О Воде в России

       
Ибо смерть входит в наши окна, чтобы истребить детей с улицы, юношей с площадей.
       
       книга Иеремии


       
       1

В который раз я задаю себе один и тот же вопрос: а зачем я вообще пишу эту статью, что и на статью, строго говоря, не похожа. Ведь человек, живёт ли он в России, в любой другой стране, и сам всё это видит и осознаёт - в своём предчувствии или в своём свидетельстве, подспудно или открыто. Я задаю себе этот вопрос - и не оставляю работы, так же, как полумёртвое дерево на отравленной московской земле, в положеный срок собрав все свои силы, выпрастывает листья и цвет, и день ли это его гибели или же дни его продлятся - это не первое для него сейчас.

Я должен написать о воде в России, но, получается, не только о воде, но и о самой России, некогда полной удивительным здоровьем земли, здоровьем вод и почв; и обществе, живущем на её пределах. Я пишу о воде, и моя рука вместо прописной упорно даёт ей букву заглавную, и я знаю, почему, - я должен написать о Воде всецелой и нераздельной, о Воде, данной однажды и навсегда и потому невозобновляемой, о Воде, образующей единый круг кровообращения всех земных почв и каждой земной плоти; о Воде ежедневного потребления из колоссальных обеспечивающих систем миллионных городов и о Воде тихих уличных колонок населённых пунктов; о Воде великих стволовых рек и сокровенных полевых и чащобных протоков; - о Воде, как о первом условии жизни.

Я живу в Москве, в городе, где отношение общества к своей жизненной среде настолько помрачённое, что порой хочется уличить себя в расколотом сознании. Но уличить себя в этом не удаётся, так как всё слишком реально, последовательно и бесповоротно. Сейчас мы находимся в ситуации, когда говорить о ежедневном умертвлении природы в России в виде восклицаний к власти смысла не имеет, поскольку все эти газетные восклицания и телевизионные диалоги давно уже являются в нашем обществе принятой формой попустительства любому худшему действию.

В России, заражённой акогольным весельем и абстинентной ненавистью, безразличием к любому проявлению жизни, в России, продающей вековые дубравы и первичные леса прямо на обочинах залитых мазутом дорог, в России, где в порядке вещей считается помыть машину в ручье и слить отработанное масло на пашню, в стране, где живут одним днём и выхолащивают чашу будущих поколений, - в этой стране все мы поклонились смерти.


       2

Когда у нас, согласно календарю, наступает какой-нибудь государственный праздник, вам неминуемо споют проникновенную песню о Волге. Хорошо споют, с бисерной женской слезой и суровым мужским заголосьем. Волга не просто река, отождествляемая с самой народной Россией, Волга - это государственный образ российских вод и природных угодий.
Для многих она - символ движущегося бытия, Млечный путь, сошедший на землю.

В России принято называть Волгу матерью.
Слово это великое, потому что через всю бытовую суть человеческого века приходит оно к Богородице - как говорят, предержательнице России. И, как не стоит село без праведника, так не живёт и страна без людей чутких и совестных в своём определении происходящего, в своём восприятии куска подножной почвы как своего родового гнезда.

Я знаю, что люди видят в себе Богородицу-Волгу, сердечным зрением видят её живоносную глубь и равнинный покой её плёсов. Люди веруют в Волгу.

Веруют, да плохое делают.
Ибо более фарисейского действия в нынешней России - славить языком, а пинать сапогом - представить себе трудно. Сейчас, в начале двадцать первого века, мы живём в одной из немногих стран, где ничем не останавливаемое надругательство над своей землёй стало признаком самого народа.
С воспетой российской рекой Волгой, от родниковых её истоков и до обильной всякой жизнью дельты, "разобрались" у нас долго не думая, вполне по-российски, весело и жестоко. Живя ей - и сбрасывая в неё индустриальные стоки, изводя рыбную молодь на пивную закуску, вспарывая последнее стадо белуг и осетров по заказу икорной мафии, вырубая влагоохраняющие леса по её берегам и просто изгадив её помоями пикников и пьяных оргий, общество не оставило ей - теперь уже - почти ничего для продолжения жизни. То, что сейчас представляет собой река Волга, есть затравленное полумёртвое существо, пытающееся выжить само по себе, без всякой помощи народа и властей; существо поруганное и измождённое.
И нет здесь худшего приёма, чем обвинять в этом преступлении власть государственную, так как самая первая безнадёжная весть приходит именно из глубин народных, обывательских, из совершенного безразличия самого народа к постоянному ограблению и омертвению своей житницы насущной и духовной - своей воды и почвы, своего родового гнезда, гнезда пусть и оскудевших, но всё-таки будущих поколений.

       3

Я замечал, что это особое безразличие общества есть не просто окаменение людей, занятых многими бытовыми делами, но это прежде всего - грозовый знак какой-то душевной вынутости, внутреннего пепелища, вполне, тем не менее, устраивающего и городского, и сельского человека.
Когда в 2005 году в малые реки Тверской области, Вазузу и Гостюшку, из железнодорожных цистерн вытекло 700 тонн мазута, одного из местных жителей, имеющего корову, спросили московские журналисты: подаст ли он в суд,- мазут затянул берега, отравил пастбища.
-Да что уж тут подавать-то,- с зомбическим спокойствием ответил тот.- А корову зарезать придётся.
Некоего художника, писавшего виды на подмосковной речке Пехорка, отравленной залповым выбросом химикатов, спросили примерно о том же, с тою лишь разницей, где теперь картины ему писать.
-Ничего,- ответил живописец.- Мест много, другое себе найду.

Корову зарезать да место другое найти - это не самое тёмное в нашей, как принято теперь говорить, ментальности. Но вот зарезать будущее, будущее своих детей, и привычно жить среди своих же безобразий, время от времени всплёскивая руками и удивляясь редкостному вырождению и новейшим патологиям,- это уже действительно страшно, и мы впустили это в наше сознание и определились с этим как с чем-то неизбежным и неизгоняемым, и, чтобы не биться с этим внутренним злом до смерти, как птица в стекло,- приняли это узаконенным.

Созерцательное безразличие к разворачивающейся на глазах трагедии российской природы есть основная черта нашей сегодняшней жизни. В информационных выпусках телеканалов все эти систематические варварства освещаются как новости не первого значения, очень коротко и с интонацией чего-то само собой разумеющегося, или даже эволюционного.
Реки Преголя, Ермиловка, Новый Ургал, задушенные десятками тонн слитой нефти - лишь небольшой перечень некогда тихих и светлых вод, подвергшихся необратимому загрязнению с апреля по май 2006г. Наверное, для многих это стало личной трагедией. Но для страны в целом это ровно ничего не ознаменовало. Венцом оригинального подхода к делу на российских телеканалах явилось бодрое минутное сообщение о почти совершившейся биологической гибели Финского залива - как было сказано, "преимущественно от фосфорных соединений". Далее шёл отчёт о вкусах и пристрастиях известной тусовочной дамы.

Государственное и негосударственное браконьерство в промышленных масштабах, омертвляющие способы добывания природных богатств, воровское отношение к любому природному кладезю - будь то древнее нерестилище, или столетнее дерево, умудрившееся выжить на запакощенном отходами пустыре; начавшееся уничтожение северного шельфа и мрачные картины шламовых нефтеразливов; неконтролируемые грандиозные свалки и какой-нибудь автосервис на обочине, сливающий отработаное масло в ручей и сбрасывающий туда же пустые канистры,- вот то, что стало средой нашего существования.
В этой среде страна живёт, ест и пьёт, ещё рожает детей, находит способы развлечений и слушает сообщения об улучшении качества жизни.

Но проходят года, и странный улов остаётся в сети сознания: кыштымский мальчик - гомункулус, нашедший приют, а затем и смерть у полубезумной мычащей старухи; вполне осчастливленный житель пригорода Ейска, черпающий керосин из ямы на своём огороде и продающий его вёдрами - всё потому, что рядом находился авиаполк; какие-то весёлые депутаты в компании с экологом Митволем, дарящие открытки не менее весёлым представителям браконьерствующих сообществ, уничтожающих Подмосковье на тысяче лесопилок,- и тяжкий подсвеченный Кремль, отразившийся в мёртвой реке,- теперь уже не реке, а индустриальном рассоле.

       4

Трагедия Воды в России настолько велика, что любое слово о ней кажется бессодержательным. Весь комплекс умерщвления истоков, рек, озёр,водохранилищ работает по-ударному, в полную силу и не зная отлагательств. Этот комплекс умерщвления стоглав - начиная от самодеятельной автомойки где-нибудь в Ржеве и заканчивая так называемыми градообразующими предприятиями с их либо не действующими, либо совершенно устаревшими очистными сооружениями. О технологиях последующего биовосстановления водных ресурсов речь так же не идёт - по причинам, к здравому смыслу отношения не имеющим.

Время от времени появляющиеся сообщения властей различного уровня о продуктивной работе по улучшению экосреды вызывают в человеке внимательном разве что растерянность с потерей дара речи.

Есть при въезде в Москву водохранилище. Водохранилище, или чего оно "хранилище" - это ещё вопрос, но вот то, что его берега ежедневно собирают тонны цветистой мазутной жижи, химических реагентов и не учтённых никакими инспекциями сбросов - факт, не нуждающийся в дискуссии. И уж если это - водохранилище, то охраняемая территория по его берегам, пусть и не столь обширная, должна существовать обязательно.

Проживая в одном из самых благополучных районов Москвы, каждый день, как явленный бред, я вижу чёрную Сходню, речку, более похожую на сгоревшую вену наркомана, давно безжизненную и страшную в своём мёртвом течении.
Многоцветный химический и бытовой мусор - вот её посмертное убранство.
И никакие хвалёные московским правительством узбекские дворники здесь не в силах ничего сделать, ибо русские люди сами, и совершенно сознательно, определили Сходне эту судьбу.
Примерно то же и о своём может сказать любой другой человек - житель Твери, Самары или Вологды, Астрахани или Саратова.

Я не имею права говорить здесь о личном.
Но я нарушу этот внутренний запрет. Так сталось, что своё детство я провёл в небольшой и тогда ещё очень малолюдной подмосковной деревне. Было в ней десятка два изб, настоящих изб, тёмных, как будто бы врытых в землю, проточенных по брёвнам жуком. Огромный овраг с орешником и дубом подходил к деревне вплотную, и своим широким подболоченным устьем заканчивался у Нары,- у светлой песчанистой Нары, гулко аукавшей на вечернем коровьем броде, скрывающейся по кувшинковым заводям и ивовому лозняку. От проходящего ежевечерне стада, большого, более чем в сто голов, я помню сладкий запах коровьего пота и севшей цветочной пыльцы.
Навсегда остался в моей памяти какой-то из июльских полдней, когда, стоя на узком тесинном мостке, я наблюдал за семьёй крупных пятнистых пескарей, словно застывших на солнечном мелководье. Солнце косыми прядками проникало, ложилось на бороздчатый донный песок, отсвечивало в синей глазури раскрывшихся раковин. В деревне позвякивала колодезная цепь. Пескари не трогались, лишь слабо пошевеливали плавниками. Они спали.
Глубоко в небе, тая морозной иглой, уходил за горизонт перехватчик, и тихий ровный звук его турбин, как ни странно, никому не мешал и не тревожил полдневный покой этих мест.
Недавно, встретив знакомого из Спас-Темни, я стал расспрашивать его о поле, что шло далеко наизволок за деревню, о самой деревне, о Темнинском лесе за Нарой, где легко можно было заблудиться, но если выходить по солнцу, то всегда выйдешь на одну и ту же полянку, заглохшую в цветущих шапках медоносов и багровом татарнике; о моей Наре.
Но услышал я то, что больше всего опасался. Помедлив, он как-то книзу махнул рукой и сказал:
- Той Нары больше нет, Сергей. Как плёнка по ней прошла, так всё теперь другое, вода другая.
Я почувствовал, как что-то вдруг сгорело во мне и обрушилось, и осталось остовом посреди разрушенья.
Я никогда больше не приеду на Нару.
Пусть это духовная слабость, но я останусь со своей памятью.
Ибо не приходят туда, где убили единственную радость сердца.
Но, умирая, я унесу с собой мою пречистую Нару,- в июльском стрёкоте маревных от медуницы полей, с копытным коровьим бродом, где в полышущий зной легло стадо, пахнущее душным потом и клевером; с её предвечерним лягушечьим гвалтом из вставших островками осок.
Мы уйдём вместе, чтобы не расстаться уже никогда, рука об руку, две тихие жизни, так и не смогшие противостоять нашествию очеловеченной тьмы.

       5

Вы скажете мне: но ведь есть же какие-то государственные программы по спасению рек, есть обращения инициативных групп в законодательные и исполнительные органы власти, есть российское отделение Гринпис, наконец. Есть, конечно. Но только программы эти и написаны исключительно ради программ; властные и хозяйствующие структуры не предпринимают в этой сфере ничего и никогда, а если предпринимают, то только по личному указанию президента, как было в случае с нефтемагистралью у озера Байкал.
Хотя это высокое попечение вряд-ли Байкалу поможет: недавно один из номенклатурных чиновников заявил, что закрытие целлюлозного комбината на озере невозможно.
Новейшая замкнутая система водопотребления комбината, о которой несколько раз уже говорилось в СМИ, вызывает большие сомнения в первую очередь потому, что подобные технологии являются передовыми, очень затратными и претворяются в жизнь весьма немногими
специализированными европейскими фирмами, о работе которых на комбинате ничего не известно.
А это значит, что скоро и он, Байкал, пройдёт свою точку невозвращения, каким-нибудь обычным днём испустив своё последнее дыхание - вместе с нерпой, выбросившейся на камни.
В стране же, как водится, ещё не раз споют про "славное море, священный Байкал"- хорошо споют, с бисерной женской слезой и суровым мужским заголосьем.

Или - с иудиной мерзостью в каждом слове?

       6

Что касается практики Гринпис в России, то она, по своему проявлению, больше похожа на скаутские вылазки, чем на действительные акции, и, судя по поведению официальных лиц, серьёзным раздражителем для них не является.

- Вода у нас везде хорошая была, что в колодце, что в речке,- рассказывала старуха из Вологодщины московским студентам-этнографам.- Когда грибы на засол готовить, ягоду всякую на варенье, ребят на реку посылали - уж больно вода в ней хороша была. Рыбу корзинами приносили, птица всё лето на берегу. Гусь осенью гладкий был, тяжёлый, как боровок. А теперь реки-то не стало у нас, один мазут по берегу тащится. Корова на броде уже не попьёт. Ни рыбы, ни птицы не стало, перевелось всё.
Голос у этой опрятной старухи чистый, вологжанский, напевный.

Только не он ли теперь отпевает Россию?


       Город на мёртвой реке


Официальное фарисейство о состоянии экосреды, в частности, в Москве, поражает своей очевидностью, своим бульдозерно-подминающим ходом. Ситуация с водой и почвой в перенаселённом городе, где власти регулярно заявляют о стандартно-нормальном положении с экологией, по сути дела, зависит от частных решений нескольких московских столоначальников. Бывает и такое, что заявления эти носят характер откровенного лепета, как, например, сообщения о том, что в городе проведён учёт соловьиных пар, в результате чего выявлено некоторое увеличение их популяции; а в Москве-реке, где-то на окраине, мальчишки наловили раков.
Дошло до того, что некий серьёзный мужчина с не менее серьёзной чиновничьей должностью заявил открыто, что в мегаполисе готовится проект засева дорожных обочин и разделительных полос гречихой и горчицей, так как эти культуры способны возрождать мёртвые почвы.
Следуя этому, теперь надо говорить, наверное, о создании пасечного хозяйства где-нибудь в Капотне.
Соловьиные пары, рачий улов и цветущая в мазуте гречиха - это по-нашему, это здорово; но вот чертополох в мозгах всё портит.

В реальности мы участвуем в совершенно других событиях: способствуем продолжающемуся уничтожению Главного Ботанического Сада, равно как и многих других парков, скверов и озеленённых участков города; способствуем окончательному отравлению Москвы-реки, изведению обширных участков лесопарков и заповедников - как прилегающих голутв, так и собственно их массивов.

Вообще судьбоносные для города решения московских властей имеют явные признаки сектантского совещания.

Не часто возникающие всплески общественного негодования несут в себе просительную и потому развратную сущность, основанную на лжи, подозреваемую в самих заявителях.

Для московских властей не существует, например, скандинавского или канадского опыта зимнего городского режима.
Где-то на юге России, во всю свою тысячетонную мощь работает завод, производящий хлорид калия,- реагент, крупитчатой отравой которого несколько зим засыпали московские районы. Одиозная история хлорида калия в в Москве ничуть не смущает хозяйствующие столичные умы. Мало того, было несколько разъясняющих заявлений о том, что альтернативы этому реагенту нет.

Чёрная химическая каша из расплавленного льда, грязи и машинного масла стоит на московских улицах и дорогах, затекает во дворы, сжирает корни деревьев и гумус, убивает животных и птиц, имеющих, как известно, голые лапы. Найти воды им также негде - любая лужа является смертоносной.
Но по-прежнему ходят работники ЖКХ, трезвые и не очень, из торб на колясках движениями сеятелей рассыпая гранулы отравы, а то и вовсе вываливая ведро посреди мостовой. Хотя бывают и у городских отцов чудесные просветления. Уже два года как хлорид калия запрещён к использованию, но радоваться этому преждевременно - как было сообщено в тех же СМИ, в Москву завезён ЭКОСОЛ - знакомый яд под другим маркой.

Очередное мрачное событие, которое можно отнести и к Москве, произошло в начальных числах сентября 2006г., сентября, наперекор всему обильного, грибного, ягодного, разнежившегося, как голубь на последнем зное.
В посёлке Львово близ Москвы опаснейшим химическим растворителем была погублена вся подпочвенная линза родниковых вод. Об этом факте, с надлежащим равнодушием, разве что не с зевотой, и было доложено обществу в одной из второстепенных новостных программ.

       ...

- Двадцать лет уже слышим о дальневосточном "общаке",- с усталой укоризной в голосе произнёс генпрокурор России Ю. Чайка, словно речь шла не на совещании в силовом ведомстве, а на летней дачной террасе за чаем.- Пора уже заканчивать с этим "общаком",- присовокупил он.

Дальневосточные преступные группы, поделившие все реки и места нерестилищ для "работы" на икорную мафию, нверное, широко улыбнулись, почувствовав в его интонации ещё двадцать лет своей бесперебойной деятельности. И для этого есть весьма серьёзные обстоятельства: ведь изуверствуют на реках не какой-нибудь хабаровский "пахан" или "смотрящий" из Комсомольска-на-Амуре, а обычные русские люди - с семьями или без, трезвые или не очень,
но всегда отлично понимающие, чем именно они занимаются. Не кто-нибудь, а мы, обычные русские люди, придя домой с заработком, пахнущим живодёрством, соберём вечером на стол и отметим свою маленькую удачу в жизни - с жёнами или без, с детьми или без оных, с водкой или без таковой,- но отметим обязательно,как и положено отмечать у нас всякое худое дельце, сошедшее нам с рук. Отметим, чтобы завтра снова пойти работать на криминального "батю", посылающего своих жиганов на вездеходных тойотах проследить, чтобы всё было "правильно",- чтобы работающие были обеспечены вёдрами для ястыков, а милицейские ребята из ДПС смотрели бы в другую сторону. Это под нашими ножами реликтовая зубатка и лосось, пришедшие на нерест, выхолощенные от ястыков, ещё живые, дрожа телами и дымя в воде белой мутью вспоротых брюшин, волочатся вниз по реке, стадо за стадом, не нужные уже никому, кроме зверя,- в диком, вполне российском сюрреалистическом действии.

И где-то в наших хрущёвках, в тёмных углах, в кипах старых учебников и прошлого идеологического хлама лежит и книга Арсеньева, прозрачная, родниковая книга Арсеньева о нашем гнезде родовом и наших небесах непомеркших, книга, ничему нас не научившая, ибо мы рождены, так уж получается, чтобы сказку сделать пылью.

       Паллета как опора. Опора безумства

Практика перемещения продукта по всему миру, вся мировая логистическая система, успешно развиваясь в своём структурном поле, до сих пор имеет под собой, в прямом и переносном смысле, абсолютно ущербную и умертвмтельную основу.
Паллета, сколоченная деревянная паллета, дожившая до 21 века, века синтетических и композитных материалов, в нынешней ситуации внушает мысль о настоящем экологическом разбое. В документах складских терминалов паллета учитывается как оборотное средство доставки и хранения грузов. На самом деле её хозяйственная оборачиваемость чрезвычайно низка и редко выдерживает срок в несколько недель. В России пришедшие в негоднось паллеты, или поддоны, перерабатываются в самом незначительном объёме, а в основном вывозятся на огромные смешанные свалки или попросту сжигаются.

Но каждая паллета - это смертельный крик ещё остающихся участков первичного леса, вековой русской сосны, роскошной украинской раины, могучих деревьев сельвы. На товарных складах Москвы я видел паллеты из красного дерева. Я смотрел на эту удивительную древесную плоть, действительно розово-красную, и понимал, что дерево, пошедшее на поддоны, было свидетелем многих земных веков.
Какие знаки ещё нужны человеку, чтобы встать и смотреться ему на своём пути; кто мы - духовные невежды, отрицающие своё собственное предчувствие бед, или слепцы, цепочкой бредущие к обрыву? Если бы так. Ведь всё обстоит гораздо хуже.

Продать всё и вся, продать здесь и сейчас, пока не взяли за руку; свалить полный жизнью двухсотлетний кедр и получить за него тридцать долларов от перекупщика - вот наше всё на сегодня.
О том, что будет завтра, в нашей стране думать не принято.


       На Руской равнине


Приехал я в одно из сёл Рязанской области к старику Успенскому, которого давно знал. У него, будучи в отпусках, я пользовался летним домиком у огорода,- скорее, полусарайчиком, где всё мне было по душе- марлевые занавески на низком окне, несколько старых рассохшихся ульев, яблоки, ссыпанные на рогожу и напитавшие всё здесь садовым воздухом; бывшие казённые тумбочка и стул с инвентарными номерами, и разваленный диван шестидесятых лет, на котором отлично спалось после долгих прогулок на Оку- по укромной тропе среди широких рязанских чернозёмов. Вот это тоже отсюда:

Всё написалось, стало точкой-
Сухой прорешливый сентябрь
В дымящих палом областях
На галочьей рязанской почве.
Слова укладывались стогом-
Зерно, просыпанное в грязь
На полевой пустой дороге
На Проню, Выселки и Спасск.
Я помню, как гусыня жалась
С детьми под самый сеновал,
А майский град полосовал
На чёрных огородах завязь.
Всё написалось, стало точкой,
Последним яблоком в ветвях.
Душа тиха, как птица ночью,
Как стог, забытый на полях.

Но приехал я на похороны.
Село, стоявшее в четырёх километрах от реки, в лиловом клевере и дремотно-жёлтом зверобое, в тени лесозащитных полос, давно разросшихся в перелески, поражало спокойной красотой местности и особым воздухом предстепья,- колокольчатым, звенящим воздухом начальной духовной памяти, памяти далёкого генеза, просыпающейся в нас именно в таких местах. При всех моих определениях местности село это было полуспившееся, ничем по обычаю своему не отличающееся от других стандартно-горемычных сёл, деревень и центральных усадеб. Несколько по-хозяйски крепких подворий можно было сосчитать по пальцам, и жили они, как будто держа постоянную осаду среди объективной реальности, нашедшей дурным сном.
Провожать в последний путь Успенского, кроме немногих родственников, пришли те, кто нуждался в опохмелении, и ещё несколько трезвых человек. Гроб поставили на дворе под яблонями, в доме были накрыты поминки. Через некоторое время те, кто были трезвые, попрощавшись, ушли, остальные бродили в сомнамбулическом состоянии, то и дело заходя в дом за очередным лафитником водки.
Старуха Успенская и дочь начали прятать бутылки. Пришедшие были недовольны. Кто-то неприязненно закуривал.
Сейчас, когда я вспоминаю об этом машинальном хождении близ гроба, я вижу, что вовсе не частного случая пришлось мне стать свидетелем. Ибо гроб этот стоит на Русской равнине, а вокруг него бродит выхолостившее себя общество, общество, сгоревшее душой в пьянстве и поисках развлечений, общество, не стыдящееся своих дурных болезней перед своими детьми, общество, вырастившее лебеду на чернозёмных полях, растранжирившее собственность свою и собственность будущих поколений,- и всякий раз обвиняющее в этом кого угодно и что угодно, но только не самоё себя.


       Противостояние Линца


Я опоздал к восьмичасовым новостям, и нажал кнопку пульта, сам не зная зачем.
Милая телеведущая завершала обзор новостей, с полуулыбкой переходя к курьёзам западного мира.
На экране появился внутренний двор городского квартала с круглым густозелёным сквериком в центре, с прозрачным ручьём, бегущим по рукотворному булыжному ложу. По краю ручья, заинтересованно касаясь носом каждой свисающей ветки, шёл кот. У него был абсолютно бюргерский взгляд на мир - оптимистический и хозяйский. Всё вокруг имело сердечно-ухоженый вид, похожий на вид со старой почтовой открытки.
Это был Линц, австрийский Линц, город, о существовании которого я знал, но, как русский человек и московский житель, совершенно не представлял себе такой вот возможности человеческого бытия.
За окном стоит грязная, тлеющая московская зима с орущими сигнализациями и гортанными перекличками узбекских дворников, из ведра разбрасывающих соль с примесью какой-то очередной химической мерзости, пожирающей снег прямо на глазах и оставляющей отравленные лунки на тротуарах, и без того залитых капающим маслом из проехавшего вдоль подъездов трактора "Беларусь".
На пустынной детской площадке расположилась компания подростков. Они длинно сплёвывают пивную слюну и одинаково матерятся, делая звонки по мобильным телефонам. Рядом сидит ободранный бесхозный пёс.
Я снова представил себе двор Линца с растущим измарагдовым папоротником возле решётки уличного стока, и понял, что это- противостояние.
Противостояние всего: управляющего общества - и безликой массы, умной магистратуры - и странноватой мэрии, чуткого человека - и опорожнившегося на всё временщика.
Это - противостояние Линца.

                Двое на Амуре: совместная общественная
                живодёрня

Китайцы нам снова братья. Хотя два раза братьями, конечно же, не становятся.
Ну да ладно, зато один другого стоит, ди и похожи - пусть не глазами, но внутренним миром.
Китаец, переполненный восточной мудростью, выловил едва ли не всех лягушек по обе стороны Амура, перевёл почти всю рыбу, включая молодь, используя электроудочки и и подлёдные торпеды для растягивания сетей; выследил и убил предпоследнего уссурийского тигра, получив благословение всех китайских богов с колокольчиками и всевозможными энергиями; а ещё время от времени сбрасывает в реки промышленные стоки, да не какие-нибудь, а цианиды с фенолами.
Наш брат тоже брутален: валит реликтовые участки тайги, не разбираясь, что там будет дальше - гарь, свалка или китайская луковая артель; сливает с барж отработанное машинное масло прямо в Амур - в тот самый Амур, который и выпестовал его с детства едой и водой; отрезает лапы медведям - опять-же чтобы продать их брату - китайцу, который, повторюсь, переполнен восточной мудростью и чтит эти самые завяленные медвежьи лапы особо, так как достигает с помощью их прозрений и половой свежести.

Такие вот на Амуре два брата с одним внутренним миром.
А по сути - совместная общественная живодёрня.

                О Воде всецелой и нераздельной

Мировой круг Воды, её целостный земной обращающийся способ существования несёт в себе одну непреложную данность: то именно, что, если Вода будет умерщвлена в одной стране в результате государственного варварства и всеобщего безразличия, то с прошествием времени в другой стране сопредельной, - но в той, где чуткость к своей природе и осознание своего родового гнезда являются духовной скрижалью, - в этой стране так же не будет Воды животворной, Воды, исцеляющей почвы и воздух, Воды, омывающей родившегося младенца, и в чашке приносимой к одру, Воды, утолившей и человека, и напоившей его стадо на броде.

Не будет её именно потому, что не сберегается хлеб вблизи выгребной ямы.

Пути Воды, скрытые в земле, неминуемо принесут плохую весть и в земли благополучные.
Фраза о том, что в капле Воды отражается мир, есть не только художественное выражение, но и всё более теперь признаваемое утверждение того, что Вода несёт в себе память всей земной эволюции. И если шаг невозвращения ещё не сделан, то в высшей степени преступно не видеть надвигающегося, находясь в безразличии ко всему, как это делается в России, - или за стеклянной дверью в относительно благополучной Европе.
Странам, осознающим свои жизнетворные недра, Воду и почвы так же, как отдельный человек осознаёт свою плоть вместилищем духа, необходимо применить абсолютно революционные по своей сути действия для восстановления глобальной родовой среды.


                universum


Не скаутские вылазки Гринпис, не отчёты и доклады различных фондов и комиссий, удел которых - архив, не шаблонные ноты правительств, не воплощённые в искусстве ужасы пассионарных творцов, - а безотлагательное принятие всемирного Универсума о Воде, Универсума с номерным списком абсолютно базальтовых по своей крепости законов - вот что необходимо начать делать прямо сейчас, не откладывая на день завтрашний.
Всемирный Универсум о Воде будет создан - ибо чуткие общества уже имеют его в своём сознании. Он станет долгожданным и действительным спасением лесов и гор, почв и ледников, глубин и шельфов. И, может быть, самое первое, с чего необходимо начать эту новую эру нашего сосуществования с природой, - это определение и узаконивание обширнейших резерваций тишины в Мировом океане, где будет запрещена любая экономическая деятельность, военные мероприятия и испытания оружия; вплоть до запрета на прохождение судов и подводных лодок.

Не представляется ли это первое - абсурдным на сегодняшний день? Представляется. Но только нет у нас разных путей, и выбирать нам не из чего.
Не говорит ли это безысходность? Не знаю.
Но я вижу, я слышу день, когда гулкие щелкающие зовы белух в установившейся глубинной тишине оповестят мир о начале новой жизни на переменившейся Земле, - жизни не помрачённой, не суицидной, не ущипнувшей внезапно нас за руку посреди зимнего пепелища.
Условие одно: всё нужно делать сейчас, поскольку времена наши сжались, как первоматерия, и счёт идёт на дни.

Я хочу спросить человека: может ли он благоденствовать, когда лицом он светел и чист,
но в теле его почернела кровь и открылись язвы?
И когда Россия умертвит Байкал - не почувствует ли смертную тоску Уддъяур? - ибо единокровного его подвергли пытке.
И когда река Москва забылась в диком сне, неся химический рассол посреди миллионных толп, предавшихся безразличию и веселью, - не плачет ли по ней Эвон, как приведённый на казнь своей сестры единокровной?

И Уддъяур скорбит, и Эвон плачет.
Но в наших силах рассеять эту скорбь.

Сергей Новых
Москва
личный контакт: 8-906-713-72-85
                8-499-736-76-90