Часть II
- Дочь моя, материнское сердце подсказывает мне, что скоро нам предстоит разлука, да и ты сама намекаешь на это, когда говоришь об отце, - начала моя мать, Мария Инеш Суареш, дрожащим голосом, по щеке ее покатилась крупная и довольно эффектная слезинка – похожая на хрусталики на бальном платье у одной барышни. Как я к мамулечке ни привязана, но с трудом сдержала улыбку – очередное пророчество, что-то ей там внутренний голос нашептывает… неисправимая фантазерка. Что ни скажи – десять смыслов увидит… какое там – сто, миллион! Все у нее зашифровано-перешифровано, запутано-перепутано… и переубеждать – бесполезно, мне кажется, она получает от этого удовольствие – иначе ей скучно общаться и, может быть, жить. Раньше я как-то пыталась ее хоть в чем-то разубедить, говорила «ну, мамочка, я не имела в виду того, что тебе показалось вчера и сегодня», все без толку. И я оставила эти попытки – зачем отнимать у нее источник тайного наслаждения (а если к тому же - мучения и неврозов, опять же – проблемы ее, ее выбор).
- Может быть, я намекала на что-то… я этого просто не помню, - пробормотала я, не особо стараясь напрячься и мысленно восстановить свой последний разговор с доном Густаво, которого я никогда не называла отцом, хотя знала, конечно, кем он мне приходится. Официально ведь он не признал меня! Значит, боится, не хочет проблем. А мне так даже лучше – ни издевок, ни пинков от рабов и барыни, ни зависти, ни злобы, а только подарки, забота и ласка. Меня все устраивало. Дон Густаво обещал накопить денег, выкупить меня и маму у своей сестры, донны Аделаиде, дать нам свободу и подыскать мне работу или же, что куда лучше, приличную партию – какого-нибудь престарелого управляющего фазендой.
- Палома, голубка моя, - говорил дон Густаво (это он выбрал для меня имя, оно обозначает «голубка»), - только выкинь из головы эти мысли о сцене.
- Да я просто мамашу дразню, - призналась я честно. – Ей нравится какой-то театр устраивать из всего, ну так я и решила все время играть – сегодня одно скажу, завтра – другое, пусть думает: что это значит, и что я имела в виду…
- Нехорошо так о маме, Палома, - возразил он. – Она много страдала… и по моей вине…
Только дон Густаво умеет одновременно ухмыляться и впадать в сентиментальное настроение – и как ему это удается? Моя мать всю жизнь мне рассказывает о своей горькой доле, наверное, это случалось так часто, что стало для меня чем-то вроде сказки, которую повторяют ребенку на ночь годами, десятилетиями – я не могу уже воспринимать все это с таким надрывом, как она, и начинаю позевывать.
- Дочь моя, запомни, что для рабыни самое главное – гордость. Мне могли пригрозить плетьми, чем угодно, но я всегда отстаивала свою честь и достоинство. Лишь один раз проявила я слабость – когда не смогла устоять перед доном Густаво… но я не продалась! Это было великое чувство, в моей душе есть святой уголок, и в нем живет он. А все прочие… богатые знатные и бедные, угнетенные… о, они думали, что у рабыни нет гордости… А она нужна ей гораздо больше, чем белой сеньоре…
- А дон Густаво тебе изменял? – перебила я нетерпеливо. Взгляд матери стал величественным и мрачным.
- Дон Густаво – свободный человек, он не давал мне клятв… а, значит, их не нарушил. Но я дала клятву в собственном сердце, никто не слышал от меня этих слов, но Господь свидетель… он все видит и слышит… даже непроизносимое… он читает в наших сердцах.
Набожность моей матери с возрастом стала непереносимой, она то и дело намекала на жертвы, которые принесла на алтарь любви, дон Густаво умилялся, ему, наверное, это льстило, а я, признаться, уши готова была заткнуть, но, естественно, не решалась.
- Моя мать, Рита де Кассио, моя сестра Мария Лурдеш, моя подруга Мария Эдвижес – все они были мулатками, рожденными рабынями от белых господ… но они помнили, что только истинная любовь может заставить рабыню забыть о гордости. Я надеюсь, что ты, моя дочь, не изменишь себе и тому, чему я тебя с детства учила.
Что она имеет в виду? Ну, догадаться не трудно. Но я не собираюсь сооружать внутри себя какой-то алтарь или храм, а хочу устроиться в жизни получше. Пусть лучше любят меня, а жертвы… да вот еще.
- Ты вся в отца, - говорила мать, когда злилась. Меня это не обижало – возможно, она права. Походить на веселого папочку куда лучше. А гордость? Да упаси Боже! Или она не такая какая-то у меня. Ну и ладно.
Я действительно хотела погостить на фазенде у дона Густаво, но донна Аделаиде мне столько рассказывала про устрашающую хозяйку его дома, что становилось как-то не по себе. Хотя я не так уж пуглива. Бумажку бы только мне получить (что свободна), так я никому тогда спуску не дам – пусть попробуют что-нибудь сделать мне или сказать… это я с виду такая лапочка, в детстве играла с мальчишками, если меня обижали, могла ведь и в глаз дать.
- Бедняжка Мерседес, по-моему, не здорова… зациклена на теме рабства… и вообще, что-то странное происходит на этой фазенде. В прошлый раз, когда я приезжала туда, мне показалось, что там вообще никто не работает – урожай не собирают, нет ни одного человека… но через час их всех привели, и рабы не казались такими уж истощенными… Я даже ужаснулась – а вдруг Мерседес покупает все новых и новых… ну, знаешь, уморит целую партию, и тут же – другую…
- Ей что, делать нечего? – я была потрясена.
- Она вообще – загадочный человек… никто никогда ее не понимал. Ни в детстве, ни в юности, ни сейчас… все только руками разводят… А насчет рабов ее – у меня просто голова кругом идет, не знаю, что думать. Как будто какие-то злые силы ей помогают… или вообще там работают не рабы, а сказочные существа… но я, похоже, уже заговариваюсь, - спохватилась донна Аделаиде.
И мне стало вдруг любопытно – а почему не поехать туда, это же приключение! Что-то во мне вдруг взыграло – возможно, какая-то авантюрная жилка, меня заинтересовала эта сеньора Мерседес. Дону Густаво я этого не сказала и матери – тоже, но главной целью моей было понаблюдать за хозяйкой фазенды и разобраться в происходящем. Знала бы я, чем все обернется… но все равно не жалею.
(продолжение следует…)