Церковь Святой Марии

Лена Сказка
Это одно из древнейших зданий в Оксфорде. В левом крыле оно приютило кафе. На церковную башню с часами и узким балконом можно подняться по каменной винтовой лестнице. Сегодня теплый солнечный день. Туристы усаживаются в садике перед церковью. В хорошую погоду кафе выставляет туда столики и складные стулья. В совсем плохую погоду кафе вовсе закрыто – в этом старинном здании нет отопления.

Я сижу внутри, за громоздким дубовым столом, к которому приставлены неожиданно легкие, резные стулья. Такой легко передвинуть одной рукой, когда садишься или встаешь. Напротив устроилась семья с дочкой и подружкой – азиаткой с миндалевидными глазами и челкой угольно-черных волос. Дочь, изящная шатенка, стреляет огромными темными глазами по черным деревянным балкам и стрельчатым окнам, ковыряет ложкой творог с фруктами и незаметно, как это делают леди, отправляет его куда-то в небытие. Творог в десертной чашке убавляется непонятным образом, не оставляя следов ни на розовых девичьих губках, ни в памяти случайного наблюдателя. Он испаряется, пока дева ведет беседу с родителями, слегка жестикулируя ложечкой. Мать, американка, судя по акценту, говорит, что не понимает английских работников служб телефонной поддержки. «Да, да!» - подтверждает дочка, стреляя глазами в сторону стойки кафе и кухни, откуда доносится звон посуды и голоса. «Это индо-английский. «Ды-ю-лайк-тю-бук-нау?» Я тоже их не понимаю.» Сама она говорит на оксфордском английском, американский акцент уже выветрился из ее речи. Подружка вмешивается: «Я всегда говорю: «Сорри, я иностранка, плохо понимаю по-английски, говорите, пожалуйста, отчетливей!». Это помогает.» Помешивая ложкой в чашке с горячим шоколадом, мать отвечает рассудительно: «Надо мне тоже попробовать: сорри, я американка, поэтому плохо понимаю по-английски... Могу побиться об заклад, это сработает.» Все разражаются смехом, быстро увядающим на ребрах потолочных балок. Мне не весело. Голова клонится сама, ищет руку для опоры, и рука наготове, кофе стоит забытый и остывает, греет ложку. Она торчит сиротливо в пене взбитых сливок как верхушка покосившегося креста в снегах.

Сегодня в Оксфорде градуация – выпускникам присваивают звания бакалавров и магистров, мастеров и докторов. В город съехались семьи обладателей приглашений на торжественную церемонию в экзаменационной школе. Выпускники и аспиранты, профессора и туторы в академических робах, черных, синих и цветных, отороченных кроличьим мехом ( « в нашем магазине только искусственная оторочка для Вашей робы!») или с золотым шитьем, курсируют сообща и поодиночке по улицам, запруженным пешеходами. Туристы щелкают затворами фотоаппаратов. На площади перед церковью счастливо улыбающиеся китайцы фотографируют дочь в университетском одеянии, новоиспеченная магистр сияет, прижав к себе плюшевую панду – наверное, подарок из Китая. Год назад умер Джон. Есть болезни, который раздаются небесами как выигрыш в лотерею – просто так, ни за что. Такая досталась Джону. Не знаю, что сделала бы я как мать, будь я мать Джона, что я сказала бы ему. «Живи в свое удовольствие, сынок»? (пока ты еще жив). «Брось эти книжки, не в них счастье»? (жизнь так коротка). «Не надо поступать в университет»? (это очень дорого, и ты все равно не успеешь его окончить). Или « Стефан Хокинг смог, и ты сможешь»? Чудо потому и чудо, что случается только один раз. Славный Стефан Хокинг жив до сих пор, Джон успел окончить только два курса. Если бы он был жив, сегодня он получил бы диплом бакалавра.

Я не знаю, что делает его мать в такой день. Может, она уехала из города. Может, она сейчас идет по своим делам, несомненно важным, очень важным, сквозь бурлящий город, через водовороты столкновений и разговоров, окриков, смеха, по улицам, для нее безлюдным, потому что сколько ни ходи, сын никогда не выйдет навстречу.

Здесь, в этой церкви, где-то в темных переходах, в толще стен, тоже присутствует незримо мать. Та самая, упавшая в историю как в реку с моста, куда ее увлек за собой сын. Наверное, была робкая, наверное, неграмотная. Хочется верить, что они встретились все-таки на небесах – мать и сын, увиделись, выговорились. Он упрекнул ее за то, что она не поняла его, она его за то, что он ее оставил. Хочется верить, что там с ней случилось чудесное преображение, что она постигла все языки и наречия, что и тысячи лет спустя можно говорить с ней вслух и про себя, не искать переводчика, не искать телефонную будку для связи, что она невидимо рядом, что она обрела власть, что она царица мира, что она где-то здесь.

Вчера с башни сбросился учитель. Вот здесь, между столиков, где сидят сейчас восторженные туристы, он лежал. Американцы не знают об этом, они смеются. Что же мы такое сделали, что он не захотел остаться с нами? Что же мы такое, что... После первой попытки самоубийства он лежал в клинике, просил вылечить, хотел жить. Вчера он сбежал оттуда. Сбежал сюда, в церковь Святой Марии.

Я была на этой башне. Подъем долог и труден. В полутьме, по узким, крутым каменным ступеням, держась за канат на стене, все выше, выше. Вот он, путь наверх – круто и страшно. А наверху тоже тесно. На балконе уже кто-то есть, снизу подпирают другие, и больше там, наверху, ничего нет. Даже одиночества. Вот здесь он лежал, жена пришла, постояла с коляской, когда его увозили. У него был маленький сын. Наверное, он хотел его вырастить, хотел, чтобы вылечили. Что же такое сделали мы все, что от нас надо лечить?

Снег вокруг креста оседает.

Страшно думать о том, как плохо было человеку в тот момент наверху. О том, что никто не удержал его если не дружеской, то хотя бы всесильной рукой. Хотя бы ради его матери. Хотя бы ради его сына.

И хочется сказать с упреком куда-то через плечо, в темноту сводов, в сквозняк из раскрытых дверей: « Ну что ж ты так, Маша?», и страшно, потому что она ответит : «А что ж ты так, Лена?», и тогда придется оправдываться. Говорить, что я-то как раз ни при чем. Что я и не знала этого человека. Говорить, что из нас двоих не я вся такая всемогущая, что я как все, просто никто, да и не живу я здесь, я здесь в гостях. Так я буду возмущаться, может, горячиться, а она будет молчать.

Она всегда молчит, как ни оправдывайся. И это молчание - всегда знак несогласия.