Ничто не забыто...

 
  Поселок, в котором  размещалось управление части, был по чукотским меркам довольно большим. Жил в нем подневольный военный народ и шахтеры двух небольших шахт, расположенных неподалеку и давших имя поселку - Угольные Копи. Несколько магазинов, с  полным отсутствием очередей и полками, ломящимися от всевозможных продуктов, что делало их совершенно непохожими на своих материковых собратьев, школа, детский сад,  да холодный и неуютный гарнизонный Дом офицеров.  Вечернюю пустоту поселка скрашивал небольшой объект общепита, который утром и днем был заштатной столовой, а вечерами превращался в крошечный ресторанчик с десятком столиков, заранее занятых шумными компаниями старателей, военных, и разным гражданским людом, представленным, в основном, незамужними молодыми женщинами. Истерзанные на материке хроническим отсутствием алиментов, нехваткой жилья и разными неудобствами одинокой женской жизни, они, перебравшись на край земли, обретали относительную экономическую независимость и диктовали свои условия поведения, значительно превосходя мужское население численно...

              Возвратившись по осени из отпусков, загорелые и помолодевшие, они осенними вечерами собирались в ресторане, выбирая себе друга на долгую полярную ночь. Мероприятие это было не из безопасных, и зачастую окончательное решение принималось в личном поединке двух претенденток. Так или иначе, но это было давним обычаем, и те пары, которые образовались в начале традиции, уже успели состариться и теперь, никому не нужные и заброшенные, доживали свой век в небольших лачугах на окраине поселка. В одной из таких лачуг, стоявших совершенно отдельно от других в самом конце поселка, жила эта пара. Она - согбенная старуха, уборщица в том самом объекте общепита, и он, старик с глубоко запрятанными глазами, работавший там же кочегаром.
 
       Приходя поутру позавтракать, я часто видел их в зале столовой-ресторана, делающих различную работу. Старуха, прихрамывая, заходила в небольшой зал, и тихо поздоровавшись, тенью двигалась между столиков, орудуя тряпкой, а он - то подносил ей ведро с водой, то просто помогал по мелочи. Не разговаривая и стараясь никак не выказывать своего присутствия, их напряженные фигуры, словно ожидающие выстрела в спину, двигались призрачно тихо и незаметно.  И только какие-то особенные, молодые взгляды глаз, обрамленных частой сеткой глубоких морщин,  да трогательное, бережное отношение  друг к другу,  заставляло обращать на них внимание. Я несколько раз пытался с ними заговорить, но старуха, пряча глаза под нависшим платком, отвечала нехотя и односложно, или не отвечала вовсе. Голоса же старика я не слышал никогда.

       Моя знакомая, официантка Женя, по собственной инициативе  взявшая на себя заботу о моем завтраке, приносила мне дежурную кашу и яичницу, и садилась рядом потрепаться, подперев голову руками и глядя попеременно на меня и на старуху. Женька изредка беззлобно делала старухе какие-то замечания, на что та согласно кивала головой и молчаливо продолжала делать свое дело. Так происходило всегда, изо дня в день, из года в год. Вот и сегодня, прилетев из командировки, я пришел сюда завтракать. В зале было непривычно пусто. Получив свою яичницу и тарелку рисовой каши, я посмотрел на задумчивое лицо Женьки, которая, словно набрав в рот воды, думала о чем-то своем.

       - Жень, давно хотел тебя спросить - кто такие эти старуха и старик, которые здесь убирают? Что-то не видно их сегодня. Странная пара - все время молчат, не разговаривают? Оба старые уж совсем, им бы на материке, на пенсии, внуков нянчить!

       - Да не старая она, старуха-то, ей до пенсии еще года три, совсем недавно ей пятьдесят было! Говорят, молодая красивая была. Шахтер какой-то ее сосватал, домишко построил, ее к себе забрал, да погиб. По пьянке в пургу из дому вышел, да и не вернулся. Старик, теперешний ее муж, у нас кочегаром работал, он постарше, лет шестьдесят ему. Сидел он тут недалеко на зоне, освободили, да так и оставили здесь на поселении. Долго сидел, лет двадцать пять, не меньше. Они здесь, у нас, познакомились. Попросила она за него у нашего начальства, взяли на работу кочегаром, уголь таскать да печи топить. Ему жить негде было, а она одна, без мужика здесь куковала, вот и сошлись, жили вместе в ее лачуге. А вчера возьми, да и помри, старик-то ее, сегодня похороны. Безвредный мужик был... – Женька протяжно вздохнула, лениво потянулась и, перехватив мой взгляд, добавила, - Тяжко здесь одной, без мужика-то.

       Допив свой чай и распрощавшись с Женькой, я пошел в управление. Идти было минут пятнадцать, и я, закрывшись от пронизывающего ветра высоким воротником шубы, быстро зашагал в сторону окраины поселка. Вот и последний домик, где живут эти двое стариков. Возле дома, возвышаясь горой, стоял огромный КрАЗ-углевоз и двое каких-то мужиков, нещадно матерясь и препираясь, пытались засунуть в кузов жалкое подобие гроба. Старуха, перевязанная платком крест-накрест, стояла рядом, опустив голову.

       - Мужики, давайте помогу, втроем сподручней будет! – Я перехватил угол гроба, оказавшегося неожиданно легким, и мы погрузили его на машину. Старуха взглянула на меня, и, вспомнив, слегка кивнула головой:

       – Здравствуйте! Спасибо за помощь. – Ее голос был тихим и бесцветным.

       - Жаль, что так произошло. Примите мои соболезнования. – Я произнес эти слова и наткнулся на благодарный и вспыхнувший взгляд женщины. Она молча смотрела на меня и из ее глаз катились скупые слезы.

       - Чего стоишь, сука? Прыгай в машину, и поехали твою сволочь закапывать! – Водитель углевоза, огромный мужик двухметрового роста, подхватил старуху и поставил на ступеньку кабины. – Залезай, мать твою, чего стоишь?! А ты чего, гражданин начальник, раскрылестился?! Подсобил и топай себе дальше. Жалко, вишь, ему! Себя бы лучше пожалел, да и тех, кого он угробил в войну, сволота полицейская! Сдох, наконец! Туда ему и дорога, чтоб землю не пачкал! Витька, держи бабу, чтоб не вывалилась! Поехали!

     Углевоз взревел и, набирая скорость, покатился в сторону, противоположную той, где располагалось поселковое кладбище...
      
       Вечером, идя мимо того места, где утром разыгралась маленькая человеческая трагедия, я понял, что это был всего лишь ее первый акт – на месте лачуги были груды снега, перемешанного с землей, обломки досок и тонких бревен. Да еще отпечатки широких гусениц бульдозера, стершего с лица земли следы человека, поднявшего оружие на своих. Сгинула и она – та, которая много лет давала ему тепло своей души. Память людская не простила их - ничто не напоминало о том, что всего несколько часов назад здесь жили люди...


Угольные Копи, 1981