетариями всех стран, а просто завоевание этих стран одной страной, в которой построен или строится социализм. Позвольте, разве говорит Сталин о завоевании? Нет, конечно. Но ведь, - зовет Сталин, - надо «двигать вперед мировую революцию», а делать это « невозможно, не защищая СССР». «Кто думает защищать (то есть двигать вперед – Л.В.) мировую революцию помимо и против СССР, тот идет против мировой революции». Не сметь делать революцию где бы то ни было помимо СССР. То есть, как мы увидим далее, – не сметь делать революцию помимо Сталина. И он действительно через 10 лет будет тормозить помощь испанским республиканцам и жестоко карать тех из них, кто не принадлежит к сталинцам. Но это через 10 лет.
А пока, что же получается? Сталин велит «двигать вперед мировую революцию». А что такое теперь «мировая революция» - это «защита» (?) СССР. Как, – прикиньте-ка, читатель, - защищать СССР, двигая при этом вперед мировую революцию? Правильно, «двигая вперед»… СССР. Вот так еще в 1927 году социалистическая революция рабочих и крестьян всех (или хотя бы некоторых) стран превращается Сталиным в экспансию одной страны на территории других стран, идея революции - в идею создания вооруженным путем мировой сталинской империи. Осознает ли сам Сталин, чего он требует, что провоцирует и как далеко это от идеи мировой коммунистической революции, о которой мечтали Маркс с Энгельсом, а также Ленин с Троцким? И как близко это по своей реальной сути к идеям и риторике автора «Моей борьбы»? Прямых документальных свидетельств на этот счет нет. Здесь одна из загадок личности Сталина. Я все же думаю, что Сталин это уже в то время осознает. Ибо в пользу такого взгляда свидетельствует многое из того, что Сталин, при всей его противоречивости, будет делать дальше. Но, по крайней мене, отчетливо видно, как в его устах «СССР», «революция», «интернационализм» превращаются в эвфемизмы государственной агрессии. И, как, видимо, сам ощущая это, Сталин назойливо, чтобы не сказать занудно, четырехкратно вдалбливает публике перевертыши марксистских понятий. Сегодня остается только удивляться, как этого не видели и не понимали крупные интеллектуалы в стране и за рубежом.
       Итак, в устах Сталина «большевизм» теряет свой левый, интернационалистски-революционный характер и превращается в нечто, очень похожее на национал-социализм. О том, как этот поворот реализовался, показал сталинский террор 37-го года и его экспансия на пол-Европы после Второй мировой войны.

       Разумеется, в 1927 году Сталин, в отличие от Гитлера, не мог провозгласить открыто националистические, тем более расистские лозунги. Тем более в многоэтничной стране. Он сделает нечто подобное ближе к войне, во время войны и после нее. Но сама идея построения социализма в одной отдельно взятой стране с последующей военной экспансией этой страны (двигать вперед революцию), которая должна быть поддержана всеми, кто не враг – что это, как не заявка на мировое господство советской «социалистической» нации, ядро которой составляет русский, славянский этнос? Он скажет об этом позже.
Однако, нации ли на самом деле?
Последуем дальше за его речью. Война на пороге, а тут хотят «изобразить … как «фракцию Сталина… ту самую партию, без которой немыслима никакая оборона… Ибо если у нас нет партии, если есть лишь сталинская фракция… то что же остается тогда?».
       Итак, от революции к нации (стране), от нации – к партии, а от партии?
 «Открытая самоликвидация диктатуры», - вот чего ждут враги СССР, - продолжает Сталин. И тут мы узнаем, что понимает Сталин под «обороной» СССР. Это диктатура вождя, который надев маску революционного социалиста, нацеливается сам и нацеливает мир на войну, на территориальные завоевания, инструментом которых явится подчиненное ему «железное» государство. Мыслить действительно о мировой революции, а не о сталинском военно-державном проекте теперь запрещается. И хотя до реальной войны еще далековато, под ее знаменем возможно установление драконовского репрессивного режима, по сравнению с которым итальянский фашизм – детская игрушка. И происходит это в 1927 году, за два года до мирового кризиса и за шесть лет до победы нацистов в Германии.
       Я знаю, как трудно будет многим согласиться с подобной трактовкой. Ведь, помимо прочего, не секрет, что в Кремле к этому времени имелся экземпляр перевода гитлеровской «Моей борьбы» с ее достаточно прозрачным требованием экспансии немцев на русскую землю.
       Но Гитлер в то время еще только вышел из тюрьмы. Веймарской республикой еще правили мирные социал-демократы. Была сильна КПГ, которую Сталин последовательно натравливал не против воинственных нацистов, а как раз против миролюбивых социал-демократов. Зачем? Не стоит ли крепко задуматься над этим, не посягая на память героев, жертвенно защищавших Родину оружием и тяжелым трудом в тылу?
       О сталинском режиме исписаны тома, и повторяться нет смысла. Но вот о другой стороне сталинизма – о сталинской модернизации написано пока мало. Да, Сталин невиданными темпами осуществил индустриализацию, параллельно которой прошла и урбанизация России. Несомненно, без сталинской ускоренной индустриализации народу СССР трудно было бы выиграть войну. По крайней мере, в условиях сохранения сталинского государства. Беда, однако, в том, что то, что выросло из сталинской ускоренной модернизации, оказалось в основном военной времянкой, и страна расплачивается за это до сих пор. Между тем как Вторая мировая война сама по себе вовсе не была неизбежной необходимостью. Я убежден, что загадка Сталина в том и состоит, что раз ступив на военно-державную стезю, он, в своем мышлении, быстро спустился вниз по ступенькам внутренней консервативной революции. В свою очередь это превратило его в искреннего поклонника Гитлера. Он осознал себя имперским национал-социалистом, каким подсознательно был всегда, хотя поначалу еще не понимал этого. Этот тип национал-радикалов остро критически относится к имперскому настоящему, к «глупым» или «слабым» имперским властям. Из них легко вербуются революционеры, в том числе «консервативные революционеры». Достаточно напомнить места «Моей борьбы» Гитлера, где он обрушивается на политиков кайзеровской Германии. «Мы, национал-социалисты совершенно сознательно ставим крест на всей немецкой внешней политике довоенного времени», - писал в этой библии нацизма Адольф Гитлер (с. 556). Не эта ли книга уже к 1927-му году поспособствовала осознанию Сталиным своей истинной сущности? И есть ряд признаков, указывающих на искренность его союза с Гитлером. Что, разумеется, не исключало бы возможность последующего соперничества и конфликта. Нацисты и фашисты нередко конфликтовали между собой. «Братский союз» со Сталиным нарушил Гитлер. Иначе мы имели бы другую мировую историю.
       Но сталинский переворот, обеспечив победу в войне, оказал, тем не менее, в долгосрочной перспективе роковую услугу экономике СССР, что и привело, в конце концов, к его распаду. Созданная бешеными темпами, с целенаправленным отказом от требований и стандартов мировой инженерной науки, с колоссальными людскими и материальными жертвами и растратами ресурсов, сталинская индустриализация начинила страну колоссальным по своим масшатабам технологическим и, позволю себе сказать не раскрывая, социально-технологическим браком. Сомнительные технологические стандарты, щедрые допуски, фальсификация отчетности, инсценирование соревнования – таков в общих чертах генеральный сценарий сталинской индустриализации, которой так восхищается Проханов. Броски вперед отдельных высокотехнологичных анклавов, не заменяют равномерного развития индустрии. Более того, - усугубляют экономическую, а в большой степени и технологическую дисгармонию.
       Возникает хорошо знакомая беда массового производства в условиях модернизационной гонки – фрагментированность промышленности и народного хозяйства в целом. Привилегированные предприятия или целые отрасли развиваются рывками, волевыми решениями, без стабильной поддержки, без продуманных планов обновления, без резервов, без запасных частей и с постоянными, губительными для конечного продукта дефицитами, долгостроями, переделками на месте, постоянным латанием дыр. И вечным страхом работника оказаться «стрелочником», отвечающим свободой и жизнью за грехи системы. Происходит преступная растрата ресурсов, в том числе и интеллектуальных. Растрата ресурсов «рациональности» - деградация рационального, критико-аналитического компонента личности и социума в целом. Отсюда, выражаясь социологическим языком - нефункциональность деятельности и ее продуктов. Брак, как норма, экономический и культурный рак, дополняемый раком моральным. Чем более растет промышленность, тем в большем объеме растрачивает она ресурсы без нужной отдачи. Один из консервативно настроенных советских экономистов назвал этот процесс «самоедской экономикой». Как это происходит, вскоре после смерти Сталина детально описал в своей записке Хрущеву академик Аганбегян, за что и поплатился.
       Миллионы тонн бесполезной для массы населения военной продукции, причем, в ее массовом исполнении, - не самого лучшего качества. Сотни тысяч тонн постоянно дефицитного металла, уходящего в ржавчину и стружку. Миллионы тонн зерна, гниющего и горящего в открытом хранении из-за отсутствия необходимого числа элеваторов, нормальных дорог и транспорта . Бессмысленное, стоившие миллионы, облесение и обводнение, переносы рек – вот долголетний итог сталинистской модернизации.
Сталину это удалось. Мобилизация получилась, эмансипация - нет. Крах СССР – это военно-экономический крах сталинизма. В этом проблема вчерашнего, позавчерашнего и сегодняшнего дня России, которая до сих пор с трудом и потерями переваривает сталинское наследство. В этом смысле, как я уже отметил, нацистской Германии повезло больше. Да и Китаю, который избежал ускоренной индустриализации, повезло, несмотря на «коммунистический» режим. Сегодня Китай сильно вырвался вперед.
       Очень трудно поколениям советских людей принять и переварить подобные выводы. Сколько энтузиазма, сколько веры, сколько героических усилий было затрачено на эту сталинскую модернизацию под флагом строительства социализма в одной отдельно взятой стране. Наряду с рабским трудом миллионов заключенных, ссыльных и запуганных. И все это теперь приходится переделывать при полной дискредитации самой идеи социализма.
 Описывать идеологические кунштюки сталинизма на пути консервативной ревизии не только Маркса, но и Ленина, дело сегодня довольно скучное. Маркс – патриот эмансипации. Сталин и сталинизм – ее злейшие враги. Ленин – патриот «классовой» демократии, реального участия рабочих во власти. Сталин – ликвидирует это участие, заменяя его на фашистский лад редкими, но эффектными жестами социального патронажа. Маркс и Ленин – интернационалисты, чтобы не сказать – космополиты. Сталин – великодержавный националист с уклоном не только в антисемитизм, но и вообще в подозрительность по отношению к «национальностям», с которыми он без церемоний расправлялся. Не следует слишком буквально воспринимать и тезис сталинизма об обострении классовой борьбы. Это не классовая борьба, а сталинская политика модернизации, которая во всех отсталых странах упиралась в земельно-крестьянский вопрос, но Сталин решил ее столь радикально, что народное хозяйство СССР вернулось в средневековье. Если это и был социализм, то такой, который Маркс называл феодальным. Это было не что иное, как феодально-консервативная индустриальная революция. Индустриальный феодализм, сходный с гитлеровским «социализмом», при котором, правда, сохранялась частная собственность, но она существовала под столь жестким политическим и партийно-бюрократическим контролем, который ставил собственников в почти что ленную зависимость от власть имущих.
И все же сталинизм нельзя полностью отождествить с гитлеризмом.
Марксистская риторика, с ее корнями в западном Просвещении, при всех искажениях и потерях сохранила свое значение почти до самых последних дней советской власти. И до самых этих последних дней и даже после она вводила и вводит в заблуждение, как ее сторонников, так и критиков. Равно, как и словечко, «коммунизм» или «коммунист».
       Однако, именно марксистская или псевдомарксистская риторика иной раз удерживала функционеров режима от откровенного расизма, интеллектуального нигилизма и всегда придавала обрамлению режима специфический «красный» оттенок, в который верила значительная часть населения. В этом смысле сталинский режим был много двуличнее гитлеровского. Но это двуличие иногда спасало людей. И иной раз позволяло выжить талантам.

Постскриптум
       
       Люди, будьте бдительны!
       Ю. Фучик
       …Но бойтесь единственно только того, кто скажет, я знаю как надо…
       А. Галич

       Так какой же мертвый пытается схватить сегодня живого? Какое «чужое прошлое» пытается накрыть своей тенью настоящее? И действительно ли оно чужое? Можно отмахиваться от этих вопросов по принципу: у нас это невозможно. Или: прошлое прошло и ушло, нас волнует настоящее. Я слышал подобные речи не раз от самых разных людей. Особенно от тех, кто помоложе. В лучшем случае говорят: пусть этим занимаются историки. О том, что прошлое никогда целиком не исчезает, что оно, как генетическая наследственность, хватает настоящее через поколения, люди, как правило, не задумываются. Даже лучшие из них.
       Как подметил еще в своем знаменитом фильме Михаил Ромм, «фашизм» может быть очень обыкновенным и почти бытовым. А может быть ежедневным кровавым пОтом безумного и бессмысленного кошмара. Правда, называется этот фашизм гитлеризмом или сталинизмом.
Однако, не в названиях дело. За разницей в названиях кроется простой житейский вопрос. Кто и как хочет или не хочет жить? Хочет ли кто-то жить как, скажем, при Муссолини жили в Италии? Или как при Гитлере – в Германии? Или при Ленине – в России? Или при Сталине в СССР? Или как при генерале Корнилове, или при Борисе Савинкове жилось бы , приди они к власти? Ведь от этого «хотят» или «не хотят» зависит, сможет ли сегодня «чужое вчера» схватить свое завтра.
       Сквозь призму консервативной революции хорошо просматривается цепочка переходов из «черного» в «красное» и обратно – фашизм, большевизм, нацизм, сталинизм… и далее. Михаил Ромм, например, намеревался снимать «Обыкновенный фашизм - 2» о коммунистическом Китае.
       
       Но полно притворяться. Монополии, люмпены, мелкая буржуазия… Фашизм – все виды фашизма, - создала радикальная интеллигенция – от философской, до разночинной. Муссолини, Маринетти, Ленин, Маяковский, Штрассер, Гитлер, Сталин – не будем продолжать. Не надо придумывать эвфемизмы – «маргиналы», «образованцы» не надо эвфемзировать проблему. Писатели «консервативной революции» не были маргиналами, так же как и поэты-футуристы, певцы «кулачного человека». Название «фашизм» – подходящее название для всех типов консервативно-революционного мышления и консервативно-революционного насилия именно потому, что оно идеологически нейтрально, а историческая сущность его однородна. И более того – исторически закономерна.

       Признание исторической закономерности, однако, вовсе не означает автоматически морального оправдания фашизма. Более того – признания его неизбежности. Сила морального сопротивления не прямо пропорциональна историческим закономерностям. Моральная воля даже небольшой группы личностей может оказаться сильнее закономерностей. И развилки истории зависят от этой воли в немалой степени.
       И, кто знает, может быть, и социализм еще не сказал своего последнего слова, особенно в свете нарастающих абсурдов нынешнего фридманистского капитализма с его парадигмой иррационального «роста» за счет очевидного ухудшения среды, социальных условий миллионов и ежедневного страха потерь других сотен миллионов. Но, разумеется, не гитлеровский и не сталинский экспансионистский «социализм» одной нации, одной отдельно взятой страны. И не социализм, построенный на кулаке и пуле, а социализм, основанный на признании социальной ответственности собственника, широкомасштабном международном планировании и массовой культуре социальной солидарности.
       Итак, «истинный фашизм», который на самом деле в большей или меньшей степени авторитарен, – сам по себе еще не мировая катастрофа. Бывают, однако, исторические эксцессы. Они - тотальны. Они - абсурдны. Они - катастрофа в мировом, планетарном масштабе. И эксцесс истории, как это ни смешно, здесь связан с ролью случайной для самой истории личности. Итальянский фашизм, штурмовики Рема, февраль и октябрь 17-го в России - закономерные продукты истории. Но эксцесс гитлеризма исторически так же незакономерен, как и эксцесс сталинизма. Бойтесь этой личности, граждане! Бойтесь ее «пассионарности», бойтесь ее «маргинальности», бойтесь соблазна ее коварной интеллектуальности. Бойтесь и не верьте!
Lide, bdete!

РЕЗЮМЕ ИЛИ ПОСТПОСТСКРИПТИУМ

       Когда статья уже казалась законченной, первым прочитавший ее спросил: а где же определение? Как определить, что такое фашизм? Признаюсь, вопрос поверг меня в шок. Я ясно заявил изначально, что избегаю игры в дефиниции. Я не верю в истинность определений в так называемом гуманитарном знании. И я заведомо не писал академическое исследование, хотя и опирался на данные академической науки. Определений фашизма десятки, и кроме смуты в поисках истины они, по-моему, ничего другого не приносят. Ибо игра в определения представляется мне чем-то вроде проекции в современность старых схоластических споров номиналистов, реалистов и … им несть числа. Ибо предмет не становится более понятным от того, что ему дается имя и возникает спор об именах. Ибо, говоря современным языком, определение создает стереотип, а стереотип противоположен реальности. Недаром ведь попытка знаменитого «Венского кружка» создать однозначный (и одномерный) язык гуманитарных знаний приводит к выводу встретилась с непреодолимыми трудностями. И сам Витгенштейн, создатель кружка, показал, что тому, что в языке обозначается с помощью определенного слова или понятия в реальности соответствует множество сходных, но не тождественных между собой явлений. И не случайно мудрый диалектик Карл Маркс предостерегал от увлечения дефинициями.
И все же мой первый читатель прав. Людям нужны определения, нужна ясность, не все ли равно какая, нужен четкий стереотип. Хотя бы для того, чтобы не согласиться с ним. Итак, попробую, как говорится, пойти навстречу пожеланиям трудящихся читателей.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ФАШИЗМА

Под фашизмом предлагаю понимать
 репрессивные политические режимы,
 возникающие на определенных этапах истории в странах догоняющей модернизации
 в целях ее ускорения
путем идейно-психологической мобилизации населения вокруг архаических эмоциональных ценностей (прежде всего родоплеменных, этнических, религиозных или корпоративно-«классовых»)
 и воплощающих эти ценности вождей и партий.
Для личности фашизм опасен крайним сужением ее мировоззренческих горизонтов, подавлением критического компонента сознания и остановкой ее свободного развития.
Соответственно, для нации (страны, народа) фашизм опасен системой некритического, мобилизационного подчинения массы вождям, нарушением обратных связей между волевыми (произвольными) решениями руководства с одной стороны и их социально-политическими последствиями – с другой, что чревато конечным крахом режима или развалом страны.
Как для нации, так и для мира фашизм становится особо опасным, если он трансформируется в национальную военно-экспансионистскую систему тотального мирового господства. Такой политический мутант фашизма, – назову его национал-тоталитаризм, - в первой половине двадцатого века стоил человечеству многих десятков миллионов жизней, не говоря уже о катастрофических материальных жертвах. Национал-тоталитаризм двадцать первого века может стоить человечеству его существования.