Рожала в неохоте, отвращалась от дитяти, груди не давала. Сердобольные вЫходили девочку. Росла молчуньей, всё мать искала, фигурки из пластилина лепила. Знала: до того, как умрёт, явится посланник, вернёт отобранное. Уподоблялась обычным женщинам, жила полстолетия. На гору взбиралась тайно, ожидала предела. Муж тенью преходящей покоился на диванном троне. РОсы её впустую испарялись, неприкосновенные. В вакууме обитало налитое тело, без дотрагиваний, без любования. Обида штормовым океаном кипела. Волны о стекло бронированное бились. Потом иссякла. Когда у подножия разразилась цветами низина, и всадник скакал вперёд солнца, оружием отбивая себе спину, конь задыхался, стреляя пеной, по травам вхолостую – глаза её успокоились: зрачки укатились под веки, перестали дрожать ресницы.
Ожидала его в зачатии, ходила в храмы молиться, ложилась в постель, одеялом до подбородка укрывалась. Видела картины странные. Внутренним зрением сквозь глазные яблоки и зрачки в веснушках касалась изнанки век. Аурой вольфрамовых нитей вспыхивали круги сферические. Глаза закрыты, свет погашен, а на веках колеблются нити накала. Как только дотлевал отпечаток последнего протуберанца, воцарялась темнота, и начинался круговорот живых картин. Угасающие следы блуждающего духа являли незатейливые бытовые сценки: спринтер полоснул грудью финишную ленту, старик отрешённо прислонился спиной к брёвнам пятистенки, обнажённые до пояса парни слаженно укладывали рыболовные снасти, на лавке у забора женщины сосредоточенно грызли семечки. Детей не видела. Не было детей.
Слышала речь непонятную разборчиво, японцы в пёстрых кимоно, какие-то чёрные люди сновали. На экране закрытых век – кусочки земной жизни, собранные со всего света. Зверей видела - не боялась. Людей наблюдала - сердце в горле застревало. Искала место по-ниже, по-темнее, страх туда затолкать. Часами лежала под кроватью. Всматривалась в пыли клубочки. Мысленно отделяла подушковые пушинки от рыжеватых волосинок. А пылинки, примагниченные друг к другу, - не с Луны ли их намело? Славно, что Луна безлюдная - мусора меньше на полу. Рассматривать пыльные шарики сначала интересно, потом скучно. Всегда серые. Были бы разного цвета, можно было бы их собирать, накопить, валяться в них. Принимать пылевые ванны. Болеть ими, щекотаться. Пылинки побеждали страх. Малое опрокидывало великое.
Подходила к окну, открывала ставенки. Глядела поверх крыш супротивных домов. В розовых облаках, освещённых гигантским факелом, пыталась вычленить всадника. Нет, он пока ещё не сел на коня. Пеший, в тусклой кольчуге, из-под руки через тысячи облаков заглядывал в окно к прозорливой. Приманивала его кровью месячно-лунной. Воды боялась, кабы запах не отняла. Не пришёл. Чёрной кровью приманивала – сама в темень провалилась. Из черноты вынырнула в белизну стерильную. Три цвета: сажа, белила, клубника. Красный остался в памяти, чёрный ждал своей очереди, белый опрокинулся реальностью. Просила развести белизну, хоть чем-нибудь. Пусть бы ведро пластмассовое синее стояло. Не полагается - стерильно. Смените колпак на лампе! Есть же фиолетовые! Кастелянша хмурилась: денег на дизайн не выделяют. И не выделят. Никогда.
Опутывала прозрачными тонкими трубками. По ним - жидкость бесцветная. Снова закрывала веки. Экран сиял разноцветием. На куртках матадоров золотом расшиты узоры, алая шаль, быков не видать. Ритм кровавый. Пульсирующий. Красный доминировал. Принуждала себя представлять зелёный. Вспоминала полёт на самолёте. В Архангельск. Летели минут сорок, невысоко и всё над лесом, лесом, лесом. Тёмно-зелёное море под брюхом самолёта. А говорили, леса исчезают. И тайга редеет. А звери по городам разбредутся, голодные, беспощадные. Я бы тигра уссурийского приручила. Без скрипа качается люлька забытья. Успеет ли всадник? Скатилась в пуховые перины сна, затянута вязкими, медовыми путами безвременья. Большим шаром комнатной пыли завеялось тело и растворилось в невесомом пространстве. Появится всадник, руку на голову положит, начнёт из пропасти вызволять.
Открывала прилипшие веки, как тяжеловес на помосте штангу выжимает. А вес не по силам. Слышала бряцание кольчужек. И голос зычный: «Пробудись! Встань, спящая! Воскресни из мёртвых!» Смеялась сквозь марево сна: ещё дщерью Сиона назови. Как только меня не кликали: полоумная, пустоцвет, перелётная птица. Только по имени никто не звал. Опротивело борщи варить, простыни с пододеяльниками в ванной стирать. Пусть буду умалишённой. Многие ли достигли середины сердца? Любви хочу. Привёз? Не отвечает, от пут дремлющую вызволяя. Отвёл трубки от артерий, к венам зарубцованным палец приложил. «Вставай!». Глаза сами открылись. Последние секунды дышала, запечатывала всадника на задник век. Думал, освободил её. А она – связана. Связана. Повязана векАми и миром. Безвольная, беспричинная. Неприкаянная Ксавия.