Я езжу в Турцию каждый год. Сначала покупала путевки, останавливаясь в отеле в двухместном номере. Однажды я познакомилась с Махсуном, вдовцом в полном расцвете сил и возможностей. Ему я плачу за квартиру. У него двухкомнатная с видом на море, недалеко от центра Стамбула.
У Махсуна бронзовое лицо, волосатые грудь и руки, белые зубы. Он жмурится, когда смотрит на меня. Вечером мы погуляли по набережной, поговорили о жизни. Я не могла надышаться морским воздухом. Когда пришли в квартиру, я стала наводить макияж. Открыла пудреницу, достала из косметички мягкую, из барсучьей шерсти кисточку, и шутя провела по гладким щекам Махсуна. Из флакончика с духами побрызгала на улыбающееся лицо приятеля. Духи сладкие и пахнут экзотическими фруктами, называются «Тропический дождь».
Мне предстоит пикантный ужин с каким-нибудь молодым турком в ресторане. Я непременно закажу долму из виноградных листьев и молодое вино. Махсун отдаст мне ключ от квартиры, а сам уедет на неделю.
Я жаворонок, для меня утро означает новую жизнь. Мережковский написал «холод утра – это мы», имея в виду одиночество и неприкаянность поэтов серебряного века. Я уверена: после серебряного века наступил не бронзовый, возврат к первобытному обществу, а нейлоновый, то есть женский. Верю в современную женщину, которая олицетворяется в моем сознании с утром.
Ранним утром прогуливаюсь по набережной Стамбула. Со стороны мечети доносится призыв к молитве – намазу. Я слушаю шум прибоя и думаю об одном мужчине, его жизненной философии. Этот человек давно умер, но я прочитала его книги, написанные ради собственного спасения, и усилием фантазии смогла оживить его для себя. Внешне Агабеков очень похож на Махсуна. На снимках я видела лицо с орлиным носом, густыми бровями, щеткой усов и пронзительным взглядом кавказца. Кажется, Баженов отметил уродство этого человека, предателя Родины. Бывший секретарь Сталина описал Агабекова как маленького человека с юрким взглядом. Пожалуй, слово «юркий» для меня ключевое. Оно помогло мне сформулировать философию Агабекова в виде метафоры «иголка в стоге сена». Думая над судьбой этого человека, я почувствовала, что для него было самым главным – выжить любой ценой. Он обладал умом восточного царедворца, интригана, дипломата. Возможно, поэтому выбрал карьеру чекиста. Он, как многие восточные деспоты, стремился к власти. Но жизнь возвела на трон другого диктатора, тоже кавказца, от которого Агабеков ушел. Есть два секрета в биографии чекиста-перебежчика: обстоятельства смерти и роль женщины в судьбе осторожного и умного человека-волка. Мне хочется думать, что Агабеков реализовался, добившись власти над одной женщиной, он победил Изабель…
Настоящая музыка
Она начинается тогда, когда слова заканчиваются. Я больше не хочу лить воду, приступаю собственно к повестованию.
В тридцать шестом году во французской прессе появились сообщения, что Изабель Арутюнофф разводится с Георгием Арутюновым (Агабековым), берет девичью фамилию Стретер и уезжает в Англию. Причиной развода послужило поведение перебежчика, бывшего агента ГПУ Агабекова. Он, по словам Изабель, продолжает вести авантюристическую жизнь, встречаясь с темными личностями, нелегалами, заключает какие-то сделки, не расстается с браунингом. Европа знала о прошлом чекиста, ведь он опубликовал две книги, в которых честно рассказал о себе и ГПУ. В последней главе второй книги он высказал предположение, что карательные органы по приказу диктатора будут за ним охотиться, пытаясь всеми возможными и невозможными средствами заполучить его в Россию, чтобы устроить показательный процесс над изменником. Агабеков создал прецедент: он был первым разведчиком, перешедшим на запад.
Существуют две версии убийства Агабекова. В обоих случаях его труп не был найден и опознан. Через год после развода с Изабель чекист пропал бесследно.
Небесная невеста
В книгах Агабеков рассказал подробно о фактах своей биографии, обойдя лишь историю встречи с Изабель. Она произошла в апреле двадцать девятого, когда в съемной квартире в Стамбуле зазвонил телефон и впервые раздался голос, полный нежности и жесткости, «романтичности и жести», как сказали бы сегодня. Такое сочетание сразило его, тридцатипятилетнего мужчину, участника расстрелов, допросов, организатора военных действий, рисковавшего жизнью много раз. К жестокости он привык с юности, увидев войну в четырнадцатом году, пройдя гражданскую, поступив на службу в ЧК, попав на восток в качестве резидента. К нежности вряд ли, хотя Агабеков любил многих женщин, увлекался и не прощал, когда его предавали. Предавал и продавал сам, в такое время он жил. Он усвоил рано, что в подлое время надо быть подлым, надо успеть предать первым. Но сейчас голос звучал неожиданно волнующе. В звуках английского языка слышались нотки металла, как будто говорила не «небесная невеста», а очень уверенная женщина-посол . Купец Нерсес Овсепьян, он же Агабеков, знал, что на двадцать шесть букв английского алфавита сто двадцать различных звуков. Тональные особенности голоса в трубке пугали и манили персидского купца. Он понял, что звонили по объявлению, назвал адрес, и уже через полчаса перед ним предстала очень молодая англичанка с короткой стрижкой, одетая в голубое крепдешиновое платье, модное, благоухающее фиалками. Овсепьян торговал всем подряд, в том числе и натуральным шелком из Китая, поэтому он попросил разрешения дотронуться до пояска, понюхать его. Он сразу заметил длинные ноги в блестящих чулках, туфли на прямоугольных каблучках, узкие бедра, девичью грудь, неяркий маникюр и ярко накрашенные губы. Нет, леди такими не могу быть! Но уже через полчаса беседы он уверился: перед ним настоящая аристократка. Изабель всю последующую жизнь с Агабековым воздействовала на него противоречиво, как стамбульский осенний ветер – то ласково щекочущий, а то и бьющий наотмашь по лицу холодными каплями воды.
Девятнадцатилетняя дочь портового секретаря обескуражила чекиста не только блестящей внешностью, но и полной непохожестью на всех людей, которых он встречал. После непродолжительного общения на чужом языке Агабеков пришел к выводу, что чище существа он не знал. Она говорила на чистом английском, сверкала чистой улыбкой, детские глаза вместе с умелым женским кокетством покорили пылкого армянина. Изабель писала стихи, которые Агабеков не прочитал никогда, хотя та первая книжка хранилась у него до самого конца. Девушка принесла с собой в качестве рекомендации тоненький сборник стихов. Опытным глазом Агабеков отметил ее тщеславие, ведь она говорила только о своих стихах, листая и указывая розовым пальчиком на непонятные строчки. К концу книжки была пристегнута то ли небольшая поэма, то ли драматическая сцена о Иисусе Навине. Это Агабеков понял по иллюстрации, изображавшей Христа в терновом венце. Именно в этот момент чекист дал кличку англичанке «Небесная невеста».
Побег или сказать свое слово
Поздно ночью собрались на частной квартире трое: Агабеков, местный резидент ГПУ Энтингон-Наумов и приехавший из Москвы бывший резидент ГПУ в Греции Молотковский. Они собрались на совещание. Энтингон, элегантно одетый молодой человек, больше интересовался граммофоном, который время от времени заводил. Он бросил плащ и фетровую шляпу на диван. Пиджак-френч, купленный в дорогом французском магазине, был расстегнут на одну пуговицу. Энтингон с усмешкой посмотрел на скороходовские ботинки Молотковского, одетого во все советское. Молотковский не обращал внимание на снобизм денди, он задумчиво вслушивался в звуки фокстрота. Персидский купец Овсепьян был одет так, как полагается приказчику, встречающему публику в конторе, торгующей велосипедами, бижутерией, материалами и швейными принадлежностями. На нем хорошо сидели брюки в полоску, визитка, светлый жилет, булавка с искусственной жемчужиной в галстуке, и лишь завядшая гвоздика в петлице намекала о том, что ее владелец не очень заботился о своем внешнем виде.
— Так вот, Агабеков, ты не раз был резидентом, и ты поймешь меня лучше других. Я положил столько сил для организации агентуры в Греции, и вдруг мне предложили все бросить и ехать в Москву. Еле-еле добился в Москве, чтобы разрешили передать агентуру тебе, а то ведь хотели просто бросить на произвол судьбы. Сейчас в Москве сидят новички, ни черта не смыслящие в работе. Это — чиновники, а не чекисты. Ну, подумай, разве можно отпустить таких Источников, как 3/33 или 3/21? А всю агентуру в военном министерстве? Попробовали бы сперва сами завербовать хоть одного источника, тогда бы знали им цену, — рассказывал возмущенно Молотковский.
— Ладно, а как ты мыслишь передачу мне твоей агентуры в Греции? — спросил Агабеков.
— По моему, ты сам лично должен поехать в Афины с паролями и явками, которые я тебе передам, и связаться с агентурой. А в дальнейшем установишь с ними регулярную связь, — предложил Молотковский.
— Все это хорошо, но не забудь, что я здесь в Турции без году неделя и недостаточно укрепился, чтобы разъезжать. Кроме того, у меня нет подходящего мотива для поездки в Грецию, поэтому моя поездка может вызвать подозрение, — возразил Агабеков, не имея никакого желания глубже влезать в работу.
— А что ты предлагаешь? — спросил Молотковский.
— Я думаю, было бы лучше, если поедет принимать сеть Наумов. Он бы одновременно поддерживал с ними отношения, пока я окончательно не укреплюсь, и затем передал бы их мне для руководства, — ответил Агабеков.
— Что ты на это скажешь, Этингон? — Молотковский обратился к франту.
— А мне все равно, если хотите — поеду в Грецию и приму сеть. Провала я не боюсь. Скорей тогда поеду в Москву. Признаться, надоела мне вся эта работа. А теперь после ухода Трилиссера в особенности. Как только вернусь в Москву, не останусь работать в ГПУ, уйду куда-нибудь, — равнодушно ответил Энтингон-Наумов.
— А как, есть у тебя возможность поехать в Афины? — спросил его Молотковский.
— Это пустяки. Послезавтра я поеду в Ангору и попрошу Сурица послать за визой. Скажу, что еду в отпуск, — ответил тот.
— Итак, решено. Наумов примет агентуру в Греции и передаст затем тебе, — заключил Молотковский.
Через неделю Энтингон, получив визу, выехал в Грецию, а Молотковский вернулся в Москву. Это было в то время, когда Агабеков все больше приходил к выводу, что не может работать для ГПУ. Получаемые из СССР письма были полны жалоб на методы, применяемые центральным комитетом партии по проведению пятилетки. В одном из писем его партийный товарищ писал: «Методы нашей работы и темп жизни для нас сейчас не новый. Это — копия эпохи военного коммунизма минус революционный энтузиазм». Агабеков решил порвать с ГПУ. Но по опыту он знал, что ГПУ постарается немедленно его уничтожить в случае малейшего подозрения. Нужно было все основательно обдумать, подготовить. И Агабеков стал готовиться. В первую очередь он стал вести записки об агентуре ГПУ, чтобы в случае нужды – Москва перестанет его финансировать, а липовый бизнес не принесет доходов – продать сведения или напрямую иностранной разведке, или издать их в каком-нибудь западном журнале. Затем он стал осторожно выяснять, в какую страну может выехать, где бы ему не могли угрожать большевистские агенты. Он остановил выбор на Англии, так как у чекиста было достаточно материала, который он готов был предоставить англичанам в том случае, если у него возникнут сложности с визами в Европе. Поэтому Агабеков, владеющий русским, армянским, турецкими и несколькими языками средней Азии, принялся за изучение английского.
Однажды Агабеков завтракал в доме знакомого купца, где его всегда принимали тепло, почти по-родственному. Вопреки обыкновению, на этот раз все члены семьи за столом были угрюмы, а сам купец изредка бросал в сторону гостя жалостливые взгляды. Агабеков, зная их отношение к себе, ничего не понимал. Наконец, завтрак был закончен, и глава семьи, встав, обратился к гостю:
— Нерсес, мне нужно поговорить с вами по делу. Перейдем в гостиную, нам подадут туда кофе.
Когда они остались одни, хозяин долго мялся и не знал, как начать, но, наконец, видимо, решился:
— Вы знаете, как я и моя семья относимся к вам и поэтому я решился сказать вам то, чего не должен был бы говорить. Дело в том, что за вами следит турецкая полиция. Вчера об этом передал мне один мой старый знакомый, у которого тайная полиция наводила справки о вас, — сказав это, бедный старик смотрел на «коллегу» и ждал реакции.
Агабеков не подал вида, что известие насторожило его. Сделал глоток кофе, поставил чашку на край стола.
— Что же вы мне советуете делать в связи с этим? — спросил чекист спокойным тоном.
— Я думаю, что вам нужно немедленно уехать отсюда, — ответил купец.
— Да, но в конце концов, зачем я должен бежать? Я в турецкие дела не вмешиваюсь и за собой никаких грехов не знаю. Занимаюсь здесь своей торговлей и не знаю, почему мне может угрожать полиция. Наконец, я персидско-подданный, и турки не посмеют без причины тронуть меня, — сказал Агабеков, стараясь успокоить гостеприимного знакомого.
— Конечно, если вы за собой ничего не чувствуете, то особенно бояться нечего, но мало ли что может случиться? Не забудьте, что вы армянин по национальности и живете не где-нибудь, а в Турции. По моему, все-таки вам лучше уехать куда-нибудь, — настаивал он.
— Нет, я сейчас никуда не поеду, — сказал Агабеков после некоторого раздумья, — у меня не ликвидированы дела и, наконец, лежит большая партия непроданного товара. Но вот что, большое вам спасибо за предупреждение.
Прошло дня два после этого разговора. Агабеков понял, что отныне он находится между двух огней. С одной стороны, большевики могли узнать, что резидент решил их покинуть, а с другой — его начала преследовать турецкая полиция. Итак, нужно действовать, во что бы то ни стало выехать из Турции. Но куда? Конечно, туда, где меньше всего опасность от большевиков. Где больше русских, где сейчас нашел приют Беседовский, порвавший с парижским полпредством. В Париж, откуда Агабеков смело и открыто сможет сказать все, что накопилось в душе, а главное, получить защиту другого государства.
Он вызвал по телефону служителя персидского консульства, с которым поддерживал дружеские отношения.
— Я хочу поехать на один месяц по торговым делам в Париж, не поможешь ли ты получить мне визу? — спросил Агабеков.
— С удовольствием. Французы никому в визе не отказывают. Давайте поедем во французское консульство хоть сейчас, — предложил он.
Взяв машину, они поехали на Таксим. Несмотря на толпу посетителей, быстро попали к консулу и через четверть часа вышли из консульства с готовой визой.
Еще два дня на сборы, и в четверг 19 июня Агабеков погрузился на пароход «Тадла», шедший в Марсель. Еще вчера чекист имел свидание с Этингоном-Наумовым, который передал, что Москва удивляется длительному молчанию своего резидента и требует присылки материалов. Он обещал встретиться с ним в субботу и передать почту для Москвы. Сегодня Агабеков уже на пароходе. Еще несколько минут — и прощай Стамбул с прекрасными берегами и всем пережитым здесь за эти девять месяцев. В субботу вечером, когда Наумов будет ждать Агабекова на мосту Галаты с почтой для Москвы, перебежчик уже будет недалеко от Неаполя.
Пароход тронулся и медленно отошел из Галаты, с того места, куда Агабеков прошлой осенью причалил, как резидент ГПУ, как защитник диктатуры Сталина. Теперь он отъезжал, как эмигрант, как враг этой диктатуры. Наконец пароход вышел в Мраморное море. Всю ночь Агабеков не спал. Он все еще боялся погони, пока корабль находился в турецких водах. Но вот начало рассветать. Вдали показались контуры Пирея. Уже Греция. Перебежчик стоял на борту и смотрел на приближавшийся берег. Нет больше непосредственной опасности. Агабеков вынул из кармана револьвер, с которым не расставался со дня революции в России. Посмотрел в последний раз на своего верного долголетнего спутника и медленно, с сожалением, разжал пальцы. Он отвесно по борту нырнул в темно-синее зеркальное море. «Прощай, ты мне больше не нужен», - сказал про себя своему верному товарищу.
Изабель Стретер выехала в тот же день на Восточном экспрессе, следовавшем из Стамбула в Париж.
Семейная жизнь
То она снилась в белой одежде, была холодна и недоступна. Таяла, как снежинка на руке. То в желтом платье, смеющаяся и по-летнему горячая. Но как только Жорж дотрагивался до нее, она превращалась в пушистый одуванчик. От ветра он разлетался, и в его ладони оставался только стебель. Жорж знал, что женщина – это мечта, она неуловима. И он был согласен с судьбой, довольствуясь прекрасными видениями, пока они не поженились в Бельгии.
Изабель сказала, что она запомнила его в белом жилете с гвоздикой в петлице. Изабель раздражают его нечесаные черные кудри, шевелящиеся на ветру. Она назвала их каракулем, а губы чувственным ртом пожилой кокетки, раскрытым в ожидании поцелуя. Жорж хотел целоваться с Изабель, хотел выпить ее до дна, как самое драгоценное вино. Изабель считает, что он ест слишком жирную и острую пищу, поэтому у него может вырасти двойной подбородок. Разве плов может быть обезжиренным, без перца и кинзы? Разве Агабеков может отказаться запивать его красным вином? По мнению англичанки его глаза утонули в щеках. У Агабекова кустистые брови и коричневые тени под глазами от изжоги. Он смеется, ведь Изабель не знает значения слова “изжога”.
В эмиграции Жоржу приходилось работать ресторанным дегустатором, и он понимает, что такое изжога. В той области было мало знать классификацию, технологию, химический состав и полезные свойства вин, нужно было быть художником в душе. Как армянин, Жорж может с гордостью сказать, что умеет ценить вино и влиять на то, что солнечная сила вина войдет в душу другого человека. По роду деятельности – и не только дегустаторской - ему пришлось прочитать много историй о вине. Вот одна о бутылке ревности. Иосиф узнал, что жена беременна. А ведь они, как боги, ели и пили особым образом, гнушаясь развлечений плотских. “Пей!” - ко рту Марии поднесен смердящий напиток. “Гнусно?” - испытующим взглядом служитель храма проник в самые недра, во чрево девы. Нечто реальное со страниц Священной книги появилось в морском департаменте Америки. “Напиток ревности”, “Факты из жизни Марии с Иосифом”, “Пей до дна” - какими только заголовками не запестрела желтая пресса, когда обнаружили бутылку, сплошь обросшую морскими желудями. Судя по приложенной записке, таинственная бутылка была брошена в море в 750 милях от юго-востока Африки. Ученые подтвердили, что запись была сделана в конце 2 века новой эры. Возможно, первыми христианами, возможно, найден отрывок из одного неизвестного евангелия. На древне-еврейском языке сохранились обрывки фраз о том, как пряха Мария родила от беглого римского солдата. Муж Иосиф, узнав о ее беременности, привел блудницу в храм и заставил подвергнуть унизительному испытанию – проверке на верность. Выпив безболезненно отвратительную жижу, Мария доказала невинность. Иосиф вложил свидетельство, выданное священнослужителем о чистоте жены в бутылку, запечатал и пустил по волнам. Ученые считают, что найдены исторические основания, бумага за подписью Верховного Жреца подлинна! Остается загадкой, как бутылка попала из Иудеи к берегу Африки, как за огромное количество лет прошла гигантские расстояния, достигнув земли. По счастью, эта записка принесла не печальную весть о гибели судна, как обычно практиковалось у моряков. Герои кораблекрушений в последний момент выкидывали за борт бутылку с письмом, которое после долгих странствований достигало берега и спасало мореходов, сделавшихся узниками необитаемых островов. Возможно, эта записка про Марию и Иосифа – очередная утка, совсем не официальное подтверждение библейского сюжета, но Жорж рассказывал так убедительно, что Изабель верила и хмурилась. Тогда он пошел дальше. Заявлял со всей серьезностью, что таинственная жидкость, оставшаяся в виде порошка на стенках бутылки, доставлена в секретную лабораторию английской разведки, экспертам удалось восстановить рецепт этой отвратительной жижи. Она оказалась действенной! В результате опытов, проведенных над замужними дамами, которые имели связи на стороне, были отмечены факты
неусвояемости напитка вплоть до рвоты. В то время как верные жены выпивали его без последствий для организма.
Услышав слова про английскую разведку, Изабель еще больше хмурилась. Она знала, что Жорж – не только ревнивый муж, он подозревает ее в связях с разведывательным управлением Англии. Сколько раз он испытывал ее, устраивая слежку, проверяя корреспонденцию. Изабель старалась войти в положение: отставному разведчику скучно работать дегустатором, он не выносит серых будней. Она подыгрывала мужу, делая вид, что действительно сотрудничает с разведкой и страшно боится быть разоблаченной в собственной семье.