Козодой действительно отдал приказ быть осторожнее.
- Тут, конечно, налицо ограбление, - говорил он. Явно не органы действовали. Слишком топорная работа, на них непохоже. Да и не мог такой человек, как Цеховой, проворонить их агентов. Тем более результат - два трупа и двое в реанимации...
Ружин в буквальном смысле наслаждался, слушая речь организатора и вдохновителя всех побед секты. На Чубчика, конечно, можно - и даже нужно - было рассердиться, но результаты его трудов все равно впечатляли. С размахом. Вот только для того, чтобы дождаться этой речи Козодоя, пришлось изрядно настрадаться. Ничего путного за первые два часа он вообще не услышал - только молитвы и пение псалмов, странных, больше похожих на хард-роковские баллады, сочиненные, видимо, кем-то из "белых детей", имевшим музыкальное образование. Музыка была агрессивной, тексты - злыми. В общем, ничего хорошего. Наслаждаться нечем. Хард-рок, как таковой, у сектантов тоже вышел не ахти.
Лишь стойко выдержав этот бред, Ружин дождался прощальной речи Козодоя. Правда, и тут он ничего полезного для себя не услышал. О том, что главный призовет своих подручных к осторожности, осторожности и еще раз осторожности, можно было догадаться по его первой реакции на смерть Цехового. Но лишний раз убедиться все равно не мешало. Удивляло Ружина другое - для чего сектантам собираться каждый божий день, как на работу? Неужели только для того, чтобы проорать хриплыми голосами совершенных биндюжников хвалу Всевышнему? Глупее этого придумать ничего нельзя было. Сектанты, по сути, сделали невозможное – достигли вершин идиотизма. Первопроходцы! Каждый сбор мог завершиться провалом, и они знали об этом - не могли не знать, что за ними ведется слежка, иначе откуда бы появились трупы агентов ФСБ. Не от сырости – это точно. И тем не менее каждый день продолжали собираться в своем укромном местечке - сориентировавшись по экрану, Ружин поставил в центре заштрихованного прямоугольника маленький кружочек, из которого вещал Козодой, и собирался провести от него стрелочку - путь, которым декан будет возвращаться. Этот вопрос тоже был весьма занимателен.
Вообще, Ружина очень интересовало, почему ему с такой легкостью удалось с первого же раза вычислить местонахождение штаб-квартиры сектантов, а гэбэшники на этом все мозги измусолили, но так ни до чего и не додумались. Хотя, собственно, удивительного в этом было куда меньше, чем могло показаться с первого взгляда. Сыграло свою роль то обстоятельство, что "белые дети" в первую очередь постарались оградить себя от неприятностей, собрав досье на сотрудников органов - едва ли не лучшее, чем имелось в самих органах. Это был первый и, наверное, самый умный ход с их стороны. Вторым их достижением было сидение в тайге в момент окукливания секты - так, что даже дикие лоси не могли отличить их от примитивных староверов. Это уже потом, когда организация разрослась и стала способна на большие подвиги, она выбралась на простор, как выбирается зверь, зализавший свои раны или, вернее, почувствовавший, что скопил достаточно сил для того, чтобы побороться за место под солнцем.
Госбезопасность заинтересовалась новым явлением на фанатико-религиозном небосклоне, но было уже поздно. Зверь на зубок выучил имена и фамилии своих врагов и мог различать их даже по запаху. И он был достаточно силен для того, чтобы нападать первым - не в лоб, а со спины, из-за кустов. Он не объявлял войны, он просто принимал разумные меры предосторожности, по-прежнему предпочитая находиться в укрытии. И при такой политике охотники были обречены. Ружин представил себе, что при каждой тропинке на входе в лес, в самом ее начале, засело по медведю, и усмехнулся. Получилось весьма образно. Именно то, о чем он думал. Никто не войдет в такой лес, но никто и не выйдет оттуда. Люди даже знать не будут, что за злая сила охраняет его, потому что некому будет рассказать об этом. Так что осведомленность ФСБ относительно существования секты и тем более ее планов на будущее уже можно было расценивать, как подвиг.
Но, если продолжать развивать медвежью тему, то однажды в строго охраняемый лес приперлись два старых развеселых секача. Желудей похавать, другой падалицы, то-се. Медведи пропустили их без проблем - кабаны не люди, так ведь? Лес охраняется только от двуногих, а если за каждой зверушкой гоняться, то медвежьих сил ненадолго хватит. Знали бы медведи, что эта свинская парочка - Ружин с Чубчиком, то есть – были наняты охотниками в соседнем лесу...
Вот, собственно, и весь секрет его успеха. Ружин даже слегка разочаровался в нем, да и в самом себе за компанию. Легко совершать подвиги, когда неприятель спит. Но считается ли это подвигом? Впрочем, если разобраться, то эти сукины... ах, простите - белые - "дети Христа, тоже творили свой подвиг, когда никто об этом не подозревал. Так что, если рассуждать здраво - а Ружин верил, что именно так он и рассуждает, и был в известной степени прав - то он всего лишь занимался тем, что бил врага на его территории его же оружием. Завет великого Виссарионыча, вилы ему в бок с тройным тулупом!
После заклятия осторожностью Козодой еще раз благословил свою паству, хотя, насколько Ружин соображал в церковных делах, сделать это должен был Иванов. Но в секте, видимо, соблюдались законы теократической монархии - глава господствует над всем. Неважно, что он ничего не понимает, например, в настройке пианино - он глава, и он диктует моду: "Значится, сегодня настраиваем не на "ля", а на другую октаву!". Глупо до невозможности, но приходится побчиняться. Потому что он - глава, и все сказанное им свято. Впрочем, в жизни секты было слишком много глупого, что удивляться было нечему. Вместе с тем она успешно функционировала. Настолько успешно, что даже всемогущая некогда госбезопасность, которая, к слову, и сейчас еще может кое-что интересное показать, и не только своим, доморощенным, зрителям, бралась за голову. И не просто бралась - хваталась.
Иванов, конечно, был первосвященником, но "перво-" – только номинально. В мире "белых детей" никто и ничто не могло оспаривать приоритета декана Института права. Он был всем. Разве что не Богом. Но он был Гласом Божьим, и это давило на остальных сильнее, чем если бы он был самим Богом. Впрочем, давило не на всех. Ружин сильно сомневался, что особо приближенные трепещут перед ним в той же мере, что и остальные сектанты. Более того - Ружин подозревал, что они и в Бога, как такового, не очень-то верят. Бог нужен им только как средство зарабатывания денег и власти. Не более, но и не менее. Они чтут его, как нефтяной магнат чтит свои нефтебуровые вышки. В остальном они свободны.
Ружин искренне думал, что это так, и вряд ли он ошибался. Прожив на свете три с половиной десятка лет, он в некоторой степени познал глубину человеческой подлости и с определенной долей уверенности мог биться об заклад - далеко не во все то, что говорится с трибун, верят сами говорящие. Будь то теоисты, сионисты или коммунисты. Названий может быть много, но суть от этого не меняется. Большинство из них просто зарабатывает себе деньги, имидж или политические очки. "Кто из нас без греха? Но за этот грех вполне можно закидать камнями", - подумал Ружин.
Козодой, как истинный капитан корабля, покидал его последним. Ну, или почти последним. Шаги расходящихся давно стихли, а жучок все так же хранил молчание. Ружин начал нервничать. Проследить за остальными участниками религиозных песнопений он не мог, поскольку жучком был помечен только главный, а выяснить, какой тропой уходят сходчики, было необходимо. Потому что тропа была, судя по всему, жутко засекречена - иначе бы ее не удалось так долго и удачно скрывать от госбеза.
А главный, сволочь такая, никуда не торопился. Торчал в своем центре и, что самое противное, молча. Ружин почувствовал, что покрывается липкой испариной. Его снедало нетерпение. Нетерпение - и хотение что-нибудь услышать. Желательно, полезное. Но Козодой, понятное дело, об этом знать не знал, сидел и молчал, как замороженный. И разморозить его у Ружина не было никакой возможности.
А между тем на улице запахло вечером. Именно запахло, причем тонко, как пахла бы, к примеру, щепотка мяты, завернутая в толстый слой табачных листьев. Ее вроде бы и нету, - такой малой толики на фоне полутонны табаку, - но она все же присутствует, исподволь меняя вкус дыма. Так и вечер; его еще не было, но им уже пахло. Люди потеряли где-то во времени свой деловой вид, которым щеголяли еще час-другой назад, да и солнце слегка расслабилось, придумав, что светилу тоже нужно иногда отдыхать. Не все же людям из мозгов запеканку делать. Оно, возможно, весело и забавно, но тоже весьма утомительно. Как, впрочем, и все веселое и забавное. В голове у Ружина тоже постепенно зрело состояние расслабленности. Его рабочий день был не нормирован - глупо, правда, нормировать рабочий день полушпика-полукиллера, подсадной утки, темной лошадки? Его, правда, никто и не нормировал. Но общее состояние улиц было еще более заразным, чем холера или, скажем, чума. Расслабленность захватывала все больше, усугубленная общей нервозностью первых суток операции.
Поэтому, когда наконец раздался голос Козодоя, борцу с фанатизмом пришлось в спешном порядке мобилизовать свою нервную систему с тем, чтобы снова сконцентрироваться на факте незавершенности рабочего дня. Совершенной незавершенности, если уж на то пошло, потому что он вряд ли закончится даже глубокой ночью.
С горем пополам вернувшись в нормальное - читай, рабочее - состояние, Ружин с удивлением услышал, как Козодой говорит, неясно к чему (впрочем, в этой неясности, возможно, было повинно состояние расконцентрированности, в котором Ружин позволил себе некоторое время находиться. Впрочем, речь декана в любом случае оставалась для него загадкой, заданной совершенно не к месту):
- Жизнь человека действительно бесценна, - задумчиво вещал Козодой, обращаясь к какому-то неведомому собеседнику. - Просто потому что в смысле ценности - полный ноль: задаром дается, задаром и забирается. Цеховой в этом на собственной шкуре убедился.
- Так его же, вроде, ограбили?! - изумился чей-то ничейный – по крайней мере, для Ружина - голос. - Деньги взяли, часы, пистолет. Так что, может, не так уж и бесценна, Отец?
"Ого! - подумал Ружин. - Отец - это круто. Даже, наверное, солидно. Уж для такого типа, как Козодой - точно. Только-только отметил сорок четыре года, как начал загаживать эту землю, и вот поди ж ты - Отец! Назвали бы, скажем, боссом или шефом или, скажем, по-православному - батюшкой. Ну, на худой конец - святым отцом. Еще куда ни шло. Было бы объяснимо. Просто очередная кучка свихнувшихся собралась вместе и начала снова изобретать давно изобретенное - фюрер, дуче, все это уже было, все это уже неинтересно, нужно придумать что-нибудь пооригинальнее, чтобы потом в глазах - интересно, в чьих? – не выглядеть плагиаторами. Так ведь нет - Козодоя назвали "Отец", и было в словах говорившего немалое уважение. Значит ли это, что в верхушке секты - или, скажем, среди приближенных к верхушке - есть люди, действительно верящие в то, что делают?".
Решение этого бессмысленного, в общем-то, вопроса (верят или нет, а остановить их все равно надо), Ружин решил отложить на потом. Потому что Козодой тем временем принялся пояснять свою предыдущую фразу.
- О чем ты говоришь?! Деньги, часы, пистолет... Жизнь-то у него все равно забрали даром! Понимаешь? У поганых капиталистов есть привычка платить за то, чтобы ребенок родился. Но ведь платит не ребенок. То же самое и со смертью. У Цехового забрали жизнь из-за денег или часов, или из-за упаковки презервативов - не это важно. Деньги, часы, гондоны - это все приходящее. Когда люди расплачивались друг с другом ракушками или звериными шкурками, их убивали из-за ракушек или шкурок. Это не суть; так было и так, наверное, всегда будет, потому что это заложено в человеческой природе. Убийца может отнять у жертвы деньги, но ведь это не будет платой за отнятую жизнь. В таком аспекте самым справедливым оказывается принцип "Око за око", когда общество убивает убийцу. Но и это приносит лишь небольшое моральное облегчение, тогда как в сути не верно. Убийцу лишают жизни вслед за жертвой, а не вместо нее. В этом-то и закавыка. Поэтому за жизнь человек не платит, когда она ему дается, и не получает компенсации, когда она отнимается. По большому счету, жизнь - это большая, но безвозмездная ссуда. Хотя, собственно, иногда она может быть маленькой, но это уже не жизнь... А вот как ты распорядишься ею - это уже зависит от тебя самого, от твоих способностей. На бога надейся, а сам не плошай - очень верное выражение. Во всяком случае, куда вернее причитаний о том, что человеческая жизнь бесценна и не должна покупаться и продаваться ни за какие деньги. Жизнь, скажу я тебе, от денег вообще зависеть не должна. Покупать или продавать ее - все равно, что покупать или продавать Бога: и то, и другое настолько выше понятий "товар-деньги-товар" или "договор о купле-продаже", что даже спорить на эту тему не хочется - глупо и бесперспективно.
"Елы-палы! - подумал Ружин. - А ведь он умный мужик, этот Козодой! Слегка циничен, красноречив, но умен! Имеет мысли в голове и не жмется при случае поделиться ими. Эка у него ловко получился - ни одного раза, в сущности, по религии не прошелся, а все представления о ней с ног на голову перевернул!".
Его восхищенную думу прервала реплика Козодоя, которой тот завершил свое выступление.
- Так что жизнь просто-напросто должна быть мерилом всего, - подумал и утвердительно произнес: - Да всего. - И добавил: - Но не смерти. Потому что смерть сама является мерилом жизни.
"Во загнул, - не преминул усмехнуться Ружин. - Красиво! И, главное, одной фразой под свою концепцию веры базис подвел. Прямо как мину под синагогу или там еще куда".
И в этот момент Козодой решил, что пришло и его время уходить. Попрощался со своим собеседником, которого Ружин так и не поимел счастья идентифицировать, и заторопился прочь. Припав к экранчику приемника, новоявленный следопыт дугой выгнул бровь и закивал головой, словно говоря: "Да-да, вот видите! А ведь я предупреждал". Никого он, конечно, не предупреждал, но и без того догадаться было несложно - да, собственно, и догадываться не стоило - в пояснительных документах, переданных госбезопасностью, недвусмысленно говорилось об этом. (Труднее было предположить, что Козодой использует второй вариант). Но это случилось: из центра он уходил совсем не той дорогой, какой пришел. Ружин мог утверждать это наверняка: маячок декана, приплыв с юго-запада, теперь уплывал на север. Ничего страшного в этом не было, если не считать того, что придется объезжать заштрихованный участок, чтобы не упустить объект. Зато можно было сказать наверняка: к месту собраний держателей акций этого кровавого предприятия ведет много тропинок, и акционеры с большой охотой пользуются всеми.
- Конспирация, конспирация и еще раз конспирация, - вздохнул Ружин, заводя машину. - Так нас учил великий Ленин. Он, правда, слегка отстал от жизни. Что бы он, к примеру, сделал, если бы ему в трусы жучок засунули? Да, времена меняются и прогресс не стоит на месте.
С этой потрясающей по своей глубине и правдивости мыслью, Ружин вырулил на полосу и принялся быстро вносить коррективы в свое теперешнее местоположение, поскольку оно его совершенно не устраивало - выбравшийся из подвалов (подвалов? черт, конечно подвалов!) - Козодой окажется вне зоны видимости. И если ему в этот момент приспичит сесть в поджидающую машину - а таковая, без сомнения, будет - и махнуть шоферу, мол, давай, родной, изобрази "Формулу-1", то Ружин окажется совершенно не при делах, поскольку не сможет проследить дальнейший путь клиента. Потому что радиус зоны действия маячка, как ни крути, был поменьше радиуса передающего центра радиостанции "Маяк".
Проехав полтора квартала, Ружин свернул за угол и принялся ждать. Судя по всему, именно с этой стороны заштрихованного прямоугольника и должен был появиться Козодой. Определить это, опять же, было не сложно, и это было, пожалуй, единственным упущением в конспиративной политике "Белых детей Христа". Впрочем, это выглядело так, словно некто, поселившись на девятом этаже, поставил на свою железную дверь кучу замков с секретами, забрал плотной металлической решеткой все окна и вроде бы начисто обезопасил себя от нашествия воров, да вот беда - совершенно забыл, что у него печное отопление и в дом можно проникнуть через дымоход. Вроде бы, слабое звено, но, с другой стороны, кто полезет в узкую и пыльную трубу? А вот Ружин полез.
Козодой действительно появился здесь, полностью оправдав ожиданья Ружина. Все такой же импозантный, как и несколько часов назад. Тонны религиозной чуши, которую он выдал на-гора за прошедшее время, на его самочувствии ничуть не отразились. Он, правда, выглядел слегка пришибленным, но Ружин вполне мог понять и даже оправдать это его состояние. Все-таки, известие о гибели Цехового при всем желании к разряду приятных отнести нельзя. Во всяком случае, для Козодоя.
Он вышел из подъезда жилого дома - факт, слегка озадачивший Ружина. Если его догадка верна, и хлюпающие звуки шагов – результат передвижения Пресвятого Декана по подвальным помещениям, то теперешнее его появление внесло разлад в аккуратный строй прежних ружинских мыслей. Насколько он знал, типовые пятиэтажки не имели привычки соединяться с другими строениями подземными переходами. Как-то упустили архитекторы этот момент в своих планах.
Но Ружин видел то, что видел, и сомневаться в своем зрении оснований у него было не больше, чем в здоровье своего желудка - и то, и другое сбоев пока не давало.
Щурясь на вечернее солнце, декан и по совместительству пастырь, постоял несколько секунд, дожидаясь, пока битый жизнью "жигуленок" с Еремеичем на капитанском мостике подкатит поближе, после чего уселся на заднее сиденье и тоном пустым, как осеннее солнце, сказал:
- Домой, Еремеич.
Ружин позволил "жигулю" слегка оторваться, понимая, что ничего при этом не теряет. Пока среди одежек Козодоя имеется его сюрприз, он мог со спокойной совестью отпускать преследуемых на пару кварталов, не опасаясь их потерять. Тем более, что в информационном плане в этот вечер он от них уже ничего не ждал. Вряд ли Еремеич входил в число посвященных. Скорее всего, он был тем, кем был - обычным престарелым водилой, который за пределы рабочего места выбирается только для отправления своих естественных нужд - еды, сна, облегчения кишечника и мочевого пузыря. Хозяин поверяет ему свои секреты, но не все, а лишь те, делиться которыми считает разумным. Обычная практика – поддерживать у водителя иллюзию особо доверительных отношений, в действительности постоянно соблюдая определенную дистанцию.
Судя по тому, что выдавал передатчик, Ружин в своих предположениях не ошибся. Первые три минуты эфир вообще был пуст, лишь однажды Козодой разорвал тишину, удивленно воскликнув:
- Ну надо же!
И совершенно непонятно, чем это восклицание было вызвано: то ли он все еще не мог успокоиться по поводу безвременной кончины раба божия Леонида по фамилии Цеховой, то ли кто-то попытался подрезать старенькую "шестерку", то ли гипотетический порыв ветра задрал юбку у не менее гипотетической представительницы слабого пола, обнажив срам - все это в равной степени было возможным, так что Ружин даже не стал ломать голову относительно причины. Тем более, что после короткой и реплики Козодоя эфир снова наполнился бессодержательной пустотой. Правда, пустотой шуршащей, но Ружин благополучно списал шуршание на радиопомехи.
Проследив на экране приемника пару зигзагов, выписанных маячком, он двинулся следом. Запас порядочный, теперь-то они его точно не обнаружат, как серьезно не будут настроены на обрубание хвостов.
- Ну ты посмотри, а? - снова нарушил тишину Козодой. - До чего додумался!
- Научно-технический прогресс, - хмыкнул в ответ Еремеич.
И опять для Ружина остался полнейшей загадкой предмет их разговора. И опять он даже не стал пытаться вникнуть в смысл, понимая бесполезность этого занятия.
Пять минут спустя маячок на экране замер. Ружин заметил это с некоторым опозданием, но все же достаточно вовремя для того, чтобы не выскочить из-за поворота пред светлые очи Козодоя и его водителя. Приняв вправо, он остановился у обочины и стал ждать.
Но, вопреки всему, ожидание затянулось. Прошло пятнадцать минут, потом полчаса, час, другой. Ружин начал заметно нервничать. Все это время из динамика не доносилось ничего, кроме звуков проезжающих автомобилей. Очень явственных звуков.
В вечернем воздухе все отчетливей стали ощущаться намеки на приближающееся с неотвратимостью сорвавшегося с тормозов товарняка темное время суток. И Ружин понял, что этот раунд он проиграл оглушительным нокаутом. Каким-то образом Козодою удалось обнаружить жучок и избавиться от него. Иначе чем объяснить бушующую в эфире тишину - не считать же звуками рев моторов! - и более, чем двухчасовую неподвижность маячка? Вывод, окаянный, напрашивался сам собой. Его провели, переиграли - там, где он всегда привык быть в выигрыше.
Плюнув на осторожность, Ружин завел машину и вывел ее на соседнюю улицу. Его подозрения полностью подтвердились. Никаких "жигулей", ни потрепанных, ни самых, что ни на есть новейших, здесь не было. Маячок вел себя все так же пассивно, сдвигаясь только сообразно движению самого Ружина.
- Черт! - Олег долбанул обеими ладонями по баранке и попытался вычислить местонахождение жучка. Это было не трудно.
Козодой, как оказалось, обладал незаурядным чувством юмора. Во всяком случае, оно было своеобразным. Жучок он посредством катыша пережеванной жвачки прилепил на фонарный столб, обвешанный объявлениями. И послание Ружину тоже оставил - в виде объявления, так что оно мало выделялось из общей массы исписанных лоскутков бумаги, облепивших столб.
Ружин вылез из машины, подошел поближе и прочитал текст.
"50 баксов - недорого за возможность покопаться в чужом нижнем белье, правда? Прости, дорогой, я так дешево не продаюсь". И подпись. Лаконично донельзя. Ружин колупнул ногтем жвачку, освобождая жучок, и услышал за спиной гнусавый голос, сообщивший:
- А мы уж заждались.
Это прозвучало так неожиданно, что Ружин чуть не выронил жучок. Резко обернувшись, он увидел перед собой - вы только не смейтесь, потому что ему самому вдруг стало совершенно не до смеха - увидел перед собой давешнего пердуна, лже-хиппаря, надзиравшего за обстановкой на улице во время послеобеденного ружинского бдения. Того самого, которому Олег исхитрился воткнуть жучок чуть ли не в прямую кишку.
"Какие уж тут совпадения, - непонятно, почему, подумал Ружин, машинально отмечая, что за спиной джинсового богомольца маячат еще две фигуры весьма мрачного вида. Обстановка явственно запахла грозой. Олегу Ружину вдруг стало жутко тоскливо.