Во имя нравственного беспредела
они готовы были и мать родную продать.
Внутренний Предиктор СССР.
О какой работе могла быть речь! Я тут же её потерял, идя на поводу у своей благоверной. Какие-то сто тридцать в месяц, что я получал в одном захудалом издательстве, ею в расчет не брались. Надо было бросить всё. И срочно ехать в село. Откуда мы родом. Подготовить к продаже усадьбу умершей тещи: выкопать полгектара картошки, убрать буряк, скосить убогую полоску чахлого ячменя, и организовать грузовик – перевозить консервацию и скопившийся хлам.
Каждодневно находилось что-то такое, что неотложно надо было сделать. И к концу дня мы валились с ног, разбредаясь спать по отдельным комнатам. Благо их в старом доме было семь. В общем, на все эти сборы-хлопоты - разгребание залежей никому уже не нужного добра, да плюс ещё предпродажный косметический ремонт, - ушло целое лето.
Сегодня девятое. Ровно три месяца как между нами ничего не было. И я отчетливо уяснил, что, в общем-то, и не нуждаюсь в своей благоверной Наталье. Вместо этого я уже предвкушал и видел, как выйду с заднего двора ночью в убранное поле. И по стерне, по стерне, - стараясь не попасть лопнувшими пятками на торчащие соломины, - окажусь в объятиях нежной Юлечки. И она сладостно скажет мне:
-Слава Богу, а я уже заждалась!..
И ночь, и поле, и звезды, - все будет нашим. Мы зароемся в стог смётанный её приёмным папочкой и краснощекой мамкой, бабой Славой. Мы будем ласкать друг друга всю ночь. Кроме страсти ни о чем не думая! И заря, и первые петухи, и мысли, что нужно как-то жить дальше, и что ночь быстротечна, и что дать кроме этой ночи и этой страсти мы друг другу ничего больше не можем, - всё это по боку! Какая там жена!? Какие там дети?! Какие такие моральные обязательства и нравственные долги, когда такая ночь! Когда так молода и податлива милая Юля!
-Скажи, это же счастье, правда? – переспрашивает она, как бы лишний раз гоня сомнения в подлинности этого самого счастья, и в том, что оно возможно.
Я молчу. И она, помолчав немного, в задумчивости тихо и трогательно скажет:
-Я люблю вас, Иван Степанович… И то, что мы нашли друг друга, это всё-таки счастье.
И в который раз поцелует меня в шею теплыми, напряженными губами.
Ах, эти несравненные поцелуи юной девы! Даже сами по себе они острее и явственнее, чем страсть. Они возвышенно чисты и будят во мне небывалую силу.
-Скоро утро, - скажу я. – Мне пора спать, иначе я останусь жить в этой вот скирде.
-Вот здорово! Я к вам перееду, и мы здесь пропишемся, - говорит Юля.
-До первых морозов, - добавляю я.
Путанные её обращения, то на «ты», то на «вы», умиляют меня.
Сейчас Юля радуется. Но я знаю – в словах её кроется грустная надежда на чудо. Юля боится своего права разделить со мною судьбу. Изо всех сил она и так старается не обременять меня своей привязанностью. Но страшится она и фамильярных отношений со мной. «Светская львица» в ней еще не просыпалась. И пока спит, я беззаботно глажу её против шерстки.
Да, ничего определенного я обещать её не могу. Было бы лучше всё прекратить. В самом деле, женатый мужик кружит малолетке голову, пользуясь её неопытностью, естественным любопытством и легкой «испорченностью». Она сама планирует каждую встречу. Что-то лепечет о подходах, каких-то позициях. Высчитывает фазы критических дней и тщательно предохраняется. И при этом ищет то, чего я ей никогда не дам в полной мере.
И, кажется, во всём её поиске и изысках больше самозабвенной механики, чем настоящего чувства…
Всякий раз, когда я так думаю, перед глазами встает некто мерзкий и грубый, похотливый и грязный. Он рвет милой Юле душу, плюёт в неё, смотрит, что из этого получилось, стоит рядом и никак никуда не уходит.
…И я не могу отказать ей в исканиях, в её заблудших попытках пройти плотским путём к вершинам настоящей любви. И если я ей не укажу дорогу, тот, некто, вытолкнет её в пропасть порока. И может быть, даже не вспомнит, что в жизни его была некая Юля.
Хоть и урывками, кратко, фрагментарно и мозаично, я всё-таки люблю её по настоящему.
Благоверная моя вечно прикидывается уставшей. И находит тысячи причин лишь бы оттянуть прелюдию. И нельзя сказать, что ей ЭТО не нравится. Нет, наверное, человека без интереса к пикантностям любви. Должно быть, и у стоиков в целибате чувства слишком главенственны и тяжеловесны, раз, боясь впасть в зависимость, монахи вынуждают себя подавлять их. И невольно, отказавшись от женщины, они не могут быть к ней безразличны. Отрицая что-то, всё равно нужно знать что отрицаешь. Ну, да Бог с ними, с монахами...
Странные и ненужные отговорки выстраиваются у моей Натальи именно в тот момент, когда я больше всего в ней нуждаюсь. «И да прилепится жена к мужу, и станут одна плоть, - гласит божья заповедь. Плодитесь и размножайтесь, любитесь и наслаждайтесь!»
Да где там!
Стоит лишь слегка прикоснуться к Натальиной коже, шепнуть ей на ушко какую-нибудь милую глупость, и всякий раз тут же веский аргумент про женские дела. Или что-то вроде плоской шутки: как можно, когда Родина в опасности, или же - я просто чертовски устала.
…Я мучительно переживаю каждую измену. И я не однажды давал себе слово: всё, никаких прелюбодействий! Даже в мыслях!
Но хорошо, что и обещания эти давались тоже мысленно.
Дом спит. Ходики на кухне слабо отстукивают время.
В них давно нет кукушки. В один из приездов её с мясом выдрали тещины племянники. Ровно в двенадцать – в полдень ли в полночь – часы начинают шипеть. Со зловещим посвистыванием распахивается сиротливая дверца. И из часовой утробы доносится ржавый скрип и покашливание. Похоже, беспокойный дух бедной птички так и не смирился со своим изгнанием.
Мне пора.
Ну, что ж, я выхожу на двор, отворив потихоньку калитку. И погружаюсь в густой бархат ночи.
Луны нет. Стерня с приятным хрустом ломается под шлёпанцами, ни разу ещё не задев трещин на пятках. Земля отдает дневное тепло и пряный запах межевой полыни, как гончему псу, указывает мне, что тропа где-то тут, рядом.
Тьма непролазная, но я знаю: ползком, на ощупь я проберусь к заветному стогу за деревней, где притаилась и ждет меня моя драгоценная Юля.
Тьма настораживала, воображение подыгрывало страху: вдруг вместо Юли мне подвернется старая карга с красными горящими глазами. Или приемный Юлин отец - свирепый и подспудный - вместо неё поджидает меня с длинной увесистой дубиной. Но я смело отметал пугавшие меня картины. И летел, словно на крыльях, в темном пространстве ночи, оставляя далеко позади и дневные угрызения, и сомнения, и всякую логику. Я летел, припоминая прошлые встречи, одна на одну не похожие, фантастические и шальные. Юля всегда что-нибудь придумывала. Ненасытная, страстная, она и меня своими предложениями делал безрассудным. Стремительно несясь навстречу или беде, или краткому счастью, я готов был на всё!
Пусть потоп, пусть вселенская катастрофа, пусть всей жизни конец, - это завтра, как-нибудь потом, а сегодня не лишайте меня моей цели! Смущала меня одна деталь, слишком подчеркивавшая моё устремление, слишком доходчиво и очевидно выпячивавшая мои ночные желания. Как жалкий плейбоевский кролик, сквозь ночь несся я к своей уютной норке в одних трусах. Юля на свидание тоже прибегала в одном оправданно простеньком халатике, но как кавалер, я комплексовал из-за недостающего штришка в своей одежде – хризантемы в петлице!
Я свернул к дороге на кузницу. Там на остатках плетня сохли атрибуты украинского фольклора, ещё не побитые ленивыми деревенскими хулиганами, глечики и макитры. За плетнём рос десяток подсолнухов, и колосились живописные мальвы. Для Юли я выломал их все! Видели бы меня отец с матерью! Они бы заёрзали в гробах, узнав, что сын их голым Тарзаном с букетом в руках носится по окрестным полям. Впрочем, продолжал думать я, пробираясь темными бороздами, отец бы меня понял.
В Ефремовке после войны оставалось тринадцать вдов. И ни одну он не обошел внимание, ни одну не обидел. Всем тринадцати поставил на ноги хозяйство. Кому хлев починил, кому крышу залатал, кому крыльцо выправил, пол перестелил, просто дров нарубил. Ну, и по-мужски, поддержал, ублажил-утешил. Не без этого. Мать знала, и молча сносила его альтруизм. Только предупредила однажды:
-Степа, ты когда уходишь куда, говори: Лукерья, мол, сегодня не ночую. К примеру, я у вдовой Славки. И мне спокойно, и у тебя совесть чиста. Да и знать буду: запираться на ночь или нет.
У отца тяпка отвисла. Воображая себя ещё тем ловеласом, он никак не предполагал за матушкой такого великодушия и осведомленности. Но, кое-как справившись с шоком, себя он всё-таки не переделал. По всему я в него. И меня теперь мало что остановит. Воспоминания об отце лишь прибавило пылу. Ноги сами отрывались от земли. И я летел как удалая дорожная песня:
В чистом поле,
Мчится поезд,
Поезд мчится,
В чистом поле,
Харе Кришна,
Кришна Рама
Рама Рама,
Харе Харе…
Я помнил - впереди на тропе наросла и напуталась заградительной проволокой одеревенелая лебеда. Где-то за ней была глубокая борозда, оставленная плугом, когда трактор переходил с соседнего на наше поле. В конце концов, в неё я и влетел. Да так, что клацнули зубы. И во рту неприятно захрустели сколыши эмали.
«Нельзя быть чересчур восторженным, - подумал я. И хотел, было, запеть: Шумел сурово брянский лес». Но весёлого было мало. От неожиданной боли навернулись слезы.
«Интересно, засмеется ли Юля, когда я шепеляво расскажу, как добирался?» - подумал я и вспомнил, что в последнее время она действительно, мало улыбалась, была какая-то сникшая, на чем-то слишком сосредоточенная.
* * *
Я тачкой возил мусор в балку у пруда и закапывал его среди высоких лопухов и репейника.
Она сидела на берегу с подружкой - полненькой башкирской девчонкой. Они весело чему-то смеялись. Звонкий её голос летал между берегами, скользил по воде и высокими нотками врезался мне в уши, а остатки звона уносились далеко за село. По-моему, это был единственный раз её неподдельного девичьего веселья. Из-за тростника меня им было не видно. И только когда я поднялся на склон, гремя пустым транспортным средством, они, завидев меня, перестали щебетать. И Юля громко поздоровалась – широко, белозубо, лучезарно и искренне улыбаясь, точно также как мать её, баба Слава - для любви с первого взгляда достаточно.
Тогда мне показалось, что привечать каждого встречного поперечного – обычный атрибут деревенской вежливости. И сначала я не придал значения этим лучистым, честным и простодушным глазам. С восторгом толкал я тачку, думая, ах, какая всё-таки прелесть! Не для утех, не для услады, а на ремонт больной души сотворил Бог такую красавицу! Одна улыбка, одно приветливое «здрасте», и я окрылен одним лишь её бытием на планете! И жизнь моя, ну вот хотя бы пока иду к калитке, уже обрела полновесный и радужный смысл! В голове сложились первые строки:
Случайные черты сошли,
Растаяли как серый снег!
И я увидел мир прекрасным,
И в нем прекрасен человек!
Подобное уже где-то звучало. Чутье даже подсказывало источник эпигонства: Сотри случайные черты, и ты увидишь - мир прекрасен! Но разве такой пустяк, как тиражная пародия, достоин внимания, когда берешь взглядом, может быть, чью-то первую любовь! И вместо неведомого парня, голова кружится именно у тебя!
Давно не испытывал я ничего подобного.
Ох, как давно покинула меня возвышенная страсть, перед которой стихала бы злая похоть - в глубины тёмные души сходила и гасла там. А вместо неё горел бы свет – простой, трепетной и самоотверженной любви - с желанием сродниться не телом, а душою с дорогим тебе существом.
«Да, редкость неописуемая, найти его. Ещё реже – удержать это чувство, - размышлял я, покидая пруд. – Несомненно, чью-то жизнь эта девица перевернуть способна!»
-Вы ещё вернётесь? – вдруг окликнул меня голос, который только что носился над водной гладью. И позвал так, как может только матери зовут своих неугомонных сыновей.
«Неужели такое бывает?» - трепетно радуясь, подумал я. Лет тридцать назад с небольшим меня посетил такой же трепет. И щемящий холодок обволакивал сердце вот так же…
Я повернулся и кинул ей:
-Да, конечно же, да!
От силы несколько минут тебя видел я сквозь частокол трав, а будто всю жизнь знаю! И уже люблю! И именно тебя!
Это же так ясно: Люблю!
Этого, конечно же, я не говорил. Я толкал тачку, грохотавшую на вывернутых машинами комьях засохшей грязи. И был безмерно счастлив, что вот здесь, у пруда, ждёт меня, меня! Моя новая первая любовь!
Со следующей ходкой на пруду полненькой башкирки уже не было. Юля сидела одна. Как сестрица Алёнушка, утратившая братца Иванушку. Печально глядела на воду. В её собольих бровях застыла растерянность. Тень сомнения укрывала её красивое лицо. Видимо, на что-то решившись, она так и не набралась смелости сказать об этом. Она сидела на примятой траве, у кромки воды и, взглянув на меня, от смущения покраснела. Она попыталась улыбнуться, но уголки губ состроили грустную гримаску. И ясные глаза её скрылись за длинным пухом темных ресниц. Я пожалел терзавшееся девичье сердце. И тихо шепнул ему:
-Не мучь себя, моё сердечко, приходи в полночь к большой скирде, там и выговоримся.
Но ни разговоров, ни объяснений не получилось. Лишь только уловив в ночи дыхание друг друга, мы жадно слились в объятиях. И долго, и страстно целовались. Единственное, что она успела вымолвить: боже, почему это не может длиться вечно?
Встречались мы почти еженощно. Кроме случаев, когда я уезжал в город полить цветы в пустой и душной квартире. Или за зарплатой жене. Или за какими-нибудь документами – техпаспортами, договорами и квитанциями.
По началу я полагал: мы быстро привыкнем друг к другу. Наинтриговавшись, насытимся и разбежимся по своим углам. Или нас застукают соседи. Или жена среди ночи хватится и заглянет в мою комнату. И каждую ночь я с ужасом ожидал этой развязки. Но всё пока шло гладко. И с какого конца удар судьбы настигнет меня, предугадать было невозможно. Всё лето её незримая рука выводила меня в темноту бархатной ночи и бросала в Юлины объятья, ослепляя ум, честь и совесть нашей утехой. Три месяца, три знойных месяца за стоицизм и безбрачие – безропотное и беспрекословное дневное подчинение своей благоверной - я получал в подарок эти ночи. И не думал о последствиях. Вернее, днем меня грызли какие-то беззубые, смутные и рыхлые мысли. Слабый мелочный позор жег за бесцельно прожитый день. Но приближалась ночь, и по мере сгущения сумерек, крепче и крепче я убеждался, что милее и притягательнее места на земле, кроме пахучей жаркой скирды, где ждала меня Юля, быть не может!
Дневные угрызения рассеивались, как полова на току, сносимая ветром с добротных гор свежеобмолоченной пшеницы. И я, ни о чём больше не задумываясь, мчался к своей ночной отраде. В эти мгновения я по-настоящему был рад, легок, жив, подвижен, активен и щедр на ласки и выдумки. И делал всё, о чём просила и умоляла Юля. Это было другое измерение жизни - квазинольмерное пространство - где кроме нас двоих никого больше не существовало. Я благодарил Бога за эти ночи. За остроту наслаждения, которую испытывал. За эту, пусть короткую, но всё-таки любовь! Я больше ни о чем не думал. Да и не возможно было. Молчаливые Юлины объятия давали и говорили больше, чем все теории и науки мира. Она начинала быть мудрой женщиной, способной понимать мужчину. Скрыто жертвуя собой, она умела угождать. И даря себя всю, без остатка, жертвой этой не упрекала. Редкое, очень редкое качество. Во всяком случае, доселе мною невиданное ни в одной другой женщине.
Она гладила мне волосы, целовала влажные глаза, томительно и тихо только и успевала произнести в перерывах нашей страсти:
-Ах, какое же это счастье!
И, помолчав мгновение, всякий раз добавляла:
-Ничего, ничего нельзя сделать! Ничего!
-Да, ничего…
Мы лежали в разметанном стогу, смотрели на звезды. На пролетавшие метеориты, загадывали желания. Я просил Бога умертвить нас прямо сейчас ударом шипящего болида. Или мгновенной метеоритной вспышкой. Но у Всемилостивого были свои планы. Для чего-то он щадил нас.
…И сейчас, пробираясь сквозь тернии к заветному стогу, я положился на авось. Будь, что будет!
Может быть, Юля забеременеет. Это ускорило бы выход из тупика. К чёрту я брошу свою Наталью. И мы переедем в другой город. А ещё лучше – в село. Ни мне, ни Юле не привыкать к крестьянскому быту…
Да, пожалуй, так было бы лучше. Вот только сын, ему уже десять, взрослый парень. И я бы не хотел вертеться в гробу за его необдуманные поступки. Может не сразу, со временем, думаю, он понял бы меня правильно…
…Я и не заметил, как оказался у знакомого стога. Юля ждала. Легкий ситцевый халат белел в темноте на фоне сена. Я положил к её ногам букет…
И, к черту остатки одежды!
К чёрту всю тягость дня!
Да здравствует ночь! Вся власть безумству и страсти!
И я крепко обнял её.
…Совместно добытая радость угасала с первым бликом серого утра. Жаль, что всё хорошее так быстро кончается. И приходится окунаться в тусклые будни. Вот как первому лучу солнца в этот грязный мрак.
«Ну, почему же Юля не жена мне, почему?» - мучил меня вопрос.
Ясно, что всё это так оставаться не может.
Вот и лето прошло. Урожай собран. Дом продан. Упакованы вещи. На завтра заказана машина. И уже не вынырнешь из повседневных забот, подстраиваясь под ненавистное их течение. И нужно воображать себя примерным семьянином. Играть роль благополучного отца… Но, главное, самое главное, остается здесь. И ничего не решено. И ничего, наверное, нельзя сделать!
Утренние сумерки становились всё жиже. Небо на востоке совсем побледнело. Последний раз вскрикнула какая-то ночная птица. Смолкли сверчки. Слышно было, как в селе на насестах забеспокоились куры. И со всех дворов неслось их нетерпеливое квохтанье перед выходом.
-Мне никогда не было так хорошо с тобой как сегодня, - проговорила мне Юля куда-то под мышку. Скоро нас далеко будет видно. Пора. И как мы будем? – спросила Юля.
Ну, что я мог ответить, игривый и вновь раззадоренный самец:
-Так же, только чаще и дольше!
Раньше мои скабрезности она пропускала мимо ушей, но теперь как-то странно посмотрела, будто убедиться, я ли сморозил эту неприятную глупость или кто-то другой.
Мне показалось что-то недоговорено ею. И Юля сама ждет моей догадки. И что-то должно было случиться.
Я поднялся, отряхнул с головы сено и протянул Юле руку, собираясь поднять её и поцеловать на прощание. Но она притянула меня обратно. И глядя в глаза, спросила:
-Ты помнишь своего отца?
-Смутно, только по рассказам, - ответил я, пытаясь при этом поцеловать Юлю в губы.
-Подожди, - отстранила она меня. – Послушай, ты же знаешь, что мать моя с дедом Александром живут лишь десять лет?
-Знаю.
-А мой теоретический отец, её муж, с фронта не пришел, тоже знаешь?
-Знаю.
-Как ты думаешь, откуда я такая прыткая взялась?
В голове моей и в ушах раздался какой-то звон. Краска хлынула к лицу. Стало и пусто и жарко одновременно. Сестра! Моя родная сестра! Мы дети одного порока?! Неужели? Нет! Не может быть! Но ведь…
Как же… Нет! Так вот почему нам до остроты было так хорошо!
-И ты знала, и молчала до сих пор! Как!? Кто? Кто же ты после этого?!
Где-то глубоко в сене завозились и пропищали мыши. Но тут же смолкли. Словно тоже ожидали ответа.
-То, что вы и подумали…
Юля смотрело на меня лучистыми, честными и простодушными глазами:
-Я получила то, что хотела. А с кем, мне решительно всё равно!
Сделалось тихо как в глухом подполье. Я встал и пошел в степь. Обильно смоченная росой лебеда, что росла вдоль тропки, омыла мне ноги и шлепанцы. С пяток трещины перешли на душу.
Уже совсем рассвело, когда я подходил к дому. В загородке вовсю копошились цыплята. А в небывалую для неё рань, возле дверей сарая возилась моя благоверная, не справляясь с замком. Она не удивилась и не возопила, почему столь рано и в одних трусах, возвращаюсь с поля. Видимо разумное объяснение в её голове родилось раньше, чем подозрительная альтернатива. Беззвучно она поворотила ко мне не выспавшееся лицо. И, одолев, наконец, замок, с увядшей улыбкой сказала мне: «Доброе утро, папочка!»
-Ходил смотреть, не обнесли ли виноград. Тузик всю ночь пролаял на поле, - подыграл я её догадке.
-Хозяин мой заботливый, - воскликнула Наталья, загораживая мне путь и обнимая за плечи. Она чмокнула меня в шею, куда полчаса назад целовала Юля.
-А бабами пахнешь, страсть как!
-Ладно, уж и погулять нельзя, сразу – бабами! – напряжено ворчу я, вслушиваясь в интонации: не догадалась ли, в самом деле, не зачин ли, чтоб исподволь и побольнее врезать.
-Ты у меня единственная, тобой и пахну.
На горизонте показался красный край солнца. Как раз за злополучной скирдой. И была ли там Юля или уже ушла, мне решительно всё равно.
Мы обнялись с Натальей, как в пору первых свиданий и смотрели на круг солнца. И когда оно совсем вышло из-за скирды и озарило бескрайнюю степь, во мне заговорила совесть. И я едва не признался в ночных похождениях.
Наталья взяла меня за руку и увела в дом. В зале, где гуляло гулкое эхо, мы легли на широкий матрац на полу.
-Ты помнишь, сколько мы не были наедине? - спросила Наталья.
«На дне, на дне!!!» - прогудело в пустой комнате.
-Девятого июля последний раз… Сегодня как раз три месяца.
-Ну и память! – Наталья накатилась на меня всем телом, подминая и охватывая меня голыми плечами, - в её глазах блеснули искорки желания.
-В чем же дело? Ты всегда был небезразличен к таким вещам!
-В отличие от некоторых…
-В чем же дело?
-Боюсь, Наташа, теперь ты для меня сестра. И любить тебя смогу только по-братски.
«Ах, Юля!»