Часть III
- Нет худшего зла на земле, чем рабство! – горячился я, глядя на равнодушные скучающие обрюзгшие лица представителей так называемого светского общества – как я презираю все эти сословные различия! Я вырос в семье аболициониста и демократа, сеньора Рудолфу Отавиу Аугусту Медейроса, и этим горжусь.
- Наши принципы, сын, - это то, что ценится больше, чем золото, - говорит отец. И пусть он одет в дешевый костюм и выпивает больше, чем следует, я не хотел бы иного родителя. Поскольку я – не богатый наследник, то и не ожидал внимания со стороны светских модниц. На этот счет у меня нет иллюзий, отец мне сказал: «Ищи соратницу по борьбе, ту, кто верит в то же, во что веришь ты. А иные – для нас с тобой не существуют… только лишь как оппоненты. Для меня – в суде, а для тебя – в парламенте, если когда-нибудь изберут. Но, дитя мое… я не верю в честные выборы. Хотя ты еще молод… кто знает…»
Я с презрением, как мне кажется, очень меня украшающим, наблюдал за тем, как разодетые в пух и прах барышни, дочки плантаторов и политиков, из кожи вон лезут, мечтая заполучить в мужья невзрачный, на ладан дышащий и еле на ногах держащийся денежный мешок. Одному этакому лет сто уже было, и его в гостиные ввозили на инвалидной коляске. И это их не смущало! Так и вились вокруг как вьюнки, строя глазки. Поразительное бесстыдство, падение нравов, отсутствие принципов… то, о чем говорил мне отец… с какой горечью осознавал я свое одиночество – нравственное, интеллектуальное, человеческое…
«Горе от ума – так написал один русский писатель», - вспоминал я в минуты отчаяния о Чацком, и мысли мои прояснялись, сердце слегка согревалось… нет, все-таки я не один. Но нас мало – так мало! Передовых, неподкупных, бесстрашных, бросающих вызов бездушному обществу, коррумпированному чиновничеству, грязной политике.
Один случай привлек мое внимание – хотя тогда я и не подозревал, насколько затронет меня эта история… не Алессандру Родригу Рудолфу Медейроса, как политика… а Алессандру как человека. Все человеческое я в себе давно заглушил, спрятал, замуровал – моя душа обречена быть непонятой… ведь соратница по борьбе – это скорее мечта, где такую найдешь? Нет, я, конечно, встречал эмансипированных политизированных светских дамочек, но они показались мне даже хуже любительниц развлечений… курят трубку, говорят хриплым голосом, что-то из себя строят, жеманные, говорливые… Нет, мне, наверное, по душе, так же, как и отцу, женщины из народа – бесхитростные неприхотливые. Как моя мать, покойная Долорес Фалкау, ее даже донной никто не звал, знали, что в прошлом – рабыня, хотя и практически белая с виду, но все над ней издевались. И я этого никому не забыл! В моем детском сердце уже тогда созрело решение, определившее всю дальнейшую жизнь: бороться и доказать свою правоту.
Знакомый моего отца (другом он его не считал, так как друзья для него – это только аболиционисты, готовые сражаться до последней капли крови за свои убеждения), дон Густаво, подмигивая мне, как будто я – его приятель, а не политический противник, и, кажется, совершенно не придавая значения нашему непримиримому противостоянию, заявил:
- Тут такое творится… У меня на фазенде – рабыня. Мерседес… ну, ты же слышал, какой у нее нрав?
- Это все знают, - я проявил максимальную сдержанность и не стал проклинать само имя этой сеньоры. Ведь другие женщины, которых, к несчастью, тоже зовут Мерседес, невиновны. Да и имя – несет совершенно иной, светлый смысл… как могли так назвать ведьму, исчадие ада, законченное воплощение Зла на бразильской земле?
- Она выросла с хозяйскими детьми моей сестренки – из милости, я помогал им с матерью, чем только мог… так, жалко их было. Привез я Палому к себе погостить, думал, она хороших манер наберется…
- У донны Мерседес? – я позволил себе этот едкий сарказм, как мне кажется, остановившись вовремя и не доведя нашу светскую беседу до состояния войны.
- Ну, она все-таки не всегда так… гм… категорична, - замялся сеньор Густаво. - Она не знает, что ты – аболиционист, и с отцом твоим незнакома, вы слишком… как бы это сказать?.. слишком прямо действуете. А другие ведь тоже принципы защищают, но у них есть прикрытие… вот «братья по крови» к примеру.
Я промолчал. Лгать – не позволяют ни честь, ни достоинство, а сказать правду я Густаво не мог. Одним из таких «братьев по крови», тайком освобождающих негров, был я, хотя и не самым успешным, но все же я этим горжусь…
И, увы, гордиться приходится тайно. О моих подвигах до сей минуты не знали – теперь узнаете вы, читатели. Пусть я освободил всего трех человек, но я внес свой вклад в Святую Борьбу за права чернокожего населения на планете.
Сеньор Густаво как-то странно на меня посмотрел – я не понял, что это значит, да и сейчас, если честно, то до меня не доходит…
- Ты, может, не одобряешь их деятельность? – спросил он елейным тоном.
- Не могу сказать «нет», - выдавил из себя я: все же это – не ложь.
- Значит, «да»? – настаивал он. – Что-то ты больно загадочен, Алессандру, а это совсем на тебя не похоже… Так вот, что бы ты ни думал о них, а результатов каких-то они добиваются… Впрочем, это – лишь частный вопрос, мне просто стало вдруг любопытно. Не хочешь ли съездить ко мне на фазенду? Мне жаль эту девушку… денег у тебя нет, купить ее ты не сможешь, я знаю, да и Мерседес ее не продаст… но, тем не менее, – ты взгляни на нее. Потом, если хочешь, в гостиных или на трибуне расскажешь об этой истории…
Я не смог отказаться. Кочерги (как многие величали сеньору Мерседес) я ничуть не боялся, даже не понимал – перед кем тут робеть? Я был так зол на нее, благородное негодование бушевало в моей груди, я с трудом мог дышать – не потому, что боялся ЕЕ, боялся я за себя… а если вдруг не смогу сдержаться и наброшусь на этого монстра в женском обличье и все же заставлю ее за все заплатить.
Она даже не вышла встречать меня – это к добру, подумал я. Заметив край ее черного платья, я отвернулся. Ее лицо возникло в окне – узкое мертвенно бледное с горящими как уголья глазами. И вы думаете, я смутился? Ничуть! Я подошел к окну и уставился на нее, сеньора Мерседес таращилась на меня как на приведение, а я глядел вызывающе, как полководец, столкнувшийся на поле битвы с еще одним недобитым врагом, который пытается меня испугать и сбить с толку. Но не на того напала!
Женский крик внезапно отвлек меня от этого странного созерцания. Я оглянулся… и был поражен в самое сердце. В лохмотьях, привязанная к столбу, вся в пыли и грязи, стояла самая прекрасная девушка на земле. Ее карие глаза смотрели на меня умоляюще, черные локоны струились по точеным плечам… фигура напоминала скульптурные изваяния… Я был ошеломлен.
- Как твое имя? – спросил я.
- Палома.
О, многострадальное существо! С первой минуты знакомства я стал твоим рабом и понял, что только одно теперь для меня ценно: твоя свобода.
(продолжение следует…)