150 лет восстанию декабристов
Внутренне я был всегда свободным человеком, родился таким, а подрастающий общественный темперамент требовал выражения этой свободы вовне. После выставки в Газа мы подружились с Ф. Гуменюком. Моё пьянство не отвращало его, хотя он и делал мне замечания, а решительность и смелость – привлекали. Не забыть как мы приценивались к пишущим машинкам в комиссионке недалеко от Пяти Углов. В каждой машинке вставлен лист бумаги для пробы. Федя одним пальцем выстукивает: «Солженицы, Сахаров».
В начале декабря 1975 года, в самое мрачное и депрессивное время, мы с Федей стояли у станции метро Горьковская и обсуждали проблемы художественного движения. Я предложил провести пятого декабря очередную акцию солидарности с московскими художниками. Феде это показалось слабоватым, он вспомнил о декабристах и 150-летнем юбилее, падающем на этот декабрь. Мне это понравилось и я решил организовать юбилейное торжество на Сенатской площади под названием : «Декабристы – первые диссиденты России». Поэты будут декламировать, художники демонстрировать свои произведения, а общественность убедится в возможности свободной инициативы внутренне свободных граждан потенциально великой страны. Художники и поэты сблизились. Поэтам, после свободных выставок художников, захотелось свободных публикаций, выходящих за пределы возможностей пишмашинки «Эрика». Лучше всех я был знаком с Т.Горичевой и В.Кривулиным. Интеллект и высокая духовность Горичевой всегда восхищали меня.
Федя, имеющий проблемы с ленинградской пропиской и не любящий прямых столкновений с властями, ушёл в тень. Мы с И.Синявиным занялись организацией «хэппиненга». Проблема заключалась в глубоком противоречии между открытостью юбилея и секретностью, конспиративностью его подготовки. Мы уже испытали на своей шкуре мощь аппарата подавления. Объяви мы заранее и нас перехватают, пересажают на сутки на Каляева, запрут под домашний арест «по устному распоряжению».
Решили начать с художников, как менее болтливых. Говорили только с решительными, и только с теми, в которых были уверены, что не настучат. Л.Гуревич пишет: « Говорят, что почти каждому делалось предложение стать осведомителем». /«Ленинград 70-е в лицах и личностях», стр. 35/». Мне не предлагали, но если были трусы, то были и осведомители. Под честное слово сохранить в тайне услышанное до определённого срока мы нашли человек двадцать, давших согласие выйти на Сенатскую площадь с картинами и графикой.
Т.Горичева согласилась сразу, она тоже мало чего боялась, настоящая христианка. В последнюю очередь нужно было сообщить Ю.Вознесенской. Никто не сомневался в её самоотверженности, но язык за зубами держать не умела, что позже и подтвердилось. Она начала по телефону приглашать друзей поэтов. Телефоны прослушивались ГБ и даже отключались, когда нужно было нарушить оперативную связь между диссидентами внутри Ленинграда или с инкорами в Москве. Поверит ли современный читатель такому беспределу? Для того и пишу, чтобы знали. Ушлые законники и книжники, которые имелись в наших рядах, отказывались потом платить за телефон, когда он не работал.
Явочным порядком брали мы себе права человека и гражданина. Чтобы минимально сократить возможности репрессивных органов, извещение о праздновании юбилея мы послали властям за пару дней до 14 декабря. Письмо подписали: Т.Горичева, В.Кривулин, И.Синявин, В.Филимонов. Ясно было, что подписавшимся после отправки письма надо было уйти в подполье. Но конспираторов было только двое – Синявин и я. Горичеву, Кривулина, Вознесенскую и многих других поэтов и художников продержали под домашним арестом 14 декабря.
День и ночь перед 14 декабря я провёл у Вл. Картину с Кировского, «Христос в терновом венце», масло, примерно 90 на 90 сантитметров, орголит на подрамнике с крестовиной – не пробить в заварухе! я привёз заранее. Теперь мы с Вл. писали плакаты на чертёжной бумаге 60х80 сантиметров /дефицит!/, плакатными перьями, тушью. Вл. веселилась и с удовольствием мне помогала: «За миг свободы – я готов отдать жизнь!», «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы». Был третий плакат – содержание унёс из памяти поток времени /«Декабристы - первые диссиденты России»?/ Нужно бы поискать в архиве КГБ, но они даже нобелевскому лауреату Солженицыну не показали его многотомного дела, сожгли, говорят.
Квартира Вл. была пока не засвечена. Утром 14 декабря Вл. обежала парадный и чёрный вход со двора, ничего подозрительного не обнаружила. Дом в центре, через Неву можно увидеть справа Исаакий. Решили доехать на троллейбусе до Дворцовой площади, а там пешком до Медного всадника. Рулон с плакатами я сразу спрятал под длинное зимнее пальто, через карман поддерживаю изнутри. Петлю на подкладке решил не пришивать, не плагиатствовать. Картина тяжёлая, но терплю. День выдался удивительный, редкий для Питера в декабре. Снег скрипит под ногами, глубокое сине-чёрное небо, яркое солнце и мороз градусов в двадцать. Пар вырывается при дыхании и замерзает инеем на моих подросших усах. Вл. в оранжевом овчинном полушубке, в руках букет сухих цветов оранжевого цвета, точнее, не цветов, а каких-то коробочек на черенках, хлопок? Она радуется, праздник, так праздник, отметим с букетом.
На Дворцовой, у входа в сквер, ведущий к Медному всаднику, встречаем взволнованного и испуганного Гуменюка. Он видел уже, что творится вокруг Сенатской площади и не пойдёт туда. Ну я-то пойду в любом случае, но картину отдал Феде, так легче будет развернуть плакаты. Расстались. Я зыркаю по сторонам, засекаю много топтунов, милиции. На подходе к площади, какой-то холуй довольно грубо спросил Вл. – куда она идёт, ответила, что гуляет. Её тулуп был совсем не конспиративный, светился оранжевым флагом. Не то что моё пальто на все случаи жизни, позже служившее мне в тюрьме и подстилкой и покрышкой.
Картину, открывшуюся мне на Сенатской площади, мог бы изобразить только баталист масштаба Верещагина. Всюду милиция, солдаты, морские курсанты, служебные и ментовские машины. Столько «сил и средств» брошенных против кучки художников и поэтов, я ещё не выдывал. Несколько высоких папах и голубоватых генеральских шинелей демонстрировали серьёзность положения. Но в чинах я не разбираюсь, наплевать. Где-то проехал на своей машине Д.Боден, извещённый о культурном событии, но приблизиться не посмел. Дипломатам тоже иногда бывает страшно.
Наших было человек двадцать. Мы стоим лицом к Неве, перед памятником Петру. Никого не помню, кроме Синявина и, кажется, И.Левина и В.Нестеровского. Но было не до составления списка участников, надо было думать, что делать дальше, не читать же этой армии стихи. Посоветовались, решили провести молчаливую демонстрацию – после выстрела пушки на Петропавловке в 12 часов, обнажить головы и почтить память минутой молчания. Так и сделали. Мент в матюгальник предлагает нам разойтись и не нарушать чего-то. Но здесь мы не на проезжей части и ни «проезду транспорта» не мешали, ни «пешеходному движению». Мне жалко плакатов, зря написанных, предлагаю развернуть, кругом зашикали – нет, нет! Подчиняюсь дисциплине, хотя и считаю это неправильным поведением. Тут повели в сторону И.Синявина – «проверять документы». Только увели, появилась Таня С. – где муж? Что же вы его не отстояли? Все помалкивают. Подходят и ко мне – пройдёмте. Зачем? – Проверить документы. - Проверяйте здесь! Нет, у них тактика своя, известная. Главарей в сторону, столкновений избегать, рассеивать протестантов. Я должен был бы упереться, не идти, пусть тащат хоть за руки, хоть за ноги. Но иду. Ведут мимо Медного всадника, он по левую руку от меня. На набережной «Волга» ждёт меня. До машины далеко, шагов шестьдесят, времени много для принятия верного решения вопроса, что делать с плакатами, которые я поддерживаю левой рукой под пальто? С рулоном в шестьдесят сантиметров длиной мне не сесть в машину, а отдавать им – позорно. Решение приходит на набережной. Охранников двое, немного сзади и по бокам, ведут не в коробочке. Впереди пусто, да и куда же тут бежать. Я незаметно расстёгиваю нижние пуговицы пальто правой рукой. Этой же рукой беру нижний конец рулона. Делаю рывок к парапету мимо «Волги». Одновременно широко замахиваюсь и швыряю рулон в Неву. В школе я хорошо кидал ручную учебную гранату, если помнит читатель. На Неве лёд, но есть полоса чистой воды пробитая буксиром. Не успеваю заметить, куда приземлился рулон. Меня крутят и запихивают в машину. Голову от удара о верх кабины не предохраняют, как это показывают в каждом западном фильме с арестом, самому приходится заботится об этом.
Хвататели тяжело дышат, крутят мне руки в тесноте на заднем сиденье, шмонают, спрашивают – есть ли оружие. Дрожат за свою шкуру? Я всегда хожу с перочинным ножом, но только не на «дело». Почему-то машина не срывается с места, чего-то ждудт, а я наблюдаю и запоминаю. У парапета суетится оперативник в дублёнке с фотоаппаратом /говённый «Зенит», царапающий плёнку?/, фиксирует для дела. Потом мне рассказывали, что достали где-то багор и с его помощью вытащили рулон с плакатами. Наконец тронулись. Привезли в райотдел милиции по месту прописки, недалеко от станции метро Петроградская, в стороне от Кировского проспекта. Посадили в коридоре: жёсткий деревянный диван, у входа – милиционер, курить можно, в туалет можно, замечательные условия. Отдыхаю, поглядываю по сторонам, тренирую душевную стойкость: я не преступник, я не совершил никакого зла или насилия, я прав. Эта выморочка длительным ожиданием хорошо описана у Солженицына в «ГУЛАГе». «Кролик» сидит и поедает сам себя горькими размышлениями о своей судьбе, семье, работе, слабеет, созревает для следовательского напора. Со мной не так, раз и навсегда сказал я себе – погубить они могут только тело, но не мою бессмертную душу.
Наконец зовут к следователю: молодой, немного любопытный, заглядывающий постоянно в бумажку с вопросами – явно делает чужую работу, по указке ГБ. Он почти доброжелателен: кто, да что /имён не называть!/, да почему и зачем, ведь через тринадцать дней официально праздновать будем. Кто писал плакаты, чем, на какой бумаге, содержание, помощники /хрен тебе в грызло, а не «сообщники», всё беру на себя/, организаторы, инициаторы. Протокол составил, а по «факту чего» - не помню. Я прочитал, измышлений нет, подписал. Несколько часов так проваландались, за окном ночь, желудок требует своего, ему нет дела до проблем духа или чести. Наконец отпустили, но тоже как-то странно, подозрительно. Следователь проводил меня до дверей, вышел на мороз неодетый и пожелал мне чего-то хорошего. А оказалось, что это сукин сын передал меня топтуну, который и «повёл» меня по ледяному городу к моей тёплой, тощей, любимой Вл. Мне нужно было в сторону Невы, слежку я заметил быстро. Зашёл в парадняк, встал в тамбуре между дверей, топтун за мной, увидел меня и вздрогнув, прошел мимо на лестницу, я на улицу – топтун за мной. Больше я не забавлялся с ним. Вл. засветилась на Сенатской, теперь её комната не укроет меня от ГБ. Пошёл прямо к ней, поели, нашлось даже что-то выпить. Поговорил по её домашнему телефону, отметился, что жив и здоров, узнал, что «голоса» уже сообщили о нашей демонстрации. Дело сделано. Москвичи потом с лёгкой завистью похваливали нас.
Таня Горичева рассказывала, как на допросе в КГБ следователь пенял ей, что она пошла на поводу у Филимонова с его политической провокацией. Юлия Вознесенская прозвала меня – гусар, прозвание так и закрепилось за мной.
Моя бывшая жена В.Л., которой пришлось уйти из номерного «ящика», после моего звонка в 1979 году ей на работу из города Ладисполи под Римом, устроилась на новую работу. Это был Государственный архив на Сенатской площади. Она мне рассказывала, как несколько лет, каждый декабрь четырнадцатого числа, подъезды и парадные главного хранилища заполняли гэбисты в ожидании очередного выступления свободных творческих людей. Но всё было тихо. Велики же у страха глаза!
Мы отметили 150-летие восстания декабристов 14 декабря – по старому стилю. Власти ожидали повтора и на все тринадцать дней за мной и Синявиным была установлена беспрерывная, открытая слежка. Когда я гостил у матери в Дачном, она тушила свет на кухне и через щёлку в занавеске показывала чёрную «Волгу», стоящую в нескольких метрах от входа в парадную нашей пятиэтажки. Мать не очень боялась за меня, только удивлялась – в кого это я такой храбрый уродился.
На Кировском, в нашей коммуналке, было пять съёмщиков, одна комната – одна семья. Лучшая соседка была Тамара, добрая, хорошо ко мне относящаяся. У неё всегда можно было занять пару рублей на выпивку. В получку всегда отдавал, предупреждал, чтобы не стеснялась напомнить мне о долге, если по пьянке забуду. Она открыто возмущалась охоте, устроенной на меня. Выносила мусор во двор и сообщала,что опять стоят мои «хвосты». То же самое было и у дома Вл. Она негодовала, гордо поднимала голову, глаза её темнели от вопиющей несправедливости.
Слежка иногда действовала на нервы. Я забавлялся, пытался уйти, но в полсилы. Топтуны зверели, забывали свои инструкции и грозили кулаками. Бедный СССР! Похоже, что служба наружного наблюдения не была радиофицирована в те времена. Они подавали друг другу сигналы руками, делая разные, почти незаметные, жесты. Иногда кто-то из топтунов бросался в телефонную будку: читал донесения? получал инструкции? Я гадал выдают им двушки /тогда, дорогой читатель, разговор стоил две копейки, правда на автомате было выковано предупреждение : «Только три минуты...»/ или жетоны? Ведь двушки можно скопить и пропить.
Однажды на проспекте М.Горького я зашёл в штаб Добровольной народной дружины /ДНД/ и сказал, что меня преследуют неизвестные. Мне не верили, но я попросил помощи и они согласились. Я вышел и направился к метро Горьковская. За мной шла слежка: один за спиной, другой впереди, третий, если была возможность, на другой стороне улице, параллельно мне. За слежкой шли дружинники. У входа в метро я подошел к старшему дружиннику, он был удивлён. Топтуны стояли в отдалении, их старший явно нервничал и прятался за телефонную будку. Дружинники стали требовать у топтунов документы, те молчат. Старший топтун показал какое-то удостоверение и что-то зло проговорил дружиннику, тот сразу отвалил. Я спросил – в чём дело, удивлённый дружинник сказал, что у того удостоверение МВД.- А может поддельное, усомнился я. Народ надо просвещать, я коротко рассказал о себе: художник, боремся за свободу творчества и за свободу выставок, а из нас делают преступников. Тот пожал плечами и мы расстались.
Несколько лет спустя, в Европе, я уже член НТС. Рассказываю о своих похождениях и приключениях с агентами наружного наблюдения. Руководитель Закрытого сектора, ныне покойный Орлов, просит написать инструкцию, но так в суете и не написал. А сегодня и нужда отпала.