Она, прекрасная Она. Она лежит на мне и в сером свете Её тело кажется нарисованным карандашом. Она лежит, упругая, мягкая и как будто не дышит. Её лицо уткнулось мне в грудь своим острым вздёрнутым носиком. Она так крепко спит, что Её глаза кажутся полуоткрытыми. Наши тела, завёрнутые в серые блеклые тона, потеют от жара и духоты, с Её спины на меня скатываются большие капельки пота. Я лежу, под моею головой – подушка, я могу посмотреть на всю красоту Её, на всю Её безмолвную нежность.
Настолько душно, настолько жарко, настолько горяч и сух воздух, обжигающий губы, что я сам еле дышу. Конечно же, я не хочу своим дыханием разбудить Её, она совсем недолго спит. Сон поглотил Её всего лишь вечность назад, всю долгую, тянущуюся вечность она лежит на мне, обнажённая, спящая. Есть вечность рай, а есть чистилище – преддверие рая для таких, как она. Я, кажется, попал в Её чистилище, сомневающееся, тихое, тревожное, но… мягкое, упругое. Кажется, что душа Её, разрываясь от сострадания, хочет подарить мне счастье.
Но счастье моё более приземлённое, счастье моё низкое, возможно, мертворождённое счастье. Ведь я провожу дрожащей рукой по Её горячим волосам, кладу свою руку на нежную кожу Её тонкой бледной шеи. И я, человек, которого вы знаете, каюсь. Не должен сметь я Её коснуться. Как поздно приходит это раскаяние! Как могло оно не успеть?! Ведь мои чёрствые, грязные губы прижимались к губам ангельским, Её губам. Зачем подарены мне губы эти, растворившие моё несчастье в своей белейшей, беспощадной чистоте?
Я – мерзость, я – печальное дитя природы, чернейший день всех дней календаря. Несчастное созданье, испорченная дерзость… Я – лишь кусочек грязный, созданный зазря. Слёзы мои, слёзы, что ж вы выдаёте скромное моё желанье умереть, не познав, не портив эти плечи, не покрыв их поцелуями до этого. Этот мрачный день – не должен был я сметь…
- Прости меня, прости, святейшая ты прелесть. Мне должно тягостно сегодня быть. Я – изувер. Я – вечный грешник. Прости, но не прощай моей вины.
Шепчу: «Прости», и последний раз касаюсь её прекрасных плеч, с себя Её нежно перекладывая на кровать. Шепчу как можно тише, вплоть до хрипоты: «Прости, прошу, прости. Забудь, скорей, забудь». Не смею я поцеловать Ей руку, целую покрывало той постели, отхожу.
Она лежит на спине, раскинув руки, как положил Её, не вздрогнув, пальцем не пошевельнув. И только взгляд Её пронзает потолок. Она открыла глазки, не моргает. Вижу, лишь грудь Её вдруг стала подниматься выше, и чаще стало Ей губы обжигать.
Накинул одеяло на себя, стою перед окном решётчатым, что во всю стену. На улице огонь волнами бродит. Он ест, сжирает всё, что только для него возможно. Огонь, которым сердце и моё горит. Стальные стены, камень комнату спасают. Быть может так, последние здесь мы. Безрадостный конец, плохой конец всех жизненных прелюдий. Такой там жар, я истекаю будто кровью… Но это только пот, хоть мне хотелось бы, чтоб кислотою всю кожу мне сожгло. Нет радости здесь места больше, нет.
Я прохожу мимо Её постели, ни разу не взглянув на Королеву, что достойна всех в мире царств. Я выхожу, оставив одеяло у окна, и закрываю дверь. Вновь, грешник, растворяюсь я в огне.
Как червь я извиваюсь, исчезаю, высохнув и лопнув. И боль моя, вскипев, по полу расползлась, засохла.
Она же, глубоко вздохнув, слегка привстала, застонала и тут же носиком уткнулась в холодную подушки мякоть. Заплакала… Потом вздохнула… И в сладкой дрёме забылась.