Тайны шевалье д Артаньяна

A Ch.-L. Offen, comte de Le Moule,
sans qui cette oeuvre ne serait jamais ecrite



Приступая к написанию этого скромного сочинения, мне бы хотелось заметить, что своим появлением оно главным образом обязано, во-первых, фантазии нескольких замечательных людей, которых объединяет общая и неизменная любовь к «мушкетёрской трилогии» Александра Дюма-отца и отдельным героям его романов «Три мушкетёра», «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя»; во-вторых, стечению обстоятельств, при которых автор этих строк, то есть я, имела неосторожность пообещать некоему очаровательному кавалеру свою помощь в весьма непростом деле – разобрать записки разных людей, посвящённых героям трилогии; и, наконец, в-третьих, тому, что по прошествии почти трёх лет (число три «всегда было для меня роковым…»), в течение которых эта затея так и оставалась нереализованной, мне совершенно случайно пришлось убедиться в том, что тот, кому я обещала свою помощь, успел приступить к исполнению задуманного им. Таким образом, мне самым деликатным способом напомнили о моём обещании, и я бесконечно благодарна ему за это.
P.S. Как вскоре станет ясно читателям, некоторые главы этого небольшого исследования являются плодом не только моего воображения, поэтому я заранее прошу извинить меня за использование большого количества цитат, особенно же тех, язык которых мало похож на язык героев Дюма. Однако же автор этого произведения считает себя не в праве изменять что-либо в стиле тех людей, без которых многие главы и разделы этого сочинения вряд ли бы когда-нибудь имели возможность и честь предстать пред светлым взором читателей.
Итак, отдав распоряжение не беспокоить меня до конца вечера и придвинув поближе пару подсвечников, я приступаю к исполнению давнего обещания.

Глава 1. Загадки биографии

Признаться, начиная эту главу, я оказалась в некотором затруднении.
Из всех героев трилогии знаменитый гасконец оказывается одним из самых таинственных, хотя, кажется, вовсе не стремится к этому, в отличие от своего друга, великого интригана и конспиратора мушкетера-аббата Арамиса. По какой-то не известной нам причине г-н Дюма на страницах своих нетленных романов так называемой «мушкетёрской трилогии» оставил очень мало сведений о д’Артаньяне, который, по мнению многих читателей, является главным героем по крайней мере первого романа. Конечно, мы не можем с определённой достоверностью утверждать что-либо, когда задумываемся над происхождением и прочими биографическими подробностями жизни четырёх мушкетёров, но, во всяком случае, нам хоть что-то о них известно, и, исходя из весьма скудных сведений и намёков, иногда попадающихся внимательным читателям на страницах этих трёх романов, а также благодаря собственной эрудиции, кое-что, касающееся жизни каждого из четырёх друзей, можно представить себе довольно отчётливо.
Однако с самым молодым мушкетёром из знаменитой четвёрки дело обстоит несколько сложнее – и, одновременно, проще. Смею надеяться, впоследствии удастся разъяснить этот парадокс.

1. «Это вы д’Артаньян из Беарна?»

Г-н д’Артаньян на протяжении всего романа называется «гасконцем», иначе говоря, его предки и он сам, очевидно, должны были родиться и жить в провинции Гасконь, и во всём этом нет ничего необычного, поскольку всем почитателям и просто – читателям – романов Дюма прекрасно известно, что именно гасконские кадеты (или младшие сыновья гасконских родов) нередко отправлялись в Париж «в поисках счастья», как изволил выразиться кардинал Ришелье. В самом начале романа «Три мушкетёра» герой сам говорит Атосу, что он «прибыл из Тарба» (глава «Королевские мушкетёры и гвардейцы г-на кардинала»), а Тарб в те времена и в наши дни является городом на территории французской исторической провинции Гасконь. С другой стороны, в разговоре с кардиналом (глава «Грозный призрак») гасконец с присущей ему прямотой отвечает «да» на вопрос г-на Ришелье: «Сударь, это вы д’Артаньян из Беарна?», хотя Беарн был в первой половине XVII века самостоятельной провинцией и с Гасконью имел лишь общие границы. Не менее туманно изволит выражаться и сам капитан королевских мушкетёров, г-н де Тревиль, гасконский дворянин и – что неоднократно подчеркивает Дюма – земляк д’Артаньяна: «Наши беарнские юноши…», и через несколько страниц: «Я знаю, правда, что он гасконец» (глава «Аудиенция»). В другой главе «Трёх мушкетёров» де Тревиль говорит королю, что несправедливо арестованный Атос «зашёл навестить своего друга, молодого беарнца, кадета гвардии вашего величества, из роты Дезэссара» («Военные и судейские»).
Какой вывод можно сделать из всего вышесказанного? Во-первых, что д’Артаньян сам хорошенько не знал, откуда он родом. Допустим, хотя это и не представляется возможным, поскольку не мог же юноша провести восемнадцать лет в Гаскони, в Тарбе, и не запомнить этого? Не мог, и амнезией он отнюдь не страдал. Во всяком случае, не в столь юном возрасте. Итак, этот вывод оказывается ложным.
Вывод второй: г-н де Тревиль, который на страницах романа нередко называется гасконским дворянином, чье имя «его родичи всё ещё носят в Гаскони», в главе «Аудиенция» первой части трилогии замечает «беарнский выговор юноши», своего земляка, и, по всей вероятности, решает на всякий случай в дальнейшем именовать его то гасконцем, то беарнцем. Не иначе как для того, чтобы сбить с толку Ришелье, пожелавшего однажды выяснить «всё об этом человеке» (то есть, о д’Артаньяне). Дальновидный был капитан, однако кардинал своего всё же добился, несмотря на эту хитрость.
С третьим выводом, несомненно, можно поспорить, если недостаточно хорошо знать творчество Дюма, в частности, те из его романов, где речь идёт о гасконцах. Итак, вывод: «гасконец» из разряда прилагательных, указывающих на происхождение человека, переходит в разряд эпитетов, то есть, слов, дающих художественную характеристику героя. Иначе говоря, Дюма неоднократно подчёркивает, что гасконцам свойственна беспримерная ловкость и хитрость, и, называя человека гасконцем, он попросту говорит «хитрец». В доказательство можно было бы привести названия глав из второй и третьей частей трилогии: «Гасконец и итальянец», «Гасконец против дважды гасконца». Или же процитировать самого г-на д’Артаньяна: «Да он [Арамис] стал гасконцем не хуже меня, чёрт побери!» (глава «Два хитреца» романа «Двадцать лет спустя»).
Вот здесь и возникает законный вопрос: где же истина? А истина, как известно, в вине. В вине г-на Дюма перед истиной, да простят меня за эту преступную мысль. Точнее, в неточности, которые так часто допускал великий литератор в своих произведениях. По всей вероятности, желая избежать повторов, автор решил, что не будет большой беды, если он несколько расширит территорию одной провинции, включив в неё земли другой. Таким образом, маленький Беарн с лёгкой руки писателя стал почти синонимом окружающей его гасконской земли, и некоторые беарнцы стали гасконцами. В результате всех этих интриг, д’Артаньян, сам к тому не стремясь, производит впечатление весьма хитроумного конспиратора, который нисколько не скрывает места своего рождения – Тарб, город в Гаскони, в то же время столь же искренне признавая за собой беарнское происхождение.
Что же, остаётся лишь признать, что гасконцы и в самом деле большие хитрецы. Особенно те, кто исхитрился родиться в городе Вилле-Котре.

2. «Так сколько же вам лет, дитя моё?»

Не менее туманно дело обстоит и с датой рождения знаменитого мушкетёра, если принимать во внимание все сведения, которые только можно получить из романов трилогии, касающихся его возраста и времени, когда разворачиваются события.
Несомненно, всякий почитатель мушкетёрской трилогии не может не помнить самую первую строчку романа «Три мушкетёра», поскольку более чем вероятно, перечитывал её, равно как и весь роман, не один раз: «В первый понедельник апреля 1625 года…». И в той же первой главе впервые появляется тот, кому, с лёгкой руки Александра Дюма, суждено сыграть столь заметную роль в истории Франции XVII века, то есть, д’Артаньян. Что нам известно о нём, кроме того, что он прибыл из Тарба в Менг? Его возраст, который его литературный отец называет вполне определённо: «представьте себе Дон Кихота в восемнадцать лет». Благодаря этим двум числам, мы можем констатировать, что в апреле 1625 года молодому человеку было восемнадцать лет. Легко вычислить и год рождения:
1625 – 18 = 1607
Прекрасно! Казалось бы, что ещё можно пожелать? С другими героями романа всё не так просто, и вычислить точный возраст каждого из них представляется довольно затруднительным делом, однако… «не судите опрометчиво, говорят Евангелие и господин кардинал».
Всё, что происходит дальше с д’Артаньяном и его возрастом, можно описать одной строчкой, процитировав великого русского поэта, тёзку г-на Дюма: «… и растёт ребёнок там не по дням, а по часам».
Сам д’Артаньян в главе «Интрига завязывается» признаётся Констанции: «мне нет и двадцати лет!». Имея перед собой текст романа, нетрудно вычислить, что встреча молодого человека с прелестной г-жой Бонасье состоялась на 12-13 дней раньше, чем разговор короля с кардиналом, когда тот соизволил наконец назвать точную дату знаменитого бала в ратуше. Сам Ришелье заметил: «сегодня у нас двадцатое сентября [1625 года]». Каким бы хитроумным гасконцем не был д’Артаньян, перед своей возлюбленной он вряд ли бы стал притворяться и скрывать свой истинный возраст. В конце концов, он же не дама! Учитывая это, можно с уверенностью сказать, что к началу сентября 1625 года гасконцу было восемнадцать или девятнадцать лет.
Далее следуют главы, где рассказывается о приключениях четвёрки мушкетёров всё в том же, 1625 году, поскольку события разворачиваются с поразительной быстротой в течение двух недель. (Это не поддаётся никакому сомнению, если вспомнить, что Ришелье указывает точные даты от двадцатого сентября – разговор с королём, до третьего октября, когда должен состояться бал в ратуше и задуманное им разоблачение королевы).
Что же мы узнаём о возрасте д’Артаньяна в это время?
Во время очной ставки с Атосом, выдающим себя за д’Артаньяна, галантерейщик Бонасье сообщает изумлённым сыщикам, что они арестовали не того человека, поскольку его квартиранту «лет девятнадцать-двадцать», а Атосу около тридцати (глава «Господин Бонасье»). В одной из следующих глав («Графиня Винтер») сообщается, что молодому гасконцу «едва ли исполнилось двадцать лет», что отнюдь не противоречит действительности. Но затем, на следующий день после бала в ратуше, юноша неожиданно взрослеет на целый год, и г-н Дюма почитает своим долгом укрепить в этом мнении читателя, дважды упомянув возраст своего героя: «К тому же д’Артаньяну было только двадцать лет», и далее «д’Артаньяну, как мы помним, было двадцать лет» (глава «Павильон»).
Позвольте узнать, господа, каким образом человек может состариться на два года за столь короткий срок? Как можно за полгода из восемнадцатилетнего юноши превратиться в двадцатилетнего молодого человека? Видимо, остаётся лишь предположить, что южане развивались раза в четыре быстрее, чем другие французы.
Вернувшись со своими друзьями в Париж, д’Артаньян узнаёт о том, что им предстоит приобрести экипировку «ввиду твёрдого намерения его величества начать военные действия первого мая». Как мы помним, мушкетёры отправились за подвесками королевы в сентябре, бал состоялся в начале октября, затем ещё две-три недели д’Артаньян провёл в поисках своих друзей, оставленных им по дороге в Лондон, и ещё около недели ушло на возвращение в Париж. Поэтому вполне логично предположить, что в приведённой цитате речь идёт уже о следующем, 1626, годе.
В это время, то есть в период между концом октября 1625 года и началом мая 1626 года, господа мушкетёры «гонялись за снаряжением», пускались в разнообразные авантюры и не отказывали себе в удовольствии вызвать на дуэль англичан во главе с лордом Винтером. Именно на этой дуэли, в главе «Англичане и французы», Дюма снова сообщает читателям возраст своего героя: «Двадцатилетний возраст что-нибудь да значит, особенно если вы родились в Тарбе», и в конце той же главы – «д’Артаньян… в свои двадцать лет…». И снова загадка! Нетрудно подсчитать, что и на этот раз прошло всего полгода, однако юный гасконец за это время ничуть не повзрослел! Безусловно, человек вовсе не обязательно должен становиться на год старше именно за описанные полгода, но в таком случае, почему в прошлый раз он повзрослел на целых два года? Не иначе как «про запас». Предусмотрительный же был гасконец!
Или всё-таки французские южане развиваются в два раза быстрее других людей, но первые полгода у них идёт период активного развития, а другую половину года они проводят в пассивной адаптации к произошедшим в организме изменениям? Что ж, довольно любопытное предположение, которое я предлагаю на ваш суд, и даже не стану возражать, если вдруг найдётся человек, наделённый незаурядным умом и энтузиазмом, а также располагающий огромными запасами свободного времени, который пожелает подтвердить или опровергнуть эту гипотезу.
Десятого сентября 1627 года – дата указана точно – д’Артаньян прибывает в лагерь под Ла-Рошелью. Несколько дней спустя его пытается убить подосланный миледи наёмник. К счастью, д’Артаньян слишком хорошо владеет шпагой, чтобы так просто расстаться с жизнью. И тогда выясняется, что подосланный убийца знает его возраст: «вам двадцать два года» («Осада Ла-Рошели»). Это выглядит вполне правдоподобным на первый взгляд, но при более глубоком изучении данного вопроса (а ваша покорная слуга посвятила этому не один час своего досуга), выясняется, что несостоявшийся убийца «состарил» своего противника.
Этому может быть два объяснения. Во-первых, до этого он едва видел д’Артаньяна, и мог лишь приблизительно определить его возраст. В таком случае ошибка на пару лет вполне допустима, учитывая то, что молодой гасконец был погружен в свои не слишком радостные размышления при их первой встрече. Во второй раз он выполнял опасное задание своего капитана и герцога Орлеанского, что, несомненно, накладывало отпечаток озабоченной сосредоточенности на его лицо, показавшееся, вероятно, солдату несколько старше. Во-вторых, подосланный убийца мог узнать возраст д’Артаньяна от миледи, когда та указывала на молодого человека и давала его приметы наёмникам. В тексте романа нигде не указывается на то, что миледи располагала точными данными, касающимися жизни её врага, несмотря на то, что д’Артаньян не раз бывал у неё дома. Но, принимая во внимания его осторожность и недоверие, которое он, помнится, постоянно питал к миледи, ошибочно было бы думать, что он сообщил ей свой точный возраст, если даже об этом зашла речь.
Итак, будем считать, что заявление наёмного убийцы относительно возраста гасконца ошибочно и не должно быть принято к сведению. (К тому же, по моему глубочайшему убеждению, ни одно из слов подобного негодяя не достойно обращать на себя внимание читателей).
Единственный человек, проливающий свет на тайну возраста д’Артаньяна, это кардинал Ришелье. Именно он даёт трезвую мысленную оценку своего собеседника в главе «Заключение», и там же г-н Дюма любезно позволяет нам прочитать в мыслях Ришелье, что этому юноше «всего двадцать один год». Не менее важно и то, что автор незадолго до того сообщает нам, что события происходят после пятнадцатого сентября 1628 года.
Прибегнув к простому математическому вычислению, мы получаем год рождения д’Артаньяна:
1628 – 21 = 1607 год
Теперь с полной уверенностью можно сказать, что первая и последняя глава являются наиболее ценными с точки зрения представленной в них информации, касающейся возраста героя. Не доверять Дюма, когда он в одной главе точно называет и возраст героя, и время действия романа, было бы недостойно истинных ценителей его творчества; сомневаться в правдивости мыслей кардинала Ришелье, человека, который знает всё обо всех и обо всём, если даёт себе труд выяснить это, было бы не меньшим преступлением, чем открыто объявить его лгуном.
Если же у кого-то остались некоторые сомнения относительно года рождения г-на д’Артаньяна, они могут полистать первые и последние главы романа «Двадцать лет спустя» и путём нехитрых вычислений придти к тому же результату (на момент начала романа – а это январь 1948 года, д’Артаньяну «сорок лет», что неоднократно подчёркивается самим Дюма). Да, кстати, и сам гасконец при встрече с Рошфором (в главе «Два старинных врага») признаётся тому, что он «такой же неимущий гасконец, как двадцать два года тому назад, когда, помните, мы [д’Артаньян и Рошфор] встретились в Менге». А нам известно, что тогда, при первой встрече с «незнакомцем из Менга» герою было восемнадцать лет. Вполне допустимо, что день рождения храбрый гасконец отмечал не в самом начале года, а несколько позже.
В заключение хотелось бы привести ещё одно мнение на ту же тему, которое высказала г-жа Л.С., исходя из логических соображений:
«Почему д’Артаньян отправился в путь в середине марта? Д’Артаньян мог рассчитывать вступить в гвардию после достижения им восемнадцати лет – наступления определённой степени дееспособности. (Пятнадцатилетний Бражелон был адъютантом при Конде, в штабе армии. Поскольку д’Артаньян не претендовал на подобное положение, ему оставалось добиваться мундира гвардейца, то есть самостоятельной служилой единицы).
Учитывая не блестящее финансовое положение семьи д’Артаньянов, отправлять сына на поиски счастья было бы удобней сразу после окончания сельскохозяйственного сезона (в сентябре-октябре), когда нужда отступает, и можно выделить больше чем пятнадцать экю в качестве стартового капитала единственному сыну. Но видимо, тогда парню еще не было восемнадцати.
Дорога до Парижа заняла чуть ли не месяц. В пути всадник подвержен всем капризам погоды – холода, ветер, дождь. Отпускать дитятю в осенне-зимнюю непогоду за двести лье нормальные родители бы не решились.
Мне кажется, гасконец отправился в путь, в первые теплые дни после зимы, следующей за его совершеннолетием.
Исходя из этих выкладок, осмелюсь предположить, что день рождения д’Артаньяна приходится на период с ноября по март».
Впрочем, свой восемнадцатый день рождения д’Артаньян мог отметить незадолго до прибытия в Менг, но уже после отъезда из отцовского дома. При знании нетерпеливой натуры юного гасконца этот вариант вовсе не кажется невероятным. Но об этом, смею надеяться, ещё пойдёт речь впереди.

3. «Как прикажете вас называть?»

На первый взгляд может показаться удивительным, что г-н Дюма, создав столь ярких героев, не позаботился открыть читателям их имена. Как четверо друзей могли в течение тридцати с лишним лет обходиться исключительно титулами, фамилиями и прозвищами в общении друг с другом? Признаться, ещё в пору далёкого детства автора этих строк чрезвычайно занимал этот вопрос, и в частности, почему даже Констанция, в последние минуты жизни, обращаясь к своему возлюбленному на «ты», называет его «д’Артаньян», то есть, вспоминает лишь его фамилию?
Однако остаётся лишь смириться с тем, что столь почитаемый нами г-н Дюма оставил этот пробел в биографии своих героев (всех, за исключением Арамиса, которому посчастливилось услышать своё имя – Рене – из нежных уст очаровательной герцогини де Лонгвиль в романе «Двадцать лет спустя»). Читателям остаётся лишь полагаться на собственное воображение и выдвигать различные версии, касательно того, как могли звать каждого из героев трилогии.
Излишне говорить, что в данном сочинении речь идет исключительно о литературном персонаже, вышедшем из-под острого и талантливого пера Александра Дюма-отца. Никакие другие лица, реальные или вымышленные, могущие претендовать на имя славного мушкетёра, не имеют никакого отношения к нашим наблюдениям, хотя, вполне возможно, и даже совершенно очевидно, что некоторым из них герой трилогии Дюма обязан своим появлением.
Тем не менее, если уж рассуждать о возможных вариантах имени доблестного гасконца, то в первую очередь на память приходит имя его реального прототипа, которого звали Шарль де Бац де Кастельмор д’Артаньян. Другой д’Артаньян, также послуживший прообразом героя Дюма, упоминается в предисловии к роману «Три мушкетёра», когда автор романа приводит название рукописи, которая частично легла в основу сюжета романа, – «Воспоминания г-на д’Артаньяна». Мемуары эти, как известно просвещённым читателям, являются апокрифическими, поскольку автором их был живший в конце XVII века Гасьен де Куртиль де Сандра, кстати, современник и, вероятно, знакомый реального д’Артаньяна, Шарля де Бац. В этих мемуарах мушкетёр называется Шарлем, иначе говоря, носит имя реального человека, с которого в основном и был списан г-ном Куртилем.
Что же, два источника дают одно имя. Примем его как возможный вариант, тем более что имя Шарль, или Карл, как его чаще передают в русском написании, пользовалось большой популярностью во Франции, и даже двенадцать королей этой страны не погнушались носить его.
Но не стоит забывать, что в те времена, когда жили мушкетёры Дюма, дворяне (а «д’Артаньян был дворянин») часто не ограничивались одним именем для своего ребёнка, желая обеспечить ему более надёжную защиту небесных покровителей. Тогда, быть может, г-н д’Артаньян-отец мог дать сыну как минимум двойное имя. Кого же выбрать в качестве второго защитника? Вспомним, что г-н д’Артаньян-отец был современником «славного короля» Генриха IV, к тому же участвовал вместе с ним и г-ном де Тревилем в войнах за веру, о чём мы узнаём из первой главы «Трёх мушкетёров», и, наконец, жил в Гаскони, где память короля особенно почиталась. Раз уж он дал своему единственному (о чём так же сказано в первой главе) сыну одно «королевское» имя – Шарль, почему бы ему было не дать сыну и второе, не менее звучное – Анри? Шарль-Анри д’Артаньян, чьи предки уже «пятьсот с лишним лет» служили королям Франции.
Кстати, следует заметить, что имя Шарль (Карл) имеет древнегерманское происхождение, и вовсе не является церковным. То же самое касается и имени Анри (Генрих). А если вспомнить, что на территории Гаскони и Беарна проживало в те далёкие времена большое число протестантов-гугенотов, то легко предположить, что и предки д’Артаньяна не были католиками. Во всяком случае, до того, как светлой памяти король Генрих Четвертый (сам, между прочим, перешедший в католичество протестант) занят французский престол. А протестанты, как известно, не признавали католических святых, и, вполне возможно, не придавали такого большого значения церковным именам, призванным обеспечить их детям покровительство святых, в честь которых их называли.
Замечу вскользь, что в процессе поисков кое-какой информации, касающейся личных качеств г-на д’Артаньяна-сына, о которых речь впереди, в главе «Король» романа «Виконт де Бражелон» я обнаружила нечто любопытное:
«Погоди, погоди, ты увидишь, на что способен человек, который певал гугенотские песни при кардинале, при настоящем кардинале!»
Да-да, это мысли самого д’Артаньяна, обращённые к Людовику Четырнадцатому! Таким образом, он сам признаётся в том, что имел какое-то представление о протестантской культуре, и мы можем предположить, что не слишком ошиблись, когда записали предков гасконца к протестантам-гугенотам.
По этим двум причинам Шарль-Анри кажется вполне подходящим именем для сына гасконского дворянина.
Впрочем, всё сказанное выше является лишь фантазией вашей покорной слуги, которой она сочла возможным поделиться с вами. (Замечу в скобках, что за поддержку этого варианта имени д’Артаньяна высказались ещё четыре-пять человек, среди которых и тот, кому это сочинение главным образом обязано своим появлением).

4. «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь»

Разобравшись с происхождением и годом рождения самого молодого героя трилогии Дюма, постараемся выяснить, какое воспитание и образование он успел получить к моменту отъезда из замка отца, и как он развивался впоследствии.
Как признаётся в своей прощальной речи к сыну г-н д’Артаньян-отец, он дал ему «возможность научиться владеть шпагой». Это не подлежит сомнению, ибо, чем ещё мог заниматься дни напролёт юный гасконец в отцовском замке? (Прогулки на свежем воздухе, детские шалости и приобщение к «науке страсти нежной» с помощью «хорошеньких горничных, а подчас и их молодых хозяек» в данном случае в счёт не идут). К тому же он, как мы помним, был единственным сыном своих родителей, и отец вряд ли не пожелал научить сына всему, что знал он сам, и вырастить из него храброго воина, которым бы он мог гордиться. Однако позже выясняется, что тот стиль фехтования, который молодой человек усвоил от отца (или другого учителя, если, конечно, он у него был), не годится для светского Парижа. «Из уважения» к его отцу г-н де Тревиль при их первой встрече предлагает своему молодому земляку «усовершенствоваться в искусстве владеть оружием – это необходимо дворянину», и обещает написать письмо в Королевскую академию, чтобы д’Артаньяна обучили там «фехтованию, верховой езде, танцам». Более того, капитан мушкетёров в самом деле написал это письмо! Чем закончилась их первая встреча, хорошо известно: д’Артаньян, едва поблагодарив капитана за оказанный приём, помчался за человеком, показавшимся ему «незнакомцем из Менга». По всей вероятности, любезное предложение г-на де Тревиля так и осталось невостребованным, поскольку далее нигде в тексте не встречаются указания на то, что гасконец им воспользовался себе на благо.
Итак, владеть оружием он научился, в основном, на собственном опыте. Что же мы знаем о других способностях этого человека?
Не слишком много, стоит это признать. Но г-н Дюма на страницах первой книги трилогии несколько раз упомянул об отношении своего героя к латыни, довольно распространённому языку среди родовитых и благовоспитанных дворян того времени. Вот что мы находим:
«…д’Артаньян, который никогда не мог вбить себе в голову даже начатков латыни и своим невежеством приводил в отчаяние учителя…»
«Д’Артаньян, чья эрудиция нам известна, выслушал эту цитату с тем же безмятежным видом, с каким он выслушал ту, которую привёл ему де г-н де Тревиль по поводу подарков…»
Не менее ясно выразился на свой счёт и сам мушкетёр в разговоре с Арамисом: «Что до меня, то я почти забыл ту малость латыни, которой, впрочем, никогда и не знал» (Глава «Диссертация Арамиса»). Против этого, как говорится, не пойдёшь, и раз уж сам д’Артаньян, несмотря на свойственное гасконцам бахвальство, признаётся в своём невежестве, нам остаётся только принять это как факт. И тем не менее, спустя двадцать лет он сам припоминает строчку из одного латинского стиха, хотя и признаётся при этом, что «почти забыл его, впрочем, никогда его толком не знал».
Но латынь – язык науки, богословия и древних поэм. Положим, без него мушкетёру прекрасно можно обойтись. Зато в романе «Двадцать лет спустя» неоднократно встречается указание на то, что д’Артаньян знал другой язык, гораздо более пригодившийся ему в жизни, – испанский:
«Портос, никогда не говорите кардиналу, что я [то есть, разумеется, д’Артаньян] понимаю по-испански, иначе я пропал, да и вы тоже».
«Друг мой, – вмешался д'Артаньян, – так как я не понимаю по-английски, а мы все говорим по-испански, то давайте будем говорить на этом языке. Это ваш родной язык, и вы, должно быть, с удовольствием воспользуетесь случаем поговорить на нем».
Если призадуматься, то нет ничего удивительного в том, что д’Артаньян владел испанским. Гасконь (всё-таки Тарб находится именно там) – самая первая провинция на юге Франции, расположенная за Пиренеями. Более чем вероятно, что некоторые жители «с той стороны», то есть испанцы, переправлялись через горы на территорию Франции в силу определённых причин. Юный гасконец нередко слышал язык соседей и, таким образом, усвоил его. Это было несложно, ведь французский и испанский являются родственными языками, и даже в наши дни господа лингвисты утверждают, что человеку, знающему французский, не составит никакого труда выучить также и испанский язык. Кроме того, по долгу службы д’Артаньяну довелось несколько раз встретиться на поле брани с испанскими войсками, о чём он сам вспоминает в одной из первых глав романа «Двадцать лет спустя»: «Это было при осаде Безансона. Я сидел в траншее <…> я дал моему письму улететь к испанцам…».
Из приведённых цитат следует также и то, что мушкетёр не знал английского, несмотря на то, что в Англии ему довелось побывать целых три раза – по одному на каждый роман трилогии. Но английский – не испанский, иначе говоря, он в гораздо меньшей степени похож на французский, родной язык мушкетёров, и для его изучения потребовалось бы нечто большее, чем удачное стечение обстоятельств. И всё же, справедливости ради следует вспомнить, что кое-что из английского языка д’Артаньян усвоил. Разве не произносит он по-английски пару фраз, когда предлагает своего слугу в качестве посла к милорду Бэкингему: «…я прошу выбрать Планше, который к тому же побывал со мной в Лондоне и умеет совершенно правильно сказать: “London, sir, if you please” и “My master, lord d’Artagnan”»? Очевидно, этого было достаточно для того, чтобы достигнуть цели в Англии.
Нельзя обойти вниманием и другую область, в которой д’Артаньяну не было равных, если не считать древнегреческих учёных. Речь идёт, как вы, вероятно, догадываетесь, о математике. «Д’Артаньян, считавший как Архимед» («Три мушкетёра», глава «Возвращение»), через двадцать лет получит от Арамиса признание своего таланта: «Вы всегда были отличным математиком» («Двадцать лет спустя», глава «Аббат д’Эрбле»). Впрочем, такие способности могут свидетельствовать не столько о полученном образовании, сколько о природной склонности к логическому мышлению. Как бы то ни было, считать д’Артаньян действительно умел превосходно.
Глава 2. «Характер д’Артаньяна вырисовывается»

Вот мы и подошли к самому интересному, или, что тоже верно, к самому близкому нам, поскольку о характере героя судить намного проще, чем о фактах его биографии. Как-никак, действия достаточно ярко характеризуют его, и именно на основании поступков г-на д’Артаньяна можно предположить, какой натурой обладал этот человек.

1. «Гори, гори, моя звезда»

Несомненно, располагая более полными биографическими данными, для нас не составило бы труда вычислить, к какому зодиакальному созвездию можно отнести д’Артаньяна. Однако эта роскошь нам недоступна, и снова заинтересованные читатели вынуждены полагаться исключительно на собственную интуицию.
Поскольку в своё время я имела честь обсуждать этот вопрос с г-ном А., весьма неплохо разбирающимся в подобных делах, приведу некоторые заключения, к которым нам удалось придти.
Как пишет г-н А., «Лев ближе д’Артаньяну – это самый яркий знак Зодиака, он – лидер. А ведь и наш гасконец, придя в уже сложившийся коллектив, быстро его возглавил, да к тому же ему с легкостью уступили место лейтенанта. В любом случае, знак у д’Артаньяна, скорее всего, огненный».
Признавая логичность некоторых заключений, я всё же не могу полностью согласиться с мнением г-на А. На мой взгляд, абсолютно несомненна принадлежность д’Артаньяна к огненной стихии, но только под другим знаком. Вот что я писала тогда:
«Я тоже думала, что д’Артаньян может быть Львом, но он недотягивает всё-таки до трона царя зверей. Ведь он часто признаёт превосходство Атоса и готов следовать его советам. Овен, по-моему, больше склонен к авантюрам, риску, и даже просто к «чудачествам». Но могу ошибаться. Он – точно огненный знак».
Кроме того, прочитав всё, что мы с г-ном А. успели написать о зодиакальных знаках четырёх мушкетёров, г-жа А-с очень своевременно заметила:
«Я в какой-то книге по астрологии читала, что Дюма изобразил четыре характера в соответствии с четырьмя стихиями. Соответственно д’Артаньян – огненный знак, Атос – знак воды, Портос – земля, Арамис – воздух. Но это так, как комментарий к вашему диалогу...»
Признаюсь, с тех пор моё мнение не изменилось, а напротив, даже укрепилось. Впоследствии мне представилась чудесная возможность найти подтверждение своей гипотезы в любопытной статье г-жи Л., посвящённой изучению этого вопроса. Эта учёная дама, крайне сведущая в астрологической науке, также выдвигает предположение, что гасконец родился под огненным знаком Овна. Полностью с её версией можно ознакомиться на странице http://www.viacaelestis.itersuum.ru/dart.htm, но для примера приведём лишь пару замечаний г-жи Л.
«То, что его Солнце находится в знаке огненной стихии, достаточно очевидно – достаточно вспомнить храбрость, безрассудство (порой проявляющееся, но никто не обязывает даже представителей огненных знаков), хорошее здоровье и выносливость героя. Скорее всего, окажется оно в Овне. Для Стрельца он слишком не любит философию и науку, для Льва – слишком охотно признает чужое лидерство. Итак, Овен.
Вспомните, как д’Артаньян решил наказать слугу, который потребовал денег. Отдубасил и сказал, что не отпустит со службы, поскольку в качестве слуги будущего великого человека его ждет хорошее будущее – и, значит, поступая так, он заботится о его же судьбе. Типичная овновская дипломатия – темпераментно и благородно».
Слишком многие действия гасконца склоняют меня к тому, чтобы признать его как представителя знака Овна. Возможно, когда-нибудь в далёком будущем, меня посетит безумная и заманчивая мысль написать небольшой опус, посвященный детальному освещению черт Овна в характере д’Артаньяна, разумеется, основываясь на его реальных поступках. Пока же разрешите на этом закончить рассуждения о зодиакальном знаке гасконца.

2. «Что в имени тебе моём?»

Не менее важную роль в характере человека, по заверениям многих учёных мужей, играет и его имя. И с нашей стороны было бы опрометчиво обойти вниманием этот пункт.
Как уже было сказано, настоящего имени прославленного мушкетёра мы так и не знаем, но можем с определённой уверенностью предположить, что сын гасконского дворянина из древнего рода д’Артаньянов носил имя Шарль-Анри.
Этот французский вариант имени в русской традиции принято писать несколько иначе. Имени Шарль соответствует Карл, а Анри – столь привычный для русского уха Генрих.
Хотя эти имена не слишком популярны в этой стране, кое-какая информация о них имеется, и то, что удалось найти, на мой взгляд, в некоторой степени отвечает характеру д’Артаньяна.
Вот описание каждого их этих имён (выделение курсивом моё):
1. Происхождение имени Карл: Древнегерманское имя. Это имя существует практически во всех языках: во Франции – Шарль, в Италии – Карло, в Чехии – Карел, в Польше – Кароль
Характеристика имени Карл: Это люди с претензиями, они талантливы во многих областях искусства. Сильная, неуправляемая личность. Умеют быть убедительными, воздействуют на окружающих, не насилуя психику. Внешность этих мужчин: грубоватое лицо с умными, доброжелательными и хитрыми глазами – обычно вводит окружающих в заблуждение, что способствует созданию вокруг этих личности ореола таинственности. Они однолюбы и очень страдают, если нет взаимности. Хорошие хозяева. Расчётливы, рачительны, прижимисты, умеют экономить.
2. Происхождение имени Генрих: Германское имя. Имеется также форма имени Генрик. В Англии – Герри или Гарри, в Германии – Хайнрих, в Италии – Энрико, во Франции – Анри
Характеристика имени Генрих: С детства очень сообразительный мальчик, обладает хорошей памятью, быстро всё схватывает. Прекрасно учится. Любит технику, посещает кружок авиамоделирования. Веселый, улыбчивый мальчик, с детьми задиристый, никому не уступает. Пользуется авторитетом среди друзей, которых у него очень много. Занимается спортом, везде успевает. Внешне похож на мать, характер у него отцовский. Утром с трудом просыпается, любит поспать. Сильно зависит от настроения, легкораним и слишком упрям. В зрелом возрасте общителен, но не все компании ему нравятся. Всегда добивается поставленной цели. Тщательно выбирает друзей из числа единомышленников. В личной жизни Генрих не слишком удачлив, может несколько раз вступать в брак.
Надеюсь, мне позволительно будет сопроводить эти две характеристики собственными комментариями.
Итак, повторяю, всё это – не более чем глубоко субъективный взгляд. Но право на личное мнение имеет каждый уважающий себя человек, в то же время нельзя не признать право других людей согласиться с ним или не принять это мнение. Поэтому не стану возражать против других гипотез относительно имени героя Дюма, и лишь позволю себе ещё несколько слов в пользу своей.
Если объединить несколько характерных черт обоих имён, мы получим более-менее полную картину, не лишённую, конечно, некоторых погрешностей, с которыми проще всего справиться, совершенно стерев их с холста, иными словами, забыв о некоторых чертах, приведённых в описании имён, которые отсутствуют в характере героя.
Что касается «претензий», свойственных носителям имени Шарль (Карл), то в данном случае, несомненно, претензии имелись, и довольно значительные. Разве не собирался молодой человек вступить в элитный мушкетёрский полк сразу же после визита к г-ну де Тревилю? Да, ему пришлось пару лет провести в гвардии короля, но от этого его амбиции вовсе не исчезли, а напротив, только возросли. Юный гасконец мечтал совершить «блестящие подвиги», чтобы его, наконец, заметили и оценили по заслугам. Дальше, прослужив двадцать лет в чине лейтенанта мушкетёров – весьма почётном для молодого человека двадцати одного года, но недостаточно завидном для сорокалетнего мужчины, д’Артаньян больше всего на свете желает получить чин капитана мушкетёров, который в конце концов ему достаётся. Под конец жизни, совершив немало подвигов, он становится графом, что, в общем-то, немало для бедного гасконского дворянина, каким бы древним ни был его род, и в добавок ко всему Людовик Четырнадцатый, поощряемый фантазией г-на Дюма, награждает своего верного слугу маршальским жезлом. Именно в эту минуту д’Артаньян погибает от взорвавшегося голландского ядра, но не потому ли его литературный отец отнял у него жизнь, что все самые честолюбивые мечты героя исполнились?
Да, кстати, ко всему сказанному можно добавить и то, что характерно для имени Анри (Генрих) – умение всегда добиваться поставленной цели и везде успевать. Думается, этот пункт не нуждается в каких-либо аргументах. Однако же, если читателям этого скромного труда станет интересно найти тому подтверждение на страницах романов «мушкетёрской трилогии», они могут вспомнить предпринятое гасконцем путешествие за алмазными подвесками королевы, его интригу с миледи (другой вопрос, каким способом он добился её любви, но об этом позднее); то, как он ведёт себя с кардиналом Мазарини и королевой в романе «Двадцать лет спустя», а также его приключения в «Виконте де Бражелоне», особенно путешествие в Англию с целью похитить генерала Монка и «освободить» престол для Карла Второго.
Далее следует характеристика: «обладает хорошей памятью, быстро всё схватывает». Относительно хорошей памяти сомневаться не приходится: достаточно вспомнить несколько эпизодов из каждого романа. Так, например, в «Трёх мушкетёрах», д’Артаньян прекрасно помнит инициалы на платке, выпавшем у Арамиса, хотя видел его [платок] лишь мельком. Сопоставив кое-какие детали, он приходит к выводу о том, что Арамис имеет любовную интригу с г-жой де Шеврез, и ещё раньше он понимает, что королева имеет несчастье любить герцога Бэкингема, который отвечает ей взаимностью. То же самое касается и того, как легко д’Артаньян установил, что миледи, леди Кларик, графиня Винтер и повешенная, но «воскресшая» графиня де Ла Фер – одно лицо. В романе «Двадцать лет спустя» также имеется немало случаев, когда сообразительность д’Артаньяна проявлялась особенно ярко. Взять, к примеру, эпизод, когда он впервые после разлуки встречается с Арамисом, ставшим аббатом д’Эрбле, фрондёром и любовником г-жи де Лонгвиль. Несмотря на всю хитрость, к которой прибегает аббат-мушкетёр, ему не удаётся провести своего друга. В «Виконте де Бражелоне», читая, например, разговор д’Артаньяна с молодым королём Людовиком Четырнадцатым, мы видим, что гасконец ничего не забыл из своего прошлого.
Что до убедительности, которая свойственна Шарлю, то и эта характеристика представляется неопровержимой. Вспомним его разговоры с Кэтти, Планше, когда те хотели отказать ему в своих услугах, с Мазарини и Людовиком Четырнадцатым, когда он настаивал на предоставлении ему отпуска, выдачи денег на путешествия, и предоставлении льгот и чинов.
Как Шарль он слишком упрям, никому не уступает, а как Анри являет собой сильную, неуправляемую личность. И то, и другое верно для д’Артаньяна. Ни в каких обстоятельствах он не идёт на уступку, если то, что ему предлагают, противоречит его понятиям о чести и долге дворянина. Никто, даже сам всемогущий кардинал Ришелье, не способен оказать на него давление, хотя Дюма и пишет в «Заключении», что кардинал был рад, что «ему удалось покорить эту строптивую натуру». Однако же д’Артаньян ни в чём не уступил Ришелье, а лишь принял вполне заслуженную им награду из рук достойного противника. И до последнего момента он держится с кардиналом как с равным себе, хотя прекрасно сознаёт, что Ришелье может погубить его одним словом.
Исключением являются отношения д’Артаньяна с Атосом. Гасконец признаёт авторитет только этого человека, и готов безоговорочно следовать за ним. В романе «Двадцать лет спустя», в эпизоде погони за сбежавшим из Венсеннского замка герцогом Бофором, гасконец сам признаётся в том, какой властью Атос обладает перед ним: «Только один человек мог меня остановить, и надо же было, чтобы судьба его-то и поставила на моём пути!»
Авторитетом у друзей он, несомненно, пользуется и сам. Во всех трёх романах есть многочисленные указания на это, и цитировать их все представляется излишним. Приведём лишь одну цитату, наиболее яркую, поскольку эти слова произносит человек, который является, по сути, вторым отцом для своего друга. Разумеется, это слова Атоса: «Я всегда говорил, что д’Артаньян – самый умный из нас четверых».
Теперь о менее выдающихся чертах.
Умение экономить, и даже некоторая скупость д’Артаньяна неоднократно подчёркивается на страницах трилогии. То же самое можно сказать и о «хитрых и умных глазах» гасконца.
Относительно того, что, как носитель имени Шарль, д’Артаньян – хороший хозяин, можно заметить, что, несмотря на частое отсутствие денег и прочих материальных благ, Планше не спешил покинуть своего хозяина, после того как тот для начала поколотил его (по совету Атоса) и разъяснил ему, каких превосходных перспектив бедняга может лишиться, оставив его. Двадцать лет спустя, случайно оказавшись в комнате д’Артаньяна и узнав своего бывшего хозяина, Планше снова на некоторое время поступает к нему в услужение. Вряд ли бы он вернулся к плохому хозяину!
Д’Артаньян, как правило, редко показывает свои истинные чувства, но нетрудно заметить, что несправедливые обвинения сильно задевают его. Примером может послужит очередной эпизод из книги «Двадцать лет спустя», когда он говорит Атосу, обидевшего его своим подозрением в безразличии к трагической судьбе английского короля Карла Первого: «Вы клевещете на отсутствующих», – и притворяется, что не заметил руки, протянутой ему другом.
Задиристость гасконца особенно отчётливо видна на первых порах, когда он только начинает свой путь. Эпизоды с Рошфором, Жюссаком, Бернажу и герцогом Бэкингемом на Новом мосту являются красочным подтверждением этой мысли. Не менее значимы в этом отношении и обстоятельства, при которых юный гасконец ухитрился в свой первый день в Париже получить три вызова от своих будущих друзей-мушкетёров.
Весёлый нрав не изменяет ему никогда, даже в самых безрадостных ситуациях. Как здесь не вспомнить его внутренний монолог после первой встречи с Портосом, результатом которой чуть не стала дуэль! Или его поведение в замке Рюэй, куда его вместе с Портосом любезно посадил Мазарини, едва они вернулись из Англии. Как говорил сам д’Артаньян: «Чёртов я гасконец! Буду острить даже в аду на сковороде!»
Что касается неудач в личной жизни, это может показаться спорным, но всё же, согласимся, что после смерти Констанции он никогда уже не любил столь же преданно и искренне ни одну другую женщину. Однолюб? Как ни странно, видимо, да. Миледи, Кэтти и Мадлен – не в счёт, поскольку эти женщины не затрагивали его душу. Миледи, по собственному выражению г-на д’Артаньяна, он «любил умом». Эта женщина была для него загадкой, она манила его своим непреодолимым очарованием, но в то же время и пугала гасконца тем коварством, которое он чувствовал в ней. Кэтти… увы! Бедняжка никогда не была любима своим возлюбленным, а лишь служила ему орудием мести миледи. Мадлен была идеальной подругой для того д’Артаньяна, каким он стал к сорока годам. В её «Козочке» он нашёл всё, что было необходимо непритязательному мушкетёру: хороший стол, удобную постель и красивую, молодую и влюблённую в него хозяйку, которая не брала с него платы за проживание в гостинице. По крайней мере, не деньгами платил он ей за гостеприимство.

3. «С кого они портреты пишут?»

Интересно также обратить внимание на то, что четыре мушкетёра Дюма стали почти хрестоматийным примером, используемым в самых разных областях социальных наук. В частности, в различных психологических исследованиях нередко можно встретить имена четырёх друзей, которые призваны проиллюстрировать какую-нибудь теорию или идею.
Самое забавное, что и г-н Дюма был достаточно хорошо знаком со всеми современными ему теориями и направлениями в психологии и других антропологических науках, в частности, он не скрывал своего интереса к физиогномике, хиромантии и графологии. Вполне вероятно, что он не задумывался о том, насколько его герои соответствуют существующим в природе типам людей, образующим гармоничную группу, но, видимо, интуитивно он чувствовал их архетипичность. Во всяком случае, такие мысли возникли у г-жи В.В., которыми она любезно поделилась с единомышленниками:
«Карл Юнг предложил теорию об основе человеческого склада личности на коллективном подсознание <…>. Так появились образы мышления и просто образы, архетипы, характерные человеческому мышлению. <…> В общем, говорит Карл Густав, каждый человек ведёт своё начало от некоего архетипа, который влияет на поведение, поступки и личное подсознание. <…> Из мифологии он и выудил главных типажей.
<…> Мушкетерский квадрат как раз и является классическим примером архетипичности человеческого мышления и его продуктов. Сам Дюма «интуитивно» понимал сие, сравнивая мушкетёров с мифическими героями, как Иосиф, Аякс и Ахилл.
<…> Раскладывая мушкетеров по юнгианским архетипам, предлагаю записать Атоса в Мудрых Королей (он же Арагорн, он же Одиссей, он же Давид), Арамиса – в Анимусы (он же Леголас, он же Амур, он же Ионатан). Портоса – в представители Великой Матери (он же Гимли, он же Гефест, он же Голиаф или Самсон), д’Артаньяна – в Герои-на пути-к-Цели (он же Фродо, он же Персей, он же Иаков)».
Как мы видим, по мнению эрудированной г-жи В.В., гасконец относится к архетипу «Герой на пути к цели». Примем это мнение как наиболее вероятное, тем более что никто не пожелал его оспорить. В самом деле, кажется, название данного архетипа говорит само за себя и вполне соответствует характеру г-на д’Артаньяна.
Другая интерпретация типов, представленных четвёркой мушкетёров, была предложена г-жой Т., прекрасно разбирающейся в хитростях науки соционики. Вот что пишет эта учёная дама:
«Считается, что при общении и совместной работе лучше всего взаимодействуют именно люди из одной квадры, более того, если все четыре типа из квадры собираются вместе, то это вообще идеальная по комфортности общения группа. Так вот, трое из четырёх мушкетёров – классические, можно сказать, эталонные представители своих типов. Д’Артаньян – тип ДОН-КИХОТ, Портос – тип ДЮМА, Атос – тип РОБЕСПЬЕР. И вот только с Арамисом какая-то петрушка получается».
Оставим проблемы гастрономии и садоводства, связанные с Арамисом, тем, кому они интересны, а сами обратимся к тому, что касается непосредственно д’Артаньяна, поскольку именно он является «героем не моего романа».
Итак, Дон Кихот, или Интуитивно-Логический Экстраверт (ИЛЭ). Даже не вдаваясь в тонкости теории, можно предположить, что данный тип вполне подходит д’Артаньяну, ведь именно с Дон Кихотом «в восемнадцать лет» его и сравнивает г-н Дюма в самой первой главе «Трёх мушкетёров». Вряд ли это можно считать случайным совпадением.
Что же мы узнаём, отправившись, скажем, по адресу http://bookap.by.ru/socionica/prirodaya/gl10.shtm и прочитав описание данного типа? – «Тысячу разных вещей», как сказал сам гасконец. Однако автору этого очерка хотелось бы более подробно остановиться на отдельных, наиболее ярких чертах, присущих типу «Дон Кихот» и характерных для д’Артаньяна.
1. «"Думать" и "придумывать" для него практически одно и то же. В своих фантазиях он проживает тысячи разных жизней, воображая себя в самых разных жизненных ситуациях».
В самом деле, пылкое воображение гасконца не раз увлекало его, рисуя ему самые радужные картины жизни, которая, однако, так и не стала его реальностью. Например, едва познакомившись с г-жой Бонасье, он уже представлял себя вместе с ней на прогулке в Сен-Жермене, и думал о том, какие выгоды он и его друзья смогут извлечь из того, что хозяйством супругов Бонасье, по всей видимости, распоряжалась жена. Позже, в романе «Двадцать лет спустя», гасконец размышлял о том, как бы сложилась его жизнь, имей он некоторое состояние и отцовский замок в придачу. Он уже представлял себя отцом троих сыновей, из которых собирался воспитать некое подобие каждого из своих друзей.
Действительно, всё могло бы сложиться так, как подсказывало ему воображение, но… что-то (главным образом, отсутствие необходимых денежных средств) помешало этим идеям осуществиться.
2. «Тем не менее, определяющим является накопленный багаж знаний. Если у него этот багаж невелик, то и интуиция мало чем может помочь».
В общем-то, пункт довольно очевидный и, кажется, применим не только к гасконцу и другим людям типа «Дон Кихот», но и ко многим прочим. Обратившись к трилогии, можно найти немало моментов, где подтверждается эта мысль.
Вот, к примеру, эпизод из романа «Двадцать лет спустя», глава «Д’Артаньян в затруднительном положении…»: гасконец пытается вспомнить, где могут находиться его друзья, в частности, Арамис. И тогда сам д’Артаньян сожалеет о том, что не силён в богословии и не может припомнить название диссертации Арамиса, поскольку это могло бы навести его на мысль, в какое братство мог вступить его друг и где его следовало бы искать. То есть, он не располагает нужными знаниями, и интуиция также ничего не подсказывает ему.
3. «Да, он любит свои идеи, но еще и очень уважает реальную жизнь во всех ее проявлениях. Ему нравится наблюдать за ней и делать выводы на основе тех фактов, которые встречаются ему на пути, точнее, которые дают ему окружающие люди. Поэтому ему нравится слушать людей, их суждения обо всех и обо всем».
И снова – пример из «Трёх мушкетёров», глава «Графиня Винтер»:
«Д’Артаньян с изумлением поглядел на этого человека, который неограниченную власть, данную ему королевским доверием, заставлял служить своей любви».
Видя изумление молодого человека, герцог Бэкингем объясняет ему, какую власть над ним имеет его «настоящая королева» Анна Австрийская, ради любви которой он готов изменить своему королю и нарушить обещание, данное им ла-рошельцам. И что же? Именно слушая герцога, д’Артаньян приходит к мысли о том, «на каких неуловимых и тончайших нитях висят подчас судьбы народа и жизнь множества людей».
4. «Природа часто не жалеет для ИЛЭ ни памяти, ни проницательности. Может быть очень остроумным; его слово острее шпаги и взрывнее динамита».
О проницательности д’Артаньяна говорить не приходится: это самоочевидный факт. Память ему тоже изменяла крайне редко, особенно если он действительно хотел что-то вспомнить. Не случайно же он сам говорил Планше при их неожиданной встрече спустя двадцать лет: Я забываю только то, что хочу забыть».
А вот остроумие… разумеется, это качество так же неоспоримо, как и предыдущие два. В самом начале трилогии, когда юный гасконец умудряется в первый день своего пребывания в Париже вызвать на дуэль трёх мушкетёров, он размышляет сам с собой о своём поведении и приходит к выводу о том, что его стычка с Портосом весьма забавна.
«И молодой человек, вопреки своим мрачным мыслям, не мог удержаться от смеха».
И прошу простить мне ещё одну цитату, которая является одной из моих самых любимых, поскольку она достаточно ярко характеризует г-на д’Артаньяна:
«Чёртов я гасконец – буду острить даже в аду на сковороде…»
5. «У ИЛЭ сильно развиты логика и умение анализировать».
Примеров – великое множество, и если автор, то есть я, возьмёт на себя труд цитировать их все, то получится, по меньшей мере, страниц триста-четыреста, поэтому лучше обратиться непосредственно к первоисточнику, откуда заинтересованные читатели и смогут получить нужную информацию.
Приведу лишь два из них: во-первых, подозрения д’Артаньяна относительно того, кто мог похитить Констанцию в тот вечер, когда у него было назначено свидание с ней («Три мушкетёра»), и во-вторых, план гасконца, касающийся способа побега из Рюэйской тюрьмы («Двадцать лет спустя»). Недаром же те главы называются «Ум и сила» и «Ум и сила. Продолжение», в противовес последующим – «Сила и ум», «Сила и ум. Продолжение», где этот план реализуется с помощью могучей силы Портоса.
6. «Монотонная, кропотливая работа, бумажная волокита не для ИЛЭ. Работа начнется, если ему удастся превратить ее в игру. <…> Острые ощущения подзаряжают его. Чем больше вокруг эмоций и паники, тем он активнее и увереннее. Запугать его нельзя – это приводит к обратному эффекту».
Не по этой ли причине в главе «Д’Артаньян поспевает вовремя» второго романа трилогии господин гасконец говорит Мазарини, что он «больше всего любит что-нибудь из ряда вон выходящее, какие-нибудь предприятия, которые считаются безумными и невозможными»? Чем не игра для человека, который уже тридцать лет как вышел из детского возраста?
А двадцатью годами раньше он очень достойно повёл себя при своём втором свидании с кардиналом Ришелье, хотя и был «твёрдо убеждён, что оно окажется последним». Именно тогда он честно и открыто отвечал на все вопросы кардинала, и даже тогда, когда был уверен, что Ришелье подписывает его смертный приговор, оставался внешне невозмутимым и полушутя заметил про себя:
«Это мой приговор. <…> Кардинал избавляет меня от скучного заточения в Бастилии и от всех проволочек судебного разбирательства. Это ещё очень любезно с его стороны».
А ведь для этого надо обладать немалым мужеством!
7. «Неплохо разбирается в способах достижения каких-либо целей, но, похоже, это надо ему лишь для того, чтобы давать хорошие советы другим людям. Для самого же себя обычно ничего толкового придумать не может. Наступит какая-то проблема – тогда и будет ее решать, а заблаговременно как-то к ней готовиться или пытаться ее предотвратить вряд ли станет».
Согласитесь, несколько спорная мысль, впрочем, не лишённая смысла. Однако же в главе «Месса по случаю победы при Лансе» («Двадцать лет спустя») имеется довольно-таки красноречивое подтверждение приведённой выше характеристики. Д’Артаньян, искренне любящий Атоса и привязанный к его сыну Раулю, делает всё, чтобы, так сказать, «наставить мальчика на путь истинный», когда тот, поддавшись благородным порывам, помогает арестовать советника Бруселя. Зная, на чьей стороне сражается Атос, и желая обеспечить относительную безопасность его сыну в охваченном бунтом Париже, д’Артаньян даёт Раулю весьма дельный совет, поощряя его видеться с г-жой де Шеврез, «и с коадъютором, и с госпожой де Лонгвиль. И если бы здесь был милейший Брусель, которого вы так опрометчиво помогли арестовать, то я сказал бы вам: извинитесь поскорей перед господином Бруселем и поцелуйте его в обе щёки».
Не менее важный совет в той же главе д’Артаньян даёт и сыну арестованного Бруселя, когда юноша чуть было не ранил его самого, но, остановленный железной рукой мушкетёра, был готов ему сдаться:
«Нет, нет, не сдавайтесь, чёрт возьми! Напротив, бегите, и как можно скорее. Если я вас захвачу, вас повесят».
Что же до самого д’Артаньяна, то он действительно редко заботится о том, чтобы заранее обеспечить себе выход из затруднительного положения, примером чему может служить его поведение по возвращении во Францию после того, как в Англии он явно изменил интересам и поручению Мазарини. Но задумался он о том, как выбраться из тюрьмы в Рюэйе, лишь когда он попал туда.
8. «Если сказать, что ИЛЭ бестактен, то это ничего не сказать. Но от ИЛЭ трудно требовать, чтобы он вел себя этично. Если вы будете напирать, то ситуация станет еще хуже».
О да! Вряд ли найдётся хоть один человек, кто стал бы спорить с данным утверждением в отношении молодого д’Артаньяна. Достаточно лишь восстановить в памяти его разговоры с мушкетёрами в главе «Плечо Атоса, перевязь Портоса, платок Арамиса». Главным образом, разумеется, это касается эпизода с платком Арамиса, вернее, г-жи де Буа-Траси.
9. «Друзей сам не выбирает - выбирают его».
Опять же – спорное положение. Но обратимся к «Трём мушкетёрам». Принял бы юный гасконец решение выступить против гвардейцев кардинала на стороне мушкетёров, с которыми за минуту до того сам собирался сражаться, если бы перед началом дуэли Атос не сказал ему, что люди, такого склада как д’Артаньян, ему нравятся, и впоследствии ему было бы приятно беседовать с молодым гасконцем? Кто знает, кто знает…
10. «Он хорошо видит, на что способны люди, но как они относятся к нему и как будут поступать в тех или иных конкретных случаях, не знает. Из-за этого он часто попадает впросак».
Отношения молодого д’Артаньяна с кардиналом Ришелье и миледи подтверждают это. (Я упоминаю в первую очередь о них, поскольку эти два примера представляются мне самыми очевидными, хотя, бесспорно, есть и другие случаи).
При осаде Ла-Рошели гасконец рассуждал о том, чего успел добиться за те два года, что он провёл в Париже. Что же это были за мысли?
«Если же говорить о карьере, он, несмотря на всё своё ничтожество, сумел нажить врага в лице кардинала. <…> Этот человек мог раздавить его, но почему-то не сделал этого. Для проницательного ума д’Артаньяна подобная снисходительность была просветом, сквозь который он прозревал лучшее будущее».
Итак, он признавал, что Ришелье – могущественный враг, который всё же не спешит разделаться со своим противником. Но, тем не менее, несмотря на снисходительность кардинала, д’Артаньян всерьёз думал, что, выходя от кардинала после их второй встречи, направится прямо в Бастилию или в руки палача. Именно поэтому милость Ришелье, подарившего ему чин лейтенанта мушкетёров, была для него удивительной неожиданностью. Непредсказуем был г-н Ришелье, при всей проницательности молодого гасконца.
Что же до его отношений с миледи, то в главах «Мечта о мщении» и «Тайна миледи» мы находим следующие слова, которые дают полное представление о том, что д’Артаньян думал о миледи и своих отношениях с ней:
«Однако как бы мне не остаться в дураках! Нет сомнения, что эта женщина способна на любое преступление. Будем же осторожны».
«Неосторожный юноша ожидал встретить стыдливое удивление, лёгкую бурю, которая разрешится слезами, но он жестоко ошибся, и его заблуждение длилось недолго».
Нам, читавшим (и не один раз перечитывавшим) трилогию Дюма, и в частности – первый роман о мушкетёрах, хорошо известно, как прав был молодой человек в первом случае и как сильно обманывался он во втором. Это заблуждение, неумение разбираться в характерах людей, чуть было не стоило ему жизни!
Конечно, это свойство (как и прочие) особенно заметно проявлялось в молодости, но и позже – в романах «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя» – мы находим свидетельства того, что д’Артаньяну было свойственно ошибаться в людях, иногда даже в своих друзьях. Вспомним, к примеру, его удивление, когда он узнал о том, что Портос, обладающий неплохим доходом и землями, чем-то ещё недоволен, а Атос… Атос живёт как скромный добропорядочный дворянин, каким он, в сущности, и являлся, и делает всё, чтобы вырастить из своего сына (что само по себе стало для д’Артаньяна большим сюрпризом) достойного человека. Впрочем, в последнем случае для гасконца это было приятным «разочарованием» в своих опасениях.
И спустя десять лет – снова ошибка: на этот раз – относительно характеров молодого короля Людовика Четырнадцатого и нового министра финансов, Кольбера.
11. «Любовь он проявляет заботой и защитой, но не красивыми словами. К людям привязывается очень сильно».
Примеры? Да сколько хотите! – Отношения с Констанцией (хотя и без красивых слов не обошлось), с Раулем, к которому он проникся симпатией с первой встречи, с Планше, которого он всегда был рад видеть и, кстати, относился к нему не как к бывшему слуге, а, скорее, как к старому другу. А чего стоит его забота о друзьях – Атосе и Арамисе, когда, узнав о том, что они собрались куда-то «по важному делу» и их путешествие продлится около трёх месяцев, он посылает им «половину моих [своих, конечно, ибо вашей покорной слуги тогда ещё и в помине не было ни на земле, ни в мыслях г-на Дюма] наличных денег»!
Про его привязанность к людям разговор ещё пойдёт впереди, в главе, посвящённой достоинствам и недостаткам нашего друга д’Артаньяна.
12. «На нужды своего тела тоже может внимания почти не обращать».
Аксиома! Сколько раз на страницах романов о мушкетёрах попадаются замечания о том, что д’Артаньян был почти неуязвимым, неподвластным силам природы, повелевающим организмом человека! Если говорить серьёзно, то снова – заглянем в первоисточник. Во всех трёх романах, посвящённых приключениям отважного гасконца и его друзей, нередко описываются сцены погони, бешеных скачек, и всякий раз д’Артаньяну нет равных в той лёгкости, с которой он преодолевает различные расстояния в самый короткий срок, если того требуют обстоятельства.
В романе «Три мушкетёра», в главе «Путешествие», находим слова молодого человека, раненого графом де Вардом по пути в Англию:
«Займёмся самым спешным, а после мы вернёмся к моей ране: она, кстати, по-моему, неопасна».
И там же:
«Д’Артаньян казался существом железным». (В отличие от Планше, который едва переводил дух после бешеной четырёхчасовой скачки по английской земле – прим. моё).
И это человек, который весь предыдущий день провёл в седле и на борту корабля, а потом с половины одиннадцатого следующего дня снова сел в седло и за четыре часа доехал от Дувра до Лондона; там узнал, что герцог Бэкингем был на охоте в окрестностях Виндзора, помчался туда в сопровождении камердинера милорда, наконец, встретился с Бэкингемом, но отдыхать было некогда – герцог сообразил, что дело не терпит отлагательств, и вместе с д’Артаньяном во весь опор помчался обратно в Лондон. Во дворце Бэкингема гасконцу пришлось ещё дождаться, пока тот уладит все дела с ювелиром, и только после этого он смог наконец отдохнуть.
Примерно то же самое он проделывает спустя двадцать лет, выехав утром из Блуа и закончив своё путешествие в тот же день в приёмной кардинала Мазарини. (Главы «Дипломатия Атоса» и «Д’Артаньян поспевает вовремя»).
Наконец самый удивительный пример – погоня за Фуке в романе «Виконт де Бражелон», глава «Белый конь и конь вороной». Уже немолодой д’Артаньян гонится за суперинтендантом финансов, и, с трудом преодолев разделяющее их расстояние, чувствует, что под ним падает конь. Не теряя времени, он бегом (!) отправляется за лошадью беглеца и, почти теряя сознание, объявляет Фуке, что тот арестован именем короля. Честь спасена, воля короля исполнена, и только тогда становится возможным уступить слабости тела и без сил рухнуть на землю. Признаюсь, эта сцена всегда вызывала моё восхищение, а сам д’Артаньян – глубочайшее сочувствие и симпатию.
***
Разобравшись в возможных источниках отличительных черт г-на д’Артаньяна, мы полагали перейти к следующей главе, но тут нам попалась интересная заметка, оставленная наблюдательной г-жой Т.:
«Есть у Дюма одно место [в романе «Три мушкетёра»], где он чётко говорит о своих, а точнее – об ассоциациях д’Артаньяна. Д'Артаньян сравнивает Атоса с Ахиллом, Портоса с Аяксом, а Арамиса – с Иосифом. Очень интересный момент. А если продолжать этот ряд – кем тогда будет сам д’Артаньян?
Моя мысль: ближайший литературный родственник д'Артаньяна – это Одиссей. (Ссылка в сторону: правда, Одиссей был не Доном, ИЛЭ, а Джеком – ЛИЭ). Хитромудрый Одиссей, «в бедах постоянный», неприкаянный, везучий и невезучий одновременно. Одиссей тоже «так устал на войне»… точнее, война для него так и не кончилась. Все уже давно дома, все вернулись с войны, и только Одиссей всё никак не достигнет своего берега. У д’Артаньяна тоже есть своя Итака, которую он покидает, но к которой постоянно возвращается в мыслях – его родная Гасконь. Есть даже белокурая Цирцея, чуть было не превратившая его в свинью. Но нет Пенелопы, которая ждала бы его из похода…»
Кстати, позволю себе заметить, что г-н Дюма даёт имена не только легендарно-поэтических двойников трёх друзей-мушкетёров, но и сам сравнивает миледи Винтер с Цирцеей в главе «Каким образом Атос без всяких хлопот нашёл своё снаряжение»:
«Перед д’Артаньяном снова была Цирцея, давно уже покорившая его своими чарами».
Полагаю, на этом можно закончить данную главу и перейти к следующему разделу, касающемуся достоинств и недостатков г-на д’Артаньяна.

Глава 3. Ангелы и демоны

Everyone of us has Hell and Heaven in himself.
O. Wilde, The Picture of Dorian Gray

В своё время некоторые действия г-на д’Артаньяна вызвали бурную дискуссию среди поклонников мушкетёрской трилогии – дискуссию, продолжавшуюся более месяца, а это говорит о том, что герой Дюма был неоднозначным человеком, что и ему были свойственны как благородные порывы, так и поступки, идущие вразрез с представлениями о высокой морали и дворянской чести. Но, тем не менее, как бы двусмысленно ни выглядело временами поведение гасконца, он по-прежнему остаётся другом Атоса, Портоса и Арамиса, и найдётся немало людей, готовых признать его своим любимым героем романов Александра Дюма.
В чём же секрет его обаяния, как впрочем, и обаяния трёх других мушкетёров? Кажется, г-жа Т. дала исчёрпывающий ответ на этот вопрос, высказав следующее соображение:
«Написать героев, олицетворяющих добро – не очень тяжело, на мой взгляд. А вот сделать добро привлекательным, красивым… – вот это задача. Дюма решил её первым из всех, решил гениально: герой не должен быть идеалом. Он должен быть живым – а значит, и с недостатками, глюками, аморальными выходками, тараканами в голове и прочими атрибутами (Сан Саныч [Александр Дюма, как его дружески называют почитатели его творений] даже ходячее скопище добродетелей Атоса, этот ум, честь и совесть нашей эпохи, сделал алкоголиком – а чтоб слишком хорошим не был). Только тогда он поведёт за собой читателя».
Что ж, нам остаётся только согласиться с этим и перейти дальше – непосредственно к достоинствам и недостаткам г-на д’Артаньяна.

1. «Я люблю людей с умом и сердцем»

С позволения читателей, начну с лучших качеств д’Артаньяна. Во-первых, их всё-таки больше, а во-вторых, их чаще всего и замечают в первую очередь. Однако всё это отнюдь не означает, что гасконец был идеальным дворянином и «ангелом во плоти».
Итак, что же характерно для самого молодого из четырёх друзей-мушкетёров Дюма? Сразу замечу, что все качества, приведённые в списке, который я представляю любопытным взглядам своих читателей, располагаются в произвольном порядке, а вовсе не по степени их значимости.
1. чувство юмора
Это бесспорно. К тому же об этом его свойстве речь шла несколько раньше, в последнем разделе второй главы, где мы разбирали основные черты, характерные для людей типа «Дон Кихот». А другие примеры его остроумия можно найти на страницах каждого из романов мушкетёрской трилогии. Но вы, конечно, простите мне маленькую слабость и позволите привести здесь слова г-на д’Артаньяна из последнего романа трилогии (глава «Король»):
«А кому бы он [король] приказал? Ведь я командовал тогда мушкетёрами; я должен был сам отвести себя в тюрьму. На это я никак бы не согласился и стал бы сопротивляться самому себе».
2. смекалка, гибкий ум, хитрость
Не был бы он гасконцем, если б не обладал этими качествами! Во всяком случае, не таким гасконцем, как их обычно описывало талантливое и острое перо г-на Дюма. Сколько раз мушкетёрам и другим действующим лицам удавалось выпутаться из самых затруднительных ситуаций именно благодаря подвижному уму д’Артаньяна и его поразительной способности быстро принимать важные решения!
За примерами обратимся к нескольким главам трёх романов:
; «Три мушкетёра», главы «Характер д’Артаньяна вырисовывается», «План кампании»;
; «Двадцать лет спустя», главы «Бегство», «Перо и угроза иногда значат больше, чем шпага и преданность»;
; «Виконт де Бражелон», главы «Что д’Артаньян собирался делать в Париже», «В лавке «Золотой пестик» на Ломбардской улице составляется компания для эксплуатации идеи д’Артаньяна»
– и это будет лишь незначительная часть тех случаев, когда проявилась вся тонкость гасконского ума.
3. стальной характер (резкий, прямолинейный)
Одно из самых ценных свойств натуры д’Артаньяна. Никогда, даже подчиняясь необходимости следовать по пути, который он сам никогда бы не выбрал, подчиняться людям, чьи мелочные или коварные души он видел насквозь, он не изменял самому себе. И если у него была возможность отказаться от предложения, которое он считал недостойным или неприемлемым, он открыто заявлял об этом. Именно так он ведёт себя с Ришелье в главе «Грозный призрак», когда отказывается перейти на его сторону, хотя и понимает, чем ему грозит этот отказ, и так же он ведёт себя с Людовиком Четырнадцатым, когда тот отдаёт ему приказ арестовать Фуке. Или ещё один случай, о котором упоминают г-жа Т. и г-жа А.Б.:
«Вспомнить только, как д’Артаньян служил Мазарини. Д’Артаньян выполняет его приказы только тогда, когда они не противоречат его убеждениям и его интересам. В Англии запросто он послал мазаринские задания и стал делать то, что считал нужным и правильным. А под конец так вообще превратил Мазарини в золотую рыбку и заставил выполнять желания».
«Я говорила, что д’Артаньян поступает так, как ОН считает нужным. Когда он счел, что приказ Мазарини неправилен /неблагороден /неудобен (нужное подчеркнуть), он послал его куда подальше».
4. сила духа (не приспосабливался и не хотел приспособиться (?))
Сила духа, несомненно, д’Артаньяну присуща в высшей степени, так же как и верность себе. Один из замечательных примеров этого мы находим в главе «Тень г-на Фуке» в романе «Виконт де Бражелон»:
«Я пришел к заключению, что ни король, ни кто-либо другой не должны влиять на мое личное мнение».
А вот относительно нежелания приспосабливаться позволю себе не согласиться с г-жой Т., выразившей однажды эту мысль. Да, многое вызывало отторжение у честного гасконца, но если обстоятельства вынуждали его смириться с мыслью о том, что ему нужно подчиниться людям, которых он не может не презирать, он находил в себе силы покориться этой необходимости в надежде на то, что всё это не продлится долго и в любом случае он сумеет сохранить свою честь.
Признаться, автора этого очерка очень обрадовало то обстоятельство, что похожую мысль высказала и г-жа С.:
«На мой взгляд, он так же подвержен силе обстоятельств и условностей, как и многие другие, а по сравнению с теми же Атосом или Арамисом вообще может казаться приспособленцем, служа человеку, всеми – и им самим – презираемому, хотя при этом он как бы служит королевской власти, которая должна быть превыше всего. Д’Артаньян ведь не покидает свой пост, не увольняется со службы, а терпеливо ждёт, когда получит заслуженное продвижение…»
5. уникальная человечность
Вот ещё одно качество благородного д’Артаньяна, которое совершенно не поддаётся сомнениям. Нужны примеры? – Пожалуйста! В романе «Три мушкетёра», пожалуй, одним из самых ярких является эпизод, когда д’Артаньян решает простить подосланного к нему убийцу, несмотря на то, что тот дважды покушался на его жизнь, а сам гасконец в свою очередь держал жизнь негодяя на конце своей шпаги и имел полное право забрать её. Однако он этого не сделал. В эпизоде суда и казни миледи Винтер, д’Артаньян, «бывший до сих пор самым ожесточённым преследователем миледи», не выдержал её криков и угроз и попытался было смягчить её участь, и лишь Атос со своей неизменной твёрдостью помешал ему в этом. Другой пример – в книге «Двадцать лет спустя», когда гасконец решает помочь осуждённому английскому королю Карлу Первому, хотя и отдаёт себе отчёт в том, что пытаясь спасти короля, он нарушает все приказы, данные ему Мазарини, и сам рискует головой. И в последней части трилогии – опять же, сцена ареста Фуке. Д’Артаньян до последнего момента сопротивляется этому решению короля, но всё же вынужден выполнить приказ, и тогда, с трудом догоняя суперинтенданта, ценой собственной жизни готов отпустить его, лишь бы тот бросил гасконцу один из пистолетов, чтобы он смог своей кровью смыть бесчестье, ожидающее его в случае неудачи поручения, возложенного на него королём.
Между прочим, замечательный английский писатель Роберт Луис Стивенсон тоже признавал за д’Артаньяном человечность, и, в частности, по этой причине считал его одним из своих самых дорогих и близких друзей из среды литературных героев.
6. храбрость
«О, в этом я убеждена!» – вслед за Констанцией повторю вам я. И вы, конечно, согласитесь с возлюбленной д’Артаньяна и со мной. К тому же, сам г-н Дюма так любил при случае подчёркивать это качество своего героя.
7. расчётливость
Этот пункт можно было бы объединить с пунктом №2, но расчётливость всё же несколько отличается от гибкости ума и смекалки. В самом начале «Трёх мушкетёров» д’Артаньян готовится к дуэли с тремя мушкетёрами, и размышляет о том, как могут сложиться его отношения с этими людьми, если по счастливой случайности он останется жив после тройного поединка:
«Он надеялся, что, извинившись, завоюет дружбу Атоса. <…> Он льстил себя надеждой запугать Портоса историей с перевязью, <…> а такой рассказ, преподнесённый в подходящей форме, не мог не сделать Портоса смешным в глазах друзей и товарищей. Что же касается хитроумного Арамиса, то он не внушал д’Артаньяну особого страха».
Заметим, господа, что в то время он ещё не был другом этих людей, и даже был едва знаком с ними, так что человеку, отправляющемуся на верную смерть (а гасконец считал, что его противники способны «убить трёх д’Артаньянов каждый»), вполне позволительно иметь такие мысли.
Тех, кто всё ещё сомневается в расчётливости гасконца, отошлём к роману «Двадцать лет спустя», к главе «Мы начинаем верить, что Портос станет наконец бароном, а д’Артаньян капитаном».
8. преданность и верность друзьям
На первый взгляд это кажется неоспоримым, и вряд ли кто-то из истинных почитателей мушкетёрской трилогии возьмётся отрицать преданность д’Артаньяна друзьям.
Вот что пишет г-жа Т., которую никак нельзя упрекнуть в безразличии к гасконцу:
«Он предан своим друзьям до гроба и далее. При всём своём честолюбии, он в критических ситуациях жертвует для них всем, не задумываясь и не взвешивая риски на чаше весов – и не требует взамен ничего».
И примерно то же мнение выражает г-жа Ю., которая из всей четвёрки мушкетёров с особой симпатией относится не к д’Артаньяну, а его другу Арамису, что, впрочем, не помешало ей справедливо заметить:
«Он [д’Артаньян] – то звено, которое продолжает связывать всю четвёрку. Именно он бывает у всех, он всякий раз начинает всех разыскивать… и не мыслит жизни без друзей».
А г-н Л. со всей прямотой и категоричностью заявил, что:
«Д'Артаньян зачастую использует друзей в своих собственных интересах, обманывает их (впрочем, Арамис в этом смысле еще хлеще д'Артаньяна). Но всё-таки во всех критических ситуациях д’Артаньян неизменно ведёт себя как настоящий друг».
Таким образом, д’Артаньяна признают верным другом, но некоторые его действия или намерения в отношении друзей вызывают неоднозначное суждение современников (моих современников, разумеется). Но к этому вопросу мы ещё вернёмся в своё время, а пока предоставим слово графу де Ла Фер, или мушкетёру Атосу, кому как больше нравится, и вспомним, что он сказал о своём друге в Рюэйе («Меры предосторожности», роман «Двадцать лет спустя»):
«Бедный д’Артаньян! Такой храбрый, такой добрый и такой грозный для врагов своих друзей!»
О, господа, как не поверить благородному графу?!
9. открытость, честность с людьми, доверие к людям
Речь идёт не только о друзьях, в которых гасконец мог быть уверен, пройдя с ними столько испытаний, но и о других людях, которые были ему знакомы в гораздо меньшей степени, но к которым он, тем не менее, в некоторых ситуациях всё равно проникался доверием. Правда, стоит уточнить, что обычно это случалось лишь тогда, когда д’Артаньян питал искреннее уважение или симпатию к своему собеседнику. Его беседы с Ришелье и Фуке служат ярким примером проявления этого свойства его натуры. Так же поступает он и с королевой Анной Австрийской в главе «Иногда перо и угроза значат больше, чем шпага и преданность. Продолжение», когда при виде её слёз, возвращает ей все бумаги и полагается лишь на её благородство, от которого зависит его собственная судьба и судьбы других людей, доверившихся ему.
Или ещё один эпизод из «Виконта де Бражелона», глава «Дружеские советы», где все эти качества проявились в полной мере:
«Заставы у городских ворот и на реке, но только после прибытия короля... Знаете ли вы, господин Фуке, что если бы вместо вас, одного из первых сановников королевства, я разговаривал с человеком, у которого не так уж спокойна совесть, я бы скомпрометировал себя навсегда и навеки? Прекрасный случай для всякого желающего бежать! Ни полиции, ни охраны, ни каких-либо особых приказов; свободная река, открытый на все четыре стороны путь, и к тому же господин д’Артаньян, обязанный предоставить своих лошадей, если их потребуют у него! <…> Серьёзно, господин Фуке, требуйте от меня всё, что может доставить вам удовольствие: я в вашем распоряжении. Только если вы согласитесь на это, окажите мне одну-единственную услугу – передайте привет Арамису и Портосу в случае, если вы отправитесь на Бель-Иль. Ведь вы имеете возможность сделать это безотлагательно, немедленно, не снимая халата, который сейчас на вас.
Произнеся эти слова и сопроводив их низким поклоном, мушкетер, глаза которого продолжали выражать благожелательность и сочувствие, вышел из комнаты и исчез».
Разве это не свидетельствует о высоком благородстве гасконца? Он, догадываясь о намерениях короля, но сочувствуя Фуке, едет к нему, опередив короля, и явно указывает на последний шанс, оставшийся у несчастного.
10. молодость сердца
Это сложно объяснить, но невозможно не почувствовать, прочитав все романы трилогии о мушкетёрах.
Вашу покорную слугу очень привлекли слова г-жи Ю., которую я уже имела честь здесь цитировать:
«Меня радует, что д’Артаньян – единственный из четвёрки, кто до последнего мига не переставал быть чуть-чуть мальчишкой. Он горяч, он способен поступить так, как подсказывает его сердце...»
11. жизненность и живучесть
По-моему, разумно поместить этот пункт в самом конце списка, поскольку он и в самом деле суммирует все остальные, перечисленные выше, и, кстати, не исключает (а скорее, даже подразумевает) наличия у д’Артаньяна некоторых недостатков, благодаря которым его характер становится более выпуклым, настоящим и таким близким нам, читателям замечательных романов Александра Дюма. Очень интересную и, как мне кажется, правильную идею высказала г-жа В.В.:
«Сейчас меня привлекает в д’Артаньяне именно то, за что в детстве я не могла его простить. А именно, то обстоятельство, что д’Артаньян нетипичный романтичный герой во всём, что касается прекрасного пола. Помню, лет в восемь я никак не могла понять и поверить в то, что гасконец влюблён в двух женщин параллельно и к тому же играет с нежными чувствами горничных. Не понимала и того, что он смог изменить Констанции. Теперь для меня эти моменты самые дорогие в личности гасконца, потому что превращают его в живого, плоть и кровь, в отличие от других героев Дюма, которые в большинстве своем отдают жизнь за единственную любовь, и этим портят реальность своего существования».
Да, именно из-за вот таких противоречивых поступков и качеств д’Артаньян из обычного героя приключенческого романа превращается в почти осязаемого человека, такого реального не только для своего семнадцатого века или девятнадцатого века своего создателя, но и для нашего двадцать первого, и для тех времён, которые нам уже не случится застать в этой жизни.

2. «Бесчестный человек, монсеньор, бесчестный!»

Вот наконец и настал черёд недостатков г-на д’Артаньяна. Справедливости ради следует сказать, что в далёком прошлом, точнее, как раз тогда, когда и зародилась идея собрать записки разных почитателей романов Дюма о четырёх мушкетёрах и как-нибудь разобраться в этом благодатном материале, г-жа С. (другая, не та, чьи слова здесь уже приводились) обещала найти недостатки гасконца и поделиться ими со мной и другими заинтересованными лицами. Однако то ли из-за чрезмерной занятости, то ли по другой причине её поиски принесли весьма скудный «урожай» в виде двух негативных свойств: склероза и стремления д’Артаньяна использовать людей в своих целях. И если со вторым согласиться можно, то с первым… всё-таки память у него была хорошая во все времена, как мы уже выяснили несколько раньше. На этом поиск недостатков закончился, но спустя некоторое время они «всплыли» сами собой, правда, уже при других обстоятельствах.
Итак, чем же «это чудовище, этот гасконец» так провинился в глазах читателей романов мушкетёрской трилогии? Из всего собранного материала удалось выделить четыре главных недостатка:
1. некая аморальность и беспринципность
Это свойство, видимо, в немалой степени является крайним проявлением двух других, которые относятся к достоинствам мушкетёра: хитрость, смекалка и расчётливость. Да, действительно, в разных ситуациях эти проявления могут или послужить к чести героя, или напротив, показаться недостойными благородного человека. Но всё же справедливость требует признать, что д’Артаньян никогда не совершает таких поступков, которые противоречат его представлениям о чести, и даже если ему случается поступиться какими-то моральными принципами, он глубоко переживает это впоследствии. А такое отношение к своим действиям опять же характеризует его с лучшей стороны.
Какой аморальный поступок он совершил в своей жизни? Проник к миледи под покровом ночи под именем графа де Варда и не постеснялся взять от неё в подарок кольцо с сапфиром? Хорошо, допустим. Но при всем том, он во-первых, отказывался принимать этот дар, а во-вторых, несколько раз испытывал желание признаться миледи в своём обмане. Вот что пишет сам г-н Дюма в главах «Ночью все кошки серы» и «Мечта о мщении»:
«Первым побуждением д’Артаньяна было вернуть ей кольцо, но миледи не взяла его».
«В эту минуту он почувствовал, что готов сказать миледи всю правду. Он уже открыл рот, чтобы признаться, с какими мстительными намерениями явился сюда, но в эту минуту миледи…»
«На миг он почувствовал даже нечто вроде угрызений совести».
И в самой последней главе («Казнь») первого романа д’Артаньян просит миледи простить его за то, что он «недостойным дворянина обманом вызвал» её гнев. Вряд ли беспринципный человек стал бы терзаться угрызениями совести из-за однажды совершённого им обмана, и тем более – просить за это прощения у своего врага!
Что ещё можно отнести к недостойным поступкам? Похищение генерала Монка в романе «Виконт де Бражелон»? Но здесь речь идёт совсем о другом, и такой поступок вовсе нельзя считать аморальным, потому что вызван он самыми благородными побуждениями. Восхищённый мужественным характером юного принца Уэльского, будущего Карла Второго, и возмущённый бездействием своего собственного короля Людовика Четырнадцатого, д’Артаньян решает в одиночку помочь несчастному изгнаннику вернуть принадлежащий ему по праву престол. Именно с этой целью гасконец и отправляется в Англию и вывозит оттуда генерала Монка. Возможно, средство было выбрано не самое лучшее, но сам по себе поступок никак нельзя назвать недостойным, если вспомнить, чем он был вызван.
2. стремление использовать других в своих целях
Это спорный вопрос, если разобраться в том, как именно проявлялось это стремление. Конечно, д’Артаньян всегда думал о том, как можно добиться какой-то цели, которую он перед собой ставил, и вполне естественно, что для достижения этой цели ему требовалась помощь или участие других людей. Напротив, было бы странно предположить, что он один мог добиться чего-то в жизни, никогда не прибегая к чьим-то услугам. Тогда это был бы не д’Артаньян, тот реальный герой, каким он нам представляется, а какой-нибудь Супермен, обладающий сверхчеловеческими способностями. А Дюма всё-таки писал о «живых» людях, которым ничто человеческое было не чуждо.
Но вот что отвечает на вопрос – где и когда проявилось это сомнительное стремление гасконца – г-жа Н. (прошу прощения за некоторые обороты, не всегда соответствующие языку героев Дюма в высказываниях некоторых моих современников – но не мне выступать здесь в качестве цензора):
«В самом начале ТМ [роман «Три мушкетёра»]. Когда он прикидывал, как бы лучше использовать своих друзей в своих целях. Когда нагрел Портоса на соломе. Когда едва не кинул Планше на деньги (при дележе забыл о Планше)».
И несколько контр-замечаний г-жи Л.С.:
«В самом начале «Трёх мушкетеров» они ещё не были друзьями. Так, приятели, хорошие знакомцы…
Но ведь Портос почти завладел всей соломенной постелью в одиночку… Если б Мазарини не пришло в голову спешить…
Д’Артаньян хвастался размерами вновь приобретённого состояния. А Атос либо решил остановить припадок его гасконады, либо вообразил, что д’Артаньян забудет про компаньона».
Между тем, господа, ваша покорная слуга не поленилась ещё раз перечитать вышеозначенные эпизоды (которые, кстати сказать, доставили ей несколько минут истинного наслаждения), и теперь с уверенностью может утверждать, что д’Артаньяна несправедливо обвинили в этих грехах.
В первой части трилогии, в самом начале романа, например, в главе «Придворная интрига», д’Артаньян действительно размышлял о том, чего могут достигнуть такие люди, как он и его друзья, если они будут действовать сообща. Однако же там ни слова не говорится о том, что он собирался использовать своих друзей исключительно для собственной выгоды:
«Он пришёл к заключению, что союз четырёх молодых, смелых, изобретательных и решительных людей должен был ставить себе иную цель кроме прогулок в полупьяном виде, занятий фехтованием и более или менее остроумных проделок.
И в самом деле, четверо таких людей, как они <…> неизбежно должны были <…> пробить себе дорогу к намеченной цели, как бы отдалена она ни была, или как бы крепко ни была она защищена. Удивляло д’Артаньяна только то, что друзья его не додумались до этого давно».
Что же касается эпизода с продажей соломы, то и в этом случае я позволю себе не согласиться с мнением г-жи Н., на которое она, впрочем, имеет полное право. Но вернёмся к роману «Двадцать лет спустя» и восстановим события главы «Как д’Артаньян и Портос выручили от продажи соломы: один – двести девятнадцать, а другой – двести пятнадцать луидоров».
Итак, хитроумному гасконцу хотелось удобно устроить в Сен-Жермене, где было всего три кровати, которые заняли королева, король и герцог Орлеанский. Остальным же предстояло располагаться как придётся. Но д’Артаньяну пришла в голову прекрасная мысль не только устроить себе постель из связок соломы, но ещё и заработать на этом около четырёхсот луидоров. Своим планом он делится с Портосом, равно как и выручкой от продажи соломы, причём отдаёт другу ровно половину денег, полученных от Мушкетона, который и вёл торговлю. Но д’Артаньян успел припрятать для себя четыре связки соломы и устроил себе такую постель, которой «позавидовал бы сам король». Портос был менее предусмотрительным и остался без соломы. Обратившись к гасконцу, он за четыре луидора получил возможность «разделить с ним ложе», зато, как только д’Артаньяна вызвал кардинал, Портос обрадовался мысли о том, что тогда «вся постель достанется ему одному». Ну и где тут стремление использовать друга в своих целях, которое приписывают д’Артаньяну? Он ведь даже не взял себе дополнительный процент за то, что именно его посетила эта «золотая» мысль!
Ещё один случай так называемого «использования друга в своих целях» и «манипуляции» касается отношений гасконца и Портоса в романе «Двадцать лет спустя», когда он приглашает друга служить партии Мазарини и королевы. Но автор этого исследования не видит причин, по которым она не могла бы согласиться с мнением г-жи Л.С.:
«Разве можно назвать манипулированием отношения д’Артаньяна и Портоса в «Двадцать лет спустя»? Мушкетер приезжает в Пьерфон к своему другу и предлагает ему то, в чём он нуждается больше всего – баронскую корону. Её заработать можно только на службе у официальной власти – у Мазарини. Другого пути у Портоса нет. По ходатайству того же д’Артаньяна Мазарини это обещание дал. Я не вижу здесь особенного манипулирования… Скорее, это было взаимовыгодное сотрудничество».
И наконец, торговые дела с Планше в первой части романа «Виконт де Бражелон». В этот раз д’Артаньян повёл себя более расчётливо и заранее договорился с Планше, что получит две трети всей суммы, тогда как Планше достанется треть. И кстати, последний нашёл это условие вполне справедливым. В качестве доказательства честности намерений гасконца приведём здесь текст договора, который он составил вместе со своим бывшим слугой, несмотря на его протесты: верный Планше был готов удовлетвориться всего лишь простой распиской д’Артаньяна.
«Отставной лейтенант королевских мушкетёров, г-н д'Артаньян, ныне живущий на Тиктонской улице в гостинице «Козочка», и торговец г-н Планше, живущий на Ломбардской улице, при лавке под вывескою «Золотой пестик», условились о нижеследующем.
Составляется компания с капиталом в сорок тысяч ливров для эксплуатации идеи г-на д'Артаньяна. Г-н Планше, познакомившись с этой идеей и вполне её одобряя, вручает г-ну д'Артаньяну двадцать тысяч ливров. Он не должен требовать ни возвращения капитала, ни уплаты процентов до тех пор, пока г-н д'Артаньян не вернётся из Англии, куда теперь едет.
Господин д'Артаньян, со своей стороны, обязуется приложить свои двадцать тысяч ливров к деньгам, полученным от г-на Планше. Г-н д'Артаньян употребит эту сумму в сорок тысяч ливров по своему благоусмотрению, обязуясь, однако, выполнить нижеизложенное условие.
Когда г-н д'Артаньян каким бы то ни было способом возвратит его величеству королю Карлу II английский трон, он должен выплатить г-ну Планше всего…
Поскольку г-н д'Артаньян жертвует компании, кроме капитала в двадцать тысяч ливров, своё время, уменье и свою шкуру, а все эти предметы для него весьма ценны, особенно последняя, то г-н д'Артаньян из трёхсот тысяч ливров оставит себе двести тысяч, то есть на его долю придётся две трети всей суммы».
Если Планше рисковал только своим капиталом, то д’Артаньян – своей жизнью, а это, право же, бесценное сокровище. Поэтому он ещё очень щедро поделился с Планше своим богатством.
Но вот за что его упрекают, так это за то, что он забыл о Планше, когда получил деньги – выкуп за Монка, и лишь Атос напомнил гасконцу о том, что обретённое состояние не всё принадлежит ему одному.
– Ах, черт возьми! Правда! – вскричал д’Артаньян, покраснев. – У меня есть Планше! Клянусь честью, я забыл о Планше… Вот и отходит часть моих денег. Жаль, сумма была круглая, и цифра выглядела славно. Правда ваша, Атос, я вовсе не так уж богат. Какая у вас память! <…> Неплохое предприятие, чёрт возьми! Ну, давши слово – держись!
Зато из этих слов явно следует, что, если д’Артаньян имел слабость забыть о своём компаньоне в ослеплении богатства, то он также имел мужество признаться в этом перед своим другом (который во многих случаях являлся для него голосом его совести) и впоследствии поступить по чести.
Пожалуй, единственным случаем яркого проявления стремления д’Артаньяна «использовать других в своих целях» можно считать его отношения с Кэтти, горничной миледи. Вот тут действительно имел место расчёт и полное отсутствие каких-либо нежных чувств со стороны молодого человека.
Но об этом чуть позже, когда мы коснёмся отношений гасконца с женщинами, встретившимися ему в первом романе трилогии о мушкетёрах.
3. порывистость, бездумность в действиях
Честное слово, я не представляю, какие действия д’Артаньяна можно отнести к этому недостатку! К величайшему моему сожалению – ибо, как читатели уже, наверно, успели заметить, я вовсе не возражаю против выявления отрицательных черт гасконца, – человек, указавший на эти свойства, не соблаговолил или же забыл упомянуть, в каких эпизодах можно наблюдать их проявление, а мне, признаться, ничто не приходит на ум. Напротив, я слишком хорошо помню, что Дюма часто подчёркивает, что его герой был осторожным и осмотрительным человеком. А порывистость… быть может, недостаток, присущий молодости?
Возможно, я заблуждаюсь, но частично этот недостаток можно объяснить тем, что гасконцу было свойственно быстро принимать решения – иногда настолько быстро, что у некоторых читателей могло возникнуть впечатление, что они противоречат друг другу. Что же, не все способны угнаться за стремительностью гасконского ума.
4. «патологическое невезение»
К слову сказать, мне представляется не совсем верным относить данный пункт к недостаткам, правильнее было бы назвать это «несчастьем», но как бы то ни было, постараемся внести ясность и в это явление.
Вероятно, всё зависит от того, с какой стороны подходить к рассмотрению так называемых «неудач» д’Артаньяна. Именно поэтому до сих пор находятся как те, кто готов признать его «героем-неудачником», так и те, кто считает, что ему «везло, везло чертовски».
В чём же современные читатели видят невезение героя? Вот мнения г-жи д’А. и г-жи Т., довольно схожие:
«Под невезением я понимаю не только карьерный рост. Огромное впечатление на меня произвела сцена его гибели. Было обидно за жезл. Ужасно обидно. Не успел на пару минут! А «спасение» Констанции!!! Тоже не успел… И таких случаев немало».
«Все его «удачи» сваливались на него уже тогда, когда были уже не нужны… Несвоевременность преследует его».
Интересное объяснение неудач в жизни гасконца предложила некая г-жа С., чьи слова ещё не приводились здесь:
«А вообще… в чем невезение? В карьерном, так сказать, росте? Как мне кажется, главная причина в том, что он при всём своём стремлении к вершинам воинской карьеры, всём своём тщеславии, если хотите, он просто не умеет эту самую карьеру строить. То есть идти по головам, думая только о себе и о результате, которого нужно достичь любой ценой (а как ещё залезть на вершину?). А он этого как раз и не умеет. Так как для него человеческие отношения и ценности оказываются превыше всего. Уже один эпизод, когда он не задумываясь, бросается в авантюру по спасению Карла чего стоит. На первом месте – долг дружбы. А не собственное тщеславие. Кроме того, он ещё не умеет, что называется, угождать тем, от кого зависит его карьера. «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Да, он выполняет свой долг солдата. Но вот «выслуживаться» не умеет абсолютно. В силу всё тех же личных качеств. Иначе маршалом стал бы гораздо раньше.
В чем ещё не везло? В личной жизни? Да, безусловно. Тут тоже – просто не повезло. И не повезло капитально. Первая любовь окончилась тем, чем окончилась, и естественно, это наложило отпечаток. А потом… ну не срослось…»
Таким образом, получается, что «неудачи» д’Артаньяна в плане карьеры были лишь следствием его осознанного выбора, а это, по-моему, никак нельзя отнести к неблагосклонности фортуны. Если мне позволительно высказать здесь собственное мнение, то я лишь замечу, что сохранить верность себе, своим принципам, своему пути при всей изменчивости внешних обстоятельств дано не каждому, и если человек прошёл свой путь, не изменив себе, то это уже следовало бы считать огромной удачей. Таков, на мой взгляд, д’Артаньян.
Но посмотрим, что пишут те, кто, подобно автору этих строк, также не признают в д’Артаньяне неудачника. Предоставим сначала слово г-же Л.С.:
«А с чего Вы взяли, что д’Артаньяну не везло? По-моему, как раз наоборот. То, что сперва казалось неудачей, затем оборачивалось улыбкой фортуны. <…> История с подвесками положила начало противостоянию с Ришелье, но именно эта борьба, привлекла внимание великого кардинала к мальчишке и даже вызвала нечто похожее на уважение <…>
Только невероятному везению можно приписать то, что он остался жив не только в войне с гугенотами, но и в войне с миледи Винтер. Вот вам ещё один пример везения. Сколько раз д’Артаньян участвовал в мятежах? А дослужился до маршальского звания.
Это нормальное человеческое чувство – взойдя на очередную ступень уже стремиться к чему-то новому. Знаете, а мне кажется, гасконцу, наоборот, повезло. Он достиг, чего желал, о чём мечтал. Не успел этим пресытиться. Это была минута его торжества, апофеоз биографии. Было бы гораздо хуже, если б проклятое ядро взорвалось до того, как д’Артаньян стал маршалом».
Вполне справедливое замечание, не так ли? Как говорят англичане, «отсутствие новостей – хорошие новости». Так и в этом случае можно заявить: «Отсутствие неудач – уже удача».
И в завершение рассуждений о неудачах в жизни гасконца приведём ещё одно суждение, принадлежащее благородному и справедливому уму г-жи С., которую мы уже имели честь процитировать в предыдущем разделе, где речь шла о достоинствах г-на д’Артаньяна (пункт №4):
«Я тоже не считаю д’Артаньяна неудачником. Просто у него свой путь – от нищего гасконского кадета до доверенного лица короля и маршала Франции, – который наш герой прошёл весьма достойно».

3. «Любовь – это лотерея, в которой выигравшему достаётся смерть»

В этом разделе речь пойдёт преимущественно о частной жизни д’Артаньяна в первом романе, а именно, о его отношениях с женщинами.
Довольно интересно, что никто не указал на тройной роман юного гасконца, когда разговор зашёл о его недостатках. Возникает вопрос: почему? Может быть, кто-то со временем изменил свои взгляды на поведение д’Артаньяна в этой ситуации и, подобно г-же В.В., теперь не только принимает его, но и в какой-то степени ценит его за это. Это не так странно, как может показаться на первый взгляд, поскольку и эти моменты в жизни д’Артаньяна представляют его как живого человека, со всеми его страстями и увлечениями. С другой стороны, возможно, некоторые читатели никогда и не считали такую любвеобильность недостатком – в самом деле, не стоит забывать, что гасконец в ту пору был ещё очень молод, недавно приехал из провинции и сразу же оказался в водовороте парижских интриг. Как тут не потерять голову и не увлечься хорошенькими женщинами, особенно если и они далеки от того, чтобы выказывать ему безразличие!
Однако же находятся и другие читатели, которые, если и не относят любовные приключения гасконца к его недостаткам, то и не одобряют их. У них вызывает неподдельное возмущение то, что д’Артаньян может проводить время в ухаживаниях за миледи Винтер, в то время как он, по его собственным словам, всей душой любит Констанцию Бонасье. К тому же, видимо, позавидовав славе галантного короля Генриха Четвёртого, юноша, решил если не превзойти, то, по крайней мере, не отстать от него, и в свой список побед занёс ещё и имя служанки миледи – Кэтти.
Кстати, г-жа Т. очень верно заметила:
«Что характерно – всю эту историю, со служанкой и миледи, тщательно стараются обойти и замолчать в экранизациях. Очевидно, чтобы не порочить «облико морале» главного героя».
Не ставя целью ни укорить, ни оправдать д’Артаньяна, мне хотелось бы внести некоторую ясность во всю эту историю.
Начнём по порядку. Кто была первая дама, которую увидел д’Артаньян после отъезда из замка отца? – Миледи. И одного взгляда на неё молодому человеку было достаточно, чтобы понять, насколько она красива:
«И эта красота тем сильнее поразила его, что она была совершенно необычна для Южной Франции, где д’Артаньян жил до сих пор».
Существует мнение, что первые впечатления – одни из самых сильных, и они надолго сохраняются в памяти людей. Пока же просто запомним эту первую встречу гасконца с миледи.
Далее по тексту следует знакомство с Констанцией.
«Ученику-мушкетёру эта молодая женщина казалась чуть ли не идеалом возлюбленной. <…> Хорошенькая, полная таинственности, <…> она казалась не слишком недоступной, что придаёт женщине несказанное очарование в глазах неопытного любовника. Кроме того, д’Артаньян вырвал её из рук этих демонов, собиравшихся обыскать её, <…> и эта незабываемая услуга породила в ней чувство признательности, так легко переходящее в нечто более нежное».
Г-жа Бонасье привлекала молодого человека не только очаровательной внешностью, но и тем, что по воле обстоятельств она не могла не быть признательной ему за всё, что он – ещё посторонний человек – сделал для неё в первый же вечер. Позже, поощряемый ею, он отправится в Англию за подвесками, ничуть не заблуждаясь на счёт возможных опасностей, поджидающих его на пути. И всё это делается исключительно в надежде на нечто большее, чем обмен нежными взглядами, пожатиями рук и улыбками. И правда, на страницах романа ни разу не встречается даже намёк на то, что между д’Артаньяном и Констанцией существовали какие-то иные отношения, кроме нежной платонической любви!
А теперь скажите, господа, не напоминает ли вам что-нибудь вся эта картина? Замужняя женщина, полноценный роман с которой по какой-то причине оказывается невозможным для героя, но которая, тем не менее, всегда остаётся неким обожаемым идеалом; та, ради которой и от имени которой герой совершает все подвиги; та, ради которой льётся кровь и герой готов пожертвовать своей жизнью… Не кажется ли вам, что это живой портрет Прекрасной Дамы рыцарских времён? Если вспомнить, что сам Дюма сравнивал д’Артаньяна с Дон Кихотом, это предположение вовсе не покажется неправдоподобным.
Кто же в таком случае миледи? Есть ли ей место в рыцарских аллегориях? Бесспорно. Что говорит о ней Дюма – сам, или устами своих героев? Посмотрим…
«Вы демон, посланный на землю! <…> Да, ад воскресил вас, ад сделал вас богатой, ад дал вам другое имя, ад почти до неузнаваемости изменил ваше лицо, но он не смыл ни грязи с вашей души, ни клейма с вашего тела!» (Атос, «Супружеская сцена»)
«Да что она, дьявол, что ли!» (Портос, «Совет мушкетёров»)
«Две разновидности демонов» (речь в этой главе идёт о миледи и Рошфоре)
Так кем же может быть эта удивительная женщина, с её «сверхъестественной красотой», чарующим и могущественным голосом, с её неистовыми страстями и тем губительным влиянием, которое она оказывала на всё, к чему прикасалась, и наконец, с теми соблазнами, которыми она сбивала с истинного пути многих мужчин? – В ряду мифологических ассоциаций она заняла место Цирцеи, о чём ясно написал г-н Дюма, так что, проведя аналогию в Средневековье, мы вполне закономерно могли бы назвать миледи Ведьмой. Одной из тех загадочных, способных принимать самые разные облики созданий, что сидят на пути у странствующего Рыцаря и всеми доступными им средствами пытаются совратить его и склонить к пороку. Если герой достойно проходит испытание, он выходит невредимым и закалённым из этой схватки с силами зла, если он поддаётся соблазнам, его ждёт смерть (нередко сама Ведьма выступает также и в роли Смерти). Да, ко всему сказанному стоит добавить, что обычно слуги Князя Тьмы имеют какой-нибудь «знак отличия», по которому и узнают их, – а у миледи на плече было клеймо в виде лилии…
Что касается смерти, которая поджидает героя в случае, если он поддастся соблазнам, разве не видим мы подтверждений этому на страницах романа «Три мушкетёра»? Священник, поддавшийся чарам Анны де Бейль и совершивший кражу в монастыре, за которую был позднее посажен под замок, где он и повесился; Атос, граф де Ла Фер, женившийся на ней вопреки воле его семьи и почти погубивший свою жизнь, отказавшись от родового имени и искавший забвения в вине; герцог Бэкингем, предательски убитый Фельтоном по наущению миледи; лорд Винтер, женившийся на ней и заплативший за это своей жизнью; Фельтон, которого она смогла соблазнить несмотря ни на что, и который лишь перед самой смертью понял её предательство; г-жа Бонасье, поверившая ей в Бетюне и согласившаяся бежать вместе с ней, – даже ей, женщине, пришлось расплатиться жизнью за эту роковую ошибку, за то, что она поддалась соблазнам, которые предлагала ей леди Винтер… д’Артаньян – аллегорический Рыцарь из средневековых романов – не устоял перед колдовскими чарами и едва избежал смерти, которая ему полагалась по законам жанра. Три раза (случайно ли выбрано символическое число?) смерть приходила за ним, и все три раза он чудом или ловкостью уходил от неё. Почему? В чём секрет такой поразительной удачи героя? Объяснений может быть несколько: во-первых, всё сказанное выше – всего лишь предположения, высказанные мною; во-вторых, Дюма писал приключенческий роман в духе традиций девятнадцатого века, а не раннего Средневековья, и руководствовался совсем иными принципами; и в-третьих, даже принимая в расчёт эти самые принципы, всё логически объясняется. Д’Артаньян раскаивался в своём обмане, к которому он прибегнул в истории с миледи, и, вероятно, именно это и спасало его от тех «смертоносных стрел», которые она посылала в его направлении. С точки зрения христианской морали, покаяние уже является искуплением (или шагом к нему), так что необходимость в смерти героя для очищения его души отходит на дальний план. И всё же окончательно избавиться от преследований миледи он, как и другие действующие лица, связанные с ней, смог, только полностью победив её – физически и духовно, то есть, казнив её и простив ей.
Однако пора отвлечься от этих мрачных средневековых ассоциаций и вернуться в другую плоскость, с которой, кстати, и начался разговор в этой части.
Итак, наш герой-Рыцарь поклоняется Прекрасной Даме, но при этом он по-прежнему остаётся человеком, со всеми его потребностями и склонностями. С какой стати он стал бы лишать себя некоторых чувственных удовольствий, отдав своё сердце высокой любви? Как уже не раз было замечено, д’Артаньян является одним из наиболее живых персонажей романа, и нет ничего удивительного в том, что юноша, влюблённый в молодую женщину, но на некоторое время потерявший её из виду, увлекается другой, которую к тому же слишком хорошо запомнил с первой встречи благодаря её красоте. С точки зрения обычного человека, это вполне возможно и не так уж редко случается. Но если рассматривать ситуацию с позиции традиций романтизма, всё выглядит иначе.
Вот что пишет об этом г-жа Т.:
«Романтический Герой встречает Романтическую Героиню, теряет её, но, вместо того чтобы убиваться по ней и не знать покоя, пока не найдёт, он ухлёстывает за Главной Негодяйкой (прекрасно при этом сознаёт всю степень её негодяйства, но у него прям мозги закоротило от дикого желания [обладать ей]; чтобы добиться её, он идет на морально нечистоплотный поступок, и попутно ещё заводит и шашни со служанкой, беззастенчиво используя её! Вальтер Скотт в гробу перевернулся.
А если выйти из плоскости романтизма – вполне нормальное поведение для восемнадцатилетнего бандерлога, с юношеской гиперсексуальностью, неразвитой ещё как следует сферой чувств (хочется красивой любви, чтобы как у всех, вот и говорим себе, что влюблены до гроба в первую же встреченную женщину, о которой фактически ничего не знаем, с которой и часа подряд провести не удалось), хочется так много, всего и сразу, и отказаться просто нету сил…»
А теперь, если угодно, обратимся к самому г-ну Дюма, точнее, к тексту «Трёх мушкетёров». Очень важная информация содержится, по-моему, в следующей цитате:
«Налёт провинциальной нерешительности <…> был быстро унесён вихрем не слишком-то нравственных советов, которыми три мушкетёра снабжали своего друга. Подчиняясь странным обычаям своего времени, д’Артаньян чувствовал себя в Париже словно в завоёванном городе, почти так, как чувствовал бы себя во Фландрии: испанцы – там, женщины – здесь. И там и тут был враг, с которым полагалось бороться, была контрибуция, которую полагалось наложить».
Что же, остаётся лишь проследить за стратегическими ходами гасконца и оценить размеры взятой им контрибуции с каждой из его «противниц».
Об отношениях д’Артаньяна и Констанции мы узнаём следующее:
В главе «Интрига завязывается» он предаётся мечтам о встречах с г-жой Бонасье и тех приятных и ценных подарках, которыми может порадовать его молодая жена галантерейщика, но неожиданно замечает и её саму, когда она стучится в окно квартиры Арамиса. Дальше следуют известные сцены ревности, мольбы, признания, и сам гасконец тогда произносит:
«Любовь проснулась во мне быстро и впервые. Ведь мне нет и двадцати лет».
В тот же вечер – первый вечер их знакомства – Констанция открыто говорит д’Артаньяну, что в другой раз, возможно, когда у неё будет свободная минутка, она сможет удовлетворить его любопытство, а во всём, что касается любви, она полагается на чувства, которые он сумеет ей внушить. Итак, она почти пообещала ему ответить на его любовь, как только почувствует, что он её действительно любит.
После истории с алмазными подвесками королевы г-жа Бонасье уже просто не имела права отказывать в чём-либо своему возлюбленному (доказал же он свою любовь к ней!), и назначила ему свидание в Сен-Клу. Как развивались события после этого можно узнать из глав «Свидание» и «Павильон», но даже после очередного похищения Констанции подручными кардинала д’Артаньян не забыл о ней и пытался узнать что-нибудь о месте её заключения.
«Молодой человек не отличался особой чувствительностью, но хорошенькая супруга галантерейщика оставила глубокий след в его сердце: чтобы отыскать её, он действительно готов был отправиться на край света, но земля – шар, у неё много краёв, и он не знал, в какую сторону ему ехать».
Когда миледи в Бетюне задумывала ужасные планы мести д’Артаньяну, она рассчитывала захватить Констанцию в заложницы, потому что догадывалась, что «г-жа Бонасье была для д’Артаньяна всем, её жизнь, жизнь любимой женщины, была для него дороже собственной».
И после смерти возлюбленной, д’Артаньян в главе «Заключение» говорит Ришелье:
«…но она [миледи] отравила женщину, которую я любил».
Кстати, не менее важно и то, что спустя двадцать лет он всё ещё с нежностью вспоминал Констанцию, и при встрече с Рошфором подумал:
«Ступай, демон, и делай, что хочешь. Теперь мне всё равно: нет второй Констанции в мире».
Тем не менее, как бы искренне и возвышенно ни любил д’Артаньян Констанцию, это не помешало ему искать других приключений и обращать внимание на хорошеньких женщин. Маловероятно, что он делал это с целью отвлечься от невесёлых мыслей о том, где приспешники кардинала могли спрятать его любимую; скорее, это желание не зависело от его воли, а было продиктовано жаждой насладиться полнотой жизни, столь свойственной молодости. Поэтому молодой человек и не мог равнодушно пройти мимо поразительно красивой миледи Винтер, тоже окружённой тайнами и интригами.
После их первой встречи в Менге д’Артаньян надолго потерял миледи из виду, и почти не вспоминал о ней до случайной встречи в церкви, куда он пришёл, следя за Портосом. («Почти» – потому что на обратном пути из Англии ему на миг показалось, что на одном из кораблей, стоящих в порту, мелькнула дама, «которую неизвестный дворянин называл «миледи» и которая д’Артаньяну показалась такой красивой»).
Именно тогда, в церкви Сен-Ле, д’Артаньян снова узнал в даме с красной подушкой незнакомку из Менга и решил проследить за ней. Рассказав об этой встрече Атосу и отвечая на его замечание о том, что д’Артаньян влюблён в миледи, как прежде был влюблён в г-жу Бонасье, он отвечает:
«Я? Ничуть не бывало! Просто мне любопытно раскрыть тайну, которая с ней связана. Не знаю почему, но мне кажется, что эта женщина, которая совершенно мне неизвестна, точно так же, как я неизвестен ей, имеет какое-то влияние на мою жизнь <…> Все мои поиски [Констанции] оказались напрасными. Что поделаешь, приходится развлекаться!».
Как известно, он ничуть не ошибался, рассуждая таким образом, и к тому же был почти уверен, что миледи знает что-то о похищении Констанции, и говорил себе, что «поиски миледи – это в то же время и поиски Констанции».
Создав в уме хитроумный план, целью которого являлось знакомство с миледи, д’Артаньян осуществил его за счёт дуэли с лордом Винтером, который и вызвался проводить молодого человека в дом к своей «сестре», как он называл её. По привычке гасконец рассказал обо всём Атосу, и тот удивился непостоянству друга. Д’Артаньян дал ему поистине восхитительное объяснение:
«Госпожу Бонасье я любил сердцем, а миледи я люблю рассудком».
Чем больше д’Артаньян узнавал миледи, чем больше времени он проводил в её обществе, тем сильнее эта любовь захватывала его, и вскоре уже из рассудочной превратилась в чувственную. При этом, конечно, д’Артаньян сохранял ещё способность трезво мыслить, и он не мог не понимать, что за прекрасной внешностью миледи скрывается ужасная душа. Г-н Дюма открыто говорил об этом на страницах своего романа:
«д’Артаньян из собственных признаний миледи знал, что она способна на предательство в делах более серьёзных, и его уважение к ней было весьма поверхностным. И всё же, несмотря на это, какая-то безрассудная страсть влекла его к этой женщине – пьянящая страсть, смешанная с презрением, но всё-таки страсть или, если хотите, жажда обладания».
«Эта женщина имела над ним поразительную власть, он ненавидел и в то же время боготворил её; он никогда не думал прежде, что два столь противоречивых чувства могут ужиться в одном сердце и, соединяясь вместе, превратиться в какую-то странную, какую-то сатанинскую любовь».
Интересно, что Дюма указал на то, что д’Артаньян питал «поверхностное» уважение к миледи. Это замечание, кажется, многое проясняет в их отношениях; во всяком случае, исключает вероятность того, что гасконец любил миледи по-настоящему. Невозможно любить того, кого мы не уважаем.
Таким образом, можно предположить, что сначала это увлечение было лишь следствием природного любопытства молодого человека (ведь он чувствовал, что миледи окружает некая тайна), позднее переродившееся в страстное желание обладать красивой женщиной – желание тем более сильное, что волею случая гасконец оказался посвящён в роман, начавшийся у леди Винтер с графом де Вардом, и он, со свойственной ему самоуверенностью полагал, что ему не составит труда занять место соперника. Когда он убедился в том, что жестоко обманывался относительно истинных чувств миледи, его самолюбие было чувствительно задето, и им овладела жажда мести. О любви уже не могло быть и речи! И всё же, несмотря ни на что, оставалась страсть:
 «Приди добровольно в мои объятия, лицемерная и опасная женщина! – думал д’Артаньян. – Приди ко мне! И тогда я посмеюсь над тобой за твоё прежнее издевательство…»
«Единственное, что было ясно во всей этой истории, – это что д’Артаньян безумно любил миледи и что она совсем его не любила. <…> Но и его тоже подстёгивала свирепая жажда мести; ему хотелось ещё раз обладать этой женщиной, уже под своим собственным именем, и, так как эта месть имела в его глазах известную сладость, он был не в силах от неё отказаться».
Как известно, конец этой страсти положил тот ужас, который молодой человек испытал под конец ночи любви, когда он случайно увидел клеймо на плече миледи и по этому знаку признал в ней графиню де Ла Фер, о которой незадолго до того рассказывал ему Атос, полагавший, что навеки избавился от этого погибшего создания.
Говоря об этих двух женщинах, занимавших столь значительное место в жизни гасконца, нельзя обойти вниманием ещё одну девушку, тоже сыгравшую некоторую роль в его жизни, – Кэтти.
Обратившись к главам «Миледи», «Англичане и французы», «Субретка и госпожа», мы с уверенностью можем сказать, что здесь д’Артаньяна можно винить лишь в том, что он, движимым оскорблённым самолюбием, однажды заметил настойчивые попытки девушки понравиться ему и не преминул воспользоваться её любовью к нему с целью отомстить миледи.
«Тут только д’Артаньян припомнил томные взгляды Кэтти, встречи в прихожей, на лестнице, в коридоре, прикосновение её руки всякий раз, когда он встречался с ней, и её затаённые вздохи. Поглощённый желанием нравиться знатной даме, он пренебрегал субреткой: тот, кто охотится за орлом, не обращает внимания на воробья.
Однако на этот раз наш гасконец сообразил, какую выгоду он мог бы извлечь из любви Кэтти, высказанной ею так наивно или же так бесстыдно. <…> Как мы видим, вероломный юноша уже мысленно жертвовал бедной девушкой, чтобы добиться обладания миледи, будь то добровольно или насильно»
«То был порыв мести, направленный против миледи <…> но им [д’Артаньяном] руководили только гордость и честолюбие».
Но во всём остальном – «заслуга» самой Кэтти, на которую «красивая внешность [д’Артаньяна], видимо, произвела впечатление» с их первой встречи в Сен-Жермене.
«Она посмотрела на него с таким выражением, не понять которое было невозможно».
«Каждый вечер – то в передней, то в коридоре, то на лестнице – ему попадалась навстречу хорошенькая субретка. Но, как мы уже сказали, д’Артаньян не обращал внимания на эту настойчивость бедняжки Кэтти».
Получается, бедная девушка, поддавшись своим чувствам, фактически сама подготовила всё то, что случилось позднее. Почему, интересно, она робко попросила д’Артаньяна подняться в её комнату, чтобы именно там сообщить ему нечто важное и секретное? Могла же она поговорить с ним где-нибудь в другом месте, тем более, что она сама потом сообщила ему, что её комната отделена от комнаты миледи лишь тонкой перегородкой, через которую всё слышно! Да простят мне поборники строгой морали, но я не могу отделаться от мысли, что Кэтти сознательно шла к тому, чтобы превратить поклонника своей госпожи в своего собственного любовника. Как знать, может быть, девушкой тоже частично руководило задетое самолюбие, которое подсказывало ей, что она ничуть не уступает своей госпоже в молодости и свежести, за которые «многие герцогини отдали бы свою корону». Так или иначе, но она первая начала «великое дело соблазнения» молодого гасконца, хотя в решающий момент «к большому удивлению д’Артаньяна, хорошенькая Кэтти проявила некоторую твёрдость и никак не хотела сдаться».
Но сдалась – всего лишь несколько часов спустя. Была ли она счастлива? И да, и нет, но, во всяком случае, Кэтти своего добилась, и «теперь она душой и телом принадлежала своему красавцу солдату». Зато и поплатиться ей за это пришлось – во-первых, тем, что ей пришлось мириться с изменами д’Артаньяна, во-вторых, тем, что он её не любил, а лишь использовал в своих целях. Правда, в конце концов, когда она сбежала от миледи, он сумел через Арамиса найти ей новую госпожу, чтобы Кэтти смогла уехать подальше из Парижа и скрыться от гнева и мести миледи. Так что все её усилия не пропали даром, и если она не обрела настоящую любовь, то, по крайней мере, заняла лучшее положение. Вряд ли у г-жи де Шеврез Кэтти жилось хуже, чем у леди Винтер.
Что же касается самого д’Артаньяна, то он даже в разгар своих любовных интриг с миледи и её субреткой не забывал о Констанции:
«Однако – и это следует заметить к чести д’Артаньяна – своё влияние на Кэтти он прежде всего употребил на то, чтобы выпытать у неё, что сталось с г-жой Бонасье».
Если говорить о моральной стороне этих похождений, то тут, конечно, многие сходятся в том, что с его стороны этот тройной роман был не самым достойным поступком, и принимаются возмущаться неразборчивостью д’Артаньяна в связях, и т.д., и т.п. Кажется, мы уже привели некоторые аргументы, чтобы объяснить такое поведение молодого человека. В молодости люди совершают немало таких поступков, какие никогда бы не совершили в более зрелом возрасте, и часто потом даже удивляются, как это они оказались способны на такое. Предоставим же самым непримиримым противникам д’Артаньяна самим решать для себя, как относиться к его поведению с женщинами в первой части трилогии.
Если же говорить о любви, то и в этом случае всё легко объясняется: взрывная смесь страсти, жажды обладания и мести – в отношениях с миледи; расчётливость и сладость мести миледи – с Кэтти; и преданность, любовь и нежность – по отношению к Констанции. Или, как писал сам Дюма в главе «Осада Ла-Рошели»:
«Если говорить о любви, то единственная женщина, которую он любил, была г-жа Бонасье…»
Такова была сложная натура д’Артаньян, в котором одновременно уживались все эти чувства и стремления. Был бы он столь же интересным и живым персонажем, если бы Дюма избавил его от этих недостатков и от действий сомнительной порядочности? Вот как подвела итог разговора о негативных чертах героя ещё одна г-жа С.:
«И тем не менее, всё равно д’Артаньян – герой очень интересный. Живой, как тут уже было сказано, и необыкновенно привлекательный прежде всего своим оптимизмом».

Глава 4. «Друзья мои, прекрасен наш союз!»

Прочитав предыдущую главу, особенно ту её часть, где говорится о недостатках д’Артаньяна, многие могли бы подумать (разумеется, если бы не знали его так хорошо, как знают его читатели мушкетёрской трилогии), что это поистине ужасный человек, лишённый моральных принципов, понятий о чести, достоинстве… и так далее в том же духе. Но это было бы непростительным заблуждением! Оглянувшись вокруг, эти скептики увидели бы, что на свете есть немало людей, для которых д’Артаньян – со всеми его хорошими и плохими проявлениями – является самым любимым, самым близким из четвёрки мушкетёров. Конечно, в современном мире находится большее число тех, кто на все лады воспевает благородство графа-мушкетёра Атоса (о нём нам тоже кое-что известно – благодаря стараниям того самого кавалера, который задумал собрать записки наших современников о мушкетёрах Дюма). И существует не меньшее число горячих поклонников (или вернее, поклонниц) изящного Арамиса, который, кстати, тоже не всегда являл собой олицетворение кристальной честности. Портосу повезло, пожалуй, меньше других мушкетёров – у него наименьшая группа почитателей, но его, во всяком случае, упрекнуть можно разве что в чрезмерной болтливости и хвастовстве.
Но если бы недостатки д’Артаньяна перевешивали его положительные свойства, неужели бы он пользовался такой огромной популярностью во времена Дюма? Неужели бы Роберт Луис Стивенсон написал о нём:
«Пожалуй, после Шекспира самый дорогой, самый лучший мой друг – д’Артаньян, немолодой уже д’Артаньян из «Виконта де Бражелона». Мне неведома другая душа столь человечная и, в своем роде, столь превосходная, и я от всего сердца пожалею всякого, в ком нравственный педантизм так силен, что он не смог ничего воспринять от капитана мушкетеров»?
И всё же мы вынуждены признать, что нередко находятся те, кто сомневается в лучших качествах гасконского дворянина, и даже ставит под сомнение тот факт, что он был хорошим другом. В чём же дело?
«А дело, собственно, в том, что…»
Действительно, что так смущает наших современников? – Оказывается, некоторым (не слишком внимательным, смею заметить) читателям романов мушкетёрской трилогии не даёт покоя тот факт, что на первых порах д’Артаньян стремился найти какие-нибудь струнки, на которых он мог бы при необходимости сыграть, иными словами, он хотел как можно больше узнать о жизни своих приятелей и льстил себя надеждой, что потом он сможет использовать эту информацию в нужных целях.
Как справедливо отметила г-жа Л.С.:
«А то, что обычно вменяют в вину д’Артаньяну – «сделать своих друзей орудием достижения целей» – так это только слова. Слова молодого человека, который сам себе кажется очень взрослым, прагматичным и всё знающим про эту жизнь. Много он «наманипулировал»? Судите по делам их.
Просто неглубоких читателей очень смущает фраза, что он надеялся сделать из своих друзей орудие для достижения цели, забывая, что этакие мысли посещали самоуверенного юнца в первые три месяца дружбы. Потом, почему-то забывают, что это были только мысли <…>
А вспомните-ка, чем заканчиваются «Три мушкетера»? Неужели предложение каждому из друзей столь желанного лейтенантского патента – только поза?»
И вот ещё замечательный ответ г-жи д’А. на обвинения в адрес д’Артаньяна в чрезмерном любопытстве, замешанном на корыстолюбии:
«А разве не все так делали? Могли бы Вы дружить с человеком, у которого в прошлом неизвестно что? Для д’Артаньяна было именно так, да и вообще, он был страшно любопытный!»
Вполне разумное замечание, не так ли? Дружба не может существовать без взаимного доверия, а как можно доверять людям, о которых нам ничего неизвестно? Так что было бы по меньшей мере странно вменять в вину д’Артаньяну стремление выяснить что-нибудь о жизни его приятелей (по-настоящему, они ещё и друзьями не успели стать к тому времени).
Но обвинения на этом не кончаются. Ну что вы, как можно ограничиться одним пунктом! А что было бы, если бы по вине д’Артаньяна погиб кто-нибудь из его друзей, отправившихся с ним за алмазными подвесками в Англию?
Г-н Л. пишет об этом так:
«Как ни крути, а гонка за подвесками и есть самый яркий пример того, как д’Артаньян втравливает своих друзей в опаснейшую авантюру, которая, мягко говоря, не сулит им ничего хорошего. Да, действительно, он заранее их об этом предупреждает, но медицинский факт, как говорится, налицо.
Тройка мушкетеров повела себя безупречно, я и не спорю. Но я говорил именно о д’Артаньяне. Помните, когда он после возвращения из Англии едет их разыскивать, он же сам себя упрекает в том, что втянул их в дело, которое могло принести дивиденды ему, но не им».
И неутомимая защитница молодого гасконца г-жа Л.С. приводит всевозможные доводы, чтобы только объяснить – или оправдать его поведение (но нужны ли д’Артаньяну оправдания?!):
«Ваши упрёки в адрес гасконца оборачиваются хвалой ему. Во-первых, эти угрызения совести делают честь моральному облику д’Артаньяна. Во-вторых, дивидендами (лошадьми) он поделился. Перстень, подаренный королевой, по справедливости принадлежал ему, как выполнившему львиную долю поручения в одиночку.
Большая степень риска и величина жертвы свидетельствует о высоком градусе этих отношений. Иначе мы имеем дело не более чем с приятным знакомством.
Кроме того, д’Артаньян подвергал опасности жизни своих друзей ещё по одной причине – молодость и свойственное ей легкомыслие. В двадцать лет человек ещё не совсем способен осознавать соразмерность вещей. И, мне кажется, что нельзя осуждать его за это слишком строго».
Другой вопрос, вызывающий не меньше споров, касается отношений д’Артаньяна с его тремя друзьями в продолжениях первого романа.
Встретившись спустя двадцать лет, мушкетёры волею случая и собственных установок оказались в двух противоборствующих лагерях. Мы знаем, что предшествовало этому и что последовало за этим, но вернёмся к некоторым моментам.
Г-н Л., кажется, немало возмущён тем, что друзья, не видевшиеся двадцать лет, не совсем откровенны друг с другом и не торопятся раскрыть друг другу свои планы:
«В романе «Двадцать лет спустя» отношения д’Артаньяна с Атосом и Арамисом довольно двусмысленны, и поначалу их вряд ли даже можно назвать дружескими. Вся эта троица (за исключением Портоса) лукавит друг перед другом, изворачивается, темнит. В конце концов дело доходит чуть ли не до дуэли на Королевской площади. Но зато позднее, в критических ситуациях (попытки спасения Карла Первого, бегство из Англии, арест по возвращении во Францию) поведение д’Артаньяна по отношению к своим друзьям, по-моему, честное и безупречное».
И по-прежнему г-жа Л.С. находит этому объяснение:
«Не забывайте, что они двадцать лет не виделись, изменились, повзрослели, очень отдалились друг от друга. Им пришлось заново искать язык общения. Кстати, несмотря на это, вспомните, как Атос улавливает мысль д’Артаньяна.
Получается, что Вы упрекаете д’Артаньяна и его друзей всего лишь за намерения, за минутную слабость – за ту грань, на которой они оказались за решетками Королевской площади. Но мне кажется, что величие их дружбы в том, что они удержались на этой грани, а не переступили её».
Действительно, поведение четырёх друзей на Королевской площади – где решалась судьба их дружбы, – в высшей степени достойно восхищения. Они наконец откровенно высказали друг другу все претензии, все накопившиеся за этот краткий срок обиды, и после этого (sic!) осознали, что их дружба сильнее всяких политических волнений и корыстных интересов.
Что же до самого д’Артаньяна, то его поведение в отношении друзей вряд ли можно назвать нечестным. Во-первых, именно он отправляется на их поиски, и не он виноват в том, что к моменту их встречи двое из его друзей уже успели примкнуть к партии принцев. То, что сам он служит у Мазарини, само по себе вовсе не является предательством по отношению к друзьям или кому бы то ни было: официально он находился на службе короля, и партия короля (которого представляла королева и кардинал) была единственной законной партией. Какие бы интересы ни преследовали фрондёры, как бы они ни прикрывались именем короля, всё же они фактически интриговали против законной власти. Выбор д’Артаньяна в какой-то степени был предопределён с самого начала тем положением, которое он занимал при дворе.
Во-вторых, он достаточно ясно дал понять каждому из своих друзей, какой партии он служит, вовсе при этом не скрывая, что только таким образом он может наконец получить давно ожидаемое продвижение по службе. Точно так же он говорит о том, что, возможно, каждый из его друзей может найти на этой службе удовлетворение своих интересов и желаний. И к чести его надо отметить, что он, по сути, никого из них не принуждает следовать тем же путём, что и он сам. Гасконец лишь выясняет, на поддержку кого из своих друзей он может рассчитывать. Обращался ли к нему с подобным предложением Арамис или Атос, когда они выбрали служение партии принцев?
И ещё: прощаясь с Арамисом, д’Артаньян ещё раз спрашивает, не желает ли тот стать сторонником Мазарини, на что аббат-мушкетёр д’Эрбле вместо ответа задаёт такой же вопрос своему другу, только в отношении принцев. И на этот вопрос гасконец твёрдо отвечает отказом. Где хитрость? Где здесь лицемерие и недомолвки? Самое замечательное предложение д’Артаньяна, на мой взгляд, заключается в следующем:
«Ну, так не будем ничьими сторонниками и останемся друзьями; не будем ни кардиналистами, ни фрондёрами».
И как мучительно переживал д’Артаньян каждый раз, когда его путь расходился с дорогами его друзей!
«Мне больно, что мы идём друг против друга, мы, которые всегда были вместе! Мне больно, что мы в двух враждебных лагерях! Ах, теперь ни в чём не будет у нас успеха!»
«Взгляните, Арамис – вот нас трое из нашей четвёрки. Вы обманываете меня, я подозреваю вас, ну а Портос… Портос спит. Хорошее трио, не так ли? Славные остатки былого!»
Не свидетельствуют ли эти полные горечи слова, произнесённые славным мушкетёром в романах «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон», о том, какое важное значение имела для него дружба?
И в заключение этой части я считаю необходимым отметить, что, к великой моей радости (надеюсь, и вашей тоже), немало людей искренне верят в то, что д’Артаньян был хорошим другом трёх мушкетёров. Процитирую здесь лишь несколько человек:
«Для меня одно из самых близких мне, щемящих до боли мест в «Виконте» – когда при прощании с Раулем Атос говорит словно бы сам себе: «Как д’Артаньян добр, и какое счастье опираться всю жизнь на такого друга…» (г-жа Т.)
«Д’Артаньян – хороший друг, и вообще я не могу упрекнуть никого из четвёрки, что они плохие друзья. По крайней мере, дружба для каждого из них всегда была дороже верности королю, Франции и т.п.» (г-жа К.)
«А кто в этом сомневается? Даже самые идейные критики не наезжают на его дружбу». (г-жа Д.)
«Хороший ли друг д’Артаньян? Конечно! Дай Бог каждому такого друга, который будет делить с вами свои перспективы, как только они появляются, рисковать своей жизнью и карьерой ради вас, идти на любые унижения и должностные преступления, чтобы вытащить вас из [лужи], в которую вы сами себя загнали». (г-жа Л.С.)
Глава 5. «А скажут, что нас было четверо»

Истинные почитатели трилогии о мушкетёрах находят подлинное удовольствие в решение различных загадок, которые Александр Дюма в огромном количестве оставил на страницах своих нетленных произведений. Одной из них является и тайна заглавия первого романа трилогии – «Три мушкетёра».
Пожалуй, в целом мире едва ли найдётся читатель романа «Три мушкетёра», которому бы не случалось задаваться вопрос: почему их только трое? «Как это странно, – подумают многие, пожимая плечами. – Во всех романах трилогии рассказывается о приключениях и жизни четырёх друзей-мушкетёров, а в названии – только трое. Почему Дюма «забыл» о четвёртом герое?»
Если подходить к этому вопросу с точки зрения исключительно формальной, то писатель был абсолютно прав: на момент их знакомства только трое из всей четвёрки были мушкетёрами, д’Артаньян же стал мушкетёром лишь в самых последних главах романа. Но почему-то сложно предположить, что г-н Дюма исходил из таких очевидных и приземлённых соображений нумерологическо-фактического характера.
Какие же мысли приходят внимательным и любознательным читателям этого романа?
Философски настроенная г-жа Т. высказала интересную мысль о том, что д’Артаньян единственный из всех героев романа не желает уступать окружающему миру, не покоряется действительности. Она пишет:
«Мне кажется, что отсутствие в заглавии книги его имени (это притом, что истинный герой всей трилогии именно он) подчёркивает конфликт д’Артаньяна с окружающим его миром и его законами, его одиночество, его неприкаянность. Я не говорю, что Дюма с умыслом дал такое название: скорее всего, он сделал это интуитивно. Но попал в самую точку».
Всё возможно, и у г-жи Т., несомненно, должны быть определённые основания придерживаться этой версии, но почему-то других сторонников теории «неприкаянности д’Артаньяна» не нашлось. Однако нельзя не признать оригинальность этого мнения, каким бы мрачноватым оно нам ни казалось.
Ещё три замечательные дамы, г-жа А., г-жа К. и г-жа Л.С., которых никак нельзя упрекнуть в поверхностности суждений, пришли к заключению о том, что «три мушкетёра – трое друзей главного героя – есть то, к чему он стремиться и чем он мечтает стать. Три составные части идеала, воплощение идеала желанного, но, как выясняется в ходе романа, увы, недостижимого». Эта мысль была им подсказана самим г-ном Дюма, который в главе «Д’Артаньян в сорок лет» романа «Двадцать лет спустя» пишет следующее:
«Атос заражал его своим гордым достоинством, Портос – пылкостью, Арамис – изяществом. Если бы д’Артаньян продолжал жить с этими тремя людьми, он сделался бы выдающимся человеком. <…> И д'Артаньян, всегда представлявший себе своё будущее нераздельным с будущностью своих трёх приятелей, оказался одинок и слаб; он не имел решимости следовать дальше путем, на котором, по собственному ощущению, он мог достичь чего-либо только при условии, чтобы каждый из его друзей уступал ему, если можно так выразиться, немного электрического тока, которым одарило их небо».
Признаться, такое объяснение очень понравилось вашей покорной слуге, которой тоже когда-то приходили в голову такие мысли. Ещё больше её, склонную верить некоторым древним наукам, вроде нумерологии, заставляет убедиться в правомерности вышеизложенного коллективного мнения та информация, которую ей удалось найти о традиционном толковании значения числа «три»:
Традиционные западные соответствия для этого числа: троица, единение божественного и человеческого, экспрессия, подсознание, воображение, созидательность, оптимизм, энтузиазм, радость, привлекательность, выразительность, дружба.
Не находит ли молодой гасконец д’Артаньян (и мы вслед за ним) всё это в союзе Атоса, Портоса и Арамиса? Для него мушкетёры были «полубогами», и каждый из них олицетворял собой несколько перечисленных свойств.
К тому же, не следует забывать о том, что, по сути, весь первый роман трилогии написан как бы от лица д’Артаньяна: именно его душевные переживания представлены наиболее ярко, именно его глазами мы видим всё происходящее. Три мушкетёра – перед ним, он смотрит на них и на них равняется в своих поступках. Когда человек говорит о группе людей – даже о своих друзьях, – он нередко называет их число, не учитывая при этом себя. То есть, он мог бы сказать: «Три моих друга и я…».
И не случайно, наверно, г-н Дюма выбрал такое название для своего романа, главным героем которого, по мнению многих людей, является именно д’Артаньян: три мушкетёра, три его друга – это те три путеводные звезды, которые направляют его на первых порах в Париже и которые ведут его дальше, до конца трилогии. Именно они во многом способствовали тому, что д’Артаньян стал тем человеком, какого мы теперь так хорошо представляем себе. Таким образом, именно их присутствие в жизни гасконца является ключевым моментом для всей трилогии.
***
На этом я откладываю перо и предоставляю вам судить обо всём, что я имела честь представить вашему вниманию на страницах этого скромного исследования.