Из евпаторийских дневников. 2006г
...Все еще первая половина ноября. Дожди почти прекратились, часто выглядывает солнце, и можно посидеть на терраске, закутавшись и подставив ему лицо. Мобильник в кармане, и как хороша тут слышимость, совсем не то, что в квартире с толстыми каменными стенами.
Какая радость - эти всегда неожиданные звонки, любимые и разные голоса, интонации, в Москве они так были редки, а сейчас почти каждый день кто-то звонит. Пока еще часто... И, конечно, из Германии.
Моя девочка родная - ежедневно, а если мне невтерпеж, я звоню сама, и она тут же перезванивает, экономя мои расходы...
...Вернусь к Марине. На днях, уходя, она сделала мне ручкой, бросив нежно-небрежное – «Пока, ребенок!». В первый момент приняв эту неожиданность, как нечто привычно-знакомое,
через мгновение я застыла в полном обалдении... Сквозь нелепость и несообразность этого восклицания (в нашем солидном, прямо скажем, возрасте), я услышала вдруг эхо своего детства, тонкую забытую нить...
Боже мой! Ведь она именно это и буркала мне снисходительно и безлично, уходя в ярости из своего дома, когда мы с мамой бывали у них в гостях...
Сейчас же, через полвека, вырвавшись случайно из каких-то глубин ее сознания, эти невероятные слова, это обращение ко мне было таким теплым, что я почувствовала себя маленькой...
Марина перезвонила мне через полчаса, - изумленная, не веря себе, - в самом ли деле она это сказала, не почудилось ли ей и почему «это» вырвалось из нее?!
Мне пришлось ее успокоить, – ты забыла, именно так ты говорила мне когда-то, я вспомнила, когда ты была уже за воротами, это было эхо прошлого, нечто атавистическое. Мы рассмеялись, но ошарашенность осталась...
Я помню ее рядом с моей троюродной племянницей Майкой, - Маэлой, уж не помню из чего образовалось такое шикарное имя..., неужели из - Маркса-Энгельс-Ленина?! О!
Они с Мариной были ровесницами, и эпизодически дружили во время Майкиных летних приездов в наш дом, в Евпаторию. И Марина и Майка были крепенького, плотного сложения, спортивные, активные, заводные, обожали всякие подвижные и неподвижные, но азартные игры – пляжный волейбол и пляжный преферанс...
...Тогда, в 50-х, на пляжах оставалось место не только для волейбола –
от тентов до каменного невысокого, но широкого заборчика, отделяющего пляж от набережной,
было сколько угодно раскаленного золотого песка под палящим солнцем, свободного от нежелающих сгореть дотла...
Зато от границы тени за тентом до кромки воды все пространство было так усеяно телами, что пробиться к морю, не наступив кому-нибудь на конечность и не засыпав
чью-то голову песком, было совершенно невозможно.
Места на пляже занимали с рассвета. Натягивали простыни на колышках, завязывая смешными узелками, забирались под них семьями, с чудовищными запасами еды на весь день и постоянно питались – воняло котлетами, солеными огурцами - понимаете, у моря это не пахнет, как на кухне или во дворе, не сочетается это с морем...; а к концу лета непременно раскраивались тут же арбузы и дыни, все это заливалось помидорным и персиковым соком, не из пакетов, естественно, просто в те времена все овощи и фрукты истекали при надкусе собственными соками, и облизывать их приходилось с локтя, остальное вымывалось всеядным, терпеливым, непортящимся от всяческих вливаний морем...
То и дело слышалось- «Боря! Выйди из моря!», «Боря, ты слышишь?, ты уже синий!
Иди скушай помидор!»... Недовольный толстый «Боря», сидевший на мели и не умевший плавать, вылезал на берег, и, делая кислую рожу, с аппетитом уплетал не только помидор...
Боже, как мы презирали «курортников» с их заниманием мест, жратвой и этими воплями.
Мы были аборигенами,- тощими и закаленными.
В нашем детстве мест не занимали, не лежали, не ели...Плавали, ныряли до посинения, оставляя на берегу сандалики...
Мы «шли на море» - маленькие, дошкольные, небольшой стайкой – две-три девочки-соседки, изредка к нам присоединялся какой-нибудь приезжий мальчик того же возраста, у которого оказывалась на редкость смелая мама, а чаще - придурошный наш сосед Марик, но обычно компания была девчачьей и - никаких взрослых, только по вечерам или в воскресенье.
Шли в трусах и сандаликах с маленькими полотенцами на плечах и купальными шапочками в руках – шапочки были нашими сачками, никто и не собирался пялить их на голову, но родителям обещалось, с ними мы охотились на мели за пескарями и морскими коньками...Вряд ли кто-нибудь помнит,
что были такие изумительные водные существа, плавающие вертикально, размером и формой напоминающие шахматного коня и знак вопроса одновременно, но более изящной и загадочной лепки... Вот так, в азарте бегая по мелководью, мы и загорали – кто до черна, кто – до «персика» - по количеству изначального фермента. Потом плавали – не слишком далеко, потому как обещали,- без взрослых – никаких дальних заплывов, так, до ближайших камней.
Замирали мы лишь на время, сосредоточенно строя замки из мокрого песка, понемножку выпуская его из кулачка, чем выше, тем туже его сжимая, чтобы струйка переходила в крохотные капельки на вершине – «соборы святого семейства» сооружались вдоль всего побережья, и вечное это строительство продолжается до сих пор не только в Барселоне.
Великий Гауди всегда оставался ребенком. Кто сможет это оспорить?
А возвращались босиком, неся в резиновых шапочках воду для мытья ног перед входом в квартиры. Однажды эта процедура кончилось для меня печально. Поскользнувшись на мокрой каменной ступени, я грохнулась о вышестоящую затылком и отключилась. Папа вышел на крик моей подружки. Очнулась я в его руках. Помню, как он отнес меня на кровать, и 2 недели выпали из жизни из-за сотрясения мозга.
Но не лето.
Лето продолжалось...
Много лет спустя, приезжая в Евпаторию летом с маленькой моей дочкой и мамой, я изредка видела уже другую Марину, замужнюю, потом разведенную, - красивую, холодно - резкую женщину в постоянных конфликтах, если не сказать вражде, со своей матерью и дочерью, причины этой вражды скрывались, о них можно было догадываться,
но мне не хотелось, было неприятно и неинтересно, а потому вопросов не задавала...
У меня с этим городом было столько связано своего личного, столько счастья и горя, в нем снова и снова оживала мучительно тлеющая от воспоминаний и смутных надежд первая моя любовь...
Так что остальное,- чуждое, тем более злобное и грубое, отталкивало меня и скользило мимо...
Сегодняшняя Марина другая. Конечно, осталось в ней то, что отпугивало меня когда-то - резкость, неколебимость в принятия решений, независимо от их правильности, командный тон, - но все это как-то смягчилось, пропитанное печальным житейским опытом, пониманием, переосмыслением, обретением мудрости...
И, главное, - пронизано такой щемящей любовью к ушедшей матери, с которой они примирились наконец в последние годы, поняв друг друга, да, собственно мать ее любила и понимала всегда, обладая более легким, ироничным и, безусловно, добрым, хотя и тоже своевольным нравом... Вот только Марина сопротивлялась...
Прошло больше пяти лет, как не стало ее живой, веселой, до конца ясной разумом матери, а тоска, одиночество не уходят. И когда она говорит об этом, на глазах отнюдь не сентиментальной Марины слезы...
( прод. следует)