Короткий толстый огарок свечи сгорал во тьме, каплями отекая на перевернутый граненый стакан. Слабого света пламени едва хватало, что бы выхватить из черноты небольшой кусок исцарапанной столешни, с лежащей на ней толстой закрытой книгой, да и еще высвечивалось над книгой мужское лицо непонятного возраста и с улыбкой грустного клоуна. Это лицо, монотонно шевеля губами, скрипуче сообщало:
—…прозевали, закрыла случайно, она всегда так делает. Сначала все кабинеты замыкает, а потом вырубает на этажах свет с общего рубильника. Только для себя оставляет дежурный, да в туалетах, где убирает. …
Из темноты бодро зазвучал другой мужской голос, молодой и звонкий:
—А окна-то на зиму оклеены все. Вот.
Ему ответил кто-то третий, басовитый:
—Ты все шторы открывай! У, не могу больше. Смотри, стемнело как быстро, даже и луна не просвечивает.
Звонкий и бодрый рапортовал:
—Открыл все. Что дальше? Будем окно вскрывать? Снег валит хлопьями.
Бас пробубнил:
—Подожди, не охота стену пачкать. Ну, где эта жертва? А? Может она уже на подходе? И вроде как слегка отпустило. Что я раньше-то терпел? Мне ж живот прижало еще с час назад, когда свет был.
Вновь зашевелилось грустно улыбающееся лицо:
—Думаю, уже скоро ведрами загремит. А сколько сейчас натикало?
В темноте мигнул крохотный свет и звонкий голос изумился:
—Ого! Начало девятого! Салют жаль из этих окон не увидим. Вот если только отражение в окнах в здании напротив…
Бас резко прервал бодрый доклад:
—Окстись! Салют через два часа, я взорвусь раньше.
Лицо зашевелило губами по-прежнему размерено:
—Да, рановато, тогда наверно она еще не скоро. Обычно в это время она моет в туалете на четвертом этаже. В будни вечно покурить не даст спокойно. Так, что давайте, продолжим репетировать текст.
Несколько сдавленно зазвучал бас:
—Хорошо ей, уже при месте. Далеко… оттуда жертву точно не дозваться. Ой, лопну, блин, не могу, снова скрутило.—Бас сделал паузу и продолжал уже негодуя. — А ты, что дитя, салюта не видел? Иди сюда к двери, тоже прислушиваться будешь. Может еще кто пойдет, у меня бурлит, я и не услышу.
Бодрый голос отвечал уже не очень звонко:
—Ага, пойдет. Начало девятого! Все нормальные люди сегодня давно «под шафе» и скоро салют будут смотреть. Во всем институте только вы два олуха, баба Вера, да я. «Репетиция, репетиция вне очереди. Пред праздником аудитория свободная». Как я вас послушал? Лизка меня верняк прибьет…
Бас резко рявкнул:
-А ну, жертва, смолк! Тсс, не слышно…— на мгновение повисла тишина, а потом раздался бешеный стук в дверь и истошный вопль баса. — Помогите! Эй, кто там?… Вера Аркадьевна, Откройте!… Эй! — и снова тишина, затем раздосадованный бас. —Блин, послышалось… все кулаки отбил. О-о, снова пузо.
С явным недовольством звонкий и бодрый голос спросил:
—Чего ты обожрался?
Бас ответил скороговоркой:
—Не знаю. Ну, колбасу ел, с колбасы не должно…
Заговорило лицо:
—А у меня наоборот… сосет. С утра только кофе, потом в буфете еще два стакана и коржик. А ты какую колбасу ел?
Бас бросил коротко:
—Одесскую.
Лицо поинтересовалось:
—Почем за кило?
Бас занервничал:
—Не помню, какая разница?
Лицо начало рассуждать:
—Большая. Если по сто девяносто, то не с колбасы. А если по сто шестьдесят, то может. Я одесскую по сто шестьдесят никогда не беру. Лучше меньше, да лучше. Ну, что продолжим репетицию? Чего время то терять.
Бас простонал:
—Все. Нет мочи. Сейчас прямо на пол…
Пламя свечи затрепетало и лицо в изумлении вытянулось:
—Офигел, здесь Василь Макарович учился, и Тарковский… А вдруг их дух здесь витает… а ты со своей дешевой колбасой.
Бас тихо провыл:
—Ой. Какая колбаса? У меня все бурлит.
Лицо снова удивилось:
—Я и спрашиваю. Почем за кило?
Испуганно зазвенел бодрый голос:
—Эй, ты давай держись, браток. Да и нам потом как. Или все ж в окно, а? Открыть?
Бас жалостливо спросил:
—А вдруг выпаду? У меня от высоты голова кружится.
Звонкий голос оживился:
—Не бойся, всего второй этаж. И… можно привязать тебя чем к окну?
Бас почему то обозлился:
— Твоими ушами, ослище. А как думаете, где жертва, что она сейчас моет?
Звонкий голос разозлился тоже:
—Может и ни чего не моет. Телик смотрит, колбасу жрет… по три сотни, а потом засядет в сортире на час.
Освещенное лицо с недоверием переспросило:
—Почем? Почем за кило? По три сотни? Вахтерша? Это почти сырокопченую? Да нет, навряд ли она... Хотя все-таки ж праздник. Ну так, как? Репетировать будем?
Бас в отчаянии выдавил:
—Все. Сейчас двери сломаю.
На что лицо несколько засомневалось:
—Не-а, вряд ли сломаешь. Они старинные, может даже дубовые, как и паркет. А вот вторые сдвоенные, за сценой, там защелки сверху и снизу надо открыть и если хорошо надавить ...
Послышались быстрые шаги в сопровождении угрожающего баса:
—Что ж ты молчал, гад, столько …
Лицо меланхолично бросило:
—Забыл.
Когда громыхнула, распахиваясь, дверь, звонкий и бодрый голос повеселел:
—Ну вот, резво побежал. По дороге бы не салютнул.
Лицо же с прежней меланхолией констатировало:
—Остались без другана, все - не судьба. Теперь-то точно отчислят его без этюда. Больше до показа времени на репетиции не будет.
Звонкий голос живо согласился:
—Угу, чем смогли, тем помогли. И так: и заманили, заперли что бы не отвлекался, так видишь пузо у него.
В темноте зазвучали шаги, лицо взглянуло в их сторону и испугалось:
—Да ты двери то не отмыкай! Узнает, что ключ у нас был, точно убьет. Пойдем за ним тоже через сцену.
Далее свеча поднялась в воздух и двинулась от стола. Ей навстречу бодро прозвучал вопрос:
—Что? По домам? Или возьмем литру на троих, может быть уже и прощальную. Только хорошую.
—Хорошую? Давай хорошую, — лицо задуло свечу и уже в полной темноте предложило. — Раскинем на троих. Почем за кило?…
Тут глухо хлопнула тяжелая дверь и речь далее стала неразборчивой.