Александр ГЕРАСИМОВ
Тувинские хроники
ЗОЛОТО – БРИЛЛИАНТЫ!
Когда слезы истерики высохли, меня поразила мысль о том, что я ведь непосредственный участник этого идиотизма, что мое имя стояло в титрах и очень скоро в студии станут раздаваться звонки зрителей, возмущенных этой безграмотной белибердой. Ведь невозможно было не заметить дурацких костюмов, нот с именами советских композиторов, замены моцартовского реквиема на, пусть и великую, музыку Баха. Ну и что из того, что по большому счету оба они были немцы-австрийцы? Очень скоро я стал считать себя главным виновником случившегося. Поэтому, когда в моем номере зазвонил телефон, трубку я поднимал бесконечно долго. Звонил Левинсон:
- Ну что, старик? Ведь, правда же – хорошо? А как тебе костюмцы? Представь себе – на подборе, а так удачно! Все-таки историческая достоверность – сильная вещь! Твои свечи – что-то потрясающее! Сразу, понимаешь, связь времен и все такое! Я бы лучше не придумал! Ну, ладно, старый. Буду звонить Валентине*. Поздравления нужно принимать свеженькими. Так сказать – с пылу, с жару! Бывай, старичок!
- Мишка, – слабым голосом сказал я, – а как же музыка?
- А что музыка?.. Музыка, как музыка. Старик, не в музыке дело, а в гении великого поэта! Ну и в нашем с тобой, тоже. Все, пока! Звоню Вале. Готовь смокинг! – отвечал мне обладатель одной пары носков, великий и ужасный Михаил Левинсон.
Стыдливо пряча взоры от встречных постояльцев гостиницы, я спустился в ресторан с категорическим намерением напиться. В зале, несмотря на поздний час, было практически пусто. Только за угловым столиком гулял потомственный строитель Георгий Чолария, человек степенный и основательный. Он бурно обмывал очередной зачет своего сына Валерия, студента местного педагогического института. Ребенку оставалось учиться еще три с половиной года, и я всерьез опасался за здоровье отца. Гоги рассказывал мне, что мальчик (орясина под два метра ростом, косая сажень в штанах) на родине не смог поступить в ВУЗ по причине недостатка денег на взятки. Поэтому, по совету знающих людей, отец повез своего отпрыска за тридевять земель и поступил его в пединститут, потому что нужен был диплом о высшем образовании, как факт. Гоги поселился в апартаментах лучшей гостиницы Тувы два года назад и не собирался съезжать, твердо решив лично проследить за учебой и поведением сына. Сейчас, сидя в обнимку с единственным официантом заведения Пашей, под вареную баранину он пил скверную минусинскую водку. Валерий, двадцатидвухлетний подросток с глазами серны и синим бритым подбородком, грустно прислуживал за столом. На пригласительные телодвижения забубенного грузина я ответил неопределенным жестом – мол, в другой раз как-нибудь, и направился к буфету. За стойкой скучала женщина трудной судьбы, буфетчица тетя Фира. Размеры ее фигуры не поддавались описанию. Складывалось впечатление, что она родилась на рабочем месте и никогда после не покидала его. Маленькая калиточка под откидным прилавком ни за что не смогла бы пропустить столь тучную даму. Опытный глаз заслуженного работника советской торговли еще на подходе оценил расшатанность моей психики, а сдобная в ямочках рука с пальцами, сплошь унизанными золотыми перстнями и кольцами, уже отворяла дверь в рай – откупоривала поллитровку светлого стекла с маслянистым армянским коньяком.
Не успел я толком приладиться к оцинкованной буфетной стойке и поднести первую рюмку к искривленному гуманитарным страданием рту, как в помещение, опрокинув по дороге пару легких алюминиевых столовских стульчиков, подобно мусорному вихрю, ворвался взъерошенный Левинсон. Увидев меня, он сипло завизжал и бросился обниматься.
- Старик! Мы – на коне! На троянском коне! Как Сцилла и Харибда! – Мишка пояснил, – Нам дают «Скупого рыцаря»! Vous comprenez?! Ты понимаешь, старичок – жизнь повернулась к нам фасадом!
Мишка вырвал рюмку из моих слабых рук и, широко поведя ею в воздухе, как бы приглашая пустой зал присоединиться к нашему торжеству, опрокинул содержимое в разверзшуюся между усами и бородой, утыканную частоколом желтых прокуренных зубов черную дыру...
Конформист – мое второе имя. Через три дня я уже опять стоял посреди злополучной телестудии и командовал попытками такелажников убрать вон раненный рояль. Двуногий инструмент, попирая законы физики, упорно не хотел двигаться по нужной траектории и подобно упрямому мулу, выделывал немыслимые антраша. В конце концов, человеческий разум все-таки победил бездушную материю и непокорный фортапьян был выдворен за пределы служебного помещения.
Несложная выгородка из обтянутых холстиной ящиков, мешков из-под сахара набитых всякой студийной дрянью, старых вожжей, оглобель и пары пожертвованных за бутылку пищетрестовским конюхом тележных колес должна была явить зрителю образ средневекового замка. Режиссер побожился, что артисты будут одеты, как Гамлет у Козинцева в сцене дуэли (белый верх, черный низ). Дело оставалось за сокровищем – Скупому не над чем было чахнуть. Ответственный редактор телевидения Светка Мунзук сделала ручкой, что означало – не волнуйтесь, я отвечаю. В результате чего бароновы сундуки представляла небольшая шкатулка, инкрустированная белорусской соломкой, почти доверху наполненная самоцветами – битым бутылочным стеклом. Сверху для достоверности лежало Светкино богатство: чешская бижутерия – нанизанная на рыболовную леску стопроцентная пластмасса. Я махнул на все рукой и удалился в нумера.
Вечером в прямом эфире продолжилось телевизионное безумие. На фоне шкатулки с изображением памятника Победе, искусно выложенного из соломы руками белорусских мастериц, и надписью «Минск – город Герой» опять пошли титры, делящие авторство «Скупого рыцаря» на четверых. Кубышка волшебным образом раскрылась, и всем сразу стало ясно, чем украшала себя средневековая знать – изделиями чешской фирмы «Яблонэкс».
Я опускаю пушкинский текст в авторизированном переводе культурного чиновника. Хотя конечно, в своем роде чтение выдающееся. Замечательно хотя бы то, что действие начинается прямо со второй сцены. Должно быть, первая показалось переводчику слишком слабой, и он решил не тратить на нее своего драгоценного времени. Так что вместо расстроенного безденежьем Альбера мы сразу увидали ихнего папеньку, склонившегося над уже упомянутой коробкой. Барон по всему были выпивши, так как он то и дело пропадал из кадра, так его колбасило**. Заверив публику, что с эдаким-то богатством ему все по плечу, скаредный дворянин с видимым сожалением ссыпал в шкатулку горсть мелочи и, продолжая монолог, по режиссерской задумке, наконец, стал чахнуть над златом в полную силу, для чего запустил в богатство свои дрожащие от скупости пальцы. Делать этого не следовало. Сиятельный жмот поранил палец о битое стекло, с невольным возгласом: «Ой, бля..!», – машинально сунул его в рот, отсасывая кровь, и запрыгал на одной ножке. Дальнейшее действо покрыто мраком. От смеха со мной случился приступ аппендицита, и я был срочно госпитализирован.
На этом «Маленькие трагедии» для меня закончились. Я соскучился по дождливому Питеру, порвал контракт, со скандалом уволился из театра и уехал из Тувы. Началась новая жизнь. Ужасный век, ужасные сердца...
* Валентина Оскал-оол, зам. министра культуры Тувы.
** Надо сказать, что употребление во время работы и вне ее у местной творческой интеллигенции было делом обычным. Стоит упомянуть, что из всего тувинского симфонического оркестра не пил только фаготист, да и то потому только, что был накрепко подшит. Подшился же после того, как оставил свой инструмент в одном из городских подъездов, куда зашел по нужде. Фагот, вещь в этих краях довольно редкую и для неспециалиста вполне бесполезную, так и не нашли, но досужие языки клятвенно утверждают, что иногда по ночам, особенно в полную луну, со стороны нового микрорайона доносятся негромкие звуки странного музыкального инструмента, как если бы кто-то не по-человечески стонал, то басовито, то потоньше. (Авт.)
http://www.proza.ru/2008/08/16/215