Посвящается всем, кого люблю
Наша жизнь бесконечна всегда. Особенно когда её начинают мерить летами.
«Сколько тебе лет, девочка?» – спрашивают меня почти все тёти и дяди. Свои – чтобы проверить, знаю ли я такую ерунду. Чужие – чтобы сделать приятное моим родителям или от любопытства. Я – маленького роста, разговариваю, как большая, и никого не дёргаю с вопросами. Но не потому, что всё знаю, просто мне самой с собой интересней всего.
Когда я одна, то могу воображать себя в разных временах, ситуациях и странах: девочкой, мальчиком, белочкой, облачком, феей или ещё кем... Я обращаю все свои вопросы к себе самой – и до сих пор получаю на них ответы.
Иногда приходится развлекать других детей своими историями. А недавно я стала спекулировать этим – со средней группы в детском саду. Всех укладывали спать, а мне разрешали не ложиться и рассказывать. Воспитателям, нянечкам, медсестре... Я знала, что нужно сделать, чтобы любить этот мир – раскрасить его, словно контурную картинку своими мечтами. Меня любили те, кто меня слушал, и никогда не забывали. А те, кто не слушал, редко обращали внимание, но хвалили за незаметность и простоту.
Мне пять. И с моего нынешнего расстояния я легко раскрываю самую страшную тайну тех лет. Всеми путями я стараюсь избегать любого намека, любой связанной с моей тайной мысли. И постоянно выдаю себя тем безмерным ужасом, который превращает меня в непереносимую боль. Я боюсь смерти. Своей, родителей, близких, чужих... Меня может в те годы запросто вычеркнуть из привычной ясности мумия фараона, показанная в научно-популярной программе, которую смотрят братья; раздавленная кем-то лягушка или насекомое; звуки похоронного марша под окнами... У папы в войну убили всю семью. Его отец пал, защищая родной Ленинград, мама и два малыша погибли на военных дорогах. Какое счастье, что бабуля и дед, которые достались от мамы, оба живы.
Мне едва исполнилось шесть, когда умерла моя бабушка. Мы с мамой поехали хоронить. Я по-прежнему трусливо держала в секрете свой страх смерти – и потому была обречена неизбежно сталкиваться с ней лицом к лицу, как и все трусы, большие и маленькие, со своими страхами.
Уже говорила, что была ростом меньше многих ровесников, а потому мама решила провезти меня как ребёнка до шести лет, то есть бесплатно. Денег у нас было очень мало, как и у почти всех советских людей: мама – врач, папа – инженер, трое детей. Билеты на самолёт дорогие. Мои шесть праздновали за две недели до того, как у бабули случился инфаркт, а скорая помощь опоздала.
То ли меня не записали в мамин паспорт, то ли свидетельства о рождении не потребовали – сейчас не вспомню, а мама забыла – но стюардесса спросила маму при посадке: «Сколько лет вашей девочке?» «Пять.» – решительно ответила моя мама, и потянула меня дальше. «Шесть, мне уже шесть лет!» – не менее решительно возражала я, вырывая руку из маминой ладони. Стюардесса понимающе улыбнулась маме – все малыши хотят казаться старше. Конечно, кто же поверит маленькому человеку! А между тем взрослые чаще, чем их дети, говорят не то, что есть в действительности. Хотя действительность – это порой не то, что есть. В душе, а значит, в жизни.
Я не видела бабушку мертвой. Но осознание смертности – как сказано у Булгакова, порой внезапной (бабушка только отпраздновала 60 лет, она была молода и красива, младшие её дочки – ровесницы моего старшего брата) – ударило в очередной раз.
После я долго пугала работников своего детского сада, когда заливалась слезами безо всякого повода. Вот уже и настало следующее лето, а я всё горюю...
– Что плачешь, обидели?
– Б-бабочка моя умерла...
– Бабочка?!! Новую поймаешь.
– Не будет у меня больше...
Давно уже умерли все мои не только "бабочки" – и я всё дальше и горше горюю. И не только летом.
Каждый год мы с папой ездили на пару недель лета к его приёмной матери Марии Павловне в деревню под Питером. И мама с папой, и дети, как и все, кто её знает – зовём её тётя Маруся. У тёти Маруси русская печка, цыплята и куры с петухами, сеновал, вода из колодца, топлёное молоко, собаки и кошки, а также всякая разная крупная и мелкая живность у соседей. Тётя Маруся – певунья, хохотушка, сказочница. Я летом нет-нет да и залетаю в твою деревню, тётя Маруся. Даже чаще, чем раньше. Все уважают и ценят Марию Павловну. Она учительница на пенсии. Детей в деревне только маловато. Но мне тогда и теперь больше по нраву возможность побыть сама с собой. И вечно мне этой возможности не хватает. И теперь, и тогда.
Мы отправлялись из Ленинграда на поезде до какой-то станции, а потом шли километров шесть по лесу до деревни. Пока шли, собирали грибы и ягоды в полиэтиленовый пакет из-под съеденных бутербродов. Шёл в основном папа, а я большую часть дороги проводила на его плечах. Я похожа на папу – внешне, характером, с возрастом это сходство ещё усиливается. С папой я всегда сама с собой. Нам не скучно молчать вместе. Может, папа тоже придумывает сказки и мечтает, когда его не отвлекает работа и домашние дела? Может, это папина тайна? Теперь уже не спросишь. Но я почти уверена, что это так.
На окраине деревни большой нарядный дом. Там дача у городских. Мы – другое дело, мы – гости тёти Маруси, а в нарядном доме только летом живут. Там, говорят, и туалет не во дворе, как у всех, и даже душ с горячей водой. Высокий забор с воротами. Посередине двора – большая песочница с чистым песком и новенькие качели. Всё для внучки.
Познакомилась с девочкой дачников. Она младше меня – тихая, ходит за мной по пятам. Деревенским она не нравится, а меня хотя и приняли как свою из-за тёти Маруси, но за то, что хожу играть в песочницу с внучкой дачников, осуждают.
В песочнице много ярких игрушек, даже эмалированные кружки с незабудками для куличей. Есть там и одна загадочная штука, пленившая моё воображение с первой секунды – крошечный браслет из сверкающего белого металла с чеканкой. Я брала его в руки, представляла скрепленные узорным объятием свернутые в трубочку листы бумаги – и таяла от вожделения. Письменности меня обучили поздно, только в первом классе – в семь лет, но вид чистой бумаги вызывал с рождения необъяснимый трепет. С этим браслетиком я и играла, потому что девочка дачников, вероятно, по малолетству не разделяла моей к нему страсти.
Идея утолить жажду обладания возникла незадолго до отъезда девочки. У меня имелась одна игрушка, которая даже хозяевам нарядного дома казалась не по зубам. Это – заграничная кукла в женственном роскошном платье, похожая на настоящую принцессу, а не на раздувшегося младенца, как большинство моих кукол. Её привез в конце 60-х годов из Франции с кинофестиваля дядя Толя, друг маминого детства. Он, когда вырос, стал режиссером. Его имя довольно известно в своей среде, он к тому же одаренный поэт, художник, артист, человек с волшебной фантазией, очень добрый и остроумный, что редко сочетается вместе. В его гостеприимный дом всегда собирались на огонёк люди его полёта. Помнится, мама описывала, как творческая группа «Белого солнца пустыни» во главе с Мотылем ела его бесподобный плов и смеялась его шуткам. Как и все, кого любят, дядя Толя всегда среди нас.
Так вот я хотела поменять свою французскую куклу на металлический браслетик, который, как я сейчас догадываюсь, всего-навсего обруч для матерчатой салфетки. Я предложила эту сделку внучке дачников и, естественно, получила восторженное согласие.
На следующее утро мы с куклой постучались в ворота нарядного дома. В песочнице между игрушек поблёскивал предел моей мечты. Бабушка девочки увидела меня в окно и вышла.
– А твоя подружка вернулась в Ленинград. Всё, закончилось лето, – и добавила уже, входя в дом. – Поиграй одна, если хочешь, я только вечером запру ворота и уеду.
Дико разочарованная, я перетаптывалась возле песочницы. «Вот он лежит, брошенный и никому не нужный...» Слёзы в моих глазах преломляли солнечный свет – и вокруг драгоценного обруча плыли радужные искры. Сама того не замечая, я подобралась поближе, села на влажный от утренней росы и вчерашнего грибного дождя песок, и положила свою куклу рядом с браслетиком. Несколько раз я надевала его кукле то на талию, как пояс, то на волосы, как корону. А потом оставила куклу, взяла браслетик и ушла.
За этими открытыми воротами я провела самые трудные минуты (или часы – время-то остановилось) первого двадцатилетия моей жизни. Сидя на корточках у забора, прижимала к себе браслетик и решала нравственную задачу космического масштаба. Пожалуй, даже посложнее. Ведь я не нарушила заповедь, мы с внучкой дачников вчера вечером перед дождём договорились поменяться. Но моё детское прозрачное чувство истины боролось с желанием, оправданиями и доводами. Это самое чувство нередко оглушает меня и по сей день – и я снова, как тем летом, плачу от стыда и сожаления.
Когда долго-долго всей силой устремленного сердца ищешь ответ, то раньше или позже непременно озарит. Открыла ворота, подошла к песочнице и положила браслетик рядом с куклой. Полегчало сразу. Я ещё немножко потопталась – и выбежала из этого лета.