Дмитрий Иванович рьяно порол сына. Малютка 5 лет кричал, плакал, униженно пытался прижиматься к крепким ногам отца. На этот раз гнев старшего был страшен и неутолим. Сына нужно было хорошенько проучить, чтобы он не смел попадаться под ноги старшим. Чтобы он был со всеми старшими вежлив. Чтобы он не задавал слишком много вопросов. Чтобы он знал своё место...
Шел 1952 год. Советский Союз, страшные последние годы власти диктатора-садиста. Страна была распята на сторожевых вышках концлагерей, как холстина на солнце для отбеливания. Так что избиение какого-то младенца непонятного возраста: то ли долго голодавший ребенок 5 лет, или карапуза 3 лет, - не вызвало возмущения соседей. Да и с фронтовиками связываться никто бы не стал: охота получить костылем по черепу?
После этой «учебы» малыш что-то долго сидел на горшке, все не мог помочиться. А когда дело было сделано, Дмитрий со страхом увидел, что в горшке была кровь. Но показать ребенка врачу сейчас же могло означать нежелательные вопросы врача о следах побоев на теле Олега, и какие-нибудь нежелательные последствия в виде пятен на мундире, осложнения на работе и т.д. И Митюня придумывает блестящий ход: ребенок уложен в постель, он болен простудой. Когда же через пару дней синяки у Олега сходят, папа выводит его погулять, во дворе сажает на качели, и хорошенько её раскачивает. А когда ребёнок в страхе начинает просить его снять с качели, Дмитрий раскачивает ещё сильней, ребёнок соскальзывает с качели, чудом не попадает под её тяжёлое пресс-папье, падает на площадку, чудом же падает плашмя, и теряет сознание. Теперь уже Дмитрий изображает волнение... Срочно вызванная скорая увезла мальчика в больницу, где нашли, что с почками у него не блестяще. В больнице изредка ребенка навещали Майя и Дмитрий. Они стояли у окна палаты, жестами и улыбками пытались ободрить. Сын отворачивался от отца. Видеть его было Олегу страшно. Он вспоминал какое-то пятно вместо лица Дмитрия, когда тот раскачивал Олега на качели. Дмитрий отходил от окна, оставалась лишь одна Майя. Приносили передачи – что-то стандартно больничное – апельсины, конфеты. Увезли Олега летом, а из больницы он вышел глубокой осенью. В душе навсегда поселился страх перед отцом, настороженность, когда он приближался, и желание быть от него подальше. Странно, но ненависти к нему не было, хотелось стать лучше, не раздражать и не выводить из себя папу. Майя пыталась прекратить эти бессмысленные жестокие наказания, но ответом Дмитрия было всегда: -«Это мой ребенок, и я делаю с ним, что хочу!»
Олег после больницы нуждался в долечивании. Две тети Майи, Вита и Поля решили помочь ребенку, устроив его в санаторий для детей с болезнями почек, в харьковских Сокольниках. И достали путевку на лечение. Мальчика застало в санатории всенародное горе по поводу кончины вождя Сталина, нянечки плачут, все друг перед другом выставляют бесконечное горе и скорбь: «Что же теперь с нами будет?» Диктатура солдафона-бандита кончилась в марте, вместе со снегом...
У Майи растет уже ее ребенок, Игоречек, маленький комочек, и она твердо решает про себя, что уж своего-то она не даст бить этому зверю. Майя советовалась с отцом и матерью, что же делать с жестокими наказаниями, ведь это будет и с ее ребенком.
Отец Майи Сергей Витальевич Соловьев, во время гражданской войны быстро выдвинулся в командиры полка Красной Армии, в годы репрессий стал скромным учителем английского языка, но на всю жизнь сохранил здравый острый ум и ненависть к насилию. И он сразу же посоветовал Майе, что если она хочет сохранить семью (уродливую, по его мнению), то в авторитарном государстве нужно привлечь педагогику, авторитетную науку, признаваемую коммунистами. В частности, для украинца Дмитрия авторитетом, должно быть, станет А.С. Макаренко. Кроме того, хорошо бы на него подействовала дальнейшая учеба. И вот Майя приносит книги Макаренко по воспитанию, и начинает с Дмитрием эти книги изучать. Она все делает основательно, и мягко, но настойчиво вкладывает в голову скорому на решения и расправу Дмитрию, что словами можно достичь согласия с ребенком гораздо легче, чем битьем. На короткое время в семье воцаряется атмосфера учебы и согласия. С сыном Олегом Дмитрий заключает «перемирие», но он знает, что это ненадолго. С Майей Дмитрий ведет себя смирно, так как она пригрозила ему, что пойдет к нему на работу и все расскажет о его зверствах. Майя поступает в аспирантуру при химико-фармацевтическом институте, и убеждает Дмитрия перейти на работу в институт основной химии НИИОХИМ инженером по автоматизации, что он и делает. Одновременно он делает еще одну уступку Майе, поступая в аспирантуру в Москве, в институт автоматики и телемеханики. Дома вместо газет появляются учебники английского, автоматики и другие. Но когда дело дошло до сдачи экзаменов, терпение фронтовика лопнуло. А тут его призывают опять в армию в связи с кознями империалистов, появляется хороший предлог улизнуть от жены, от этих детей, из которых одного нельзя бить безусловно, а другого условно.
Конечно, можно было бы побороться, освободиться от армии, дети-то маленькие, их двое, Майя учится, – короче, есть основание для этого. Но... армия – дело привычное, а на гражданке каждый день что-то меняется, и надо приспосабливаться, учиться. Кроме того, мягкая настойчивость Майи стесняет жаждущую простора, – что хочу, то и творю, – душу. А хочется многого: еще любить, а потом еще, еще. Идеальный брак, по мнению Дмитрия, когда жена лет эдак на 10 младше мужа. А Майя почти ровесница. Притом же в институте проявился еще один аспект в отношениях между людьми, а именно национальный. Как во всяком коллективе, здесь есть своя иерархия, не всегда совпадающая со служебной. На перерывах, в коридорах люди курят, болтают, снимая напряжение после рабочих часов. Рассказывают анекдоты, обсуждают политику (мужчины), домашние проблемы (женщины). Анекдоты разные, но в конце концов всегда про глупых, но хитрых евреев, которые всюду пролазят, норовят протащить своих родственников, которых у них куча, короче, ограничивают ареал существования славян, говоря современным языком. Те же разговоры, видимо, велись и в других странах Европы в разные времена. Иногда от разговоров переходили к делу, и тогда совершались погромы... Холокост...
Во всех других странах Европы, более демократических, чем СССР, в первой половине 20 столетия евреев извели почти поголовно. А в нашей стране с ее жестокой диктатурой, ГУЛАГами евреи смогли выжить, их массово не уничтожали, как демократически сделали в западной Европе. Но тихие разговоры о евреях вели на кухне, в коммуналках, на вечеринках. И выводы были почти однозначные: хорошо бы снова ввести черту оседлости. И потом, на работу принимать евреев согласно проценту от населения. Скажем, тогда население СССР составляло 220 млн. человек, евреев примерно 3% от этого. Следовательно, скажем, в институт основной химии НИИОХИМ следует принимать на работу не более этого процента от числа всех сотрудников. И при этом числе в 300 человек получается, что евреев должно быть не более 9 в институте. Вот это и будет коммунистическая справедливость, демократически одобренная всем народом, разумеется. И потихоньку эти процентные нормы ползучим образом ввели в городах вначале в НИИ, затем и на остальных предприятиях. Но ввели с запозданием, и на всех предприятиях эти неписанные нормы нарушались.