Она – в дорогой, с огромным меховым воротником, накидке. Светлые вьющиеся волосы укрывают плечи. Высокие сапоги, плотная серая юбка, хлопковая рубашка белого цвета, тоненькая золотая цепочка, украшенная маленьким медальоном. Ее знак. Дева. Рассудительна и женственна. Я молчу, робею, хочется рассмеяться, озорно и весело, чтобы хоть чем-то унять клокочущее со всех сторон напряжение. У нее удивительные глаза – серая дымка, туман, туман, который, как известно, таит в себе нечто еще более жуткое, чем тьма. И когда она смотрит на вас, вы совсем не чувствуете тяжести взгляда. Точеные пальцы, тонкая кисть, фарфоровая бледность кожи. Она ведет себя, словно равная, но величие ее существа проскальзывает во всем – царица пляшет с казаками. Когда она входит, все замолкают. Когда она садится, вам невольно хочется стоя ее приветствовать. Когда она уходит, вы с трудом удерживаетесь от поклона до земли. Если она злится, вам хочется рыдать. Если она тревожна, вы готовы умереть за ее спокойствие. Я готова умереть сейчас же, потому что в противном случае ей все станет известно. Флиртующая девушка – краснею, прячу глаза, молчу, хотя должна, давно должна что-то сказать. Знаю, что должна сказать. Молчу. Она будто бы вздыхает (или это только кажется мне?), на мгновение еще вскидывает взгляд, скользит по мне, потом проходит мимо. “Постойте!” – кричу я, одновременно проклиная себя и гордясь своей смелостью. Она обернулась. Смотрит с удивительным сочетанием нежности и высокомерия. Улыбаюсь в ответ. На одном дыхании произношу: "Мы с вами так долго не виделись. Столько времени прошло, что, наверное, нам есть о чем поговорить. Вы против?" Она не сводит с меня взгляда, и я чувствую себя невероятно неловко, но все же явственно понимаю, что это лишь ее проверка, испытание, успешного прохождения которого она ждет от меня. Минуту или две – время тянется секундами и дольками – мы молча смотрим друг на друга, а затем она отвечает: "Нет, я не против. Вы надолго в городе?" – "Да, мы переехали год назад. Может быть, полгода. Простите, я совершенно не ожидала…" – "Перестаньте, - с материнской строгостью произносит она, - я действительно рада вас видеть. В четыре, послезавтра. Знаете кинотеатр на площади? Здесь в двух шагах. Вас устраивает? Если будут какие-то изменения, я вам позвоню". – "Хорошо. Спасибо, до свиданья", - быстро говорю я и немедленно ухожу. Когда эйфория пропадает, я понимаю, что у нее нет номера моего телефона, и я сама не знаю, как ей позвонить.
Полтора дня я живу ожиданием, я живу предвкушением. Я ругаю себя за дерзость, и, признаться, робею. Сотни раз я произношу слова, что собираюсь сказать ей, и пытаюсь предугадать ее ответы, то пугаюсь, что она не придет, то не решаюсь идти сама. С самого первого дня нашего знакомства, с первого взгляда я была очарована ею. Ее врожденной элегантностью, изяществом, грацией. Призрачной, холодной, ускользающей красотой. Я восхищалась ее знанием, внутренней силой, и, казалось, она идеальна, слишком совершенна для этой жизни. Я помню, как щебетали последние птицы тем сентябрьским утром нашего знакомства, и как играли золотые лучи солнца в ее русых волосах. Мы стояли на платформе, смотрели, как отбывает очередной электропоезд дальнего следования, а морозный ветер овевал со всех сторон, и слегка щипало кожу, и слезились глаза. Кто первый окликнул ее – не помню, не знаю, как она представилась или ее имя произнес кто-то другой. Все стерлось, померкло, лишь только я взглянула на нее. Но она не обращала на меня внимания, и это отчего-то больно ранило сердце, и я продолжала смотреть на нее, пугаясь быть пойманной, словно наблюдать за ней было преступлением. Помню, как быстро исчезла она в темном проеме раздвижных дверей поезда, и я только тогда почувствовала, что ветер пронизывает насквозь и мне жутко холодно, тусклое солнце скрылось за темным облаком, и вот-вот прольется дождь. Помню, прошептала дрожащими губами стоявшей рядом Каринке: "Красивая", и та спросила в ответ, о ком я, но я совершенно не запомнила ее имени и потому просто произнесла "Она". Карина пожала плечами и прижалась ко мне, и я обняла ее, чтобы хоть как-то согреться. А после, уже в купе, она внезапно сказала: "Мы с ней еще вряд ли увидимся. У нее умер кто-то из родственников, и никто не знает, вернется ли она. Но я согласна, она красива. Хотя, - она помедлила, выглянула в окно, - какой-то ледяной красотой".
Карина ошиблась – уже спустя два месяца мы встречались с ней почти каждую неделю, но я по-прежнему боялась заговорить с ней, молча наслаждаясь ее великолепием. Должно быть, она замечала мое отношение, но скорее бессознательно, так как я и сама не могла точно определить его, и так же бессознательно я улавливала свою избранность, различала, что она говорит со мной дольше, чаще обращается с вопросами, и никогда не отводит взгляда. Серый туман манил меня поддаться забытью, слова начинали путаться, всепоглощающее чувство беспомощности заменяло все эмоции. Мне стало трудно общаться с ней, спокойно здороваться, даже просто смотреть на нее – и одновременно я уже не представляла себе жизни без этих периодических встреч и недель ожидания. В каждой безумной любви бывает момент, когда все можно изменить и избежать ран и слез. К этому времени очарование уже овладевает сердцем, и жизнь обретает смысл лишь близи возлюбленного, но еще можно сбежать, исчезнуть, притвориться, что легче забыть. И когда притворство сыграет шутку, сердце тоже поверит, что никого не существовало. Однако, как же сложно различить эту границу между зачарованностью и восхищением, влюбленностью и любовью, счастьем видеть ее каждый день и кровавыми муками в ее отсутствие! Я разгадала этот ребус, испугалась собственных чувств, старалась не общаться с ней, не встречаться – а через четыре недели я уехала в другой город. Наше знакомство длилось восемь месяцев.
Суббота. Четыре часа дня. Шестнадцать минут. Мы сидим в небольшом уличном кафе, она рассказывает мне что-то, но я впервые позволяю себе не прислушиваться к ее словам. Я просто упиваюсь ее близостью, я любуюсь и не могу насладиться, и мне стыдно своей дерзости, и иногда я все же отвожу взгляд с тем, чтобы спустя мгновение вновь смотреть на нее. Еще одно правило любви: если вы сбежали от возможных страданий, то никогда не возвращайтесь. Былого не существует. Есть только настоящее. Она – мое настоящее, мое сегодня, и еще два часа я проведу с ней. Разумом я пока не верю в свои чувства, я просто не обращаю на них внимания – но, меж тем, наслаждение от ее присутствия уже несравнимо ни с чем. Она громко спрашивает о чем-то, и я интуитивно киваю, хотя даже не знаю, о чем речь, и тогда она оставляет деньги под вазой с цветами, и мы уходим. Мы идем через площадь, и прямо перед нами разлетаются голуби, заходим в здание, и теплый аромат кинотеатра окутывает нас, она извиняется и отходит в сторону, а я наблюдаю, как она достает телефон и набирает чей-то номер, и слышу ее приглушенный голос, но здесь слишком шумно и я не в силах разграничить слова и фразы, но я вижу, как она улыбается и кивает кому-то, невидимому другим, но представленному ею. Потом она возвращается и все с той же улыбкой спрашивает, знаю ли я, во сколько сеанс, и я что-то ей отвечаю, но со всех сторон идут люди, потоками, и мы практически не слышим друг друга, и она берет билеты, мы поднимаемся по лестнице наверх, и только тогда оказываемся в тишине огромного зала. "Полагаю, предыдущий фильм был интереснее", - говорит она без тени улыбки. В этот момент выключается свет и перед нами вспыхивает экран, и грохочет музыка, а я исподволь наблюдаю за ней, и понимаю содержание фильма по ее скупым эмоциям. Когда вновь вспыхивает свет, она поворачивает ко мне и совершенно по-детски спрашивает: "Как ты думаешь, режиссер безумец или гений?". Я пожимаю плечами, и мы покидаем кинотеатр. В холле, накинув плащ, она вдруг задумчиво произнесла: "Мы с вами не договорились о встрече. Мы совершенно бесцельно провели время, ведь вы хотели о чем-то поговорить, - вдруг, словно бы очнувшись, она вновь заговорила таким же деловым, равнодушным тоном. - Я пока не знаю, когда буду свободна. Дайте мне ваш номер, я сообщу". – "Не стоит, - вырывается у меня, словно протест грядущим обидам. – Я имею в виду, что не хочу обязывать вас. Поверьте, все это не так уж важно". – "Вы уверены?" – "Конечно, - отвечаю я, замечая подъехавшую машину. – Вас уже ждут. А мы еще как-нибудь встретимся, наверное. До свиданья". – "До свиданья", - соглашается она, и бросает на меня взгляд, а у меня перехватывает дыхание от приближающихся слез, я быстро разворачиваюсь и почти сбегаю от нее.
Пути судьбы предсказать невозможно, и нам не дано знать, что из покинутого вернется, и какие потаенные желания исполнит провидение. Время лечит любые раны, но не дай вам Бог сорвать тонкую кожу, когда еще может пойти кровь! Если раньше я могла лишь предполагать, что она живет здесь, то теперь осознание ее близости не давало мне покоя, и она чудилась мне в каждой русоволосой девушке, и я понимала, что это застарелые рубцы юношеского влечения, и что нужно подождать – но уже сейчас разлука с ней казалась мне невыносимой. Дни напролет я гуляла по центральным улицам города, втайне от самой себя желая встречи с ней, а ночью сбегала из дома, где глухая тишина рисовала в воображении ее портреты. Призраком я бродила по пестрым улицам, но шум машин, возгласы людей, мелькающие пейзажи не отвлекали меня, а, напротив, угнетали и пугали – и однажды я отправилась в парк. Я шла по темной аллее в абсолютной тишине июльской ночи, и лишь где-то вдали стрекотали сверчки, и изредка проносился ветер, я наслаждалась покоем, вдыхая ароматы цветущих деревьев, я практически поверила в то, что ее не существует. Но судьба делает ставки. Судьба практически не проигрывает. Из черноты возник автомобиль, призрачный свет фар замелькал позади меня, я испуганно оборачиваюсь, но свет беспощадно слепит глаза. Я быстро сворачиваю с дороги, освобождая путь, смутно надеясь, что в темноте они не заметят меня. Машина останавливается, но я не в силах что-либо разглядеть, и только инстинктивно отступаю назад, и тогда в полумертвой тишине ночи она окликает меня. Я неуверенно подхожу к автомобилю, дверца распахивается мне навстречу, и я тону в этой тьме внутри машины, силюсь различить сидящего рядом человека – щелкает выключатель, и в призрачно-желтом свете я вижу ее. "Испугалась?" – спрашивает она ласково. На ней – тонкое хлопковое платье изумрудного цвета, все та же цепочка, тот же медальон, вот только волосы у нее схвачены сзади заколкой. "Я не ожидала", - неуверенно отвечаю я спустя бесчисленное количество секунд. "Объясните пожалуйста, что вы делали ночью в парке в полном одиночестве. У вас что-то случилось?" – с легкой, едва уловимой тревогой спрашивает она. "Нет, что вы", - стараюсь я говорить самым непринужденным тоном. "Но это опасно, Арина, и вы прекрасно это понимаете. Вы действительно понимаете?" - "Да", - я покорно киваю. Машина трогается с места и тогда она открывает окно навстречу прохладному ветру, потом поворачивается и волшебным, чарующим голосом шепчет: "Как же мне хотелось вдохнуть этот прибрежный воздух! Хотите, поедем со мной, там есть такой миниатюрный пляж у залива?". А я не могу вымолвить и слова, только улыбаюсь ей, и больно бьется сердце – в этот миг я понимаю, что опасных и коварных чувств не избежать.
Робкими несмелыми лучами пробивается серый рассвет. Мы – у самого берега, так близко, что порой я чувствую холодную воду на кончиках своих пальцев. Вдалеке протяжно кричат первые чайки, и она внезапно улыбается этому зову: "Как много боли в этом плаче". И ее слова эхом отзываются во мне – я влюбляюсь в этот иной мир, открывшийся мне, я мгновенно понимаю ее жизнь, горечь встреч и суетливых разговоров, я слышу, как рыдает ее сердце так, что сама ощущаю острую боль. Но все это – одно лишь мгновение, мимолетные чувства, которые так трудно оформить в слова. И теперь она уже жалеет, что так неосторожно открыла мне свою тайну, и я вновь вижу меж нами грань серого стекла. Как прекрасен рассвет – невозможно уловить его, запечатлеть, сохранить в памяти, наблюдать. Время здесь меняет свой ход, и вместо боя часов слышится мерный плеск воды, и бесконечность распахивает нам свои объятия, призывая поддаться забытью. Она скидывает туфли и, забравшись на невысокий камень, опускает ноги в воду, слегка приподняв юбку, - в этот момент она кажется мне совершенным ангелом, и я понимаю, что никакие силы на земле не способны сейчас заставить меня отвести взгляд. "Ты не замерзла?" – доносится до меня ее голос. Я пожимаю плечами. У меня не осталось ощущений, кроме одного лишь наслаждения видеть ее, и сладкого томления от невозможности к ней прикоснуться. "Скажи, сколько времени?" – задает она следующий вопрос. Я заставляю себя взглянуть на часы. Семь. "Пора, - произносит она все тем же волшебным голосом, который я готова слушать бесконечно. – Надо позвонить, сказать, чтобы прислали машину. А я бы все отдала, чтобы остаться здесь". – "Согласна", - шепчу я, и гулко стучит в висках – придется расстаться. Она достает телефон, набирает чей-то номер, просит приехать. Потом задумчиво вертит телефон в руках, словно борясь с желанием выбросить его в море. Вздыхает, поднимается, надевает туфли, и спрыгивает на песок. "Вижу, что замерзла", - улыбается она мне, и легко касается пальцами моего обнаженного плеча. Я вздрагиваю, а она, словно очнувшись, продолжает уже совершенно другим голосом: "Извините мое фамильярное отношение, я рада была общаться с вами. А вы напугались". – "Нет! – восклицаю я, не желая упускать эту близость. – Я… просто… не ожидала. В столь поздний час. И этот пляж… так странно", - говорю я, тщательно подбирая слова, но мысли мои путаются, я не выдерживаю ее взгляда, и не могу говорить что-то разумное в тот момент, когда мне хочется признаваться ей в любви. Не в силах снести ее молчания, я вдруг начинаю смеяться – я почти бьюсь в истерике, и у меня текут слезы, и мне так страшно, и так весело, что я никак не могу успокоиться. Она лишь коротко улыбается мне. "Теперь вы меня простите, Екатерина…" – "Арина, - перебивает она, - давайте договоримся: вы будете звать меня по имени, ведь я не намного старше вас". – "Хорошо", - отзываюсь я, удивляясь своей смелости. – "Возможно, - продолжает она, - что мы с вами еще увидимся. По-крайней мере, вы так и не рассказали мне о своей жизни. И я…" - но в этот момент слышится тихий гул подъезжающего автомобиля. "Садитесь, Арина", - были ее последние слова за ту встречу.
Ей трудно доверять людям. Она словно боится, что ее слабость станет их силой. Она всегда старается быть безупречной, говорить только то, что можно, что следует говорить, и ни на секунду, ни на мгновение, не показать свои эмоции. Нельзя. Кто-то ненавидит ее, кто-то считает равнодушной, а для кого-то она уже давно превратилась в безжалостную куклу с искусственным разумом. Но все сходились в одном – она не способна любить. Я – неосторожно, случайно, необдуманно – оказалась свидетелем ее уединения. Более того, я была участником ее одиночества. Я видела ее настоящую – чтобы еще сильнее возлюбить ее. Не ту, восхитительную, неземную, мудрую женщину – а хрупкую, молодую, красивую девушку.
Горький признак зарождающейся любви – вам хочется знать все больше и больше об этом человеке, вы хотите понять, чем он живет, и сначала любознательность распространяется только на самые необходимые вещи. Знайте, когда нужно сказать стоп – до того момента, когда для вас будет важно все: от даты рождения до первого слова. От планов на будущее и любимых фильмов до того, как она сама исполняет свои любимые песни. Я достаю потертую записную книжку пятилетней давности, я с садистским упорством звоню всем своим бывшим знакомым и совсем незнакомым людям, которых судьба занесла на эти страницы. Я задаю всем один и тот же вопрос, я ухожу от ответов, я узнаю то, что составит теперь смысл моей жизни. Я приглашаю Карину в кафе, хотя мы не встречались уже год с небольшим. "Она? – спрашивает Карина без тени удивления. – Что ты хочешь узнать? Да и зачем? Хотя, я не так много могу рассказать". – "И все же", - настаиваю я. Она поднимает глаза, смотрит на меня отчужденно и холодно, словно для нее я была виновницей нашей разлуки. Я улыбаюсь ей. "Лучше скажи, как ты?" – с неожиданной теплотой спрашивает она. Я вновь улыбаюсь: "Как обычно. Мир, увы, своих законов не меняет. А ты? – отвечаю я, и внезапно добавляю: - Я ведь скучала, Каринка". И она смеется в ответ, так искренне, так мило, как я помню. "Да, - говорит она, все еще улыбаясь, - ты осталась прежней, Арина. Помнишь, мы еще все смеялись над тем, как похожи наши имена? И прогуливали уроки, бродили по парку теплыми майскими вечерами. И ты звонила мне каждый день, обижаясь, что я так редко звоню сама". Она вдруг замолчала – мы сами не заметили, как наша дружба стала прошлым. "Знаешь, я ведь и не представляла, что ты так все помнишь", - тихо говорю я. Карина тщательно размешивает сахар, откладывает ложечку на блюдце: "Не тебе одной быть эмоциональной". – "Думала, ты не пьешь кофе". – "Ты многого не знаешь", - резко отвечает она. "Каринка, я не виновата, что нам пришлось переехать. Ты же знаешь". – "Когда человек не виноват, он скорее скажет, что это не его вина, чем я не виноват". – "Карина, ради всего святого, неужели ты действительно считаешь, что я могла остаться там?" – "Не знаю. Это твоя жизнь, и тебе решать. Я отношусь к человеку согласно его поступкам". – "Это жестоко". – "Я же сказала, что ты многого обо мне не знаешь". – "Ты права". – Молчание. Я закуриваю. "Куришь, - взглянув на меня, произносит она. – Есть сигаретка?" Я молча протягиваю ей пачку. Она прикуривает от зажженной на столе свечи, медленно выдыхает дым: "Как ее зовут, ты знаешь. Сколько ей лет, думаю, тоже. Общалась с Алешей, Володей, Старостиным – а знали ее еще человек пятьдесят. Может быть, Женя, - она сделала небольшой глоток. – Да, помнишь, приезжал такой красавец с безумным именем Аристарх. Говорили, они как-то связаны". – "Любовь?" – "Я не говорила про любовь. И не все, что связывает двух молодых людей, обязательно именуется романом, - она помолчала. – Что еще? Училась в гимназии, окончила с отличием, занималась бальными танцами. Уехала на полгода куда-то. Живет в центре, квартира осталась от родителей". – "Умерли?" – "Может быть, - она затушила сигарету. – Вот и все". Молчим. "Помнишь, - внезапно говорю я, - она оставляла кому-то номер телефона?" – "Будешь звонить?" – "Тебе?" В ответ Карина равнодушно диктует номер. Когда такси останавливается у моего подъезда, она вдруг говорит: "А у тебя все хорошо?" – "Да, а почему ты спрашиваешь?" – "Потому что это неправда, Ариша. Потому что ты изменилась".
Она занималась бальными танцами, выступала пару раз на столичных конкурсах. Она прилежно училась. Она любит жгучую смесь крови и поцелуев – фильмы классика ужасов и книги о вампирских хрониках. В десятом классе у нее были волосы до плеч огненного рыжего цвета. Она почти всегда носит высокие каблуки и обожает юбки. Она училась в гимназии, что стоит напротив моего дома. Она очень хорошо рисует, и мне удалось безумными фразами получить ее работу. Белый фон и робкие, тонкие, изящные очертания одинокой розы. Снизу подпись розы распускаются только в уединении. Она любит свежесть морского утра. Она – мой идеал женщины, моя богиня, но она ничего не знает об этом. Екатерина, Катя. Катя. Я повторяю ее имя. Я боюсь даже думать о том, чтобы быть с ней рядом. Я боюсь говорить с ней. Я боюсь ее. Я набираю ее номер.
"Давайте договоримся часов, скажем, на семь. Я вам обещаю, что мы встретимся, несмотря на мои дела и проблемы. Будем считать, что таким образом я отдам вам долг – вы тогда просидели со мной на берегу до самого утра. Теперь я вас приглашаю. Я позвоню, если вдруг что-то случится, - тишина. Спустя секунду: - Арина, вы меня слышите? Арина?" Я слышу. Я слышу и мне страшно соглашаться. Бежать будет некуда, хотя уже сейчас я понимаю, что спасаться бегством нужно было раньше. А теперь, как бы там ни было, что бы ни ждало дальше – больно будет все равно. И тогда какая разница, мучить себя дольше или вырвать сердце мгновенно?
Please, don't jump – I'll do it for you. If you stay I jump anyway. Со всех сторон звучит одна и та же песня. Мы идем по огромной улице почти в центре города, и теплый свет фонарей озаряет сумрак, а навстречу нам идут толпы людей, и мне страшно потерять ее среди этих потоков. Внезапно она оборачивается: "Зайдем сюда", и мгновенно сворачивает в один из тех бесчисленных магазинов, которыми всегда полны центральные улицы. Я захожу следом за ней, но не вижу ее, и с ужасом думаю, что ее нет здесь, что я осталась совершенно одна, что больше не смогу найти ее. В этот момент я слышу ее голос за моей спиной: "Какое кино ты любишь?" – я вздрагиваю от неожиданности, а она подходит ближе, и я чувствую тонкий, едва различимый аромат ее духов, и у меня кружится голова от этой близости, от ее запаха, от ее дыхания, и темнеет в глазах, и я почти теряю сознание от этого безрассудного счастья. Please, don't jump – I'll do it for you. If you stay I jump anyway. "Я давно хотела это посмотреть", - говорит она, но ее слова звучат так далеко от меня, что я их практически не слышу, и уже не могу смотреть на нее, стоять так близко, чтобы чувствовать тепло ее тела и ощущать на губах ее аромат. "Арина, что с тобой?" – говорит она так громко, что я вновь вздрагиваю, и пьянящая боль улетучивается. – "Испугалась?". – "Нет, - отвечаю я несколько секунд спустя. – Я … задумалась". Только сейчас я замечаю в ее руках несколько коробок с фильмами, и яркость обложек бросается мне в глаза, но я даже не хочу знать что это – мне все равно. "Так что выбираешь?" – "Я?" – спрашиваю я, и тогда она смотрит на меня, строго и нежно, а я понимаю, что веду себя абсолютно неуместно, и она может подумать все что угодно. "Мне все равно. Что вы выберете". Секунду она молчит, затем произносит: "Вы, должно быть, обиделись, Арина. Я хотела предложить вам перейти на более простое обращение. Но решила, что это не так уж важно". Я осознаю, как она все это время обращалась ко мне. "Нет, я имею в виду, что мне действительно все равно, что смотреть", - оправдываюсь я. Она улыбается короткой улыбкой: "Так что же, Арина, ты такая некапризная?" В ответ я тоже улыбаюсь: "Я не люблю драмы, потому что всегда плачу, и военные фильмы – по той же причине". – "Здесь фантастика, остросюжетный фильм, еще раз фантастика, и легкая французская комедия семидесятых", - отвечает она, я киваю, и мы идем к кассе.
Когда мы уже идем по улице, я вспоминаю о времени, смотрю на часы, и тихо обращаюсь к ней: "Скажите, это действительно удобно, что я напросилась к вам в гости?" – "Арина, что за чушь. Я же пригласила тебя. Это во-первых. Во-вторых, мы договорились, что ты не будешь звать меня так, словно я старше на двадцать лет". – "Мне неловко. Ведь мы привыкли обращаться к вам…" – "Арина, пожалуйста, - она вдруг слегка касается моей руки, - зови меня Катей". Я не могу отказать ей. Когда она вот так смотрит на меня, когда едва касается, когда говорит так ласково. "Кстати, - говорит она, когда мы уже поднимаемся по огромной старинной лестнице в темном холодном подъезде, - ты предупредила, где ты будешь? О тебе будут беспокоиться?". Я молчу. Она отпирает огромную металлическую дверь, и мы оказываемся в тишине душной квартиры. Я снимаю обувь, расстегиваю кофту и небрежно кладу ее на кресло. Она сбрасывает туфли, затем окидывает меня взглядом: "Красивое платье". – "Спасибо, только это не платье, а комплект. Юбка и сорочка". – "Да? - отзывается она и проходит вглубь квартиры. - В любом случае очень красиво". Я остаюсь в коридоре, и спустя минуту она выглядывает из дальнего помещения: "Так почему ты не отвечаешь?" – "На что?". Она выходит из комнаты в длинном струящемся сарафане нежно-розового цвета, с уже заколотыми волосами, но несколько прядей все же выбиваются из прически. Подходит ближе. "Каждый имеет право на прошлое. И я не настаиваю, чтобы ты рассказывала мне свою историю, Арина". Мне нечего ответить. Она добавляет: "Но ты должна поверить, что я приму любой ответ". – "А мне нечего рассказывать, - почти шепотом отзываюсь я, - за меня беспокоиться некому". – "Знаю, что банально и равнодушно, но мне действительно жаль", - говорит она так печально, что я чувствую острую грусть, и мне невероятно хочется обнять ее, но я вовремя пресекаю эти бесовские желания. Please, don't jump – I'll do it for you. If you stay I jump anyway.
Она сидит на белоснежной кушетке, и обнимает руками одну из тех десятков подушек, что стройными рядами выставлены на креслах и диванах. Я – на полу, у ее ног, так близко, что порой случайно мне удается коснуться ее обнаженных коленей. Мягкий ворс белоснежного ковра укутывает мои ноги, и в комнате практически темно, если не считать мелькающего экрана телевизора. Когда вы со своим возлюбленным, время и тянется бесконечно, и спешит прочь с такой скоростью, что нам никогда не догнать его. И затасканная до истощения фраза – близкая и далекая любовь моя. Если бы можно было предположить, разгадать, где тот момент, когда восхищение, привязанность, пламень страсти становятся любовью! А может быть, это не одно мгновение, а целое собрание миниатюрных кусочков встреч, взглядов, секундной эмпатии, пары фраз. И может быть, любовь и есть все это сочетание первых чувств. Или это – продолжение мимолетных эмоций, что с невообразимой быстротой вспыхивают друг за другом в нашем сознании? Сейчас я не вижу ее лица, но никогда прежде я так четко не видела ее перед собой. Я заставляю себя не думать о ней, но если однажды вы открыли кому-то путь к сердцу, бесполезно пытаться ставить преграды. И теперь мне ничего не страшно. Ни то, что я могу больше никогда в жизни не встретить ее, ни то, что она может никогда не ответить на мои чувства, ни то, что она может когда-нибудь полюбить меня. Я не боюсь потерять эту близость, расстаться, не слышать ее голоса, показаться ей абсурдной, терпеть ночи мук в ее отсутствие, сходить с ума. Ставки сделаны, и мое будущее уже в ее руках.
Экран вспыхивает и меркнет – я понимаю, что фильм закончился, что мне придется прощаться, покидать ее, но лучше пусть она прогонит меня. Она встает с кушетки, так аккуратно, что даже не задевает меня, накидывает на плечи длинную, с поясом, кофту, потягивается и проходит в другую комнату. По всем правилам любви – безответная тяга, томление, желание. Я любуюсь, я запечатлеваю каждый ее жест – она не обращает на меня внимание. Но когда вы влюблены, разве вам не все равно?! "Ты знаешь, мне кажется, ты даже не представляешь, что это", - говорит она, когда я захожу за ней в комнату и застаю ее сидящей на подоконнике – она не оборачивается и голос ее так тих, словно она разговаривает сама с собой. Молнией приходит осознание – я действительно не знаю ее, я была знакома с ней не близко, да и не долго, и всю эту любовь я придумала безосновательно. Мне эта девушка почти не знакома. Что я знаю о ней? Только банальности, простые вещи, доступные каждому знакомому. Но сердце тут же отвечает – я знаю ее одиночество, ее грусть, то, что приносит ей радость. "О чем ты?" – наконец отзываюсь я. Она моментально оборачивается, на ее губах играет улыбка и мне начинает казаться, что эти странные нотки в ее голосе не более чем плод моего воображения. "О фильме, конечно!" - отвечает она в голос, подлетает, берет меня за руку так быстро, что я не успеваю смутиться, и с почти детским весельем ведет меня на кухню. Она усаживает меня за стол, а сама распахивает холодильник и извлекает оттуда шампанское: "Тебе не понравилось?" – "Что?" – "Бог мой, фильм!" – "Ну почему же", - медленно отвечаю я, следя за тем, с какой изящной небрежностью она открывает бутылку, и тонкий дымок струйкой проносится над горлышком. – "Значит, мне все же показалось, - отвечает она с какой-то наигранной веселостью. – Слишком утомительно, пришлось последний час смотреть в перемотке". Я вздрагиваю. Стоп, не мои разве это слова, что мне уже ничего не страшно? Она, меж тем, достает с верхней полки из ряда выстроенных бокалов два тонких и прозрачных, едва различимого синего цвета хрусталя. Вино пенится и играет пузырьками, весело потрескивая в наполненном до краев бокале. Она протягивает его мне: "За нас с тобой, Арина". Я принимаю шампанское из ее рук и делаю небольшой глоток.
"Должна признаться, я действительно не могу сказать, о чем было это кино", - говорю я ей спустя час, сорок восемь минут и множество бокалов шампанского. Если вам удалось найти человека, с которым вы можете говорить столько времени обо всем на свете, почти перебивая друг друга от желания рассказать что-то еще, вы счастливчик. Я действительно ощущаю невероятное счастье. Я хочу поделиться этим со всем миром, мне не жаль отдать его кому-то несчастному, потому что я – я уже насладилась им. Она улыбается и шепотом отвечает: "Знаю". Я вновь наполняю ее бокал: "Расскажешь?" – "Ты не много потеряла". Мы одновременно смеемся. Мы словно знакомы так долго, что ближе родства не бывает. Внезапно она встает, и с бокалом в руках исчезает в гостиной. Я жду, что она вернется, но через пару минут все же иду следом. Я застаю ее на полу с сумкой в руках, и когда я подхожу к ней, она вскидывает на меня взгляд: "Послушай, ты случайно не куришь?". Вместо ответа я направляюсь в коридор, где в полутьме обнаруживаю свою кофту и на ощупь достаю из кармана сигареты и зажигалку, возвращаюсь в комнату и молча протягиваю это ей. Она смотрит на меня с благодарностью, внезапно хватает мою руку и тянет к себе, я почти падаю на пол рядом с ней, а она закуривает и облокачивается на диван. Я залпом выпиваю шампанское. Она молчит, не смотрит на меня, и я интуитивно понимаю, что что-то изменилось, испортилось, и теперь это молчание так тяжело и тягостно, что я бы и хотела заговорить, но не знаю, как. Она периодически стряхивает пепел в узкий пустой бокал, а я не свожу с нее взгляда, я хочу, чтобы она заметила меня, вернулась, стала той же, что и пять минут назад. "Катя", - разносится мой шепот. Она не отвечает и даже не оборачивается. Мне неожиданно становится стыдно, и я понимаю, что мне лучше уйти. Так вот как она прогоняет – не говоря ни слова, без криков, даже не удостаивая взглядом, просто внутренне желая ухода того человека, кто мешает ее уединению. Я поднимаюсь с пола, расправляю юбку и иду в коридор. Я боялась и надеялась на это – она догоняет меня у самого входа, и ловит мою руку: "Я опять тебя обидела?" – "Нет", - моментально отзываюсь я, стараясь не смотреть ей в глаза. – "Останься, Арина, уже поздно". – "Ты этого хочешь? Или предлагаешь это из вежливости?" – говорю я, поражаясь своей дерзости. Но она совсем не злится, легко снимает с меня кофту, кидает ее обратно на кресло, берет мою руку и ведет обратно в гостиную. Там она подает мне бокал и ласково шепчет: "Я знала, что ты обидишься". Как любят люди устраивать друг другу испытания! Я бросаю взгляд на часы: "Уже правда поздно. Мне пора". Она внезапно улыбается: "Так иди, Арина". Я удивленно смотрю на нее. "Ступай, - повторяет она, забирая из моих рук полный бокал. – Я не держу". Боль и горечь моментально разгораются в моем сердце, я быстро направляюсь в коридор, хватаю свои вещи и вылетаю в подъезд, бегу вниз по ступеням, но меня все же настигают слезы, и остаток ночи я брожу по улицам в одиночестве.
Дни и ночи текут, подобно ручьям дождя, исчезают из рук моих, я не могу остановить время. Я ругаю себя за дерзость, я не могу простить себе это свидание. Я хотела увидеть ее, я не понимала ее поступков. Как много я не знаю о ней – и сколько я не могу забыть. Она изменчива, как весенний ветер, и никому не под силу овладеть ею.
Пять букв и вопросительный знак – я исписываю белые листы бумаги одним лишь словом, но никто не дает мне ответа. Я спрашиваю тишину, ветер за окнами, тихий шелест дождя, ласковое солнце. Истязаю себя, постоянно прокручивая в мыслях одну и ту же картину, я пытаюсь понять, почему она поступила так. Я каждое слово разбираю по кусочкам, каждый кадр, секунду, я виню себя, что спросила, что сказала, что вообще пришла к ней. Зачем? Пять букв неровно ползут по листу. Я знаю, что только один человек в этом мире способен ответить мне. Однако я так боюсь ее, так страшно мне услышать ее голос, что от безысходности я начинаю уверять себя, что мы с ней больше никогда не увидимся, что она сложный, взрослый человек, которого судьба, насмехаясь, свела с такой потерявшейся девочкой, как я.
"Мне крайне стыдно. Я поступила очень дерзко, ведь ты не обязана была проводить со мной время". – "Глупости, Арина, - говорит она быстро, и голос ее пропадает где-то вдали, улетая прочь, исчезая в навязчивом шуме улицы, - я не вижу твоей вины ни в чем. Может, выпьем кофе? Ужасно холодно". Я покорно киваю, и мы заходим в небольшое кафе поблизости. Уже будучи влюбленным, еще можно отвернуться и уйти. Это самые первые ростки будущего чувства – легкий трепет при касании, улыбка в разговоре, любование – но стоит вам сделать шаг вперед, как вы упадете в пропасть. Да, это незабываемое ощущение полета, но ведь вы знаете, что когда-нибудь разобьетесь. "У меня совершенно нет времени, - вздыхает она. – Если бы они только могли допустить, что я думаю о них… Впрочем, это никому не интересно. Я даже не спрашиваю тебя ни о чем, я так невнимательна. Чем ты сейчас занимаешься? Как провела это время? Расскажи мне, прошу". Сегодня на ней объемный шерстяной свитер небесно голубого цвета, тонкие узкие брючки, серое короткое пальто. Волосы небрежно заплетены в косу. Я смотрю на нее, я не знаю, что сказать ей. Эти бесцельные пустые дни с момента расставания исчезли из моей памяти, мне кажется, я видела ее только вчера, и одновременно я понимаю, что безумно соскучилась. В этот момент ей звонят, она извиняется и берет трубку, отвечает односложными фразами, прощается и убирает телефон в сумку. "Мне нужно идти. Мне неловко, мне правда так неудобно, но… - она внезапно замолкает, на губах ее появляется улыбка. – Я знаю, Арина, как мне быть с тобой. На той неделе у одной моей знакомой день рождения, это будет пятница, если не ошибаюсь. Другой район, но я могу забрать тебя, и мы поедем вместе. Согласна?"
В пятницу восемнадцатого числа, около семи вечера под моими окнами останавливается автомобиль. За всю дорогу она сказала мне лишь слова приветствия – в руках какие-то бумаги, с карандашными пометками ее подчерком, постоянно звонит телефон, она теребит пальцами душки очков, которые, насколько мне известно, надевает только для чтения. Наконец мы выходим из машины, она выключает телефон и бросает его на заднее сиденье, кутается в пальто и почти бегом направляется в подъезд. Я спешу за ней следом. В лифте она отряхивается, а я, внимательно изучая старые стены, тихо спрашиваю: "Сколько лет этому дому?" – "Не представляю, - моментально отзывается она. – Возьми", - и вручает мне ярко-красный пакет, я непроизвольно заглядываю внутрь и замечаю обернутую подарочной бумагой большую коробку. Темноволосая девушка лет двадцати семи распахивает дверь почти мгновенно, и, радостно улыбаясь, жестом приглашает нас войти. Мы оказываемся в ярко освещенном длинном коридоре, и отовсюду доносятся музыка, голоса, шаги, движения. Я вручаю пакет имениннице, она быстро целует мою щеку, и тут же обращается к моей спутнице, берет ее под руку и они исчезают в одной из комнат.
Светлое помещение, длинные, в пол, шторы, из мебели только два дивана, стоящие напротив друг друга, и невысокий стеклянный столик, на котором в беспорядке выстроены бокалы. Я стою у окна, держу рукой шторы, и пытаюсь рассмотреть в отражении очертания улицы. Справа от меня, в опасной близости, сидит на подоконнике молодой человек, с таким же, как у меня, почти полным бокалом вина. Я исподволь бросаю на него взгляды, но ему, кажется, все это безразлично. На его часах одиннадцать двадцать две. В этой квартире я не видела ни одних часов, ни одного зеркала, кроме узкого, в обрамлении, у самого входа. Здесь невероятно жарко, и столько гостей, что ни одна комната не пустует – а в этой гостиной собралось, по меньшей мере, двадцать человек. Их навязчивые разговоры стучат у меня в висках, и я чувствую головную боль от смешения в душном воздухе сотен ароматов. "Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшим", - врывается в мое сознание приглушенный голос. Я вздрагиваю и смотрю на незнакомца. Он по-прежнему вертит бокал в руках, разглядывая игру красного цвета в каждой грани, словно он видит гораздо больше, чем просто наполненный вином хрусталь. "Но разве я более сумасшедший, чем ты?", - продолжает он, все так же не одаривая меня и взглядом. Я не отвечаю, и уже без смущения рассматриваю его. Темные волосы, слегка вьющиеся, красиво очерченный профиль, очень бледная, светящаяся изнутри, кожа. Ему двадцать два, не больше. "Ты ведь тоже не любишь красное вино?" – он вдруг поворачивается ко мне – темные глаза горят нервным огнем. Что ж, он искусный актер. "Нет", - отвечаю я, наконец. Я облокачиваюсь на подоконник, и выпущенные из рук шторы закрывают нас от шумного мира веселья, и мы вдвоем попадаем в крохотное пространство, залитое приглушенным желтоватым светом. "Все равно не увидишь, - равнодушно говорит мой собеседник. – Да и потом, с этой стороны окна выходят на старый парк". Я смотрю ему в глаза: "Я не считаю тебя сумасшедшим". Он вдруг улыбается с искренностью ребенка, убирает наши бокалы куда-то за шторы, и подносит мне неизвестно откуда огромную вазу с фруктами. "Что выберешь?" – все еще улыбаясь, спрашивает он. – "Закрой глаза", - он повинуется. Я беру зеленое яблоко и прячу за спиной. Он даже не смотрит на фрукты и заговорщически объявляет: "Яблоко". Я протягиваю ему фрукт, и он принимает его из моих рук, извлекает из кармана миниатюрный перочинный нож и делит пополам. "Будешь моей гостьей?" – я молча беру кусочек яблока и забираюсь с ногами на подоконник. Около пяти минут мы молчим и не смотрим друг на друга, потом я подаю ему ладонь: "Арина". – "Глеб", - он пожимает мою руку. Его пальцы порхают над фруктами, останавливаются на ягодах земляники. "Давай сбежим отсюда", - самым безразличным голосом произносит он. – "Не могу". – "Кого ты ждешь?" – "А ты?" – Молчание. Через секунду, не глядя на меня, он говорит: "Мне здесь все чужие". – "Ты меня обманываешь", - я слегка касаюсь рукой его щеки, и он все же обращает на меня взгляд. – "А кто ты, Арина?" – "Когда я это узнаю, мне станет скучно жить. И я умру. А ты? Ты злой или добрый герой?" – "В этой книге мы нейтральные персонажи. Ничем не примечательные. Как красивые декорации". Я не нарушаю молчания. "Она жестока, - задумчиво шепчет Глеб. – Если она пожелает, я буду считать все это выдумкой. Если ей захочется, я буду винить себя. И она вновь представится мне тем чудесным ангелом, которого когда-то потеряло небо". – "Зачем ты ходишь к ней?" – "Я не могу забыть ее. Звучит вульгарно, не так ли? – он усмехнулся. – Но если бы она просто посмотрела на меня, или сказала, что все кончено. А она… она избегает меня, будто меня нет в живых, и не видит меня, словно я призрак". Я не знаю, что ответить, чем убедить его, что жить ложью действительно лучше, чем знать истину. "Я ответил. Твоя очередь, Арина". – "Я не знаю даже имени хозяйки". – "Какая разница. Я едва знаком с теми, с кем пришел". – "Тогда кто твоя возлюбленная?" – но вдруг кто-то распахивает шторы, я оборачиваюсь и вижу ее. "Вот я и нашла тебя!" – смеясь, объявляет Катя. Она замечает моего собеседника, ее взгляд пренебрежительно скользит по нему, затем она крепкой рукой берет меня за локоть и выводит в гостиную. "Это ты от меня скрывалась", - почти шепотом сопротивляюсь я. – "Ты что, ревнуешь?" – с улыбкой шепчет она мне на ухо. – "Нет". – "А я знаю, что ревнуешь", - она увлекает меня на диван, облокачивается и смотрит мне в глаза: "И мне это очень приятно. Но ты должна знать, Арина, что я верна тебе", - и она смеется мелодичным громким смехом, обнимает меня, приближая к себе, и я чувствую сладкий аромат ее духов и едва различимый запах сигаретного дыма.
Когда мы выходим из подъезда, на ее часах уже три пятьдесят, и она абсолютно пьяна, держит меня под руку и безостановочно смеется. Я тщетно пытаюсь укутать ее в пальто и накинуть шарф, она постоянно пытается дотянуться до моего лица и что-то шепчет мне, но я даже не слушаю ее сбивчивую речь. Веселясь, она сообщает, что не вызвала машину, потому что не помнит номер, а телефона у нее нет. Я достаю свой телефон и замерзшими пальцами ищу в памяти номера такси, но она внезапно вырывает его из моих рук и кидает куда-то в сторону. "Черт возьми, Катя!" – кричу я в отчаянии, освобождаюсь от ее рук и бросаюсь на поиски телефона. Когда мне удается, наконец, отыскать его и вызвать такси, она хихикает в приступе сумасшедшей радости, я быстро возвращаюсь к ней, и сильно встряхиваю за плечи: "Что с тобой происходит? Зачем ты это сделала?" – "Прости, - продолжая посмеиваться, шепчет она дрожащими от холода губами. – Я хотела побыть с тобой". – "Завтра тебе станет очень жаль, что ты говоришь это мне", - я отпускаю ее, отворачиваюсь, но она подходит ко мне, берет мою руку и улыбается: "Ты что, Аринка, не понимаешь, что у меня больше никого нет?". И я смотрю на нее, а она ласково проводит рукой по моей щеке, касается пальцами губ, и целует меня.
Я помогаю ей подняться домой, открываю ее ключом дверь, завожу ее внутрь прохладной квартиры, бережно снимаю с нее пальто и сапоги, веду ее по коридору в спальню, где зажигаю яркий свет, и она, убрав неловко мои руки, расстегивает молнию юбки, снимает ее, затем распускает волосы, скидывает узкий черный пиджак и остается в тонкой прозрачной сорочке. Пару секунд она смотрит на меня, затем забирается с ногами на кровать и тихо шепчет: "Пожалуйста, останься со мной". Я молча снимаю куртку, обувь, и сажусь на постель рядом с ней. "В этом платье ты очень красива". – Я не отвечаю, тогда она умоляюще шепчет: "Ляг со мной, Арина". Я повинуюсь, укрываю ее и себя мягким пледом, а она пробирается ближе и нежно целует мои губы.
Something evil lay in love – does this call to me enough? Эти слова я слушаю тридцать девятый день. Любимая песня. Четыре просмотра фильма за последних два дня. У меня кружится голова от одних и тех же похожих актеров, от вереницы титров, от реплик героев, которые сливаются в один нескончаемый диалог. Я изучила каждую линию стен помещений, каждый оттенок игры света и тени в разное время суток (когда выглядывает робкое солнце, вся спальня заполняется серебром, словно кто-то зажигает огромный фонарь, в пасмурную погоду в гостиной наступает сумрак). Я знаю, в какой очередности выстроены миниатюрные баночки на полках кухни, кто подарил высокие тонкие бокалы, где хранится пыльный фотоальбом, и что воробьи свили гнездо в проеме у окна спальни. Она сидит на кушетке в гостиной, мерно расчесывает влажные волосы, и комнату постепенно заполняет пряный аромат душицы. Я – на кухне, бесконечно смотрю в мерцающий экран телевизора. Я знаю, что она делает, слышу каждое движение, каждый вздох, взмах руки над волосами, шуршание густых локонов под деревянными зубьями. Я не знаю, куда она уходит почти каждый вечер, от кого были те красные розы, что уже засохли, но она оставила их, не знаю, почему она так редко говорит со мной. Она не прогоняет меня, позволяет быть с ней, чувствовать ее запах, слышать и видеть ее, проводить с ней бесчисленные часы. Почти два месяца – долгий срок. Something evil lay in love – does this call to me enough?
Ночью ударяют морозы, и окна покрываются извилистым рисунком льда, и я кутаюсь в шерстяную кофту, что она связала мне, но все равно не могу согреться. "Уже четверть второго", - ласково говорит она. Я оборачиваюсь: "Я не хотела тебя будить". Она улыбается, достает огромный пушистый плед, бережно укрывает меня им, садится рядом, обвивает мои плечи, целует щеку и шепчет на ухо: "Разве ты не догадалась, милая? Я – это яд, который в умеренных дозах кажется райским нектаром".
Я не делаю того, что она не позволяет мне. У меня нет даже мысли искать ее личные вещи в ее отсутствие – я знаю только то, что угодно ей. Она не просит меня остаться, но я – участник ее одиночества, и это тешит мои мысли. Она совершенно не может быть одна – взрослая, уверенная в себе, смелая, независимая девушка. Она становится испуганным, потерянным ребенком, она сходит с ума, терзается, мучается. Я нужна ей. Молчаливым спутником, тенью, лишь высвечивающей ее красоту. Я смотрю, как она в очередной раз собирается уходить, я ни о чем не спрашиваю, мне ничего не важно. Она знает, что когда вернется, я буду сидеть в кресле, ждать ее у входа, я буду улыбаться ей, а она снимет обувь, поцелует мою щеку и не скажет ни слова. Она знает, что сейчас прикажет мне закрыть на замок дверь и попросит не звонить ей, хотя я в любом случае не могу этого сделать. Но я окликаю ее. Я прошу разрешения отлучиться на час. Она улыбается: "Конечно, Арина. В шкафчике на кухне, по-моему, на третьей полке, есть запасные ключи. Возьми, закрой дверь на два поворота против часовой стрелки. Меня не будет около двух часов, максимум трех", - она замолкает, выходит из квартиры, и вдруг добавляет, даже не обернувшись: "Да, Арина… надень шарф, там сильный ветер".
На всех полках, на полу, кажется, даже на стенах – слой серой пыли. Душный воздух, с едва различимым ароматом завядшей герани, абсолютная тишина, и застывшие на половине девятого настенные часы. Я рассматриваю в пыльном отражении свое бледное лицо, и мне эта девочка кажется почти не знакомой. Сколько я не была здесь, как не забыла три полных заворота ключа, щелчок, поворот ручки на девяносто градусов. Я бросаю на стол стопку счетов, отворяю выцветшие шторы, и мне кажется, прошла вечность, хотя календарь четко показывает время отсутствия – три неполных месяца. Знакомая трель. "Арина? Арина, у тебя все в порядке?" – в бесконечной дали поет голос. Я не отвечаю, я не знаю, что сказать ей. "Арина, - продолжает она, - я волновалась за тебя. Почему ты не отвечала? Я звонила на все номера, что были, я даже приезжала домой". – "Я не знала, - слабо отзываюсь я. – Извини". – "У тебя другой номер? Ты не слушала автоответчик? Где ты была?" – "Наверное, не оплатила счет, не знаю", - шепчу я. – "Так у тебя все в порядке?" – "Рада была слышать, Карина", - быстро отвечаю я и кладу трубку. Я замечаю одинокую картину в рамке – над зеркалом. Не глядя, беру настольную лампу, замахиваюсь и бросаю в стену. Огромное пространство квартиры в момент заполняется громким звоном бьющегося стекла.
Я открываю дверь, прохожу в комнату, даже не снимая пальто. Она сидит на подоконнике – прекрасное, неземное существо. Кто ниспослал ее – небеса или сам дьявол, вам никогда не узнать. Она, не оборачиваясь, шепчет: "Я ждала тебя". Я подхожу и кладу ладонь ей на плечо, она моментально сжимает мою руку, поднимает на меня взгляд, молящий и скорбящий по ей одной известной тоске. "Что ты сделала?" – Я не отвожу взгляда. Она встает, по-прежнему крепко сжимая мое запястье, притягивает меня в свои объятия, и я чувствую головокружение от ее сладкого запаха, а она целует мои волосы, мое лицо, губы, она умоляет меня остаться, и ласково повторяет: "Что ты сделала?" – "О чем ты? – одними губами отзываюсь я. Она вдруг резко отпускает меня, указывает на мои руки: "Об этом". – "Порезалась. Разбила стекло". Она усаживает меня на постель, внимательно рассматривает мои раны и небрежно интересуется: "Больно?" – "Да", - признаюсь я, чувствуя, что глаза мои наполняются слезами. "Что это было?" – "Какая разница". – "Мне ты можешь сказать", - она улыбается и нежно целует тонкие царапины на моей ладони. А я уже не могу сдержать слез – она обнимает меня, и, как ребенка, ласково гладит по голове.
"Когда мы посвящаем кого-то в свои тайны, мы делаем это сознательно. Значит, не так страшен был секрет, если мы легко смогли его раскрыть. А вот самые простые и банальные вещи – улыбка утреннему солнцу, слезы в дождь, мазохистские стенания осенью, замки на песке – никому доверять не стоит. Это предельно личное, Арина. Это частичка сердца. Если ты даришь эту крупицу другому, ты даешь ему в руки козырного туза, которым он всегда сможет побить все твои карты". Она говорит это, слегка наклонившись в мою сторону, и ее приглушенный голос эхом отзывается в моих мыслях. Маленькое уютное кафе наполнено разнообразными ароматами и звуками, по центру – огромный шикарный аквариум, в котором идет совсем иная жизнь, и потому его обитатели смотрят на нас, суетящихся, нервных созданий, с какой-то великодушной жалостью. Она закуривает: "Терпеть не могу городской полдень. Тем более в кафе". Нервным жестом стряхивает пепел. Кто-то кладет руку мне на плечо, я вздрагиваю и поднимаю глаза. "Арина? Это ты?" – милая изящная девочка в белом полушубке, с темными кудрявыми волосами до плеч, и яркими карими глазами, внимательно изучающими мир. От ее взгляда никогда не ускользало ничто, казалось, она постоянно испытывает собеседника темным огнем своего взора, пред которым меркнет любое иное очарование. "Как твои дела? – продолжает она, затем обращается к моей собеседнице: "Добрый день". – "Здравствуйте, Карина, - отзывается она безразличным голосом. – Знаете, вы очень изменились". Кажется, что небольшое пространство вокруг нас троих натянуто до предела, подобно тонкой струне, которая в любой момент неминуемо порвется. Каринка берет мою руку, наигранно весело щебечет: "Вы позволите украсть ее на пару минут?" и насильно ведет меня на улицу. "С ней? Все это время ты была с ней?" – невыносимая, так не присущая ей эмоциональность. – "Ты ведь все понимаешь, - улыбаясь, шепчу я. – Что я могу еще сказать?" – "Скажи, что это неправда. Что вы только сейчас встретились. Что ты по-прежнему живешь в своей квартире, что уезжала к родителям. Скажи мне". – "Прости". – "Зачем ты ей? Поиграть и бросить? Ей одиноко? Скучно?". – "Прекрати". – "Ерунда, - зло обрывает она. – Я никогда не говорила тебе, не говорила никому, даже самым близким, что дорожу вами. И сейчас я признаюсь, что люблю тебя, что беспокоюсь, и не могу не видеть своей вины в том, что ты совершаешь". И я хочу сказать ей, что никто ни в чем не виноват, но мне почему-то становится невыносимо страшно – всего, что было, и что будет, и что в ее глазах я замечаю искреннюю тревогу, и что в этот момент из кафе выходит ее молодой человек, и я могу только кивнуть вместо приветствия, и что она прощается со мной.
За всю дорогу домой, и за полчаса в одной комнате с ней я не сказала ни слова. Она сидит на кушетке, деловые бумаги лежат на коленях, в руках шариковая ручка, которую она постоянно теребит. "Катя, - зову я тихо, - кем был Аристарх?". Рука ее замирает, так и не успев дописать слово, она не смотрит на меня, и только строго произносит: "Давно ты собираешься спросить меня об этом?". Я не отвечаю, она задумчиво убирает бумаги в сторону, бросает на меня короткий строгий взгляд, затем встает, берет с полки сигареты и зажигает одну из них. "Ему сейчас тридцать, - далеким, незнакомым голосом говорит она, подходя к окну. – Холодное Балтийское море, пляжный песок под снегом, огромные корабли с флагами. Темноволосый юноша красив, остроумен, образован. Узкие улочки с изящными фонариками, дружелюбные хозяева ресторанов, красные розы каждый вечер. Мне двадцать два – как не влюбиться?". Она замолчала, затушила сигарету и обернулась: "Ты злишься на меня?". Я по-прежнему молчу. "Знаю, - продолжает она. – Ты прогуляла почти весь последний курс, не звонила родителям месяц, ты не общаешься ни с кем, кроме меня". Я похожу к ней, обнимаю, и слышу, как она тихо шепчет, стараясь сдержать слезы: "Я правда люблю тебя".
Среди бесчисленных правил любви одно ранит сильнее, и одно лишь имеет значение – когда-нибудь вам придется расстаться. Ночью, в абсолютной темноте, я собираю свои вещи и тихой поступью покидаю ее. Я знаю, что не смогу просто уйти, не смогу сказать ей этого, и вина истерзает меня за то, что я оставляю ее в одиночестве – и тихо, чтобы не разбудить ее, не смотреть ей в глаза, не слышать того, что она скажет, я прижимаю дверь, и едва слышно щелкает затвор замка. И неизвестно откуда берутся слезы – я плачу по пути домой, когда вхожу в квартиру, раскладываю на следующий день свои вещи, когда звонит Каринка, и когда она приходит навестить меня, я непрерывно плачу почти две недели.
А спустя год с небольшим, в день рождения, чудесным теплым вечером, когда нам даже не верилось, что еще только первые числа мая, Каринка приносит мне прелестный букет белых роз, и весь зал моментально заполняется их чарующим ароматом. "От кого это?" – спрашиваю я как можно громче, чтобы в этом веселом хоре голосов и звучащей музыки она услышала меня. – "Я не спросила. Только что прислали. Там, наверное, есть визитка", - также громко говорит она, избавляя цветы от бумаги. Я пожимаю плечами и ставлю вазу прямо на пол. Небольшой листочек плотной, тисненной золотым, бумаги, падает к моим ногам. Розы распускаются только в уединении.