Когда мне будет слишком больно.
Новые дороги прокладывали прямо на моих глазах колеи сквозь исхоженные за сотни веков городки, и каждая Божья Матерь в венце из белых лепестков неприкасаемой невинности молилась за мою дорогу. Как знать, может все эти святые страны, в которой летние травинки ещё не разогнулись от истёртых о камень спасённых им душ босых ног Господа, может, все эти жившие когда-то люди, ныне несущие над головой нимб, помнят и тех, кто сотни, тысячи лет назад проходил по этим улицам, дорогам, тропинкам, и нёс в себе кровь.
Мою кровь. Ту самую, что сейчас трётся изнутри о мои вены и горит от соприкосновения с твоим именем, - именем человека снегов, никогда не видевшего воочию ни этих охраняющих истину статуй в каплицах, ни голубей, приземляющихся на коричневую кожу Краковских соборов, ни усталых славянских глаз гордого и честного племени, каждый из которых мог бы оказаться зачинателем моего странного, долгого, похожего на степной путь без начала и конца рода.
Где было начало – не подскажут, где остановится конец – промолчат. Проходят гордые пани по булыжным мостовым вскинувшейся вновь в небо Варшавы, и держит что-то броситься к ним, и упасть на грудь, и спросить – сестра ли? Примешь?
Где проходила та гордая пани в чёрном корсете на серебряных пуговицах, качая простыми красными бусами и шелестя пышной юбкой, пани, чья Бог знает лишь, какая по счёту правнучка пришла в отчуждённый имперский город жестокой страны с ветром в светлых волосах, и отдала и свет волос своих, и свет глаз кирпичному заводу и жестокому мужу, оставив только немного дорогого, как крупинки хлеба в Блокаду, добра и любви малютке-дочери, да и мне перепало, пока не завьюжил ноябрь. И осталось ли что-то во мне от той утомлённой жизнью женщины, чья, Бог знает, какая по счёту прабабушка гордо капала тонкими каблучками по нетронутым ещё войной и идеологией мостовым Варшавы?
А, может, то Краков был, с его молящимся среднеевропейскому небу Костёлом, куда никогда больше не заглянет красный глаз вавельского дракона, и где смиренно сложив белые руки лежит святая королева, так похожая на ту, кто закончил жизнь свою в грязном имперском городе тысячами километров северней, и носящую её имя, звучащее как горьковатый привкус исповеди на губах – Ядвига, Ядвига… Вернись, поведай?
Прохожу по улицам, и усталые мизинцы сквозь натёршие до слёз в глазах туфли пытаются нащупать землю. Ту самую, которую ты, такой далёкий и полный своих особенных забот, не целовал ступнями, ту самую, которая могла быть моей, если жил тут человек, кого в народе прозвали дроздом, такой же, как и я мятущийся и одинокий.
Да разлетелись дрозды по сторонам света, да потерялись нити и затихли голоса, и прохожу я здесь уже гостем, где в тёмных костёлах можно поймать дыхание Бога, если очень попросишь его наклониться и подержать в добрых пальцах боль хоть на несколько минуточек. И тогда чувство родного проникнет в сворачивающуюся от тоске по твоим тёмным лапландским волосам кровь, и кулаки снова разжимаются в пальцы, готовые ласкать твои ресницы, и приходит в душу стук родных камней, и хочется выбежать из-под готических сводов и рассмеяться, расплакавшись, - дома, Господи, наконец – дома!
Но поезд уходит на север. Там ждёт пыльный имперский город, там где-то рядом, в прохладных озёрах твоих лесных территорий, плавают твои рыбы, там где-то скоро будет играть твоя музыка и толпами проходить голодные армии потребителей плоти ангелов, там где-то все твои, не раз проклятые мною из глубины моей собственной преисподней друзья и почитатели, и ты сам – такой родной, что хочется плакать от мысли о кончиках твоих пальцев, и такой далёкий, что сердце стынет инеем среди непогасшей ещё жары, как знать, последнего ли моего лета, и падает, падает, падает на асфальт твоих городов и пыль паромных сцен.
И когда мне будет слишком больно – от того ли, что слишком много когтей потянется к твоей душе, от того ли, что очередная бумажка с гордым тиражом оттиснет вонючей краской ложь под твоей фотографией, от того ли, что снова и снова твоя красная от света дьявольского огня музыка иссушит меня до самого дна – не важно. И тогда я просто закрою глаза, и пальцы Бога вернут меня на кажущуюся такой мягкой деревянную скамейку под готическими сводами, и я почувствую, как за этими стенами зашумит МОЙ город, где ходят в недорогих коралловых бусах гордые пани – МОИ сёстры, и МОИ улицы приглашают на рынок скрипом повозок, и боль отступит – обязательно отступит, и губы прошепчут голосом предков старые слова о ещё более старом чувстве:
- Mam tysi;c sl;w pocaza; tobie jak du;e w serce moem milosc k tobe ;piewae...
;roda, 20 sierpnia 2008