Я опаздывала. Ехала с одного конца Москвы на другой. Обещала быть к 17-00, ну самое позднее к 18-00, а сейчас уже восьмой час вечера.
Напряженно думала, трясясь в метро, как побыстрее сократить расстояние. Объявили «Новослободскую» и я выскочила за секунду до закрытия дверей, вспомнив, как мне кто-то говорил, что если выйти на этой станции и пройти пешком минут десять, получается быстрее, чем до «Маяковской», куда я собственно и ехала.
Поднимаясь по эскалатору, озабоченно думала, в какую сторону идти, и что спрашивать у прохожих: нужную улицу или нужное учреждение.
Выйдя из метро, с тоской увидела, как стемнело. Ветер стих, но зато похолодало, и в воздухе кружились мелкие крупинки первого снега.
Мои попытки выяснить, в какую сторону мне идти, не дали никаких результатов. Решила идти по течению толпы, и оказалась на другой стороне дороги. Коренные москвичи видно все вымерли, как мамонты. На мой вопрос: «Как пройти на улицу Фадеева?» Никто ничего вразумительного так и не сказал. Надо возвращаться в метро и ехать уже проверенным маршрутом.
Господи, как много потеряно времени! От такой перспективы даже слёзы на глазах навернулись. Так надо взять себя в руки, а то сейчас расстроюсь совсем, голова соображать откажется, сяду в темном переулке, и буду реветь.
Метро Маяковская в центре – центр совсем рядом – Тверскую улицу должны знать, и я громко стала спрашивать всех, кто проходил мимо: «Товарищи, люди, господа! Подскажите, где Тверская улица! Уже минут десять блуждаю в этих потемках! Как пройти к центру нашей столицы?!»
Многие посчитали это за шутку. Но тут кто-то дотронулся до моего плеча.
Женщина, здесь действительно центр рядом. Надо перейти дорогу и пройти вон в тот переулок. Пойдемте, мне не до Тверской, мне на улицу Фадеева, но я вам покажу, как пройти, это по пути.
Мужчина был очень высокий, с глубоким и каким-то надтреснутым голосом. Я подняла голову, чтобы рассмотреть лицо. Слова, которые хотела радостно произнести, что мне тоже на Фадеева, а не до Тверской, проглотила вместе со слюной. Со словом: «Пошли». Натянулись все струны моей души. От мужчины веяло горем, эту волну от волны радости, спокойствия или простой тревоги, я отличала почти безошибочно.
Я сам не москвич, я из далека – из Надыма, а вот уже вторую неделю хожу по этой дороге… Мы здесь всей семьей: я, жена, и… и… и дочка…
Он боролся с душившими его слезами. Мы шли по малоосвещеной улице. Мужчина навис надо мной огромным, холодным айсбергом. И говорил, говорил громким срывающимся голосом. Я почувствовала, как он проглотил тугой комок, чуть было не вырвавшихся рыданий.
Боже мой, Господи!… Дорогая моя спутница, вы даже не представляете,
какая беда привела нас в Москву.… Есть тут в самом центре столицы огромная больница. Институт, и не просто институт, а институт нейрохирургии. А я ведь до тридцати шести лет и не знал названий таких в медицине. Не дай Бог знать, вам это учреждение.
Пусть никого не коснется такое горе… Дочка у меня, умница, отличница. Правда видел ее редко, я с бригадой все время в разъездах, бурим… Ей тринадцать будет в декабре… Что-то плохо ей стало летом, в обмороки падала… Жена тревогу забила, сначала там у себя всех врачей объездила. Говорили - возрастное, а в сентябре слегла. И не ходила, сюда уже на носилках приехали. В самолете беда, нет условий в самолете для лежачих.
Вы представляете, а тут очередь, очередь на операции, чтоб деткам удалить опухоль и не просто где-то, а в голове… Господи! Не дай Бог вам узнать все это.
…Замечательные специалисты, замечательные условия в больнице, только б, если это санаторий!
…А нашей девочке уже поздно… Уже поздно операцию. Все опутала опухоль, проросла в моей девочке всюду.
Я ни словом, ни единым словом не перебила его. Он шел впереди меня большими шагами, сокращая расстояние до своей девочки, давясь слезами и иногда оглядываясь в мою сторону. Все его сознание было далеко от этой столичной суеты. И все казалось такой глупостью. И эти рекламы с неоновым светом, и заботы: как выглядеть или что надеть, разве думает кто-то об этом перед лицом смерти?!
Я уже видела центральный вход в институт нейрохирургии имени Бурденко, но решила пройти не через центральный вход, а через старый корпус. Пусть этот мужчина, так неожиданно откровенно изливший свою душу думает, что Господь не дал мне узнать все это.
Он взял меня за руку и крепко сжимая своими большими и горячими руками мою руку, говорил, как мне пройти на Тверскую улицу.
Я рад, дорогая моя спутница, что вам не сюда! Пусть не обольщают вас эти навороты современного здания, за этими стенами людское горе.
И только одному Богу известно, сколько нужно сил, что бы мне – здоровому мужчине видеть, как умирает дочь.
Он смотрел на меня, через пелену слез, медленно разжимая руки и отпуская меня.
Идите. – И я пошла, так и не сказав ему ни слова.
Уже поднимаясь в лифте, в детское отделение подумала, как бы не столкнуться с ним в коридоре. Да только вряд ли он запомнил меня. Мы все там на одно лицо, на одно лицо того горя, что привело нас в эту больницу.
Я глянула на часы: 19-53 и прибавила шагу, в одной из палат меня ждала дочь и моя мама, которую я должна была сменить еще два часа назад. Через день у нас должна быть повторная операция.
_____________________________
О чем только не переговоришь в больничных палатах, когда разожмутся тиски отчаянья, когда хватка душившего тебя горя чуть-чуть ослабеет.
На простой вопрос: «С какого числа вы в больнице?» или: «А у вас, когда была операция?» Ответ может вылиться в целую житейскую исповедь, покруче сериалов, что показывает нам телевидение.
Давным-давно разведенных родителей болезнь ребенка вдруг соединяет опять вместе, а кого-то наоборот разводит навсегда.
А сколько новых медицинских разработок передовая из уст в уста, родители воспринимают, как панацею!
Кто-то говорит о хилерах, кто-то о Новосибирских ученых и их методах воздействия на раковые клетки, о гемиопатии и экстрасенсах, о выдающихся нейрохирургах и лечении за границей, о новейшей химиотерапии и облучении. И я, включаясь в разговор, делюсь всем своим семилетним опытом по спасению своей дочери. Но, переговорив обо всем, что мы перепробовали в медицине, вдруг неожиданно для себя перевожу разговор совсем в другое русло.
Я говорю о том, что мы родители стараемся вылечить детей предпринимая все попытки, но разве можно избежать неизбежного – смерти. На меня все шикают и просят говорить потише. А разве оттого, что наши дети будут жить за закрытыми дверями неизвестности нам или им станет легче? Разве этим одолеем неизбежность?
Все мы в большинстве своем крещеные в православную веру люди, но не верующие в Бога, а значит и в спасение. Все наше отчаяние в этом, и весь наш ужас перед неизбежностью смерти в неверии в Бога. Тогда зачем скажите мне, мы присягали на верность Ему в крещении плоти своей, если не верим в спасение души?! Конечно, и я немощна в грехах своих и обливаясь слезами, разрывает мне сердце болезнь моей дочери. Но ничто не утешит меня кроме веры, веры в спасение душ наших. Так, как весь суетный мир окружающий нас не более иллюзии.
Все притихли, и мало кто понял, о чем я только что высказалась. И меня спросили: «Чем тебе помогла твоя вера в Бога?» Вот лукавый вопрос, вопрос о спасении плоти нашей, Но я твердо верю, что только по молитвам: моей, мужа, наших бабушек и близких наших живет мой ребенок! Ибо нет ничего невозможного для Господа нашего Иисуса Христа.
Расскажите детям об этом, дайте надежду им, укрепите веру их. А те, кто поверит в спасение, придите в храм, подайте в доме Божием записку о здравии детей и близких своих. И подхватят ангелы из уст священника имена близких ваших и вознесут к престолу Спасителя. И услышат все кто в храме: «Еще молимся о здравии тяжкоболящей отроковицы Елены и младенца Ксении».
И не оставит Господь прошение без ответа, продлевая дни жизни наших детей.
Октябрь 2001г.