Был шахтером

       
       
       «Беларуськалий» — один из крупнейших в мире и самый крупный в СНГ производитель и поставщик калийных минеральных удобрений. Предприятие расположено в городе Солигорск (Минская область).
На предприятии выпускается каждая седьмая тонна калийных удобрений в мире. В августе 2003 на Беларуськалии была добыта миллиардная тонна руды. Выручка предприятия за 2006 год составила около $1 млрд. Объём добычи в 2007 году превысил 8 млн. тонн (в физическом весе).
Материал из Википедии — свободной энциклопедии.
       
       Был шахтером.

       ***
Здесь все собираются в один большой механизм чтобы вгрызаться глубоко под Полесскими болотами в широкие пласты красной с белыми прожилками соленой руды. Это морское дно девонского геологического периода, его поднимают на поверхность с почти километровой глубины, дробят, растворяют, сгущают, фильтруют, фасуют и отгружать в белых пластиковых мешках за границу. Поднятое по стволам шахт на поверхность, высохшее море оживает с ярлыком «Калий хлор» и меняет ту землю, где 300 миллионов лет назад плескались волны. За пятьдесят лет окаменевшее дно выстроило среди лесов и болот большой современный город, поднялось вокруг города высокими горами из переработанной руды, разлилось искусственным водохранилищем затопившим поля и деревни, а окрестных крестьян превратило в шахтеров и рабочих.
       
       ***
 Дядя Витя давно не мог спать после шести. Будильника у него не было, но он просыпался до того как на кухне привычным щелчком включится радио и слушал тишину. Радио-точка не выключалась никогда, и если дяди Вити не было дома она дни на пролет рассказывала в пустоту о том, какой в этом году будет урожай зерновых и какая погода. Радио никогда не выключалось от того, что дядя Витя не любил тишину и от того, что черно – белый телевизор давно сгорел и служил столиком для пустых пивных бутылок. По ночам радио молчало, и в квартире было совсем одиноко.
 Раньше, когда радио оживало, дядя Витя вставал с продавленного, в желтых пятнах дивана и шел на кухню ставить чайник. Сегодня старые тапки с обтоптанными задниками валялись рядом с диваном уже двадцать минут после шести, а дядя Витя не спешил подниматься.
После вчерашнего чуть мутило, немножко шумело в голове и саднило в нутрях, но привычно, помаленьку, если не делать резких движений, то похмелье можно пригасить долгими глотками припав к крану с холодной водой. Дядя Витя не раз шел на работу и в худшем самочувствии, но сейчас лежал тихо, не двигаясь, положив голову на сложенные сзади крест на крест руки и, не мигая, смотрел в потолок - с работы его выгнали.
В первый день это заводило, с пьяна внезапная свобода и пропасть открывшаяся под ногами даже будоражили кровь, но сегодня перспектива пугала, щемило в груди собачьим предчувствием.
       
       
В его однокомнатной квартире на первом этаже был полумрак, пыльные бордовые шторы были едва приоткрыты, и не мытые стекла плохо пропускали свет с улицы. Давило в мочевом пузыре, и дядя Витя со вздохом поднялся с дивана, встал босыми ногами в тапки и чуть согнувшись вышел из комнаты. Свет лампочки в туалете резанул по глазам, и он стоял с пол минуты прикрыв глаза и облокотившись голым плечом на прохладную стену, только по звуку ориентируясь куда льёт моча. На кухне свет не включал, зажёг газ, и, тяжело опустившись на табурет, сделал радио потише. После вчерашнего пьяного диалога с диктором радио и с утра так же громко, бодро и хлестко чеканило уверенным голосом, а дяде Вите сегодня было тяжело.
Заварки не было, и когда вода закипела, он бросил в кастрюльку малиновых веток, потому что чайника тоже не было. Когда-то белая эмалированная кастрюлька была закопчена с наружи, а изнутри покрыта симметричными разных оттенков кольцами коричневого налета от недопитого малинового чая. Ветки малины ничего не стоили, их всегда можно нарвать по пути из деревни в лесу, и они давно стали регулярным утренним напитком. Если их бросить побольше и дать им хорошенько настояться, то отвар получится темным и приятным.
       Хотелось курить. Из дома дядя Витя не выходил уже два дня и «Прима» кончилась. Приличной длинны, едва подкуренных, пьяных окурков не было, и дядя Витя распотрошил несколько раздавленных и черных «бычков» в кусок оторванной газеты, свернул самокрутку и, проведя языком по краешку, закурил.

       
       ***
Семьи у него никогда не было, дома это было видно во всем: в пыли по углам, в отсутствии мебели, в немытых кастрюлях в раковине, в металлической проржавевшей сушилке для посуды c парой тарелок и чашек. Но на работе дядя Витя был ЧЕЛОВЕКОМ, работа была его спасеньем, его домом, его стриженой лужайкой на заднем дворе, его собакой и семьей, но главное - работа было лучшим лекарством от запоев.
В это тяжелое утро с похмелья дяде Вите непреодолимо хотелось выйти из алкогольного штопора и поехать на смену. Он хорошо знал, что если не уйдет из дома и двора, то наверняка не удержится и позволит себе маленький стаканчик на лекарство, или бутылку пива, а потом все начнется с начала, и к вечеру он будет в стельку пьян. Это был репетированный сценарий, и так не раз случалось в очередном отпуске и во время того больничного, когда он сломал руку в двух местах, попав под валик конвейера. Больничный продолжался два месяца и тогда он пил «по-черному», со всеми окрестными алкашами с бульвара, а остановился только когда увидел, что у него из шкафа украли охотничье ружье.
 Сегодня, в понедельник, как обычно после бурных выходных, хотелось начать с того, что войти в ванную, стать под прохладные струи воды и долго ругать себя за то, что опять пропил зарплату, за то что замоченное в тазу белье киснет уже четыре дня , за то что опять не купил новые носки и придется одевать дырявые… Хотелось не вытираясь давно не стиранным, колючим, полотенцем встать перед зеркалом и обсыхая тщательно бриться, стараясь при этом не смотреть в свои покрасневшие и виноватые глаза, которые с перепою всегда казались чужими, старыми и жалкими. Хотелось тщательно расчесаться, укладывая на бок сильно отросшие волосы, потом влить в ладонь одеколона и вытравливать им запах алкогольного перегара из кожи. Хотелось пойти к шкафу и, выбрав самую чистую одежду, выгладить ее и, одевшись, пойти на остановку, где будут стоять коллеги и знакомые за много лет люди.
 
       
       
       ***
Уже там, на остановке, он будет такой как все, будет частью большой надежной машины «Беларуськалий», в теле которой почувствует себя плотно притертым, важным механизмом, защищенным от внешнего разрушающего фактора. Как электродвигатель подземного исполнения. Он подойдет к знакомым со своей смены, пожмет всем по очереди руки, вольется в их круг, закурит и станет не одиноким пьяницей, а шахтером – частью комбината. Они будут стоять в кружочке, ждать автобуса, курить, поддевать друг друга, потому что все всех знают и всегда найдется повод для шуток. И то, что у него помятый вид тоже поймут, ведь каждый когда-то ехал на роботу с больной головой. В автобусе, идущем к Рудоуправлению, будут ехать знакомые: слесари, электрики, машинисты комбайна, проходчики, маркшейдеры, по пути они будут играть в карты на колене, обсуждать предстоящую работу и вчерашний вечер. Работники комбината сменяют друг друга под землей круглые сутки каждый день - в праздники, дождь, мороз и жару автобусы везут людей к проходным четырех шахт и отвозят домой, задавая ритм городу.
       ***
Когда неделю назад проходная выплюнула дядю Витю, и он остался «за воротами», как любят грустно шутить сами рабочие, он ощутил невосполнимую потерю части себя самого. Он знал, что сломался: больше не был частью комбината, и он знал тех, кто вылетал с работы и превратился в ничто. Сейчас он ощущал себя еще не изношенным, но заклинившим редуктором, снятым с оборудования и брошенным на шроте*.
Скоро должна начаться смена, должно привычно химически сладковато пахнуть аминами с флотации*, на голове должна быть каска, на плече привычная тяжесть аккумуляторной батареи от фонаря… Дядя Витя еще не мог поверить, что все это осталось у него за спиной, и стал у окна, дымя самокруткой в открытую форточку, с ревностью глядя как вчерашние коллеги спешат к остановке. Ему хотелось плакать, суровое «пропитое» лицо никак не выглядящее, сентиментально покраснело, губы дрожали, и он едва сдерживая набегающие слезы, зло бил костяшками кулака в оконную раму, сквозь зубы повторяя – сука, сука, сука.
       
       ***
Все началось с того, что Степаныч ушел на пенсию. На его место пришел новый сменный мастер, молодой, дерзкий, и стал городить свои правила. Новый мастер как дядя Витя и Степаныч охотником и рыбаком не был, совсем недавно окончил технологический университет и мнил о себе много. Говорить с ним было не о чем, да и не очень хотелось. Раньше, опустившись в клети в шахту, с самого утра у мастера в «нарядной» можно было потрепаться с мужиками о рыбалке, охоте, о дождях, патронах, грибах, о том что гусь с севера уже повалил, что ночи стали холодными и налим берет на Случи за дамбой на живца. На охоте и рыбалке было с кем поговорить о оборудовании, зарплате, строительстве пятого и шестого рудников, так всегда – на работе о охоте, а на охоте о работе…
       При старом мастере, Степаныче, дядя Витя был в почете. Делал всему начальству подарочные охотничьи ножи с наборными, из бересты и капа* ручками, катал на всех знакомых охотников дробь и картечь в зажатом в токарный станок барабане, получал премии и жил по-тихому счастливо. После аванса и зарплаты, как и все, с бригадой шел это дело отметить, иногда в «ковбойский» ресторан «Огонек» – это после премии - иногда в бар «Экспресс» - там обстановка попроще и выпивают там по быстрому, стоя за высокими круглыми столиками.

Шрот* - техническая свалка. (нем.яз)
Флотация* - производственный процесс при обогащении руды.
Кап* - нарост на стволах берез с очень твердой и витой текстурой дерева.


Летом по этому поводу можно податься на природу в ближайший за дорогой лес или в гаражи. Дядя Витя от подобных коллективных мероприятий не отказывался никогда, и зачастую сам был первым заводилой и инициатором. Раскрутить на «банку», того, кто уходит в отпуск, это по дяди Витиной части, или если кто женится или юбилей празднует - это тоже святое, тут уж не отвертишься – так у шахтеров заведено - они коллектив с большой буквы... Как его – коллектив не уважить и не выпить по стакану, не потолковать, о политике, о начальстве, большом и маленьком, о том, что они номер один в стране по добыче валюты.
       Раньше дядя Витя держался, пил только с «корешами» и только по поводу. Один дома - никогда. Потом коллектив сменился, как-то ослаб, выпивали две на троих и по домам, к женам. У дяди Вити жены никогда не было, домой не хотелось - хотелось классического продолжения банкета. Стал «догоняться» с соседями с бульвара, с грузчиками, работниками ЖЭСа и просто с окрестными забулдосами. Грузчики его уважали - он Белкалий, он сила, у него всегда есть деньги, а если нет, то всегда может одолжить. Ему льстило, что он стоит над всеми шахтером, семья не сложилась - что делать, но тут ему повезло, тут в узкой кампании пьянчуг он царь и бог, и наливает с барского плеча басоте.
       При Степаныче можно было прийти иногда с похмелья, тихо посидеть в «нарядной» пока всей смене раздают задания и затем отлежаться в прохладной темной инструменталке на рулонах брезентового рукава от вентиляции. Работу он наверстает, после обеда сделает хоть две нормы – не проблема… С молодым мастером это не проходило, он виснул над душой, заглядывал в глаза, задавал вопросы и не верил тому, что дядя Витя вчера отравился салатом. В конце концов молодой мастер его и подставил. В тот день было совсем погано, и дядя Витя немного похмелился на верху в раздевалке у клетей с знакомыми токарями с флотации, а потом заснул в нарядной пока мастер писал в журнале задания…

       ***
Ему снилась молодость и он видел себя будто с высоты, не из под самых облаков, а где- то с высоты макушек деревьев. Видел, как под ветром ложится высокая трава на лугу, видел как их собака - черно-белая смесь коккер-спаниеля и дворняжки уходит из под ног челноком влево и вправо, как всегда забирая слишком далеко для верного выстрела. Они со старшим братом ее так и не переучили, но в тот раз он на нее не злился. Солнце было в зените и дяде Вите было жарко, хотелось пить, во сне он шел почему-то в парадной армейской форме, так как дембельнулся, белый жесткий воротничок натер шею, но на душе у него было приятно. Так приятно – лениво, что не хотелось двигаться, и он шел все медленнее и медленнее, путаясь тяжелыми кирзовыми сапогами в траве, голова клонилась в сон, и глаза слипались. Когда Вейна дернулась, напряглась, повела в траве носом и потом засуетилась, пошла частыми кругами забив хвостом, он уже знал, что под выстрел вот-вот вылетит птица – скорее всего молодые куропатки или тетерева. Но бежать к собаке не хотелось, все тело было налито ужасной тяжестью. Собака нырнула носом в купину травы и с лаем прыгнула за взлетевшими с шумом птицами. Дядя Витя интуитивно дернулся, сбрасывая плечом ружье, но потом ленивым движением одел ремень обратно, проводив куропаток долгим взглядом. Куропаток было штук девять или десять, и дядя Витя отметил про себя, что это еще целый не стреляный выводок. Куропатки, затрещав на подъеме крыльями, летели бесхитростно, по прямой и, мягко спланировав, опять сели за куст в самом конце луга. Можно было пойти туда и снова поднять их на выстрел в этот раз уж наверняка, но дяде Вите так не хотелось двигаться. Кто-то толкал его в плечо и проснувшись дядя Витя спохватился быстро подняв голову со стола в нарядной. Над ним стоял мастер.

 
       ***
Дядя Витя не любил тишину, если он был трезвым дома, то тишина смотрела на него с экрана потухшего телевизора его серым и размытым отражением, смотрела сурово и осуждающе. Даже когда он отворачивался лицом к стене, он знал, что серая тень смотрит ему в спину, и, как-то однажды, резко отвернувшись, накричал на нее. В тот день он лег спать совсем трезвым и когда спохватился, что кричит один в пустой комнате в час ночи, испугался, замолк, сердце бешено билось, и тишина в квартире зазвенела еще страшнее. У дяди Вити нервно дрожали руки, он вышел в кухню закурить, голова раскалывалась, его трясло, и, взяв в ванной стеклянный флакончик с одеколонам, он вернулся на кухню. До этого Дядя Витя не пил одеколон, но сейчас в доме больше ничего не было, на работу он не ходил уже месяц, и «расчетные» кончились, а выпить хотелось до нервной дрожи. Он слышал от знакомых алкашей, что одеколон содержит какие-то вредные примеси, но если вставить в стакан с одеколоном раскаленный гвоздь, они выгорают. В привычном граненом стакане одеколона казалось совсем немного, дядя Витя придирчиво посмотрел на зеленоватую жидкость, потом нагрел на горящем газу до красна вилку и помешал ею в стакане. Запах из стакана ударил по ноздрям, и дядя Витя, стараясь не дышать, добавил в стакан немного воды из крана, поболтал и залпом выпил. Во рту стало противно, пришлось закусывать зубчиком чеснока - средством, которое не раз его выручало на роботе, когда нужно было избавиться от запаха перегара. Вернувшись в комнату, дядя Витя опять улегся на диван. Серая тень продолжала смотреть с экрана телевизора, и дядя Витя отвернулся к стене, накрывшись красным ватным одеялом. С минуту лежал тихо, потом зло отбросил одеяло, вскочил с дивана и, роняя на пол пустые пивные бутылки стал разворачивать телевизор экраном к стене со скрипом царапая пол.
       Во рту стойко держался противный привкус, но дяде Вите постепенно полегчало, он раздумывал над тем, что пятьдесят грамм спирта во флакончике одеколона это 100 грамм водки и это хорошо, еще хорошо бы сейчас почистить зубы, только паста кончилась. Потом пришла мысль, что нужно было залить одеколон клизмой в прямую кишку, он слышал об этом способе от одного санитара, когда лежал в больнице - ни какого запаха изо рта, ни болезненных ощущений в желудке, закусывать опять же не надо, а в кровь алкоголь через слизистую всасывается еще быстрее. Надо было на работе применить - не кто не унюхает. Тем более они столько раз проносили в шахту водку в грелке прибинтованной к животу – так что оставалось только раздобыть тонкий шланг. Дядя Витя с улыбкой подумал, что если до начальства дойдут слухи об этом способе употребления алкоголя, то мастеру придется принюхиваться и к задницам.

       ***
Теперь все чаще дядя Витя начал скитаться по городу в поисках опохмелки с утра и чем бы «догнаться» к вечеру. С того дня как он накричал на неработающий телевизор, лечь спать трезвым он уже не мог – ему было страшно, одолевали тяжелые раздумья и мучила совесть. Когда-то он закончил техникум, устроился на работу в растущий Белкалий и сейчас вполне мог бы быть бригадиром, но в результате стремительно падал к тому, чтобы начать лазить по мусоркам за пустыми бутылками. Оставаясь трезвым он осознавал, что это конец, и становился чернее тучи, но когда выпивал несколько стаканчиков, тут же строил иллюзии, что завяжет и все исправит. Пьяный он одевал белкальевскую синюю рабочую форму с фирменной эмблемой на плече, и ходил в ней по городу. Не потому, что одеть было нечего, нет – белкальевская форма дарила ему спасительное ощущение причастности к комбинату. Это сродни ощущениям отставного армейского офицера – категорично, армейский офицер бывшим не бывает – и тот, кто побывал в боевых действиях не бывает бывшим в двойне - а дядя Витя побывал в боевых действиях: он был в шахте когда рушатся своды, когда лава «садиться на жесткую» и давит гидравлические стойки, был когда горит конвейерная лента и под землей стоит гул ревущих сирен, а те кто попал в переделку впервые метаются из стороны в сторону с полными страха глазами. Был шахтером когда наступил кризис сбыта и все отстойники железнодорожной станции «Калий» была забиты гружеными вагонами ржавеющими на одном месте, многих тогда отправили на «две трети»* в неограниченный отпуск, и огромные всегда вращающиеся колеса поднимающие клети из шахты замерли, неподвижные как повисшие без ветра мертвые паруса они вселяли в слабаков страх, люди стали уходить, а он верил и оставался шахтером. Он в первых рядах шел пешком с забастовкой в Минск, все 130 километров неся флаг и потом оставался в первых рядах празднуя победу.
 Теперь лучшим, что осталось в его жизни, было встретить в городе кого-нибудь из старой бригады, тех, кто раньше перешел в другой цех или уже на пенсии и не знает, что его вышибли, тогда можно сказать, что в отпуске и поговорить за жизнь, вспомнить старое, выпить на двоих и снова чувствовать себя в «седле». Один раз, спьяна, он пытался выйти с утра на остановку к «своим» со смены, просто стрельнуть сигарету, поговорить, сделать вид что едет куда то по делам, но молодежь из бригады жестоко резанула его правдой, которую он и сам знал, и это добило его. Те, кто был постарше, смотрели на него с сожалением, а еще, с приглушенным, едва ощутимым волнением за то, что скоро придет время пенсии, и на смену «Белкалию» придут грядки. Они жались к молодым смотря на дядю Витю так будто от него можно заразиться неудачей, и когда подошел автобус, все отвернулись не пожав руку, и уехали к руднику, а он остался на пустой остановке со жгучим страхом внутри, от которого сводило живот и подташнивало. Тогда он выклянчил денег у старшего брата, и всадил бутылку водки, но и она помогла не сразу.
 Хотя в основном, теперь, что бы напиться, ему нужно было совсем немного, он больше не ел, а только закусывал, и когда закусывал, посыпал каждый кусок сверху солью, и не только привычный резанный огурец или помидор, но даже черный хлеб, колбасу и все подряд. Ему говорили, что столько соли вредно для здоровья, но он только отмахивался в ответ рукой со словами - только не для него. Соль была его жизнью его судьбой и все, что у него было в жизни, было в соленой шахте глубоко под землей и среди соленых гор. Теперь, когда его оторвали от соли, он восполнял эту утрату таким мазохистским способом, наполняя себя своею любовью. Это была несчастная любовь, где он знал, что она отравит его, но продолжал любить ее.

       ***
Деньги кончились. Одолжить их тоже было больше не у кого, все знакомые и родня знали, что он без работы, в беспробудном запое, и отвернулись от него. Даже старший брат, маркшейдер на «третьем» руднике, спустил его с лестницы, хотя и оплачивал коммунальные за его квартиру, дядя Витя знал почему, и от этого на душе было еще паскудней.
Кончилось и курево, и теперь по ночам дядя Витя собирал в подъезде окурки в круглую жестяную коробку от леденцов. Такая коробка удобно ложилась в кармане и плотно закрывалась. Раньше до засилья пластмассы этих жестяных коробок везде было полно, в них складывали червяков перед рыбалкой, мелкие гвоздики дома и гайки с болтами в гараже. Теперь такие леденцы и халву перестали продавать, и такие коробки стали редкостью. Эту дядя Витя нашел на свалке, в пакете с растрепанными куклами и поломанной игрушечной коляской. Коробка изнутри была выстелена розовой тряпочкой и в ней лежали детские сокровища – бусинки, стеклянные камешки из брошек и копеечные колечки. Высыпав кукол под ноги, дядя Витя увидел молодые годы, когда у него еще не было своей квартиры и он ездил на работу из деревни, от матери, или оставался ночевать у старшего брата в городе. Старший жил с женой и двумя дочками в новенькой двухкомнатной квартире большого девятиэтажного дома. Племянницам было пять и шесть лет, и девочки часто играли с куклами на ковре в зале, а дядя Витя любил распрямиться после смены тут же рядом и посмотреть телевизор. Старшенькая племянница черненькая и маленького роста, а младшая светленькая и крупная. Когда они
 выросли это стало еще заметнее, племянницы были совсем не похожи ни друг на друга, ни на старшего брата, и как-то в деревне на одной пьянке дядя Витя сильно набил морду соседу, шутившему за спиной Старшего по этому поводу. Сосед, сволочь, вызвал местного участкового, с которым и так были проблемы, и дядю Витю забрали в милицию. Старший в ту же ночь прилетел в отделение и поднял все связи, чтобы высвободить брата. Дядя Витя отсидел пятнадцать суток и получил на работе выговор, но так и не рассказал ни Старшему, ни милиции за что бил соседа. Теперь племянницы давно выросли, и когда он встретил их на день шахтера в Ковалевой лозе, даже не поздоровались, сделали вид, что не знают его. С подружками были - стесняются. На них дядя Витя не в обиде – пьян был как всегда и тягался с пьяницами. А вот Старший не здоровался в деревне у матери – демонстративно, и это жгло огнем.
Сразу после того, как дядю Витю вышибли, Старший пытался учить его уму-разуму и хотел пристроить на работу грузчиком или в колхоз, но дядя Витя даже не пошел забирать свою трудовую книжку из Беларуськалия.

       
       ***

Теперь Дядя Витя чаще всего общался с бомжами и компанией, которая для того, чтобы раздобыть на выпивку ходила на городскую свалку и, роясь в мусоре, искала пустые бутылки, медь, картон и просто что-то мало-мальски ценное. Иногда попадались и кое- какие продукты, и он с дружками составляли конкуренцию собакам и котам со свалки. Когда находили чуть покрытую слизью или плесенью колбасу списанную из магазина, то варили ее на закуску в старых облупленных кастрюлях тут же, возле свалки на костре. Тогда на дядю Витю снова «накатывало», и он вспоминал, как на работе приходило время обеда и за большим столом все раскладывали приготовленные дома «тормазки». Мужики разбирали сумки, с интересом заглядывая, чего вкусненького им сегодня положила жена. Часто это были домашние котлеты, могла быть жаренная рыба - минтай или хек, голубцы в пол-литровой банке, тушенная говяжья печенка с подливкой и картофельным пюре. Дядя Витя всегда знал, что в его «тормазке», потому что сам заворачивал его каждое утро в газету и сам укладывал в сумку. Это всего была колбаса и яйца вкрутую, только иногда, после поездки в деревню, кусок соленого сала и огурец. Тогда на работе он с завистью смотрел на котлеты и салат, но теперь и вареная колбаса была праздником и всегда мысленно возвращала его в шахту. В те времена, если взять на «тормазок» было нечего, потому что всю зарплату он уже прогулял, он пил чай из термоса и говорил мужикам, что ему нездоровится, и есть он не хочет. Или все время грыз еще не дозрелые яблоки, сорванные тут же за автобусной остановкой, объясняя, что яблоки ему прописал доктор – организму не хватает железа. Все знали, что он одинокий алкаш и в основном не дергали, но отдельные личности в глаза говорили - не заливай, опять все пропил и жрать нечего. Тогда Дядя Витя закипал, злился на всех, сидел в стороне один и обещал себе, что со следующей же зарплаты купит новый холодильник и до отказа забьет его едой.
А потом, рассуждал Дядя Витя, хорошо тем, кто работает на поверхности, на обогатительной фабрике – у них есть столовые и всегда можно пообедать комфортно, за столом, с первым, вторым и компотом, не придется чувствовать себя ущербно с куском колбасы. Хотя это только размышления в минуты печали – тех, кто привык работать под землей на поверхность горячим обедом не заманишь, и не потому что зарплата на верху меньше, а смена длиннее – под землей другой статус. Иногда там бывает страшно и тем кому страшно впервые, и кто не смог это побороть, уйдет - но кто остался, становятся с шахтой одним целым и когда выходит на пенсию долго скучают по ней.
 Раньше и дядя Витя скучал и страдал – но потом нашел для себя лекарство – пить любую спиртосодержащую жидкость без количественных ограничений, по возможности не оставаться трезвым ни на пол дня и избегать тех, кого знал на работе. Ему так хотелось поскорее закончить все это и начать сначала, но природа наградила его крепким здоровьем…
 

       ***
В ту ночь дядя Витя перебрал дешевого паскудного самогона со своим бывшим одноклассником из деревни. Перед этим ему повезло, и он нашел на городской «дубеевской» свалке приличный кусок спутанного кабеля и два сгоревших электродвигателя. Выручки от выжженной из стартера и кабеля меди хватило на две бутылки и на кое-какую закуску. Самогон пили у одного знакомого, пока не вернулась его жена и не разогнала застолье. Вторую допили уже у забора, и Дядя Витя поплелся к материнскому дому. Как шел помнит плохо, упал несколько раз поскользнувшись на льду, потерял шапку. Барабанил замерзшими ногами в двери, но никто не открыл. Постаревшая мать стала плохо слышать. Осев у порога, пытался закурить но пальцы не гнулись, спички ломались и гасли на ветру. Почувствовав что замерзает, Дядя Витя выбил окно в погреб и забрался внутрь. Погреб стали закрывать на замок с тех пор как заметили, что он продавал прошлогодний урожай, и тогда трезвому этот замок на материном погребе сказал ему о многом. В углу погреба он улегся на пол и укрылся пустыми мешками, которые висели на перекладине.
 Мешки пахли землей, полем, полынью. За тем запах дыма, особый, не похожий на запах костра в лесу и на запах из печной трубы, так пахнет только осенью - запах скошенной и медленно тлеющей в небольших кучках за огородом картофельной ботвы. Вокруг борозды, земля распахана, стоят полные бугрящиеся мешки картошки. По воздуху летит паутина, солнце путается в ветвях яблонь. За огородами воздух чистый, промытый недавними уже холодными дождями. Слышен писк ласточек, сбившихся в стаю и ныряющих большим кольцами высоко над огородом. Тело налито тяжестью, ломит спину от пройденных на коленях с кошем в руках рядов, от бессонного утра, когда они вместе с предрассветным туманом и собакой охотились по канавам за утками, тяжело от петляющего по грибным местам пути домой, где желтые лисички, влажные и холодные, ждут среди уже падающих березовых листиков, среди паутины с каплями росы, среди мягкого мха. Потом чуть вяжущий привкус позднего желтоватого огурца с толстой кожурой, которым закусывал выпитый втихаря в сенях стакан самогона, огород из маленького окошка в темных сенях, и за ним молодая еще мать, ведущая по огороду лошадь под поводья и отец за плугом… Холодно…
Утром его нашла старушка, увидевшая разбитое окно, растолкала и помогла окоченевшему добраться до пастели, старческими измученными подагрой трясущимися руками стягивала с него грязные одежды и укрывала сына одеялами плача и причитая. Дядя Витя с трудом разговаривал, почернел, от холода, от сжатых спазмами похмелья сосудов, от недоедания, от мучительной ночи на бетонном полу. Его трясло и мутило, не было сил встать и искать похмелья, он проваливался в забытье и снова возвращался в опостылевшую реальность. После долго лежал не вставая с кровати, кашлял, курил, пил только воду и впервые с тех пор как ушел с работы по-настоящему отрезвев осознал, вдохнув свой запах, что превратился в бомжа. Тогда из под одеяла пахнуло согретым воздухом, приторно сладковатым от запахов свалки, от пропитавшего организм алкоголя, от катышков в трусах, от высохших пятнами не стряхнутых капелек, от немытых ног – тошнотворный запах неделями не мытого тела. Ночь на морозе тоже не прошла бесследно, пальцы на руках и ногах почернели, долго ныли, гноились под ногтями, но отошли - кроме мизинца на руке, он остался безжизненным, белым, позже стал синеть, с него свалился ноготь и палец вонял даже сквозь бинты – дядя Витя отрезал его сам, по живому, тут же дома, зажав в зубах палку и пережав запястье жгутом.


       ***
Через месяц, когда земля уже оттаяла и началась весна, дядя Витя пропал. Пропала и собака, старая лайка Боцман, но оставшаяся от отца обрезанная одностволка была на месте, и Старший заволновался. Через неделю Боцман вернулся один, худющий, облезлый, с поджатым хвостом. Увидев собаку, Старший сел на порог, долго трепал Боцмана за ушами, говорил с ним тихим сдавленным голосом и глотал слезы глядя на лес за деревней.
Он нашел дядю Витю на окраине ельника, висящим на куске шпагата, которым связывают тюки соломы. Прошлогодняя скирда из круглых, растрепанных ветром тюков стояла тут же рядом на поле, за полем высились горы.
Молодые горы стекали всеми оттенками красно-коричневого, и их сыпучие острые пики были всегда подвижны. Старые давно появившиеся вершины стояли нерушимыми, подернутыми кристаллизовавшейся солью седыми памятники былым шахтерским достижениям. Поднимаясь из-под земли на поверхность и падая тонкими струйками со стрелы конвейерной ленты в низ, горы беспрестанно росли и как песочные часы и отмеряли время Солигорска.

       Толстик Александр. 11.08.08.