«У этих сладострастцев, должно быть,
в мозгу есть особый нарост вроде саркомы,
который сдавил мозг и управляет всею психикою…
Все их мысли, как бы благородны возвышены
или безразличны они ни были,
имеют всегда одну и ту же точку общего схода».
фон Корен
Выбегая из женского общежития, он столкнулся с ней в коридоре. Юрий Топорский и раньше в толпе студенток невольно обращал внимание на ее большие размеры и несимметричное лицо с разными глазами. Теперь же, вблизи, они - слегка косоватые - смотрели на него в упор и смущали душу.
…В домашнем халате, тапочках на босу ногу, с горячей сковородой в руках, она походила на кухонную бабу, разрывавшуюся между ребенком, стряпней и стиркой.
"Бр-р - содрогнулся Топорский, - Неужели и таких берут замуж?"
В свои двадцать восемь, распрощавшись с мечтой жениться рано и по любви, чтобы смолоду иметь взрослых детей, он отдавался политике. По вечерам он мчался на заседания клубов, где, как ему казалось, росла и зрела оппозиция правящему режиму. В личной жизни, для себя, он решил жить размеренно, никем особенно не увлекаясь; терпеливо ждать, когда сама собой в его жизни появится стройная, умная, ласковая, нежная женщина с красивым и одухотворенным лицом. Как на обложках "Космополитена" или "Вога". Но втайне, несмело, Юрий признавался себе, что свяжет судьбу с любой приятной особой, лишь бы только она этого захотела.
В интимных разговорах, когда смаковалась анатомия симпатичной ему женщины, Топорского тянуло заступиться за честь поруганной или, грубо оборвав рассказчика, встать и демонстративно выйти. Но он почему-то оставался, лишь слегка поиграв желваками и смущенно отводя взгляд в сторону - с удовольствием слушал. И ему было стыдно после, что он не поддался первому порыву и не исполнил задуманное. А между тем, легко и волнительно, он представлял, как сам наслаждается и тешится прелестями подруг, как игриво они отвечают ему тем же. Внешность его, замкнутого, негероического и сурового человека, к тому же глубоко стеснительного, не влекла красавиц и умниц. Уродин и простушек не хотел он сам. Он страдал этим сильно и болезненно, боясь самому себе признаваться в этом.
Вокруг, у приятелей по курсу, у того же Печенкина, близость случалась мгновенно, искрометно. Смазливые личика и точеные фигурки то и дело мелькали у него в комнате; почти каждую неделю девочки сменяли одна другую. Это раздражало Топорского, убежденного в своей стойкости и высокой морали, но одновременно и будило зависть к их удачливому и легковесному ухажеру. И у Юрия мутился ум, распалялись чувства. И страстно хотелось поменяться местами с Печенкиным, или хотя бы подсмотреть, как у него это получается - пленять их...
На третий день за столом в своей комнате Юрий перелистывал чужой конспект. Печенкин бросил на ногах стричь ногти и на стук в дверь вскочил с кровати открывать. На пороге стояла та, из кухни - в немодном платке и тяжелом пальто. Ее косоватые, и по цвету разные, глаза окинули комнату.
…Тревожный холодок пробежал внутри Юрия, ничего хорошего не предвещая. Так неожиданно, без предупреждений, к нему ходили, чтобы уличить, поскандалить, требовать невозможного или угрожать. И когда беззвучно эта "большая тетя" ослабила узел платка и сняла пальто, ему показалось: пришла Шевченкова Катерина к нашкодившему москалю, который клялся беззаветно любить, а, сделав дело, сбежал, и вот сейчас не признается...
«Странные ощущения с первого взгляда, от совсем незнакомой - такие мысли», - подумал Юрий. Ему сделалось тоскливо и неуютно и, не услышав еще ни слова о цели визита, уже хотелось придумать причину и выпроводить гостью вон, или самому убежать куда-нибудь.
Тактичный сердцеед Печенкин ехидно ухмыльнулся, взял сигареты и выскользнул из комнаты. Воцарилось молчание. Гостья присела на стул. Юрий боком ощутил пристальный взгляд ее разных глаз.
-Чем обязан? – наконец спросил он изменившимся голосом и смущенно закашлялся, суетливо убирая конспект.
-Вы неформал?
Юрий не терпел этого слова, означавшего черт знает что, только не суть оппозиции режиму. Его взбесило:
-Мы что, не студенты?! Не на одном факультете?! И к чему эти "вы"?! Или ты из "конторы глубоко бурения"? И у тебя задание выведать мои планы?
-Не очень то вы... то есть ты, любезен.
Она отвернулась, и на лице ее появился румянец.
-Я пишу статью, о неформалах, - сказала она, помолчав немного.
-Интересно, кто напечатает то, что я тебе выдам?!
-И что же такого ужасного, ты заешь?
Юрий ухмыльнулся и сказал:
-Мы хотим расколоть компартию, лишить ее руководящей и направляющей силы и жить в многопартийной парламентской стране!
Она скисла. Уголки её рта опустились.От необходимости занять себя она достала ручку и блокнот, но записывать ничего не стала. Юрий опять уткнулся в конспект, будто ничего не произошло, но сосредоточиться не смог и перевел взгляд за окно, где ветви больших и голых деревьев, казалось, жадно и страстно впивались в тугие снежные тучи.
Когда молчать стало совсем невежливо, Топорский заговорил первым. И рассказал, как придумал идею проводить собрания неформалов в актовом зале КГБ, чтобы сэкономить народные средства на слежках, как его чуть не выгнали из университета, и что он родом из Николаева, и, не желая работать дома в районной газете, перевелся на стационар в Киев, и любит фотографировать...
Её же он слушал вполуха, всё еще обескураженный визитом. И запомнил только, что она из Тернополя, отец морской офицер, она единственная дочь, пишет стихи. Есть еще старший брат, но где он и чем занимается, Топорский не расслышал. И ещё - она учится на первом курсе, в детстве у нее были натянутые отношения с матерью, дворовые мальчишки ее обижали, и ей почему-то это нравилось. И, главное, сейчас у нее нет парня, а по-настоящему, вроде бы, и не было вовсе. А почему так - она не знает, и от этого ей грустно...
Топорского вдруг одолела необъяснимая тревога. Он встал, сказал, что срочно должен уйти, стал одеваться. Людмила (фамилия ее была Багрянцева) вызвалась проводить его. В коридоре он раздраженно отказывался, а выйдя на крыльцо даже побежал, вскочил в первый попавшийся автобус, проехал одну остановку, вышел на следующей и вновь вернулся к себе.
В комнате всё также сидел Печенкин и продолжал стричь ногти.
-Чего приходила к тебе эта Слониха? - спросил он, не отрываясь от своего занятия.
-Она пишет о неформальных движениях.
-Угу! О неформальных телодвижениях, - сострил Печенкин, лукаво следя за реакцией Топорского. - Ты что, лопух, так и не понял, зачем она к тебе приходила?
У Топорского не было настроения спорить. Завалясь на кровать, он старался не думать о Слонихе, но тщетно.
«Она явно не интеллектуалка, - думал он. - Мы учимся под одной крышей, живем в общежитиях рядом. И до знакомства я замечал ее на дню по два раза. Встречи и дальше неизбежны... Как быть? Мягко говоря, у нее не романтическое лицо, и не длинные ноги...
И, может быть, речи ее - умело расставленные сети похотливой самки? И сколько в её списках таких, как я, Топорских?»
«Неужели, вот так, примитивно просто, наш брат, попадает в эти сети? Она ожидала, что я сдуру наброшусь на ее крупные части? Фу! - брезгливо поморщился Юрий. - А не прогнать ли взашей её в следующий раз?" - подумал он, проваливаясь в сон.
И в грезах будущих встреч, почему-то среди картин Рубенса, он видел ее бедра, живот, грудь, и странно, находил их желанными, манящими и… удобными.
* * *
Несколько дней на глаза она ему не попадалась.
За окнами валил густой лопастый снег. В тесных неубранных комнатах сидеть было преступно для здоровья. И Топорский бродил по округе - один. Дышал полной грудью. Излазив заснеженный Голосеевский лес и Лысую гору, приятно утомился, вспотел, а промочив ноги, поспешил домой. Обсохнув и переодевшись, уже в сумерках, он вспомнил: в клубе сегодня дискусся по оригинальной теории Алина. Спор намечался о хозорганах и частной собственности. Времени оставалось мало, но Юрий заставил себя отправиться в клуб на Стельмаха пешком: очень уж красиво, когда они зажглись, лег оранжевый свет уличных фонарей на высокие сугробы нетронутого снега.
Алин задерживался. В клубе собралось народу в половину меньше обычного. И когда тот появился, на раскрасневшемся лице его скользнула гримаса разочарования. Напористый Веретенников уже вёл спор по своему сценарию. Один за одним поднимались его сторонники, а после семи вечера, библиотека, где размешался клуб, закрывалась. Выступить Алину так и не дали.
Заведующая, уже одетая, с ключом в руках переминалась с ноги на ногу в ожидании, когда расставят на место столы и стулья, и выйдет последний неформал. Им был Топорский.
«Алинцы» тесной кучкой скользнули в подземный переход. "Веретенки", перебежав шоссе, столпились на остановке; ждали автобус. Юрий был "алинцем". Чтобы не смешиваться с оппонентами и вне стен клуба, он дождался пока они уедут, затем перешёл улицу и остался на остановке один.
Из тени навеса кто-то вышел - женская фигура в знакомом пальто и платке.
Она ждала Юрия все это время. И в нерешительности остановилась, давая ему время на выбор: можешь не признаваться и не говорить со мной. Деваться было некуда, Юрий заговорил первым.
-А-а-а, старая знакомая! Привет! Как продвигается статья?
-Хотелось бы лучше, - ответила Людмила печально и тихо.
"Точно - слониха, - подумал Топорский, подходя ближе, - большая и неповоротливая... Ничего бы на свете не заставило меня, - думал он, - целовать губы этого существа, разве что вынужденное жительство на необитаемом острове, и то, если быть уверенным, что на земле не осталось других женщин". Думая так, он вдруг вспомнил ночные грезы: вот же она – теплая, необходимая и… доступная.
Он вообразил Людмилу нагой и не удержался:
-Приходи ко мне в восемь, - проговорил он, едва слыша свой голос за частыми ударами сердца.
Она смолчала. В лице ее и в разных глазах ничего не изменилось. И Топорский уже пожалел о своем предложении.
Подошел автобус, обдавая дизельной гарью и запахом мокрой резины.
Всю дорогу молчали. Топорский рассматривал расписные узоры на окнах, был скован, опустошен и казался себе таким же вымороженным, как и эти ледяные разводы на стекле. Когда приехали, он очнулся от того, что она дважды переспросила:
-А твой друг дома? Друг твой дома?
Печенкина не было уже третьи сутки, он гостил у родителей. Юрий сказал ей об этом. И на лице ее появилось задумчивое выражение. Ожидая на выходе руки Топорского, и не получив ее, она сказала:
-Я приду не в восемь, чуть позже.
Не включая свет у себя в комнате, где ему стало совсем тоскливо, и даже охватила мелкая дрожь, он спросил себя вслух:
-Какого черта я связываюсь с этой Слонихой?
Он спрашивал себя, почему вместо этой кухонной бабы его не посещают легкие, стройные существа, в которых столько обворожительного и пьянящего. Ради которых стоило терять голову и даже погибнуть?! К примеру, та из магазина "Книги" – девочка-веточка? Задумчивое тихое создание с магическим обаянием оливковых глаз. Печоринская Бэла - среди книжных развалов и столичной суеты за окном. Почему ОНА не здесь?! А на курсе, разве мало красивых и достойных девушек? У каждой третьей - лицо героини, способной украсить любой роман, наполнить смыслом однообразное течение будней... Они так милы, чисты и свежи, что само их существование уже есть высший смысл. И когда такие девушки оказывались рядом - в лекционных залах, в библиотеке, или просто проходили коридорами - сердце Топорского замирало. Ему хотелось быть лучше, чем есть он на самом деле. Он любовался ими обычно издали, и то, лишь краем глаза, испытывая чувство восторга от того, что существа эти есть. Одновременно его переполняла горечь, что они принадлежат не ему. И охватывало смятение, что нет у него сил и качеств завоевывать их.
…Багрянцева вошла спокойная, медленно переступив порог, слегка пригнувшись, и как бы заполнив собою всю комнату. Плавно, как корабль, осторожно двигалась она среди стульев, стола и кровати. Сняла с себя платок, пальто и поправила волосы. Топорский растерянно заметался по комнате, ища, куда пристроить это пальто. Руки не слушались, дверца шифоньера не поддавалась, и он перебросил одежду на пустую кровать Печенкина. И не зная, что делать дальше, застыл перед гостьей. Колени и руки все еще дрожали. Он едва справлялся с волнением, всё еще думая:
"Я совершенно не готов к этому! Еще не поздно отказаться! Выставить гостью вон! Остаться одному, привести нервы и душу в порядок".
Но Людмила, словно угадывая его состояние, опустила руки и замерла.
-Раздень меня! - попросила она решительно, подняв голову и закрывая глаза.
Топорский, едва сдерживая сбивчивое дыхание, неуверенно и неумело стал стягивать с нее блузку и юбку. Чувствуя, что волнение пересилит и вот-вот захлестнет его, он отстранил Багрянцеву, бросился задергивать шторы, потом зачем-то включил настольную лампу. При мягком сдержанном свете абажура лицо Людмилы теряло безобразность, но выжидавшие глаза смотрели всё также холодно и не искренне. Положение становилось глупым. Момент близости был неизбежен. Но Топорскому её уже и не хотелось его. А между тем Багрянцева - уже полностью голая - улеглась в его кровати.
Ее живот, грудь, бедра и плечи, в грезах, такие желанные, манящие и удобные - сделались препятствием, одолевать, которое не было охоты и сил. Топорскому почему-то захотелось унизить ее, надругаться, сделать что-нибудь грязное и выгнать вон, как причину всех своих расстройств. Но неожиданно для себя он ринулся к ней. Неуклюжий, взвинченный, жалкий - накрыл ее собой, пытаясь быть мужчиной, опустошенный, застыл на ней чуть не воя от отчаяния.
-Ничего-ничего, так бывает, - шепнула она, гладя Юрину голову. – Не расстраивайся, хороший мой...
Топорский словно опомнился, вскочил, и секунду гневно смотрел на Багрянцеву. Лицо ее снова стало безобразным, нагота нелепой. А слова - притворными, скрывавшими опыт коварной самки, у которой так нелепо сорвалось спаривание.
-Никакой я не твой! Никакой не хороший! - закричал Топорский. – Не называй меня так!
-Как хочешь, - сказала она отрешенно, садясь в кровати. Спокойствие и размеренность, с какими она это сделала, особенно взмах белой руки, поправившей густые каштановые волосы, - все говорило о привычке общаться с мужчинами умело и длительно.
Топорский, немного успокоившись, стал оправдываться:
-Я боялся - вдруг забеременеешь... Мне эта мысль мешала...
-Такое счастье мне не грозит, - сказала она тихо и печально, с укором смотря на него своими разными глазами.
-Чего же тебе надо от меня? - резко бросил Топорский, - и неожиданно его понесло:
-Я же, действительно, злой и гадкий человек! Я вляпался в политику. И отдаю себя этому делу безраздельно! Хотя знаю, что из этого ничего путевого не получиться, как и из нашей связи...
-Ты не нужна мне! - кричал он. - Видишь, как это расстраивает, засасывает... Я весь из парадоксов, если тебе известен смысл этого слова, ты поймешь меня и оставишь в покое... У меня другой мир, пусть нереальный, выдуманный, но тебе в нем места нет! Я
ставлю над собой эксперимент: смогу ли я жить так, как живу или нет! Эксперимент заведомо провальный, но сам процесс провала и есть суть эксперимента! Тебе это понятно? В нем нет места семье, любви, детям, - все это безжалостно отрицается самим ходом эксперимента, а если и присутствует, то только как средство, как материал, готовый быть пущенным в любую минуту на слом, в топку процесса...
Тебе это надо?
Не ожидая ответа, он продолжил уже тише и просительно:
-Ну, не приходи больше, ладно?
Ему действительно в эту минуту была страшна мысль - привязаться, привыкнуть, сделаться рабом похотливых желаний. И, если бы не спокойствие и величавость жестов Багрянцевой, возможно, он вел бы себя сейчас иначе – не просясь и не унижаясь.
Людмила взяла с тумбочки сумку и вынула из неё горсть шоколадных конфет.
Они, молча с аппетитом их съели. Когда пауза затянулась, и молчать опять стало невежливо, Людмила прошептала:
-Ничего мне от тебя не надо.
В благодарность за освобождение от ответственности, он вдруг обнял ее снова, поймав мочку её уха, скользнул губами к шее, и, чувствуя новую волну желаний, но уже полновесную и стойкую, прижался к Людмиле сильнее.
-У нас все получится... Все будет хорошо, - сказал он многообещающе. И, пугаясь своих слов, тут же поправился:
-Я имел в виду – в этот раз... Я смогу...
Багрянцева молчала, не слушая Юрия. Ей был уже неинтересен его лепет. Ее глаза закатились. Сквозь широко открытые губы вырывался стон. Топорский вошел в неё стремительный, уверенный... И оба - блаженные, счастливые, прислушиваясь к своим телам - замерли в объятиях.
Радость утихла быстро. Топорский вдруг снова вскочил и стал одеваться.
-А теперь уходи, - сказал он торопливо.
Он смотрел на нее с прежней ненавистью, и снова готовый кричать. И когда она встала, оделась и вышла, он издал протяжный
вопль, схватил себя за волосы и зарыдал.
…Утром выглянуло солнце. И его луч, осветивший комнату, вносил новую надежду на будущее, - светлое, с долгой радостью, но которое надо еще не пропустить мимо, научиться распознавать и быть готовым встретиться с ним.
Снег все еще сверкал, но уже не хрустел под ногами как прежде. Галки, доверчивые в морозы, теперь пугливо шарахались от прохожих. И хотя был еще февраль, уже в самом воздухе угадывалась близкая весна.
Юрий шел на занятия пешком и повторял про себя ее фамилию: "Багрянцева, багрянец, багряница, порфира... Надо же! Одежда царственного лица из пурпурной материи. И откуда такая фамилия? Надо будет узнать".
Желтый университетский корпус, когда-то мужская прогимназия, заурядный снаружи, внутри всегда казался Юрию вместилищем времен, хранящим тайны. Вот и теперь ему слышался звон колокольчика в руках сторожа, гомон шаливших на перемене гимназистов. И Топорский сквозь суету сегодняшнего дня, почти живо видел, как маленький с пристальным взглядом Костя Паустовский стоит у колонны на скользких литых ступенях. Мимо мчится победитель во всех гимназических баталиях - с задорно вздернутым носом - юный Михаил Булгаков. И эти звуки и видения всегда напоминали Топорскому о его призвании, ради которого он шел в этот желтый корпус - учиться. И не чему-нибудь и не как-нибудь…
Но, то, что познал он вчера, коверкало его волю, ломало настроение и грозило втянуть в неумолимо тяжелый закон сожительства, который заставит переосмыслить знание о себе и жить так, как получается, а не как хочешь.
Топорский слушал лекции - такие никчемные, странные…
Глядел иронично, с вызовом, на первых красавиц - на их свежие лица, стильные прически, идеальные фигуры, и поймал себя на мысли, что как-то в один миг стал безразличен и к женской красоте, и к самому себе. И кто он теперь - политик ли, писатель, - решительно все равно.
«Должно быть в таком состоянии Богров застрелил Столыпина», - подумал Юрий.
Вошел декан. Пристально оглядел аудиторию, считая присутствующих, и укоризненно покачал головой.
«Да, и я бы мог, - подумал Юрий, представляя декана Столыпиным, а себя Богровым. - Так мне и надо!»
Вечером его опять посетила Багрянцева. И это превратилось в некий ритуал. Молча, без поцелуев, они сливались в одно целое, потом еще во что-то и еще...
Она пыталась читать ему свои стихи, делилась проблемами, жаловалась, что он никуда её не приглашает. Топорский морщился, быстро одевался, уходил сам или выставлял ее вон. Изнывая потом в одиночестве, он через день-другой находил её снова. Она безотказно шла с ним в комнату или же неожиданно приходила сама, исполняла все его прихоти, подсказывала новые, и какое-то время ничего не просила, и не требовала взамен. Топорского настораживало это бескорыстие и жертвенность; он чувствовал - такого быть не может, но в чём её корысть, распознать не мог.
Он удивлялся, что до сих пор никем не раскрыт. Никто не посмеивался и не судачил об их связи. Уже давно вернулся Печенкин и даже привык к частым визитам Багрянцевой. И чем бы ни был занят, понимающе и безропотно оставлял комнату, когда Людмила появлялась в дверях.
Топорский страстно набрасывался на нее, раздевал, тискал и, удовлетворившись, снова гнал ее прочь, обещая себе, что это в последний раз, и больше он ее не позовет. Но проходило время, все повторялось. И чем чаще виделись они, тем требовательней и нетерпеливее в своей страсти становился Топорский.
В нем даже зародилось и уже блуждало некое чувство благодарности - и едва сдерживалось желание поцеловать Багрянцеву в губы, хотя бы за безотказность и немыслимые удовольствия. Но и так, почти каждая встреча превращалась в феерию телесного праздника, в бурный восторг.
Весна заканчивалась, а вместе с ней к концу подходила учеба.
Топорский взялся за диплом. Писал легко и уверенно, положив в основу алинские лекции о хозорганах и частной собственности. Работа захватила его, и несколько дней он не вспоминал Багрянцеву. Она пришла неожиданно - принесла на белых блюдцах, накрытых чистым полотенцем, жареные котлеты с луком.
-Стоп! Хватит! Это чересчур! - остановил её в дверях Юрий. - Я, кажется, понял тебя. Ты вообразила себя женой и исподволь обхаживаешь меня. Нет! Этого не будет!
Он сгреб все её тарелки в кучу и выбросил в мусорное ведро:
-Уходи!
Окаменевшее лицо её задрожало. Глаза наполнились слезами. Она впервые плакала при нем. Ее кулинарный труд лежал в пыли среди рваных бумаг, молочных пакетов и винных бутылок.
Топорский, не ожидавший слёз, и ошарашенный собственной выходкой не меньше, чем Людмила, теперь думал, как выкрутиться. Он хотел было привлечь ее, но она не далась.
-Спасибо за все! - сорвавшимся голосом сказала Людмила, вырвалась из его объятий и хлопнула за собой дверью.
-Ну и, слава богу! - сказал Топорский через минуту уже самому себе. И ему странно было осознавать, что совесть не грызет его, и казалось ему, что он опять чист, свободен и вновь может мечтать о романтичных, светлых, изящных женщинах.
Багрянцева не появилась и через день, и через два. В конце недели Топорский защитился и собрался к себе в Николаев. Печенкин помогал нести к поезду чемоданы. Обещая созваниваться, они простились, пожимая друг другу руки. Лежа на верхней полке, под мерный стук колес и сквозь сладостную истому, которую всегда испытываешь, уютно путешествуя поездом, Юрий думал: а что собственно мешало приласкать, пожалеть, в конце концов, полюбить Багрянцеву...
Сейчас, издали она виделась ему Синди Крауфорд. Пусть и не симметричное, но у неё было такое же лицо, такие же волосы, такие же пропорции: она также была сложена – разве что крупновато.
За окном мелькали столбы. Прильнув лбом к стеклу, Юрий глянул, сколько хватало, на подколесную насыпь, где трава и гравий сливались в быстро бегущей серой массе. Однообразие картины быстро утомило глаза, отвернувшись, Юрий посмотрел в пластик потолка, отыскивая забавные фантастические образы. Кроме голой красотки в шахтерской каске с козьими ногами и бутылкой вермута в руках ему ничего не привиделось. А между тем его занимала новизна чувства, и он не переставал думать о Людмиле, уже по настоящему стыдясь собственной грубости и вспышек гнева. Смущенный он, старался вызывать в памяти безобразные черты её лица и крупного тела. И как назло не находил ничего отвратительного, отталкивающего, - и не узнавал себя.
…Она не говорила ему ласковых слов, с тех пор как он запретил ей; она не признавалась ему в своих чувствах, но все в ней, - и её молчание и рабская покорность, и желание угодить, - говорили не о простодушной глупости, а о самоотверженности... И ради кого?
Ради него – То-пор-ско-го!!!
«И привидится же такое, - проснувшись утром, выругался Юрий. – Багрянцева, поди, высмотрела себе очередного кавалера и морочит ему голову».
* * *
За окнами потянулись поля, выжженные южным солнцем.
Здесь уже не было резкой весенней синевы неба, какая еще сохранялась в Киеве. Её давно сменила сизоватая дымка зноя. И буйная зелень, еще неделю назад - клейкая и свежая, - уже припала пылью и побурела. Здесь уже налилась абрикосовая завязь, давно отцвела вишня, и ветер поземкой сухие лепестки акаций гонял от бордюра к бордюру.
Конец мая в Николаеве - вполне серьезное и жаркое лето.
Шагнув из вагона в этот липкий и обволакивающий зной, тут же хотелось обратно под сень каштанов и лип, в умеренный прохладный Киев. Ежеминутно тянуло пить.
К солнцу и зною Юрий быстро привык. Сухопарая его фигура в прямых палящих лучах даже находила удовольствие. Ему показалось, он понял любовь бедуинов и туркмен к своим пустыням, - была своя прелесть в тягучем горячем воздухе и в мерном потении.
С работой Топорский определяться не спешил. В запасе было целое лето. Все заботы он отодвинул на август. И от нечего делать съездил в Одессу, в Аркадию, а затем в Херсон, в Гопри – валяться на пляжах. Вернувшись, еще неделю просидел за книгами, и прошелся по политическим тусовкам Николаева. Провинциальные политики казались энергичнее и одержимее столичных, но без здравой самооценки своих возможностей, они походили на маскарадных клоунов - смешных, убогих и недалеких. Их было слишком мало, чтобы с ними всерьез считались власти.
«На окраинах революции не делаются», - скептично признал Юрий. Не находя свежих идей и биения жизни, он быстро заскучал по былому очарованию столицы.
Студенческая жизнь в общежитии, неприхотливая и в общем-то мало удобная, представлялась теперь забытым сном, сладостным и желанным. Он вдруг вспомнил Багрянцеву, хотя думал, что давно отделался от ее навязавшегося образа. Но теперь он ясно себе признался, что о ней только и думал. Точнее о том, что проделывал с ней, и чего так сейчас не хватало. И, в сущности, поездки эти, и пляжные прозябания, и бесцельная ходьба по улицам, - все сводилось к одному - к томлению духа и плоти, к надежде томление это унять.
Его очень тянуло знакомиться, и было с кем. Но, стреляя глазами и вспыхивая восторгом к очередному интересному личику, он не смел подойти и заговорить с девушкой первым, всё так же надеясь на случай и непредвзятость самой девушки.
На втором этаже в родительском доме, где он обосновал кабинет и библиотеку, он просиживал теперь сутками; пытался вести дневник - писать в него наблюдения. Но это сделалось неинтересным - жара мешала сосредоточиться, а больше - не давали работать навязчивые воспоминания, записывать которые он не решался. Топорский не мог спокойно есть, ходить, думать. В голове крутились образы пережитого. Путаясь с новыми переживаниями в один сладостный клубок, они вытесняли предметы остальной жизни, как подраставший кукушонок сводных братьев.
«Неужели нет в жизни ничего более увлекательного? - думал Юрий. - Как избавиться от этого? Не сходить же с ума?! Кухонная баба, косая кухарка имеет надо мной такую силу».
Передышку давал только сон. Юрий целыми днями лежал на диване, от чего пухло лицо, появились под глазами круги, и кожа на щеках и висках позеленела.
Мать, обеспокоено, ворчала:
-Жениться тебе надо, Юрка! Скоро тридцать...
Вылежавшись днем, и чтобы ночью сменить обстановку, он стелил себе на крыше сарая. Пологом над ним нависали мощные ветви ореха. Здесь не доставали ни комары ни мухи, было прохладно и торжественно как в шахиншахском шатре. Но и ночью не было покоя. Среди темноты он вдруг слышал шорохи и игривые повизгивания с соседского сеновала. Что там происходило, он примерно догадывался, но слишком плотен был барьер культурных запретов и условностей, чтобы вот так запросто пойти и присоединиться.
Проклятое желание заполнило все тело, отравило ум и жить, казалось, невозможно, не выведя этот яд наружу. Говорят, зависимость эту снимают и лечат. Но обращаться к врачам стыдно - заведомо известно - они скажут то же, что и мать. Дальнейшая жизнь становилась всё испорченней, никчемной и невозможной. Оставалось умереть.
Топорский слез с крыши и пошел к реке. Был четвертый час. Край неба на востоке уже казался выходом из-под черной ловушки ночи. Полоса бездонно-голубого света и перламутр воды, умильный шелест ивы и влажная прохлада песка под ногами немного успокаивали. Топорский окунулся, сплавал до середины реки и вернулся в постель.
Утром, на удивление бодрый и свежий, он, сложив в сумку вещи, домашним сказал, что едет на ежегодную встречу армейских друзей, и ранним автобусом отбыл в Киев.
Без надежд, без цели, так, его туда просто тянуло.
В Киеве он был вечером и пришел в общежитие в знакомую комнату, где все лето Печенкин так и прожил. Ему пообещали место на киевском радио, но не решался вопрос с квартирой. И он, огорченный, теперь паковал скарб и сдавал кастелянше постельное белье.
-Хорошо, что застал меня, - они обнялись, как старые приятели. - Мне нашлась работа в Харькове, завтра еду. Да, тебе от Слонихи записка. Сейчас, где-то на подоконнике валялась…
В записке был адрес редакции, где Багрянцева проходила практику, и приписка: "Захочешь - найдешь. Люда". Топорский ухмыльнулся двусмысленной формулировке, думая про себя: искал ли он Багрянцеву, и хотел ли именно ее?
Утром, выспавшись на панцирных сетках кроватей, прикрытых газетами и застеленных настенными ковриками, Топорский простился с Печенкиным еще раз и отправился по адресу. Левый, берег, улица Киото, белое девятиэтажное здание, туда, где размещалась новомодная газета.
«Я так ничего и не решил», - думал Топорский, сидя в метро и глядя на мелькавшие туннельные огни и убегавшие волны кабеля.
Она могла быть в командировке, или практика давно закончилась, и она разъезжает по Украине также как он. Или сидит где-то у
родственников. Он надеялся не застать её на работе. Но какая-то неумолимая сила настойчиво вывела его из вагона в подземный переход, из перехода на перекресток, перетащила через улицу. И вот уже заветное здание, облицованное белым песчаником. Через большие окна первого этажа хорошо просматривался холл, лестница, оградительные стойки, за которыми вахтер что-то объяснял выходившей женщине. Взволнованный Топорский узнал до боли знакомую большую фигуру. Вот, сейчас, переходя улицу, он переступает барьер, за которым начнется, быть может, другая, неведомая жизнь, он должен будет сказать главные в жизни слова... И все это происходит почему-то само собой, без его участия, как бы, по воле злого рока. Нет! Так быть не должно!
Незамеченный Багрянцевой, он резко повернул назад в подземный переход, очутился на станции и уже в вагоне метро отчетливо спросил себя, а что же дальше?
Раздраженный, злой, машинально добрел он до общежития, упросил комендантшу оставить его в своей бывшей комнате еще на две ночи. И, ворочаясь на скрипучей кровати, измученный воспоминаниями, обзывал себя идиотом, не евшим, не пившим и неумытым уже вторые сутки...
Ему захотелось горячего кофе с молоком, сырников. Вспомнились выброшенные когда-то в мусор котлеты.
«Утром позавтракаю в ее редакционной столовой, - подумал Юрий, засыпая. – И если встретимся, то, как бы случайно»
В почти пустом зале столовой царил полумрак, пахло, как пахнет любой казенный общепит, во всяком случае, не хересом и не флердоранжем. За кассой в причудливо сконструированном кокошнике из крахмала и марли сидела уставшая кассирша с красными руками. Ее точная копия - и лицом и кокошником - стояла на раздаче. Были сырники, и было кофе; Топорский безаппетитно давился ими. Багрянцевой нигде не было видно.
«Что за малодушие? К чему этот спектакль? – глотая теплую жидкость, укорял себя Юрий. - Поднимись наверх, дерни любую дверь и спроси, где она? Так нет же... Вот, сиди и давись, насыщайся!»
На него уже косо посматривали из-за прилавка и кассы: второй час разжевывает одну и ту же порцию. Наконец он встал, отнес грязную посуду, вышел из столовой, купил пачку киевских газет и еще три часа, не читая, просидел в сквере на лавочке. Его мучили вопросы: ради чего эти жертвы, эти прозябания, это упорство маньяка? Неужели это и есть то самое всепобеждающее чувство с громким именем любовь? Выходит, природе и Богу глубоко наплевать, как и что пробудит это чувство, красота, богатство или страсть? Важно, чтобы оно - это чувство - состоялось!
«Это что, и есть «мои тернии», через которые к звездам? – спрашивал он себя. - К той заветной «звезде», ради которой я очутился здесь, за полтыщи верст от дома? Какая проза!
Ему снова захотелось есть. И он с охапкой газет вернулся в ту же столовую. Людей стало заметно больше, чем с утра. Впереди в очереди с подносами в руках проталкивались два сухощавых типа. Глядя на них, Топорский подумал, как они внешне похожи на него самого... И не исключено, что и они хорошо знают Багрянцеву и знают «так же», как и он. Ему стало жаль себя, захотелось завыть и что-нибудь разбить, перевернуть этот дурацкий поднос с борщом, выбежать на воздух и кричать, кричать, кричать. Наворачивались слезы. Шмыгая носом, он расплатился и занял свободный столик.
Начав есть и, справившись с дрожью в руках, он понемногу успокоился. Сзади кто-то подошел и до боли знакомым голосом тихо спросил:
-Привет! Возле вас свободно? Можно присесть?
Он вздрогнул, обернулся, улыбаясь, ни, сколько ей, сколько своей недавней безысходности, ответил:
-С каких это пор мы на "вы"? Или мы еще до сих пор незнакомы?
Она села напротив. Лицо её с разными глазами засияло. Она обрадовано собрала все его газеты и переложила на свободный стул. Топорского удивило, почему она не спрашивает, что он здесь делает? А Багрянцева, глядя на него всё с тем же сиянием в глазах, уже ела борщ, подавала хлеб, отодвигала пустые тарелки. Он, все ещё слегка смущенный, пытался противиться, но потом, только улыбался, нервно глядел по сторонам, будто высматривал ещё кого-то знакомого. Говорил ерунду, снова улыбался и уже ни о чем не думая - только ел. Она принесла сладкое и еще два компота. Сидели долго. Зал пустел, идти никуда не хотелось, и никто не обращал на них внимания...
Всё-таки её ждала работа. И по лицу Багрянцевой было видно, что её это волнует. Топорский молча встал, подал ей руку, а про себя подумал: быть галантным - черт возьми, приятно!
Действительно, в ней есть что-то от Синди.
Они уже поднимались этажами. Типографские рабочие в засаленных комбинезонах курили на площадках. Вниз бежали курьеры, «35 тысяч одних курьеров». Их обгоняли метранпажи с гранками. Почему-то никто не смотрел осуждающе, с презрительным интересом, или цинично оценивающе. Все были углублены в свои проблемы или же просто захвачены праздностью. И никому не было дела, кто с Топорским - рослая крепкая баба или хрупкий изящный стебелек, о котором он всю жизнь мечтал.
«Наверное, это судьба, - пронзила его мысль. Он остановился, ощущая внутреннюю готовность сделать важный шаг, и сказал на удивление просто:
-Люда, выходи за меня замуж!
Высказанные и выпущенные на волю слова, зажили своей жизнью, уходя во что-то неведомое и новое. Топорскому отчетливо виделся этот путь - прямой, светлый, ясный. На душе стало спокойно и благостно.
Но на лице Багрянцевой природный румянец сменился бледностью.
-Это так неожиданно, - сказала она, еще больше бледнея. И вздохнула, как бы избавляясь от тяжелой ноши:
-Это... Я... Мы... Ты когда решил? – сбиваясь, спросила она
-Только что, сейчас, - ответил он.
-И это серьезно? - спросила она, пристально глядя на него. - Я видела - вчера ты сбежал.
-Но ты же меня знаешь, и поймешь…
Топорский замолчал. Он смотрел на неё и думал, что не плохо бы ещё как-то заверить Багрянцеву в своих чувствах. Сказать, что любит её, убедить, чтобы верила ему. Заломить как-то руки, встать, например, на колено, или еще что-нибудь в этом роде.
Следовало бы вымолить у неё прощение за нанесенные обиды. Но наигранность и артистичная ложь коробили его в данную минуту. А сказать правду, зачем он зовет её замуж, было бы не культурно, не цивилизованно, просто грубо. К тому же теперь, ему нравилось собственное самообладание, спокойствие, с каким он произнес свои важные в жизни слова. Он молчал, смотрел в ее неодинаковые глаза и втайне готовился к её отказу и даже надеялся на отказ.
Багрянцева отвернулась, растерянно вглядываясь в замутненное окно, устало о чем-то думала.
Ему показалось - она нарочно тянет время. Молчит - прислушивается к себе. И что давно взвешены все «за» и «против». И отрицательный ответ давно готов. И лишь из деликатности и природной вежливости она молчит, не обижает его отказом.
-Я согласна, - неожиданно ответила она тихо и печально. Повернулась к нему и через силу улыбнулась.
«Наверное, надо бы ликовать от радости, броситься друг другу в объятия, - подумал Топорский. - А стоим как два истукана. Серьезные, спокойные».
Так что же дальше? Должно быть - смотрины, знакомство родственников, свадьба. Предстоящие хлопоты озадачивали:
-Да, невеселое получилось сватанье, - сказал он, тоже натянуто улыбаясь. – Ну, ничего…
Он огляделся. В коридорах и на лестницах уже никого не было. Он взял её руку, погладил ладонь и поцеловал её пальцы.
-У нас все будет прекрасно, веришь? - спросил Юрий, сам не зная, кого, себя или её.
Они поднялись на её этаж. И в кабинете, собирая со стола блокноты, словари и ручки, старались не смотреть друг на друга, чтобы не всполошить, не вспугнуть слабые колыхания душ. И не передумать.
* * *
Осенью сыграли свадьбу. Гуляли в "Братиславе". Гостей было не много, в ресторане гуляли еще две компании. Получилось шумно - чужие гости братались с Багрянцевскими, пили на брудершафт, в свете ламп блестели раскрасневшиеся лица. Ели, пили до тех пор, пока в ресторане не выключили электричество. Топорский вздохнул облегченно, будто это его самого лишили напряжения и можно стянуть галстук и расслабиться,
Людмилино бесплодие оказалось предрассудком и в положенный срок у них родилась двойня крикливых, темноволосых мальчишек. И это было неожиданно. Топорский ходил слегка обалдевшим. И всем казалось, что это от счастья. Дети не вписывались в привычный ритм Топорского; хоть и в Киеве, но жить нужно было в одной квартире с тещей, выслушивать с должным терпением ее нотации и на глазах у новой мамы с показным добродушием относиться к жене. Он едва выносил это. И после работы не спешил домой. И когда дети чуть-чуть подросли, он охотно и подолгу бродил с ними по улицам, уезжал с ними за город.
Возвращались поздно, уставшие, голодные валились с ног. И таким образом не оставалось места пустому раздражению, скуке и времени выяснять отношения.
Поздно за ужином, при свете низко висящей лампы, подкладывая пюре и отбивную, Людмила ворчала:
-Где вы пропадаете целыми днями? Вечно мальчишки мокрые. Ты простудишь их. И вообще, ты перестал что-либо делать по дому. В ванной плитка отваливается.
Топорский молча ел картофель, не слушал её, а мальчишки, усталые, но довольные, в один голос тараторили:
-А завтра, а завтра мы поедем в Пирогово!
Он ел и думал: вот он и отец семейства, у него скучная работа в сельхозжурнале, жена. Такая же большая и ворчливая теща. Очередь на кооперативную квартиру. Все, что влекло его к жене, он получил. И даже пресытился. А где же счастье?
Гуляя с детьми, он все чаще и чаще стал заходил в магазин «Книги». Делая вид, что ищет труды Чаянова, украдкой наблюдал, как его Бэла с оливковыми глазами подает покупателям книги. Как изящными длинными пальцами пробивает чек, задумчиво и величаво кладет в прилавок деньги.
Детям быстро надоедало в магазине, они проказничали, и Топорский, досадуя, выходил с ними на улицу. С грустью он думал, какая серая, монотонная у него жизнь. И вся как на ладони. И то, что было, и что будет, и то, что есть, - давно известно, определенно, и никакого просвета. Никакой тайны, никакой бодрящей надежды!
Три-четыре года назад разве об этом он мечтал, что вот завертится колесо семейных обязанностей, у него будут дети, и, все, чего он хотел, чем заняты были мозги, надоест так же быстро и станет смешным, пошлым и не нужным, как вчерашние газеты. И было не понятно, как получилось - живешь, а в жизни вроде бы не участвуешь?
Все вокруг - его друзья, знакомые - жили так же, по заведенным правилам, в кругу семьи, с детьми, с привычными ежедневными обязанностями, ходили на работу, строили дачи, ездили в отпуска, и также косо посматривали на сторону, на вожделенный идеал и мнили себя исключительно, необыкновенными.
«Как же мы глубоко заблуждаемся на свой счет, - размышлял Топорский. - Все это суета безрадостная. И особого труда не требуется, чтобы в нее вляпаться. А вот попробуй-ка жить наперекор, упрямо, силою воли создавая жизнь свою упругой, цветной, яркой, осмысленной и интересной».
В субботу под предлогом, что на работе нужно закончить статью, он перепоручил детей теще, а сам пошел в книжный. Он рылся на полках, отыскивая несуществующую книгу. И так же, как обычно, украдкой любовался своей Бэлой. Она как всегда грустна, в темном костюме, рассеянно смотрела поверх прилавка, не замечая ни Топорского, ни суеты за окнами. А ему грезилось, как он обнимает ее, прильнувшую, как он развеет её грусть. И она, благодарная, подарит ему долгий и длительный поцелуй...
-Девушка, скажите, по агротехнике вы не получали переводной литературы, я заказывал в прошлый месяц? – только и осмелился спросить он.
-Нет, ничего не было. - Ответила она без интереса, даже не взглянув на Топорского, снова сложила руки на груди и продолжала смотреть поверх прилавка.
«Разве об этом спрашивают, когда знакомятся?» - подумал он и снял со стеллажа первую попавшуюся книгу. Бэла неподвижная, опершись на прилавок, думала о чем-то своем. И Топорскому казалось, что он обязательно должен узнать о чем думает, и чем опечалено это прелестное создание. Надо только решиться, найти нужные слова, сделать первый шаг навстречу и… два одиночества обязательно узнают, что такое счастье и настоящая любовь.
Перелистывая книгу, он краем глаза следил за девушкой, всё больше волнуясь, что опять делает что-то не то, опять попадает в порочный круг, и вряд ли найдет сил выбраться из него.
Но он продолжал молча листать, а она все также грустно смотрела в никуда.
-Очень жаль, - сказал он, наконец, захлопывая книгу.
Бэла на секунду взглянула на него. Так, что ему стало ясно: насколько он ей далек. И, наверное, не стоит знакомиться ради очередной неудачи. Только заговоришь, намекнешь на нечто большее, как ее глаза наполняться негодованием, растерянностью, а возможно и ненавистью. Он уже хотел было уйти, поставил книгу на место, и поплелся к выходу, как Бэла окликнула его:
-Минуточку подождите! В подвале есть связки книг. Если вы поможете их поднять, может что и найдется.
Он не верил своей удаче. И, размышляя, может не соглашаться, сделать вид, что «не расслышал», уйти. И, как это будет смотреться со стороны: он таскает книги в каком-то подвале…
Но он вдруг согласился.
Спустились вниз полумрачной лестницей. Девушка шла впереди. И ему казалось, когда она оглядывалась, в ее взгляде и в прерывистом дыхании было нечто большее, чем желание заполучить рабочую силу. Он ведь не первый раз в магазине. Всегда роется долго, да и его шумных детей она наверняка запомнила. И, возможно, он всё-таки понравился ей. В душе его еще раз мелькнула надежда на отношения полные радостей с этой нетронутой, неискушенной девушкой.
Они шли всё дальше и дальше темным коридором. Она то и дело оборачивалась, жаловалась на темноту: сколько здесь работает, лампочки в подвале никогда не горели. И голос ее был участливый и милый, с теми особыми нотками, когда хотят приятно угодить или понравиться.
Отрешенная, глухая тишина подвала, погасившая все звуки улицы, почти полностью растворила барьер условностей. И было видно: он нравился. А она нравилась ему. И это впервые. Он шел и не верил, что такое возможно. Стоит лишь откликнуться на ее безыскусный трепет, начать игру, и жизнь повернет иначе, может быть, освятиться идеалом, станет прекрасной и совершенной. Но и от этого вдруг повеяло холодом, как от сквозняков в подвале. И пришла трезвая и твердая мысль: этому не бывать, потому - что есть Слониха-Люда, дети, круг обязанностей, и на всем этом не построишь счастливой любви.
Они остановились в дальнем углу у вязанки книг, куда едва проникал свет одинокой тусклой спирали от сигнальной лампы. Юрий поднял за бечевки тяжелые тома. Решительно и не раздумывая, чтобы не давать воли рукам и чувствам, сдержав себя, направился наверх. Он оставлял свой идеал нетронутым и чистым. Унося с собой всю муть своей души. Он оградил её, может быть, неискушенную натуру от своих пороков и темных углов характера; от неизбежных семейных драм, от бытовой неустроенности первой поры. Он уходил с тяжелой душевной ношей наверх, к свету, решив, оставить все как есть. Он будет продолжать рыться, искать несуществующую книгу. И любоваться издали хрупким станом своей прекрасной незнакомки, ее грустными глазами. И мечтать о ней, как о недостижимом счастье. А она будет стареть, терять прелести свежей юности, выйдет, наконец, замуж…
А он все равно будет лелеять в ней свой идеал. И пока это возможно, он будет приходить в магазин снова и снова.
Он думал так и спрашивал себя, не глупая ли затея… И к чему эти, отречения? И есть ли в этом хоть какой-то смысл?
И согласившись, что есть, что это не выдумка досужего ума и не экстравагантная выходка, а единственный путь спастись, - ему стало радостно от нарождавшегося великодушия.
-Ну, вот и славно! - сказал он, ставя за прилавок свой груз. - Счастливо вам оставаться, девушка. Не печальтесь, все в вашей жизни будет прекрасно!
Она растерялась и не успела поблагодарить. Топорский уже спускался с крыльца.
Возвращаясь к своей Слонихе, он думал, что лучше бы не ходил в магазин вовсе, - растрогался сам, смутил девушку. А как жить дальше, выход все равно не найден.
Пальцы приятно гудели от тяжести перенесенных книг. А ту несуществующую книгу, которую настойчиво искал, он, пожалуй, создаст сам.