Глава 3. О вреде просвещения и о его пользе
Жизнь состоит из впечатлений. Как жизнь скучна, когда боренья нет, хорошо показал М.В.Лермонтов на личном примере.
Тогда он искал развлечения от скуки в армейских буднях на Кавказе, в свете, в поединках с сослуживцами. Становилась ли жизнь менее скучной? Он же сам признался: «…Я б хотел забыться и заснуть» - таков итог короткого существования мощного духа, не вместившегося ни в рамки тщедушного тела юнкера, ни в границы имперского отечества, распространившегося «на полсвета», по слову иного непостижимо великого безумца в русской культуре.
Может, права была Маша, когда в запальчивости объявила все поиски истины простым последствием отсутствия любви? И Светлана о том же… Марина Цветаева вкупе с Анной Ахматовой – эти два незыблемых авторитета в поэзии, созданной на русском языке женщинами, согласны были в том, что «все стихи о любви». А по-машиному выходит, что все стихи – от отсутствия любви. И это очень-очень похоже на правду: кого ни назови из великих поэтов, все страдали от неразделенной любви, все – нелюбимые, сколько б ни любили сами. Чтобы жить, достаточно любить самому: твои душевные силы имеют объект приложения… Но чтобы быть счастливым, надо быть любимым: в качестве такого любимого объекта выступить самому.
Когда никто не любит, нуждаешься в доказательстве своей состоятельности и сочиняешь себе грим привлекательности в собственных глазах и слепых глазах широкой общественности – и или пишешь в рифму (вот я как у вас умею, посмотрите-ка на меня!), или на сцену прорываешься (вот как пою/играю/гримасничаю!), или просто мастурбируешь вдали от суеты, включив нужный канал телевидения. Вопрос: были ли бы у нас Цветаева и Ахматова при наличии программы sexcetera в те неправдоподобно поэтические времена?
Выходит, что талант – не столько «талан» (счастье), сколько его отсутствие «антиталан»? «Талант» - это всего лишь заменитель (суррогат) «талана»? Да, господа, вульгарная логика – это скучно…
Где уж Ляльке, с ее слабой женской природой, спастись от этого состояния, когда «скучно жить на этом свете, господа»! Но она, с детских лет обученная необходимости считаться с обстоятельствами, добросовестно пыталась вписаться во все предлагаемые рамки, включая те, которые существовали лишь в ее воображении, раз навсегда напуганном материнским ремнем, воплотившим в себе угрозы и опасности окружающего мира – пыталась вписаться и быть «хорошей девочкой».
- Ты очень хитренькая, Лялечка! Никогда не признаешься, что тебе досаждает. Все изображаешь благородство. А между тем подонки не только не перестают быть сволочами, а еще большего добиваются, пользуясь отсутствием прямого сопротивления.
- А ты очень последовательная, Машенька. При чем же тут хитрость? Или я специально потворствую произрастанию низости в людях, по-твоему?
- А разве нет? Это из-за таких, как ты, терпеливых, сволочи процветают.
- А мне-то какая от этого выгода?
- Никакой! В том-то и дело! А по-настоящему порядочные люди на площади выходят и громко заявляют о своем отношении к сволочам.
- То-то сволочей все меньше становится! И тюрьмы пустуют. И процветают искусства.
- А что ты лично сделала, чтоб осуществилось процветание искусства?
- Только то и делала, что лично в моих силах.
- То есть не сделала ничего!
- Увы!
- Однако ты еще живая, сделай же что-нибудь!
- Ты полагаешь, я способна сделать? – Лидия выделила приставку «с». – Боюсь, что здесь совершенный вид неуместен. Мы хотя бы гадостей не станем делать, осознав, что такое есть «гадость»; делать нечто положительное при большом желании сможет, вероятно, последующее поколение деятелей; а свершить нечто достойное дано избранникам, если таковые выкристаллизуются.
- А ты постоишь благородно в сторонке.
- Зачем же в сторонке? Я буду сеять, следуя призыву классика, «разумное, доброе, вечное».
Разумное, доброе вечное… Да уж. В эпоху, когда директора, увлеченные новаторской педагогикой сотрудничества, чутко прислушивались к смелым идеям, открылась перед Лидией Георгиевной возможность самой, без посредников, сделать дерзкую попытку приблизить к тайнам российской словесности родную дочь, учившуюся тогда в пятом классе.
Вначале все совпадало с намеченным планом: детишки были без ума от новой учительницы. Дочка сдержанно сияла и проявляла активность на каждом уроке, обнаруживая оригинальные подходы к проблемам, возникавшим во время дискуссий. И Лидия испытывала такой душевный комфорт, что не замечала, как с каждым диктантом или сочинением, все чаще дети других учителей, также учившихся в этом, самом сильном в параллели, классе, начали подозрительно коситься на Юльку, неизменно получавшую свои пятерочки, тогда как у них случались даже и тройки. Когда Лидии в учительской дали понять, что нехорошо ставить детей в неравные условия, готовя собственную дочь заранее к трудным проверкам, она испытала легкий шок. Результатом стали суровые придирки к дочерним работам и игнорирование взлетающей над головами одноклассников маленькой ручки, не мешкающей ни секунды, каков бы ни был вопрос. Дочь недоумевала, когда мама отводила глаза от ее парты – ведь никто еще не хочет отвечать! Она привставала, чтоб стать заметнее, может, мама случайно пропустила ее руку!
Лидия Георгиевна формулировала вопрос иначе, класс вспоминал заученные дома с бабушками наизусть строчки из учебника – урок ехал по накатанным рельсам… Вечное и разумное звучало без малейших изменений.
Когда Лидия поняла, что окончательно убила в дочке творческую активность, она подала заявление… Директор поразился:
- Что не так?
Что могла ответить Лялька, чувствовавшая себя виноватой в предумышленном проступке, повлекшем за собой необратимые изменения в психике самого близкого существа?
- Все так, как тому и следует быть, - отвечала она, трепеща при мысли о том, что дальше будут делать она и Юлька.
И подводя черту под ненужным разговором, произнесла свое привычное:
- Все нормально.
Машу выводил из себя этот спокойный тон притворщицы Лидии. Учительница называется! Где страсть, где пламя, где пафос битвы? Так вечные ценности не отстоять! Сама Маша была в постоянных контрах с миром, полным несовершенств, и первыми объектами ее атак в допенсионный период жизни становились представители бюрократической коррупции в администрации ее школы, даже когда над входом в школу водрузили табличку «Гимназия», что уже должно было возбуждать трепет. Тем более, когда благодаря педагогическим достижениям коллектива, зарегистрированным в отчетных ведомостях различных проверок, гимназия была признана одной из лучших в городе. Маша, принесшая, кстати, не одну Почетную грамоту в зачет славы родной гимназии, боролась за совершенство мирозданья.
Надо сказать, что широко известный в узких кругах фанатов литературы Губерман обмолвился, что, дескать, о мирозданье хлопочут те, кто не сумел построить собственный мирок, - но вполне возможно, что и в этом умозаключении, как и во многих других, перепутаны причина и следствие: собственный мирок потому и не построен, что не до него, когда решаются более широкомасштабные задачи…
Маша, гордо несшая через года репутацию человека невоздержанного на язык, при этом регулярно получала грамоты районного отдела и более высоких структур системы образования за активную работу и высокие результаты в учебно-воспитательной деятельности. Время от времени сменяющаяся администрация не могла взять в толк, в чем тут секрет. Хотя секрета не было – Маша, да, кстати, и Лидия, потомственные педагоги (в третьем поколении: все по материнской линии имели образование и через одного были или врачами, или учителями; и сама мать, пройдя через испытание вечернего обучения, получила диплом, правда, с некоторым опозданием во времени, одновременно с младшей дочерью!). Потому просто в силу генетической предопределенности не умели работать плохо: мать ушла на пенсию с медалью «Отличника просвещения».
- Мы обе жертвы биологической селекции вида. Только, видишь ли, подвергнутые в разное время различным способам воздействия, проявляемся по-разному.
Эта Лидия, со своими вечными – и в очередях, и в транспорте – книгами, часто не имеющими прямого отношения к ее работе, вызывала недоумение и неприязнь не только у старшей сестры, не терпевшей этой, конечно же, фальшивой, информированности младшей, пусть даже в сфере, далекой от деятельности самой Маши. Не Маша ли всю жизнь опекала свою не приспособленную к сложностям быта сестру? И ведь всего-навсего русскую литературу преподаешь, чего тужиться, вторым Львом Толстым не станешь. Так или похоже смотрели на Лидию практически все окружающие. Если смотрели. Только некоторые из учеников настойчиво ожидали все новых откровений, не осознавая, почему их влечет эта стареющая, иссыхающая над малозначащими рифмами «девушка без определенного возраста» - не оценками же: у нее их осталось только две: «два» и «пять».
Дивен Господь в творениях своих! Похожа ли эта Лидия, изверившаяся в личной состоятельности, ищущая опоры в неких универсальных эталонах (коих не бывает нигде, кроме Палаты Мер и Весов), на ту маленькую Лялечку, девочку с огромными удивленными глазами? Маша не могла поверить, что для ее младшей сестры, состоявшейся в глазах общественности учительницы, до вполне пенсионного возраста оставались все так же нерешенными проблемы смысла происходящего.
- Лялька, хватит притворяться, признайся, что ты просто трусишь! Последний раз тебе говорю – если ты не выйдешь со мной на митинг, ты мне не сестра!
- Я на митинг не выйду не с тобой. Я на митинг не выйду с невежественной толпой троечников, которые исторических уроков не выучили. Или хоть бы простенькие мысли В.И.Ленина не усвоили в свое время (усвоили бы, если бы читали!). Коню понятно, что идея не стала достоянием масс. Значит, идея обречена. Значит, надо еще работать над шлифованием мозгов. А тут еще и наличие мозгов вызывает сомнения. Да и над идеей я бы еще поработала… Значит, работа архидалека от завершения, - голос Лидии звучал как автоматически воспроизводимая запись. Новая власть по-новому стала внедрять культуру в массы. Так что массы, осваивающие, к примеру, метрополитен, слышали, как самым доверительным тоном автоматическая запись предлагала не приближаться к краю платформы, а также распределяться по всей платформе, вместо того чтобы скапливаться в дверях вагонов. Вот такой механически вкрадчивый тон умела воспроизводить эта зануда Лидия.
- Ну и что же? Сидеть сложа руки? – Маша чувствовала, что пошла по второму кругу, что опять проигрывает в споре. Злость, правда, оставила ее. Спокойный ли тон сестры загипнотизировал?
И это спокойствие было странно. Еще не так давно Лидия бросалась в драку, как гладиатор в борьбе за последнюю надежду на выживание. Сама Маша так не могла, и в свое время даже в конкретных спорах с завучами о необходимости удобного расписания замолкала быстрее, чем Лидия в отвлеченных разговорах о свободе самовыражения личности, о культуре и культе человека. А тут внезапная перемена. Может, хитрая Лялька опять что-то скрывает, как в детстве недоеденную шоколадку под подушкой? Надо выяснить!
Маша напрягла слух, подстерегая, в чем Лялька сейчас проговорится. Она обязательно выскажет то, чем определяется ее поведение в данную минуту. Уж в этом-то Маша имела возможность убедиться не раз. Надо только слушать, не вмешиваясь. Чтобы не перебивать, Маша поискала глазами стационарный объект и остановилась на трещинах в потолке. Это отвлекало. Соседи, кстати, не возражающие против митингов, вечно что-то тяжелое роняли на пол… Господи, когда же, наконец, в доме будет капремонт? У всех людей «чредой слетает сон, чредой слетает голод», как то и воспел классик, любимый Лялькой, а у неё, у Маши, никакая чреда не настает – все наперекосяк. Один обман и провокации. И никакой поддержки.
Лидия устало произнесла:
- Маша, ты как ребенок. Ну, какая тебе революция? Государственный переворот – это не революция. Тем более, что государство себя церберами обеспечило – это всем ясно. Революция – переворот в мозгах – произойдет, по Гегелю, лишь при накоплении необходимой информации в количествах, приводящих неизбежно к новому качеству. Если Гегель для тебя не авторитет, обратись к новейшей философии. И Хосе Ортега - И - Гассет в своем «Восстании масс», и Бонхеффер в «Записках узника», оба независимо друг от друга утверждали горькую мысль об утрате чувства качества в 20 веке. Как с ними не согласиться?
Машу снова стал раздражать этот тон усталого превосходства, которое ей чудилось в голосе ее начитанной до одури сестры:
- Причем тут испанцы и немцы? Они там философствуют и живут припеваючи! А мы их почитываем и сидим в своем дерьме по уши.
- Машенька, мы их не почитываем – в этом вся беда! Мы всегда самые умные. И дерьмо наше – самое лучшее в мире. Учиться не умеем. Умственная деятельность нас чуждается. И этот порок мы считаем своим достоинством! Мы попугайничаем, не размышляя, или, как мартышки, очки на хвост надевши, хаем их за непригодность. Пойми ты, несвоевременность откровений – такое же зло, как и ложь. Разве не убедились мы обе на практике, помогая ученикам открывать наследие гениев? Ведь будет истолковано все не так. Вот даже и ты не понимаешь.
- А ты говори понятнее! – стала закипать Маша.
- Я разучилась говорить на общедоступном языке – он меня останавливал в моем падении в высокие бездны, ясно тебе? – в голосе Лидии послышалось прежнее звучание живых чувств, – но для тебя, так и быть, сделаю авторизованный перевод. Сама знаешь, история долго вынашивает в своем таинственном лоне будущий плод. Семя взойдет только после созревания при благоприятных условиях.
- Ну, так и надо создавать благоприятные условия, - попыталась настоять на своем Маша.
- Не утомляй, Маша, ускорить сроки вынашивания беременности еще не умеют даже китайцы и японцы, которые все на свете выдумывают первыми. Так что спешить некуда. Ямщик, не гони лошадей! Только прекрасное может породить прекрасное же. А митинг – это неизбежные полицейские кордоны, дубинки, суды, наказания за отсутствующие преступления. Знаешь ли, это как в сказке про Дракона: добровольное принятие условий Дракона и предоставление ему его долгожданного лакомства. Становиться лакомством по собственной воле? Игра не привлекает своим предсказуемым исходом. Так играть я не хочу. Я из этого исторического возраста выросла – ничего не могу поделать. Мне много тысяч лет. Я человек.
- Нет, ты не человек, ты чудовище! Человек – это, прежде всего, патриот!
- Что ты вкладываешь в это понятие? Что это значит – патриот?
- Нет, с тобой невозможно говорить!
Трубка запикала с недовысказанной обидой.
Для Маши привычно было рвать отношения: они сами восстанавливались, как феникс из пепла. Вот только муж, развод с которым длился лет десять, то разгораясь, то затухая, в конце концов остановил свой окончательный выбор на Тбилиси и нашел покой в теплых объятиях новой, покорной, грузинской жены. Однако – Машина трудная жизнь на этом не кончилась. Антошка не оставлял возможности даже и помышлять о покое. Да и положение в стране… Маша по-своему искала истину!
Лидия окунулась в привычную домашнюю злобу дня. Злобу? Не обязательно. Чаще скуку, чем злобу. Читатель да не осудит. Не все, что на первый взгляд кажется скучным, становится еще скучнее на второй.
А лучшим способом приблизиться к решению проблемы есть удаление от нее на почтительное расстояние. (Автор таким остроумным путем пытается уйти от ответа, что все-таки есть истина, каковы ее параметры, где она сокрыта).