Плачет Ариша.
Крупные слезки повисают на ресницах, катятся по чумазому личику, забираются в складочки губ, щекочут шею. Девочка размазывает соленую влагу и грязь и тихонько, на одной ноте, подвывает. Будто брошенный щенок. Немеет сердце и глохнут уши, не слыша ничего, кроме грохотов выстрелов и криков. Еще недавно все было по-другому. Еще недавно все – было.
Слезки падают. А боль в отдавленных пальчиках утихает, едва касаются их теплые капли. Лелеет на груди перебитую руку и плачет.
***
Марина улизнула из зала, едва лишь заиграла заставка к программе новостей. По коридору в комнату, к компьютеру – она сильно занята, тревожить не стоит. Помутнело окно, девушка скрипнула зубами, отворачиваясь. Звук из динамиков накрыл, мешая думать о чем-то, кроме тревожных сведений. Кинула быстрый взгляд на бывший только что прозрачным экран. Изображение сгустилось и потемнело. Кто-то кого-то убивал, ехали танки, взрывались ракеты. Опять. Снова.
Марина зевнула. Надоело. И не укроешься нигде, даже в туалете. Особенно там – в двери обязательный экран. Чтоб не скучно было, значит.
Подхватила сумочку, сунула ступни в плетеные сабо, модные этим летом, полюбовалась педикюром. Перекрикивая телевизор, возвестила:
- Я ушла!
Дверь не поддалась ни с первой попытки, ни со второй. Девушка в возмущении пролетела к родителям прямо обутая.
- Пап?!
- Садись, новости посмотри.
- Пап!
Притопнула ногой, отец смерил взглядом. Присела на подлокотник, выслушивая мамино:
- Должна же ты знать, что в мире творится.
А оно надо? Пятнадцать минут мучений и плохого настроения. Кто-то кого-то убивает… всегда. Так было и так есть. И, наверное, так будет. Так зачем за этим следить?!
Вещал голос диктора, поставленный, четкий, оттененный каплей сочувствия.
***
От резкого движения болью стреляет руку, не вполне еще зажившую. Тетеньки в белых халатах дивятся ее стойкости – не кричит, только катятся слезы, сами собой, каплют на грудь, увлажняют ладошки и волосы, блестят на неярком свету.
«Все время плачет» и «снотворное» доносится издалека.
Тетеньки, безмерно уставшие, со скорбью в глазах, колют лекарство. Меркнет мир, оставляя лишь гул и воспоминания. О доме, большом и красивом, тихой спокойной жизни, о родных – мамочке и папочке, младшем братике, суровой бабушке и веселом дедушке. О воющем небе и дрожащей земле. О раненых и убитых. О том, что оставаться одной – страшно. Дом терять – страшно. Родных терять – страшно. Страшно – война. Ничего нет страшнее.
Спит. Катятся слезки во сне, промывают дорожки.
***
- Зачем мне это смотреть?!
Мариша в отчаянии. Эти новости, всячески ненавидимые, снова идут! И ее заставляют их наблюдать или хоть делать вид.
Папа смотрит тяжело, недобро, дочь замолкает на миг и продолжает тут же:
- Я ничего не могу изменить, ничего! Так зачем мне этот ужас? Зачем мне видеть, кто как кого убил? Зачем слышать их вопли? Вам лучше, чтобы я ходила несчастная, так?
- Молчи! – обрывает мать. Шипит, приковывая к месту, – ты, негодяйка, у тебя есть все, кроме сердца. Как ты можешь так говорить? Посмотри – это люди, которые жили спокойно, не трогали никого, и думали до старости дожить в своем доме! Пока их не прогнали, не разрушили дома, не убили родных. Это люди – живые, такие же, как мы.
- И что? Мы здесь – они там. Зачем страдать кому-то еще, если уже страдают они. Зачем им наше сочувствие, которое они даже не видят. Зачем?!
Отец даже встает, хмурый, грозный. Смолкает мать, готовая кинуть тысячу фраз.
- Мы не можем остаться безучастными. А из-за таких, как ты, - взгляд, которым мерит дочь, заставляет ежиться, - равнодушных, и случаются беды. Потому что вам все равно. Вас ведь это не касается.
На Маринкиных ресницах дрожат слезы, тон отца уязвляет, он говорит будто не с родной дочерью, а с существом гораздо более низким.
- И все равно, я не буду это смотреть! – бросает она, убегая в комнату.
Отец задумчиво смотрит в спину.
- И что с ней делать?
***
Мамочку привезли вечером. Она стонала и через силу улыбнулась – когда очнулась и увидела Аришку. А потом снова закрыла глаза.
Девочка забыла, когда и как оказалась у кровати мамы, но то, что это она – сомнений не вызывало. Тетеньки в белых халатах вздыхали и смотрели сочувственно. Суетились поначалу рядом, а после перестали, оставив вдвоем.
Ариша звала ее и скулила тихонько, подкатившись под бок, теребила за палец и волосы, желая получить хоть какой-то ответ: жест, взгляд, улыбку, ласку. В слабом свете из коридора смутно рисовалось худое тело под покрывалом. Повязки набрякли, пачкались красным, девочка держала в своих ладонях милую руку, сильную когда-то, а теперь безжизненную. Мамочка едва дышала.
Прильнула к сгибу локтя, стараясь не слишком тревожить спящую. Мокрая щека потерлась о прохладную кожу, та нагрелась чуть, вызывая в ответ покалывание. Отпрянула, разглядывая руку, безвольно откинутую поверх одеяла. Синяки, страшные, с кровоподтеками, едва ли не на глазах сходить начали.
Губы мамочки дрогнули, пытаясь сложиться в улыбку, ресницы намокли. Девочка упала на грудь той, самой близкой, что родила и растила, упала, вызывая гримасы боли, пачкаясь кровью с повязок, которые давно уж пора менять. Упала, заливаясь слезами, шепча: «мама, мамулечка, как я ждала тебя».
Звуки все стихли, исчезли люди, остались в этом мире только они – мать и дочь. Мамочка не умрет, она не будет лежать, как братик, будто переломленный надвое, или кричать страшно, как дедушка, чтобы сняли что-то с него. Она проснется, потреплет по голове и споет песенку, как когда-то, давным-давно…
…неделю назад.
***
Марина идет, перестукивая каблучками. Красивая и модная: брючки, кофточка, сумочка, очки, - все известных марок, из новых коллекций. Только на лице улыбки нет, хмурится все и кусает губы. Ни покупки ее не радуют, ни вкусные обеды в ресторанах.
- Что случилось? – лучшая подружка отрывается от кофе с диетическим пирожным.
- Родители чудят. Помнишь наш прелестный домик у моря?
Подруга улыбается. Еще бы не помнить! Маленький уголок рая…
- …и теперь в нем будут жить эти… как их… пострадавшие.
- К-какие? – девушка недоуменно хлопает глазками.
- В военных действиях! – зло поясняет Мариша. – Отец совсем с ума свихнулся, сказал, что должен хоть чем-то помочь беднягам. Деньги, отложенные на мою, понимаешь, на мою поездку в Европу, спустил на материальную помощь! И в домике будут жить они!!!
Отворачивается, разглядывая бармена, начинающего игру с бутылками. Подруга потрясенно молчит, не зная, чем утешить. Вот уж родители. Одно дело – говорить, на словах сочувствовать беженцам разоренной страны, и совсем другое – сделать что-то реально.
- Кошмар, - говорит она. – Сущий ужас. И как так можно?
И, подождав, добавляет:
- И все же они это сделали.
Марина смотрит уже без злости, с одной лишь печалью и кивает – медленно-медленно, не в силах противиться тому, что вползло в ее жизнь.
***
Мамочка очнулась через день. Глянула на Аришку, стерла с лица последние слезки, слабо прижала к себе, изумленно слушая боль, которой почти не осталось.
Тетеньки удивлялись. Они всегда удивлялись, когда кто-то должен был умереть, но не умер.
***
Марина подумала, что это было плохой идеей – ехать на юг одной. Совсем дурной идеей было ехать именно этой дорогой, именно сейчас. Знать бы раньше…
Поначалу все хорошо шло. Маленькая машинка бодро кушала километры дороги, гнала вперед досада и легкая злость. И желание забрать те вещи, что дороги, раньше, чем в домике поселится кто-то. Ругала себя и родителей, войска и правительство той и другой стороны. Несильно так ругала, злость проходила, оседала пустота – сухой остаток пустых разговоров, так ни к чему и не приведших.
Марина ехала на юг.
Этой дорогой… зачем? Короче? Да. Думала, что быстрее. Куда там!
Колонны военных, грузовиков, груженые до отказа легковые с беженцами, заплаканные женщины, серьезные мужчины, дети, растерянные и непривычно тихие.
Девушка нервничала, веселенький голосок диджея превращал салон авто в мирок, маленький, уютный, со своим микроклиматом и правилами. И мирок этот дрожал, рассыпался медленно под ударами внешнего мира. Звуки, запахи, образы втекали через открытое окно, просачивались сквозь стекло.
Жара… и мир прыгает, будто в лихорадке.
***
Она не помнит, как это было. Вспышка, удар, полет. Темнота. И боль. Страшная боль, разрывающая живот. Врачи, кажется…
Когда они появились, и как попала в больницу, тоже не знает. Время шло в полубреду, реальной оставалась боль, которая уходила после уколов, но возвращалась вновь и вновь. Лишь пару раз было светлое, чистое ощущение легкости и тепла. Кожу обжигало и кололо чуть-чуть. Сквозь полуприкрытые ресницы виделся силуэт девочки, которая сидела на краешке кровати.
«Аришка, не трогай тетю! – доносилось до нее. И, - тете плоооохо. Я посижу еще, ладно?»
Что отвечали, она уже не слышала, проваливаясь не в бред, но в сон.
Уже позже узнала она, что Аришкой зовут ту самую девочку, что в той же палате лежит мама ее – темноглазая серьезная женщина, - идущая на поправку. Чудо, говорили врачи.
Марина улыбалась тихо, она-то знала имя этого чуда. И цену слез ее – тоже знала.
- Посиди еще, так мне лучше, - говорила она, молчаливо выспрашивая согласия матери.
Девочка гладила по руке и боль забывалась, будто и не было ее.
- А я расскажу тебе про домик у моря. Он небольшой, но двухэтажный, с балконом и окнами на все стороны света. В нем можно встречать и провожать солнце. Небо там голубое, а иногда почти белое, как дом, а море синее-синее. И – хо-ро-шо. Тебе там понравится, обязательно!
Аришка сияла, а Марина думала, что завтра приедут родители, и если врачи разрешат, ее заберут, и можно будет забыть страшный сон, но… она не забудет. Не позволит себе забыть.