Аллах

“Любить можно то, или – того,
о ком сердце болит”.

В.Розанов


Тот день я никогда не забуду. Мужчины аккуратно поставили гроб на воду и дедушка взял верёвку, привязанную к гробу, в свои руки. То, что он держал, не было гробом в прямом смысле, это было более похоже на лодку, но только похоже. Бабушка лежала в специально приготовленном домике, единственном в своём роде. На берегу стояли её дети и внуки, в числе которых находилась и я. Cобрались только родные и я вместе с ними составляла маленький народ, в котором чувствовала себя важной, обязательной частью. Богатая, дружная, счастливая семья прощалась с великой женщиной, праматерью, щедро раздарившей чёрточки своего лица и характера каждому из стоящих на берегу. Под лёгкий плеск мы смотрели на улыбку нашей большой медведицы и ждали когда она встанет и мы все рассмеёмся, она над нами, снова так легко поддавшимися её шутке, а мы над собой и над своей так быстро возникшей печалью. Бабушка не вставала, но продолжала улыбаться – с этим вечно присущем ей выражением она и уснула. Дедушка кашлянул и все перевели на него взгляд. Никто не торопил его с прощальной речью, время по-настоящему остановилось, и ничего в погоде не мешало этой остановке. Возможно, если бы было очень холодно или очень жарко, всё сложилось бы иначе. Но у природы было такое же блаженное, расслабленное состояние, какое было у самой бабушки. Оставалось только поверить в то, что человек до своего рождения настраивает мир под каждое событие своей жизни и сбивает эти настройки каждым дурным поступком, помыслом, и наоборот получает то, что хотел, если живёт так, как жила бабушка, которая до рождения не поскупилась тёплыми, хорошими днями, а после рождения собственным теплом для воплощения задуманного в жизни. Тот светлый майский день похорон был написан для нас, как и многие другие дни, которые, проходя вдали от бабушки, могли быть для нас невыносимыми, жаркими, холодными, тянущимися вечность или улетающими за одно мгновение. За восемнадцать лет с минуты того прощания я переживала такие дни, но н и к о г д а, если в моих мыслях была наша Мария, человек с удивительными каштановыми волосами, н и к о г д а, если в руках моих была фотография, с которой смотрел сам дух, всегда узнаваемый по пронзительному взгляду больших глаз. Со вчерашнего дня, с плохого вчерашнего дня, я решила не расставаться с бабушкой, положила её фотографию в паспорт и уже успела услышать то, что слышала несколько раз, но всегда как-то в шутку. Сегодня это было сказано серьёзно, с чувством. Он, так любящий меня человек, сказал, что мы очень похожи, бабушка и я. Я ответила: “Ничего подобного” и убрала фотографию обратно. И вот, придя домой, я достаю фотографию и всматриваюсь в неё и действительно нахожу наше сходство, и переживаю о том, что не могу обращаться с любящим моим мужчиной нежно. Бабушка смотрит на меня и я испытываю стыд. Я как в спасительный край возвращаюсь на тот берег, под руку мамы, которая обнимает мои плечи и прижимает к левому боку. Я возвращаюсь к той девочке, которая ещё не знает как быть холодной, которой ещё не известно ни одно правило жестокой женской игры. Не отравленная и не обиженная, я слушаю речь главного мужчины, красивого старца, лучшего из всех дедушек. Медленно разворачивается история их жизни и начинается она со знакомства в февральскую ночь.
       Страдая от бессонницы молодой человек приходит в ночную аптеку и просит дать ему снотворное, ему дают, но молодой человек уже испробовал многие лекарства и поэтому просит какое-то совершенно новое, о котором узнал несколько часов назад, и такого средства естественно не находится. В ту же минуту в аптеку входит девушка и, постояв немного у витрин, cпрашивает то же самое лекарство, что и молодой человек. И вот они уже отходят от аптеки и вместе идут искать следующую. Он и она, измученные своим недугом и желающие только одного – снять с себя тяжесть, уснуть. Они идут и говорят о своих стрессах, о безумной работе и безумном городе с безумными скоростями. Проходят аллею с лавочками, девушка присаживается на одну из них и говорит: “Кажется засыпаю”. А на улице зима, хоть и вечер тёплый, снежок идёт, но всё это обманчиво и молодой человек говорит девушке: “Здесь нельзя. Замёрзнете”. А она уже как будто и заснула. Молодому человеку ничего не остаётся как взять девушку на руки и... Тут дедушка улыбнулся и посмотрел на покойницу: “Вот стою, держу тебя и не знаю что делать, куда идти. А ты обхватила шею и тихонько посапываешь. А я верю. Делаю несколько шагов по направлению к проезжей дороге. Думаю, поймаю машину, посажу, сяду рядом, попытаюсь аккуратно разбудить, узнать адрес... А потом думаю, ведь если ты пришла в ту аптеку, что и я, значит живёшь недалеко, может быть в моём районе, а мой район – так вот он, здесь... А потом у меня мелькнула мысль тебя к себе принести, уложить, а самому ещё немного побродить и возможно найти в конце концов эти таблетки. И действительно понёс тебя к себе, и всю дорогу чувствовал эти твои руки...” После этих слов дедушка присел и поцеловал её руки. Помню как застучало у меня сердце. Не вставая, дедушка продолжал: “Самое сложное было это открыть дверь в подъезд. Я и так, и по-другому, и всё боясь тебя разбудить, не говоря уже о страхе уронить, а ты посапываешь, посапываешь... Ну наконец я открыл, зашёл и вот мы уже едем в лифте, на самый верхний этаж. Смотрю на тебя, как ты прижимаешься всем лицом к моей груди, почти как ребёнок и сил уж нет держать, руки затекли, но и отпустить невозможно. Разжал бы руки и ты бы рассыпалась, как маленькая хрустальная ваза. И вот он, седьмой этаж, восьмой, девятый и ты говоришь: “Молодой человек, а куда это вы меня везёте?”, говоришь и улыбаешься, и глаза ясные, лукавые. Я так разозлился на тебя! Ох, как я разозлился! И, наверное, в ту же минуту и влюбился. Всю дорогу я чувствовал твой запах, твоё тело, твоё дыхание, твою слабость и ни о чём не думал, только нёc, не думал, но чувствовал и вот в минуту того гнева... обострение всех этих чувств... “Здесь дедушка не договорил, встал, подпрыгнул как мальчик и всплеснул руками. Теперь он заговорил громче, звонче, веселее и рассказал о главном. Когда он рассказывал со всех сторон подходили люди с цветами и аккуратно клали их в домик бабушки и цветы эти были, как и было условлено, без обёрточной бумаги и в основном полевые. Cо слов “Но всё интересное произошло потом” дедушка начал историю любви, которая, как мне казалось, на похоронах была только в своей середине. Девушка не подпускала молодого человека очень близко, но и не гнала его, не сторонилась. Они встречались по ночам, блуждали по городу, искали злополучное снотворное. На самом деле эти таблетки уже давно были куплены и испробованы, и лежали в шкафу одной квартиры и в холодильнике другой. Шло время и дедушка с бабушкой стали парой и гуляли уже и днём, и вечером, и к ним наконец вернулся сон. А потом девушка уехала на целый месяц, а вернулась уже совсем другим человеком. Он узнал, что девушка встретила другого. И снова дедушка потерял сон, но и бабушка тоже стала плохо спать, просыпалась среди ночи в объятиях другого, лежала, смотря в потолок, вставала, шла на кухню, курила, пила чай, смотрела в тёмное окно, думала о нём и не понимала себя. И в одну из ночей она позвонила ему и сказала: “Приди и забери меня отсюда”. И дедушка побежал забирать, но был остановлен ещё одним звонком. Бабушка настойчиво просила подождать, не торопится, она плакала и говорила дедушке, что любит его, но нельзя так сразу всё поменять. Между всех горячих слов прозвучало то, что дедушка никогда не слышал. Прозвучало “люблю”. Бабушка всегда заменяла это слово, понимая всю его важность и не желая обесценивать частым употреблением, но может быть и не заменяла, а действительно ещё не любила. Дедушка повернул назад, он согласился, попытался войти в положение, он старался идти домой ради этого самого “люблю” и это самое “люблю” привело его в лес, на тёмные узкие дорожки, к поваленным деревьям, на одном из которых дедушка просидел, а после и пролежал до самого утра, уходя в дрёму под пение проснувшихся птиц. Молодой человек был счастлив. “Мне ничего не надо, кроме того, чтобы дышать. Я дышу и мне достаточно. Внутри я полон разных чувств, но все они так намаялись, что уснули и не спит только одно, чувство, что меня любят”. Дедушка сказал это и сделал маленькую паузу, достал откуда-то бутылочку вина и налил каждому в бокалы, как и откуда они появились я не заметила, даже у меня в руке плескалось на самом донышке.
       “И мне тоже налейте – cказала бабушка, приподнявшись в своём домике и дедушка ей тут же налил. Бабушка сделала два глотка, похвалила вино, взбила подушку и снова легла. И дедушка продолжил. В то утро он понял, что мог бы лечить людей. Но как? А именно таким образом, приглашая в этот чудесный лес. Дедушка повсюду дал объявление, предлагая... психологическую консультацию. Таких объявлений было море, а профессиональных психологов как миллион рыб в этом море. Дедушка не имел высшего образования, он был продавцом в маленьком спортивном магазине, но в душе его появилось глубокая уверенность в том, что он открыл какую-то тайну, о которой не ведают в больших зданиях, в серьёзных учебных заведениях. Откликнулись на объявление далеко не сразу, но всё-таки толща конкурентов была пробита и вот уже первый клиент шёл с дедушкой по светлому, тихому лесу. А дедушка придумывал мифологию. Он говорил: “В этом лесу особая энергия... Об этом месте была написана даже книга... надо её поискать”. Дедушка сочинял историю о каждой тропе. “Вот по этой лучше гулять людям с семейными проблемами, по той с навязчивыми страхами, а нам лучше сюда”. В тонкостях психологической науки дедушка был несведущ, он пролистал несколько книг, но быстро их отложил, так как понял там очень мало. Главное, что ему было хорошо и он хотел передать это чувство другим, и со всей наивностью чудака делал это, всё острее чувствуя как много вокруг страдающих людей. После долгой прогулки по лесу и внимательного выслушивания своего пациента дедушка говорил всегда одно и то же: “Только не говорите, что вам не стало лучше”. И он, такой разрумяненный от лесных запахов, такой наполненный своей любовью и своим ожиданием, смотрел на грустные лица, улыбался им и слышал осторожное: “Да, чуть-чуть получше”, “Правда, немного лучше”, ‘Мм, что-то чувствую”, “Ну-у-у, наверное нужно будет вернуться”. Дедушкина терапия кислородом, зелёным цветом, густым и одновременно чистым звуком, с трудом, но признавалась и некоторые пациенты давали телефон дедушки своим знакомым. “Деньги я брал, но только в случае, если человеку было нужно. Люди привыкли за всё расплачиваться и чувство долга для них стало болезненным. Они доставали деньги и протягивали их мне, протягивали механично, потому что так положено, и мой отказ был бы протестом против целой системы отношений, который бы ударил по человеку, он был слишком горд, чтобы просто сказать “спасибо”, он должен был знать, что мы рассчитались”. Дедушка приглашал в лес и осенью, и зимой, и осень, и зиму он жил этим “люблю”, которое с тех пор бабушка повторила дважды, которое с тех пор стало его неисчерпаемой силой. Но не всё было так благополучно. Бабушке не хватало воли уйти от человека, от которого, как она потом говорила дедушке, чувствовала какую-то мучительную зависимость. Он держал её своими большими руками, давил на грудь, сжимал сердце. Он распластавшись крутился на её маленьком теле и ей было от этого почему-то приятно. Она говорила дедушке странные слова: “Я куда-то улетаю с ним. Он человек из бездны, там живёт его семья и он постоянно водит меня к ней”. В один из дней дедушка и бабушка пошли в тот самый лес, бабушка молчала, печально смотрела по сторонам, а дедушка говорил и всё больше спрашивал: “Почему? Почему ты не можешь освободиться?” И оба они плакали, плакали от вдруг обрушившейся безнадёжности, от своей слабости, плакали навзрыд, оставляя свои красивые лица сухими, все слёзы текли внутрь. Дедушка перестал водить людей в лес. Он видел как плохо в нём было ей.
       Дедушка решил пропасть. Целый год его не было в городе, он был там и здесь, как он говорит - он даже захаживал на луну, но вот через год он вернулся и сразу пошёл к ней. Она сначала и не узнала его, он был с бородой, очень худым, как будто истощённым, но глаза его говорили о другом, об избытке сил, об истине, твёрдо поселившейся внутри невзрачного, cсутулого тела. “Кто ты? Откуда? – cпрашивала она у меня своим взглядом”. Дедушка на минуту отвернулся, чтобы мы не видели его лица. А мы все в эту минуту переглянулись. Я посмотрела на бабушку, а она с глубоким сочувствием смотрела в сторону своего единственного человека, с сочувствием и с болью от того, что доставило ему столько страданий.
       - Хочешь, я дорасскажу? – cпросила она тихо у дедушки.
       - Нет, нет, я сам. – ответил дедушка и, не поворачиваясь к бабушке, протянул руку и погладил её. Она поцеловала его руку и крепко сжала.
       - Тебе не холодно?
       - Нет, я же в твоём свитере.
       - Хочешь, я пока расскажу как вязала его?
       И пока дедушка собирался с мыслями бабушка рассказала немного о свитере. “Шёл дождь. Я уложила девочек спать и решила выйти на улицу. И я гуляла по нашей улице и вдруг почувствовала, что замерзаю. Несмотря на зонт, немного капель пролилось на меня. И тогда я поняла, что нужно связать ему свитер. Ведь и он также выйдет в одну из ночей и также вдруг почувствует прохладу, пусть и не будет дождя, но он всё равно захочет немного больше тепла, чем будет в воздухе. И тогда он оденет мой свитер, который всё это время будет нести на руке. И ему станет теплее, и он не заболеет. И ещё немного прогулявшись я пошла домой и до утра вязала свитер. И связала”.
       - Ты никогда не говорила мне, что вязала под дождь. – улыбаясь, cказал дедушка и провёл носом по руке. – А он немного им пахнет.
       - Ну! – Бабушка махнула рукой.
       - Правда, правда! Понюхай!
       И бабушка втянула в себя запах свитера.
       - Это потому что ты не выжал его хорошо. Постирал и не выжал. И как ты теперь без меня будешь.
       - Нет, нет, я его выжимал. Ты ложись, ложись. Ой, что это я говорю. Давай вставай-ка!
       Дедушка стал поднимать бабушку и все мужчины бросились ему помогать. Бабушка сначала поддалась, но потом потянулась назад.
       - Назад? – растерянно спросил дедушка.
       Бабушка только кивнула.
       - Ребят, аккуратно-аккуратно.
       Папа случайно стянул с бабушки туфлю и все засмеялись и папа в том числе. Дедушка готов был продолжить историю. Вернувшись, он не стал скрывать от бабушки, что где-то далеко-далеко он оставил женщину, которая его очень полюбила и которая родила ему ребёнка. Всё это было сказано на пороге, на котором бабушка держала дедушку и не торопилась впускать. Дедушка говорил, что хотел забыть и начать новую жизнь и у него почти получилось. Наступило время сказать бабушке и она сказала, сказала о том, что уже давно в браке, что также имеет ребёнка. “Муж сейчас спит. Поэтому я не могу тебя впустить” – сказала бабушка, а дедушка на это спросил: “Что же мы будем делать?” Бабушка помолчала, обняла дедушку и тихо сказала: “Возвращайся к своей женщине”.
       - Не мучь, себя уезжай.
       - Чтобы там мучиться?
       “Я видел как она всё посматривает назад, на дверь, боясь, что вот-вот она откроется. Я стоял и не верил собственным глазам – та ли эта женщина, такая свободная, такая сильная? Сколько робости, покорности появилось в ней. Неужели – спрашивал я себя – бездна того человека поглотила её целиком?” Дедушка видел в бабушке тень той милой, той любимой, к которой он ехал или летел неизвестно откуда, ради которой оставил свою новую семью. Но видя эту тень, и чувствуя какую муку она доставляет ему, он продолжал верить, что она обязательно должна соединиться с человеком, с ней, которую он потерял год назад. Он достал её тонкий платочек и покрыл им её плечи.
       - Я вдыхал из него каждый день. Всё вышло. Дай хотя бы собрать ещё. Cобиру и уеду.
       И он черпал как воду свой любимый запах и, отдавая его, бабушка чувствовала как слабеет. И она закачалась, закачалась и не успел дедушка ничего спросить, как бабушка повалилась на него. И это был обморок. Дедушка успел поймать. И вот он держал её в своих руках, слетевший платочек валялся у его ног и рука бабушки почти доставала его. И в ту же минуту двери открылись и вышел он. Он был спросонья, такой злой, будто его грубо разбудили, толчком, ударом по щеке. Он был в растянутой майке, из под которой виднелась могучая грудь. Этот чёрный человек весь наморщился. Он разглядывал дедушку и бабушку в его руках, как лев разглядывает свою будущую жертву. Картина его не радовала, но впечатляла. Дедушка был готов к схватке. Он был готов биться одной рукой, другой продолжая придерживать бабушку. Так они и простояли, смотря друг на друга, до самого заката. Лицо мужа бабушки побагровело от садящегося солнца, руки дедушки онемели от тела бабушки, но никто даже не пошевельнулся. И за несколько мгновений до полного захода солнца муж бабушки ухмыльнулся и зашёл в дом, чтобы уже через несколько минут выйти из него с большим чемоданом и с ребёнком на руках. Он ушёл. Дедушка занёс бабушку в дом и положил на кровать.
       Дедушка был поражён тому беспорядку, что царствовал в квартире уже разбитой семьи. Всё валялось, всё представляло собой мусор, в котором невозможно было что-либо найти. И как сильно этот вид отличался от того, который был в ужё далёкой квартире: комнате, кухне, спальне... Всё было иначе. В ту минуту он впервые вспомнил свою Веру, которая не могла спокойно лежать с ним рядом, если на кухонном столе оставались крошки, если белая тарелка не была белой. До сих пор меня поражает как спокойно и смело дедушка говорил такие вещи, как будто бабушка действительно была мёртвой. Но ведь она не была и все это знали. Однако она хорошо делала вид, румянец очень быстро сходил с её лица, уступая синеватой бледности. А дедушка говорил о том, что он переживал, сидя около кровати, на которой лежала бабушка. Ему вдруг стало очень жаль Веру. Он встал и стал ходить по чужой квартире, где всё было чуждо и женщина в ней в своей немоте и неподвижности казалась навсегда потерянной, хотя всё было как бы наоборот. Дедушка не находил себе места, то подходил к окну, то отходил в тёмную кухню, в которой не мог найти выключатель и даже спичек, где растерянно вдыхал гнилостный запах. Так могли жить только сильно пьющие люди. Неужели она стала такой? Дедушка сам чуть не упал в обморок от своего переживания. Он вдруг стал разговаривать с Верой. Ему вдруг стало стыдно. Он попятился с кухни, потому что вдруг увидел Веру, сидящую на стуле. В темноте, среди груды посуды, в тумане духоты, несвежести, оставленная им женщина сидела, молчала и смотрела в окно, на чёрное апрельское небо.
       - Вера! – крикнул дедушка, обернулся и крикнул имя бабушки.
       И вот он уже шёл по давно знакомой улице, шёл в тот дом, где жила его мать, которая ждала его, которая знала о его приезде из одного из немногочисленных его писем. И две недели дедушка жил в своей старой комнате, жил и заботился о болеющей матери. Он почти не ел, а засыпал только днём, организм не выдерживал и почти насильно уводил себя в сон, в быстрый сон без снов. Дедушка похудел ещё больше, хотя и сбрил бороду. В одну из ночей он вышел в город, вышел за снотворным, себе и матери. Он с трепетом открывал дверь той самой аптеки, в которой работала всё та же кудрявая женщина. Он долго стоял у витрины, и долго считал деньги. Он ждал какого-то чуда, что вот-вот откроется дверь и войдёт она. И дверь один раз открылась, заскрипела, в тот момент дедушка весь сжался, замер. Но это только мальчишка забежал.
       - И я выхожу, смотрю на улицу и понимаю вдруг, что Бога нет. И самому страшно от этих мыслей, но это кажется настоящей правдой. Бога нет и мы произошли от обезьян. И я обезьяна и не больше. И с этим чувством я стою и не могу сдвинуться с места, всё внутри окаменело, всё снаружи стало гнусным, нелепым. Ночь тихая, прохладная, люди спят, кошка пробежала, фонарь вдалеке мигает, в одном окне зажёгся свет. И всё спокойно, и всё мирно. Но всё обман. Всё гипноз. И так хочется купить вина и усилить этот гипноз и совсем поверить, что всё хорошо. Но я не иду и не покупаю. Я стою трезвый и мой прояснившийся ум заставляет медленно поворачивать шею и она поворачивается и в глаза попадает одно, другое и одно, и другое не имеет ко мне никакого отношения, никакого, и никогда не имело... Становится страшно. Руки опускаются. И тут за спиной слышатся шаги. Они приближаются. И я понимаю, что это женские шаги, я слышу маленький каблук, я чувствую неспешность в движении. Я узнаю этот шаг. Но не поворачиваюсь, держусь. Держусь до последнего, а в руках, а во всём теле уже что-то бежит, что-то играет, волнуется. И фонарная лампа дрожит ещё лихорадочнее. Шаги остановились. Прямо за спиной встал человек. Ну кто же он? Она? Да, это она. Но я не двигаюсь. Всё тело напряжено. В спину дышит то ли призрак, то ли человек. Дышит, дышит, у дыхания ни звука, ни призвука. Чувствую страх, чувствую опасность, игру со смертью и чувствую радость, счастье, как освежается всё внутри, как открываются клетки, краснеет кровь, как укрепляются сосуды. Стою и жду, когда спины коснётся её рука, спины или глаз, когда на глаза ляжет ладонь, когда нож ударит в тело, и то, и другое желанно. Но нет ничего, ни ножа, ни руки. Сколько же ещё ждать и кто ждёт, я или она? Кто должен сделать шаг? Я должен только развернуться. Это очень легко, просто развернуться. После миллионов часов, после маленькой смерти, после всех слов и тысяч километров, и миллионов лет теперь только развернуться...
       Дедушка замолчал и я посмотрела на бабушку. Я попыталась представить как она стояла за дедушкой. Я не знала правду, но чувствовала, что это именно она, это она стояла и ждала. Сейчас, много лет спустя я совершенно не понимаю, почему она ждала, почему не положила руки, не обошла и не поцеловала, почему так твёрдо стояла на своём? Почему я делаю то же самое? Ведь это также просто как обернуться. И ведь не приносит мне это никакой радости, но я так устойчива в своей позе. Неужели истории повторяться без малейшего изменения? Неужели я пришла в этот мир, чтобы повторить её с такой точностью? Нет! Нет! Ради дедушки я хочу обойти, я хочу положить на лицо ладони, я хочу поцеловать в затылок, в шею, туда, откуда начинает тянуться позвоночник...
       Бабушка дождалась, дедушка повернулся. Он сразу обратил внимание на её чистые, вьющиеся волосы, две недели назад они свисали тёмной соломой, и от них веяло совсем не так душисто, как теперь. Чистые волосы были слабостью дедушки и бабушка это знала. Слабостью его также были платья и бабушка стояла в платье, края которого доставали до асфальта. Руки у бабушки были обнажены и дедушка заметил, что они пополнели, но бабушку это ничуть не портило. Дедушка обнял свою женщину, крепко-крепко, и мгновенно опьянел от узнаваемых ароматов. В руке у бабушки была бутылку и изо рта её немножко пахнуло алкоголем. Это дедушка почувствовал, когда впился в любимые губы своими. Он целовал их целый час и за этот час бабушка и дедушка успели упасть, подняться, несколько раз наклониться влево-вправо. Бабушка выронила из рук бутылку, та разбилась и это заставило двух целующихся прерваться. Они смотрели на осколки и бабушка сказала:
       - Вот чем теперь я спасаюсь от бессонницы.
       А потом:
       - Куда ты пропал? Я думала ты снова ушёл. Вы все ушли, оставили меня. Почему?
       Дедушка ничего не ответил, он только положил руки на талию бабушки и они медленно поднялись вверх. Бабушка спросила: “Куда?”, дедушка ответил: “Скоро узнаешь”. Под ними проплывали дома, леса, реки, озёра, снова дома и снова леса.
       - Я почему-то совсем не боялась упасть. – Бабушка приподнялась в своём домике. – Наконец моё лицо обдало жарким воздухом.
       - Он был скорее знойный. – аккуратно уточнил дедушка. – Был вечер, а по вечерам там не жарко....
       - Да. Зной. Я сразу поняла, что мы в южной стране. В какой не знала, ведь я никогда в них не была. И вот ты повёл меня по этим улочкам.
       - Я повёл тебя по улочкам далёкой южной страны. Я вывел тебя к морю.
       - Помню сколько звёзд я сразу увидела. Необъятное небо.
       - Ты зашла в воду...
       - Я зашла в воду...
       - Ты плавала....
       - Плавала...И море было тёплое.
       Бабушка набрала в рот много воды, соль немного разъела её глаза.
       - Мне показалось, что я стала тонуть. Я стала звать тебя.
       - И случайно назвала его имя...
       - Да, я звала тебя его именем.
       - Просто потому что ты тонула.
       - Да. Только поэтому.
       Бабушка наглоталась воды, но она не тонула. Но дедушка всё равно спас её. И вот они уже бессильные лежали на песке.
       - Мы искупались, очистились и соединились. – сказал дедушка и открыл глаза. Всё это время он и бабушка вспоминали с закрытыми глазами. – Ты сказала: “Давай здесь и останемся” и заснула. Заснула на моей груди.
       А около дедушки встала женщина в длинном платье. Её волосы были спрятаны под платком. Женщина смотрела на лежащих, просто молча смотрела. А потом она развернулась и также молча стала удаляться. И дедушка догнал её. Он догнал, развернул и прижал к себе. Он высвободил волосы этой женщины, которые были темнее самой ночи и упал в них лицом. Он собирал их на губах, на языке, чувствуя как соскучился по этому запаху, по вкусу смуглой, нежной кожи. Потом он присел на колено, вскинул платье и почти целиком скрылся под ним, были видны только ноги, голые ступни, колени. Он целовал там, а женщина держала две ладони на его голове и сосредоточенно дышала. Глаза её были закрыты. Настоящего имени её я так и не узнала, но дедушка называл её Верой.
       - Я проснулась и увидела, что тебя нет. Снова тебя нет... Я так испугалась.
       Но не успела бабушка ничего предпринять как увидела медленно идущего к ней мужчину, мужчину, который шёл к ней, подбрасывая ногами воду. К затылку у него был привязан небольшой свёрток. В свёртке спал ребёнок бабушки, их ребёнок. А мужчина был тот самый, то есть его отец. Он молча передал спящего малыша обескураженной бабушке и присел рядом, чтобы отдохнуть. По плечам его стекала вода. На фоне неба и моря он был ужасен, пугающ в своей красоте, мышцы на его теле были напряжены – он только что проплыл целое море, он осилил его и был всё ещё силён. От него веяло чем-то таким, что заставило бабушку почувствовать к этому человеку сильное притяжение и противиться этому магниту было невозможно. Мужчина шептал о ребёнке, о них двоих, о разрушенной семье, о дедушке и его низкий голос пронизывал всё тело бабушки и вдруг она кинулась на него, повалила на песок и овладела. Ребёнок остался спать на песке. Он так сильно спал, что ничего не слышал.
       - Я видел этот жестокий и долгий акт. – вспоминал дедушка. – К тому моменту я уже попрощался с Верой и шёл обратно. В моих руках был мой ребёнок, которого Вера не без труда отдала мне. Мой мальчик так испугался твоих криков, что заплакал. Я старался успокоить его поцелуями. Я ждал завершения, обливаясь кровью.
       Бабушка стонала что есть мочи. Она кричала как чайка. Она подняла на ноги всех спящих в той южной стране. Все мужчины выронили свои кальяны, женщины стыдливо опустили глаза, кто-то вышел из мечети. И когда всё закончилось бабушка спросила у него, зачем он здесь, а он ответил, потому что она звала его. Бабушка увидела стоящую вдалеке фигуру и чуть не умерла. “Уйди” – начала она просить мужчину. “Забери её с собой” – просила она и протягивала свёрток со своей девочкой. Она толкала мужа, отпихивала от себя. И наконец он встал, покачал головой и пошёл в море...
       В южной стране встало солнце и бабушка с дедушкой, крепко прижимая своих детей, улетели. Пролетая над одной красивой церковью бабушка попросила дедушку спуститься. Она хотела окрестить свою девочку и попросить прощения у Бога. “Мы должны вместе постоять у иконы” – cказала она, но дедушка неожиданно отказался. Он сказал, что спуск в этом месте может быть опасен и потом он так устал, что может потом не подняться. Бабушка поняла его.
       - По дороге он спросил меня, - говорила она, уже вышедшая из своего домика, - готова ли я начать всё сначала? Могу ли? Могу ли забыть, могу ли полюбить как прежде? Люблю ли? Нет, ни прозвучало ни слова, но он спрашивал. И я таким же глубоким молчанием отвечала, что очень хочу, что думала о нём и счастлива, что он вернулся.
       И вдруг бабушка, решив начать всё с чистого листа, ослабила руки и... Она подумала, что её ребёнок будет постоянно связывать её с тем человеком, и.... Ребёнок полетел вниз, полетел очень быстро. И произошло чудо. Чуть ниже бабушки и дедушки пролетала другая пара, она летела в противоположную сторону, в сторону того моря и той страны. И они спасли малыша. И дедушка, ошеломлённый поступком бабушки, взял её девочку в свои руки. И вот он нёс троих: бабушку, её ребёнка и своего, который наконец уснул.
       - Наша церемония затягивается. – вдруг сказал дедушка. – Дети уже устали.
       - Нет! – крикнула я.
       - Нет! – поддержал мой воронёнок, моя сестрёнка. Яна старше меня на два года.
       - Тихо, тихо, - улыбнулся дедушка и взял Яну на руки. Он взял бы и меня, но я стояла подальше. Он поцеловал Яну в затылок. – Бабушку уже ждут, мы должны отпустить её.
       - Нет! – Яна протянула бабушке руки.
       - Да, милая, - бабушка протянула в ответ. Она потрясла ручку Яны, погладила её. – Чем дольше я с вами, тем мне тяжелее. Отпусти, бабушку. Бабушка придёт к тебе во сне.
       Яна растерянно пробежалась взглядом по каждому из членов семьи, все ей улыбнулись, кивнули и рука Яны, находящаяся в руке бабушки, ослабла и поднялась.
       - Ну вот так-то лучше. – сказал дедушка, поцеловал Яну в верхушку голову и опустил.
       Яна пошла к маме, а дедушка в этот момент поднял меня. Поднял и продолжил. Когда он говорил, я смотрела на Яну и чувствовала в её взгляде что-то нехорошее. Она смотрела на меня также, как в тот момент, когда её мама дала мне поиграть её любимую куклу.
       Итак, пока мы с Яной обменивались взглядами дедушка говорил о том как переехав жить к бабушке он справлял свой первый в её доме и первый вместе с ней день рождения. Уборка в доме бабушки заняла два дня. Дедушка признался, что никогда не видел бабушку такой подвижной, весёлой. Она мыла и насухо вытирала, не снимая с плеча большого полотенца, выскребала из углов последнюю крошку, успевая заботливо менять у двоих детишек бельё, кормить их и даже играть с ними. Она так завелась, что даже забыла о собственных нуждах, она ни пила и ни ела, ни разу ни прилегла. В какой-то момент дедушка подошёл к ней, обнял и провёл по лбу кончиками пальцев, они стали влажными от пота. “Успокойся” – шепнул дедушка и тогда бабушка присела на две минуты на стул, но тут же нашла причину, чтобы вскочить и продолжить свои дела. Чем же занимался дедушка? Он ходил устраиваться на работу, ходил к маме, ходил по магазинам и закупал продукты на свой праздник, и конечно помогал убирать квартиру, попутно узнавая её. Бабушка просила его ничего в квартире не трогать, она говорила, что сама со всем справиться. Ей очень не хотелось, чтобы дедушка прикасался к вещам её мужа, чтобы они постоянно падали ему в руки. Эти вещи бабушка собирала в большой чёрный мешок.
       - Когда мы несли его сжигать, меня посетила одна страшная мысль, - cказал дедушка, - что когда-нибудь и всё моё ты положишь в такой же мешок...
       Тут бабушка бросила в воду руку и как зачерпнула воды, как подкинула и облила дедушку и меня! ведь я была на его руках! И все засмеялись. И даже сердитая Яна. Столько в этом жесте было доброты. И как легко бабушка это сделала и с какой добротой и лёгкостью дедушка это принял. И я тоже. Казалось, теперь они начнут друг на друга брызгать, играть в “останься сухим”, в которой Яна мне всегда проигрывала. Но игра быстро закончилась. Мы с дедушкой проиграли, потому что стояли все мокрые, но нам было хорошо. Я вытерла его лицо своей рукой и он поцеловал её. Мама подала мне платок и дедушка вытер им моё лицо. Мне было ясно, что бабушка сделала так, потому что слова дедушки показались ей обидными. Да и мне самой было сложно представить как все вещи дедушки можно было бы положить в один мешок, к тому же чёрный. Ведь у него столько книг! А его фортепиано? Разве влезло бы оно туда. Я сразу поняла, что человек с которым жила бабушка, был очень ограничен, что он сильно отличался от дедушки. Я поняла это где-то в глубине души, на словах бы не передала.
       И вот настал прекрасный день. Комната бабушки, дедушки и их детей наполнилась людьми. Они все пришли поздравить дедушку, ему исполнилось тридцать. Но ещё они поздравляли его и бабушку c их воссоединением. Многие из приглашённых были свидетелями их отношений, перед многими из них разыгрывалась трогательная история счастья и огорчений. Всем в тот вечер было хорошо. Но случилось непредвиденное. По крайней мере так об этом говорил дедушка. По мне же никакой неожиданности в случившемся нет. Тогда, сидя на руках, я вообще всю эту ситуацию не поняла, во время cмягчённого её изложения я смотрела на море, на собирающиеся над ним тучи. Но сейчас я вспоминаю всё с предельной точностью. Всё это потому, что то же самое произошло недавно со мной. Поэтому я осмелюсь рассказать от лица бабушки. Думаю она бы не осудила, поняла, как важно выразить всё в слове, чтобы хоть немного отпустить, снять с себя. Итак, я сильно выпила, хотя обещала не пить. Я напилась потому, что вдруг почувствовала себя лишней на этом празднике жизни. Я вдруг увидела сколько любви, уважения льётся на него, а уважение ко мне и любовь я вдруг приняла как снисхождение, как неискреннее, а должное. Я могла бы уйти из дома на целых десять минут и никто бы не заметил. Может только он, потому что он всё время искал меня глазами, беспокойно высматривал, у него было предчувствие плохого. И он это плохое всё-таки притянул. Я стала пить за двоих и очень быстро догнала гостей и перегнала их. Я пошла к детям, чтобы петь им колыбельную. Я хотела петь назло всем его упрёкам. Он очень аккуратно, но настойчиво обращал моё внимание на важность пения детям и именно материнского, материнского тихого голоса. Он придавал этому большое значение, этим нежным проводам ребёнка в сон. “Хорошо, я сам спою” – говорил он и шёл в комнату, тем самым оставляя во мне ненавистное чувство вины. И вот я пошла петь. Его ребёнку и своему. Я зашла в их комнатку с полной бутылкой и решила, что выйду из неё, только когда допью. Меня уже шатало. Я упала на стул, увидела глазки, что-то мяукнула и в комнату зашёл он. И я прогнала его, сказав, что пусть идёт дальше развлекается, а я хочу побыть рядом с детьми. И он ушёл. Через минуту зашли его, наши друзья и я также прогнала их, ласково и многословно, с фальшивой улыбкой. Я вдруг возненавидела всех, кто был в той комнате. Так быстро всё изменилось. Приехал один, ушёл другой, дом стал чистым, каким он никогда не был и я же сама делала его таковым. Но моим ли он теперь был? И ребёнок, который лежал рядом с моим, он также был чужим. И кто были все эти люди? Что они знали обо мне? Зачем вся эта игра в то, как будто ничего не было? Почему никто не спросил – как я жила? Я хотела, чтобы все убрались. Я хотела пива, телевизора и кровати со свисающим до пола красным покрывалом. Я хотела тусклого света и тишины. И его руки, руки своего мужа, его волосатой руки, гуляющей по моей груди. Я хотела спущенного с неё лифчика. И я пила, и пела. Петь не получалось. Был какой-то заунывный хрип, который больше всего усыплял меня саму. И тут в комнату вошёл ещё один гость. Его я не знала. И он сел рядом, и помог мне петь, и поцеловал в плечо, и сказал что-то о детях и о том, что мне на этой вечеринке не так хорошо, как всем, он сказал, что чувствует это, и ещё раз поцеловал. А я даже лица его в темноте не видела. И тут его рука оказалась на моей груди. И эта же рука притянула меня, эта же рука залезла под рубашку, под мою чистенькую рубашечку, постиранную, поглаженную для этого вечера. И я не сопротивлялась... Он вышел, оставив меня на полу рядом со своими каплями. От них шёл очень знакомый запах. Меня так и тянуло броситься на них. Я глотнула пива. Почти голая, пьяная, взлохмаченная всё той же рукой я пыталась встать, ища себе опору, цепляясь за углы, за ручки детской кроватки. И, вставая, я снова выла какую-то известную песню, простой мотивчик. Дверь открылась. В проёме стоял он, думающий обо мне, любящий меня, простивший, готовый на всё ради меня.... А перед ним стояло, еле держась за детскую кроватку, согнувшееся, развратное существо, прикрывающее свою лицо не от света, бьющего в глаза, а от стыда, от широко раскрывшихся глаз, от осуждения. Он ничего не сказал. Просто закрыл дверь и в ту же минуту я рухнула вниз. Повела глазами, чтобы найти что-нибудь острое. Нашла бы, перерезала бы себе или горло, или вены, куда-нибудь ткнула это остриё, да поглубже. Но вместо этого я вдруг заорала на весь дом: “Ты! Ты во всём виноват! Ты приехал и всё сломал! Я жила без тебя спокойно! Как мне хотелось! Как я умела!” Я орала как резанная, срывая голос. Закричали и заплакали дети. Вдвоем, наперебой. Он забежал в комнату и стал успокаивать детей. Из-за дверей показались любопытные лица. Я кинула в них бутылкой. И я продолжала орать, растягивая и резко обрывая слова. А он как будто не слышал, он успокаивал детей и наконец просто вынес их из комнаты. И закрыл дверь. Я поползла до неё на коленках. “Отдай мне моего ребёнка! Отдай мне мою девочку!” Рванула дверь на себя. Дверь оказалась закрытой. “Открой! Открой мне быстро!” Я била в дверь ногами и руками. И по сто раз повторяла одни и те же слова. И наконец выдохлась, распласталась на полу и уснула.
       Тяжелые, тугие тучи – помню их как сейчас. Все подняли свои головы. Все удивились, ведь дождя ничего не предвещало. Был конец лета, стояла такая погода, что можно было ещё купаться. Я посмотрела на большое лицо дедушки и вдруг поняла, что это он изменил погоду. И эта мысль привела меня к другой. “Какой же он сильный человек” – подумала я. Теперь я уже сидела на руках не просто любимого дедушки, но на руках волшебника. И мне захотелось попросить дедушку о каком-то чуде, чтобы он вот-вот исполнил какое-нибудь моё желание. Только я не могла его придумать. Мне не хотелось, чтобы погода становилась прежней, под свинцовым небом я чувствовала себя необычно и эта необычность мне нравилась. Мне нравился поднявшийся ветер и даже качание домика, в котором лежала бабушка, на меня оказывало удивительный гипнотический эффект. Я знала, что так хочет дедушка и прижималась к нему крепче.
       С того дня бабушка постоянно чувствовала стыд. Гордость не позволяла ей извиниться, первой начать говорить о произошедшем. У меня будет по-другому, потому что я не хочу, чтобы повторилось многое, что было потом у бабушки и дедушки. А между ними началось разобщение, с таким трудом сведённые мосты стали расходиться. В отношениях этих двух людей появилась тяжесть: во взглядах, в словах, с прикосновениях друг к другу. Лишний раз они уже не говорили, не сближались – так продолжалась неделя, в течении которой бабушка всё ждала, когда они сядут и обсудят. Но дедушка ни слова об этом не проронил, а в конце недели сказал следующее: “Я хочу какое-то время пожить с детьми у мамы”. И ушёл, не дождавшись ответа бабушки. Она сидела на подоконнике, курила и печально смотрела на улицу, и вот она уже видела как по ней идёт дедушка, держа детей. В одно мгновение он обернулся и посмотрел на бабушку. Их взгляды встретились и не было в них тяжести, была лёгкость, но лёгкость прощания: отдаление друг от друга давало им успокоение. Сколько раз я пыталась уловить этот взгляд дедушки в других людях. Всё моё творчество выросло из этого взгляда. У меня шестнадцать больших коробок с фотографиями, несколько хороших объективов, у меня есть полка с призами и тридцать заказов на следующий месяц, но всё это я променяла бы на фотографию повернувшегося дедушки и своими глазами сказавшего: “Я вернусь”. У меня есть очень-очень похожие на это “я вернусь” и я горжусь этими двумя-тремя работами и когда-нибудь открою ими мой собственный журнал и напишу к ним всю эту историю, но cкорее оставлю в тайне, давая рассказывать самим фотографиям.
       Бабушка, посидев один день дома, прослушав всю тоскливую музыку и сто раз перечитав два своих любимых стихотворения, взяла последние деньги, оделась и вышла в город. Я знаю, что она ждала звонка дедушки, знаю, что весь тот длинный день просидела рядом с телефоном Знаю, что сама порывалась набрать номер, но одна мысль, что она услышит голос Софии, матери дедушки, её отталкивала. Бабушка пустилась во все тяжкие, её, несчастную, понесло по всем питейным заведениям, к знакомым и незнакомым людям. И никак не могла она совладать со своим умом и со своим телом. Если ум говорил не идти, то тело говорило обратное и одерживало победу. В этот момент дедушка, страдая и порываясь позвонить бабушке, мыл детей, читал им сказки, готовил, а когда дети спали писал что-то в дневник, вспоминал, беседовал с мамой, постоянно выслушивая от неё, что бабушка - ни его человек, что ему нужно порвать с ней все связи. В словах женщины не было агрессии, настойчивости, они шли от большого, любящего сердца, которое не хотело, чтобы его часть так мучилась, изводилась. Дедушка смотрел на свою маму, слушал молча, придерживая всё своё “нет”. Он слушал, смотрел и вдруг понял одну вещь, и понял он её в том самом лесу, куда вернулся, когда спали дети. Дедушка сидел на поваленном дереве и дремал под пение птиц. И тут дрёма рассеялась. Дедушка понял откуда у него такая тяга к бабушке, понял из чего проистекает эта его болезненная любовь. И он не говорил об этом там, у воды, он обошёл это своё важное открытие, но мне обойти его не удастся. Жизнь свела меня с с тонким, внимательным человеком, который любит меня и с которым я так гадко обхожусь. Для меня навсегда останется незабываемым тот момент, когда придя к нему первый раз на приём, я узнала, что любимейшая его методика это лесная терапия. И он пригласил меня в лес, и повёл куда-то, даже не представляя себе, что с каждым шагом делается мне всё ближе, становится почти моим дедушкой. Я помню как шла, молчала и улыбалась, а он всё приговаривал: ‘Вот видите, вам уже лучше”. Конечно мне было лучше и одновременно мне было так странно, так удивительно странно. И смешно. Я хотела узнать, откуда у него такое знание и слышал ли он что-нибудь о моём дедушке. Но не спросила.
       Я улыбалась твоей наивной уверенности, что я совершенно не хожу в лес и как ты был удивлён, увидев у меня сотни фотографий леса. Лес это первое что я стала снимать. Как давно я этого не делаю... Ты видишь, я всё время вспоминаю о тебе, почти в любом месте моей истории. Я вспоминаю твоё размышление об открытии дедушки, вспоминаю прозрение, которого может быть и не было, которое, может быть, твоё, исключительно твоё. Помнишь, любовь, проистекающая из отрицания собственной матери? Я слышу эти твои слова, слышу так, будто ты рядом, прямо тут... Ты говоришь о моём дедушке и я смотрю на тебя, злясь за то, что этот дорогой мой человек стал для тебя предметом анализа, какой-то схемой, голым механизмом. И я не знаю... Возможно именно тогда ты посеял во мне семена ненависти, презрения. До этого разговора я... Ты всё знаешь... вот эти твои слова, этот твой ровный голос, самоуверенный тон, заставляющий меня жалеть о моей исповеди тебе, ведь ты был первый кому я рассказала всё то, что узнала на берегу, ты был первый: “Из чего состояла мать твоего дедушки, из твоего рассказа я понял, что из чистоплотности, аккуратности, щепетильного отношения к порядку, из самодостаточности, верности, непрактичности, умиротворённости, удовлетворённости, любви к уединению, самозабвенной любви к нему, своему сыну. Ничего этого не было у твоей бабушки. Она была другая. И потому была нужна твоему дедушке, потому что он целиком и полностью был устремлён к гармонии, она была для него высшим образом, первейшей целью. Душа его жаждала только одной её. И твоя бабушка приносила в его жизнь баланс. У умиротворённости матери должно было встать рядом беспокойство твоей бабушки, у самозабвенной любви вставало рядом сомнительное чувство или чувство сомневающееся, как тебе будет угодно. И так далее. И только так мог жить твой дедушка. Его горячая душа притягивала к себе холод. И, может быть, дело не столько в матери, сколько в нём самом, унаследовавшим все эти материнские черты, которые я перечислил выше. И если так, то значит любовь его строилась на отрицании себя. Он говорил: “Я не хочу этой чистоплотности, этой верности...”. Или же он говорил: “Я не хочу только этой чистоплотности, только этой верности. Мне также нужна неверность, несамодостаточность, мне нужно беспокойство, и только тогда, испытывая это, пусть от другого человека, чаши моих внутренних весов станут равны”. Помню как ты остановился и довольно улыбнулся, дескать – вот какой я умный. Мне хотелось спорить, отрицать такие сложные умозаключения, но теперь я вижу, что ты был во многом прав, хотя и до конца всё понять мне очень трудно. Но может и не надо? Давай, если хочешь, попробуем также разобрать чувство бабушки, это сложное, таинственное чувство. Стремилась ли она к гармонии? Что искала на самом деле? Тогда на берегу я видела её как самую гармоничную, счастливую личность, как воплощённый свет. Хотя в течении дедушкина рассказа с этим светом что-то происходило. Он менялся.
       А ты сам к чему стремишься? К высшему знанию о человеке, к тому, чтобы досконально увидеть источники всех проблем? Нет, ты тоже стремишься к ней, к гармонии, поэтому ты тянешься ко мне. Я ведь другая и вру тебе, говоря, что хочу разобрать чувство бабушки, для меня это дикость, я просто хочу вступить с тобой в диалог, я хочу ответить, отозваться на твоё внимание, на твоё чувство ко мне, я устала быть недоступной, гордой, холодной, я чувствую как это разрушает меня, я чувствую, что уже хочу семью, что созрела для неё. Я вижу в тебе хорошего человека, доброго, милого, заботливого. Да, пусть ты немного зануда, пусть ты очень много думаешь, но ведь это твоя работа. Все мы приходим сюда, чтобы исполнить какую-либо миссию, твоя в том, чтобы пытаться вдуматься, всмотреться, откликаться на болезнь человеческой души и бороться с ней. А моя в том, чтобы... Ты будешь поражён моим словам, ты не узнаешь меня, но я говорю тебе: “Я хочу стать хорошей матерью. Я не могу уже носить своё женское тело впустую. Я не могу уже раздавать его, мне уже больно это делать. Я должна очень сильно напрячь его на великих девять месяцев. Я должна испытать боль рождения. Я хочу радоваться пронзительному крику ребёнка и содрогаться от его плача. Я не хочу лететь в Японию, я не хочу ехать в Ярославль, я не хочу бежать и прыгать, чтобы произвести гениальное произведение искусства. И я не хочу пить и принимать лёгкие наркотики от сожаления, что опять что-то ускользнуло от меня. Я не хочу обижаться и искать виноватых. Я не хочу вынашивать новые планы о новых переездах, не хочу мучиться из-за того, что кончились билеты и просрочена виза. Я хочу лежать в темноте, в маленькой палате и прислушиваться к дыханию моего рождённого мальчика или моей рождённой девочки. Я хочу дышать с моим ребёнком в унисон. Я хочу лететь с ним над землёй, крепко держать его спящего и танцевать с ним в этом полёте, ни на мгновение не отпустить...Я должна забыть о всём преходящем, о всех мелочах, о глупостях. Я должна сосредоточиться на главном, на самом важном. Я должна жить ради. Я хочу жить ради. Скажешь, это сиюминутное, что это у меня ещё один порыв. Скажешь, что я пьяна. Нет, с того дня я и капли в рот не брала. Никогда не думала, что буду говорить тебе такое. И ты знаешь, мне кажется, это бабушка говорит через меня. Она не просто говорит, она умоляет. Она трясёт меня. Она зовёт. Ты сказал, что я похожа на неё... Мне иногда бывает очень страшно, иногда я думаю, что она вселилась в меня и искупает через меня свои грехи, по крайней мере пытается. В таком случае, я бы очень хотела, чтобы в тебя вселился мой дедушка. Не считай меня сумасшедшей. Я просто хочу полюбить тебя. И у меня это получается, поверь. Я одержимо вспоминаю и это вспоминание что-то делает с моей душой. Это она вспоминает. Ей сейчас это очень нужно.
- А дальше? – Ты разволновался.
- Ты правда это хочешь слышать?
- Да. Очень. – Ты взял мою руку.
- Тебе это искренне интересно? Или это так? Для психологического опыта?
- Нет. Мне очень интересно. Очень.
- Обещай, что ты никому-никому никогда это не расскажешь.
- Я же уже обещал. – Ты улыбнулся.
- Хорошо...
Я выдержала паузу.
- Я обещаю тебе.
       Я хотела доверять, поэтому смотрела в твои, полные сочувствия глаза, так пристально, так, будто хотела прыгнуть в них. Как в воду. Я уже так много рассказала тебе, но вдруг возникло маленькое сомнение. Откуда? Не знаю. Я вдруг испугалась. Я испугалась, что ты сможешь всё использовать против меня. Я испугалась твоей власти. Но ты так смотрел, словно говорил: ‘Не бойся, Лиза, не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого”. Я помню как посмотрела вокруг, потом вверх. Я совсем забыла, что мы сидели в леcу, я перестала чувствовать запахи, свой любимый сырой осенний ветер. Было прохладно, помнишь? Но и эту прохладу я почти не чувствовала. А ты замёрз. Я по губам видела, что замёрз. Ты уже успел поднять воротник, успел весь сжаться.
       - Верь мне, Лиза, верь!
       Ты подсел, положил руку на моё плечо. Ещё придвинулся.
       - Я не знаю... Всё так сложно. – Наверное я выглядела очень несчастной. Я, наверное, уменьшилась, ссутулилась. – Мне так больно всё это рассказывать.
       - Лиза...
       - Да...
       Поцеловал. И тут же, не отводя лица, шепнул, шепнул прямо мне в губы:
       - Пожалуйста, пожалуйста расскажи. Расскажи человеку, который тебя любит.
       Я слышала это очень чётко – “любит”. В тихом осеннем лесу я слышала это очень звонко.
       - Лиза, ты моё маленькое наваждение. Я постоянно думаю о тебе. Ты понравилась мне сразу. Я помню как ты открыла дверь, помню как села, как долго не могла собраться с мыслями... Я помню каждую мелочь....
       - Я всего лишь твоя пациентка. Я ненормальная. Я псих.
       - И тогда я тоже.
       - Холодно, правда?
       - Немножко.
       Ты стал снимать своё пальто. Ты стал одевать его на меня.
- Не надо. Ты сам замёрз.
- Нет. Мне хорошо.
- Нам нужно идти.
- Хочешь, я разожгу костёр?
Так странно... Я стала быстро кивать. И ты разжёг. Ты нашёл много-много сухих веточек, сложил их домиком и обнаружил, что ни спичек, ни зажигалки нет. Ты пошёл искать. Тебя не было так долго. Я хотела уйти, я даже встала. Мне стало очень холодно. Я куталась в твоё пальто, я вбирала твой запах с воротника, я почти поверила в то, что ты ушёл. Я говорила себе: “Он ушёл, потому что устал слушать. Он ушёл, потому что устал от меня, от моей грусти. Его “любит” – просто как утешение. Это средство. Он бросил меня и правильно сделал. Я заслуживаю это”. И тут ты появился. И вот мы уже сидели у костра, у большого костра. И незаметно стемнело. И ты ещё раз поцеловал меня. А я чувствовала, что внутри совсем холодная. Я тянула пальцы к костру, я почти касалась огня, но внутрь ничего не проходило. И твои поцелуи, они только пугали меня. Ты же знаешь, именно поэтому я и пришла к тебе, совершенно отчаявшись от своей смерти. Парализованный, мрачный фотохудожник решил покончить со всем этим, но на дорожку захотел развлечься и сходить к психологу, решил сделать так, как делают все, напоследок стать как все. И сходил. И теперь сидел с ним рядом в темнеющем лесу и под треск костра тихо продолжал свою жуткую историю.
       Она пила с каким-то мужчиной на крыше. Она не чувствовала его поцелуев, его руки на её груди. Она готовилась к прыжку. Она вся была в этой готовности.
       - Расслабься, - говорил мужчина и валил её на черепицу.
       - Кто ты такой? – вдруг спросила бабушка и спросила довольно грубо. И тут же скинула его руку со своего тела. Ей стало неприятно.
       Мужчине это не понравилось. Он начал действовать силой и так как бабушка сопротивлялась несколько раз он крепко ударил её. Бабушка стояла в крови, а потом так толкнула обидчика, что он не устоял – он также был пьян – и слетел вниз. Это был седьмой этаж, это был пятый день глубокой бабушкиной ночи. Мужчина разбился. Бабушка несколько часов слезала с крыши, спускалась по лестнице в подъезде, останавливаясь, замирая, прислушиваясь к звукам. Она не могла отрезветь, её мутило, на неё давила темнота, немота, её душил тот лежащий на асфальте человек с разбитой головой. Наконец дверь подъезда открылась и бабушка вышла из него как из тюрьмы, как после многолетнего заключения. Она хотела бежать, но не могла. И её движение от дома было мучительным: два быстрых шага и потом несколько назад, в сторону и снова тело наклонялось вперёд и проскакивало пятно от фонаря и два-три окна, и выдыхалось. Бабушка шла ни вперёд, ни назад, она шла наверх. И упав она пролежала долгое время, провалилась в сон, тут же проснулась, встала, побила себя по щекам и двинулась дальше, к своей цели, к цели, которой был дом дедушки, где к этому часу все окна были темны, кроме одного. Бабушка добралась до дома и встала под окном, и долго стояла под ним, стояла ещё более разбитая, чем мужчина, лежащий в нескольких улицах от этого места. Дедушка сходил к детям, проверил их сон, сходил в ванную, разделся, выключил свет и лёг. И в ту ночь он снова понял, что Бога нет. За окном было так тихо, будто за ним ничего не было. Жить в эти минуты до сна было почти невозможно. А сон как всегда не приходил. Никакого спасения, никакого голоса... И в этом полном беззвучии дедушка услышал то, чему сначала не поверил и принял за ошибку. Но услышал опять и вскочил. “Выйди, пожалуйста” – шептала бабушка, смотря в чёрное окно. Дедушка подошёл к нему, посмотрел вниз. Он видел маленькую старушку, видел призрака, растущего из самой земли, он видел умирающий куст, согнувшийся от жажды, он видел бабушку. Он вышел из дома, обнял её. Он гладил её, вдыхая тот смрадный запах, который бабушка успела обрести. И обнимая её, дедушка чувствовал, что любви в нём стало меньше, он чувствовал, что рядом с ним чужая женщина. За эти длинные бессонные дни и ночи дедушка успел смириться со своей участью, хоть и по ночам это смирение начинало испытывать его. Но оказавшись рядом с бабушкой, обнимая её, он остро понимал, что что-то смог преодолеть, что получил пока неясную, но свободу, дающую силы. Поэтому даже видя состояние бабушки он не звал её домой, он обнимал её как брат и в глубине души ждал, когда она уйдёт. Но бабушка не уходила, она висела на плечах дедушки и содрогалась в слезах, но дедушке эти слёзы казались фальшивыми. “Я убила человека” – донеслось до него сквозь всхлипы.
 И вот они уже стояли над телом – дедушка взял такси, такси домчало на мгновение. Они стояли над трупом рядом с милиционерами, жильцами дома. Кто-то указал на бабушку. “Это она, она, я видела её с ним” – повторял женский голос. Двор был мрачен, несмотря на вспыхивающие светом окна. Бабушка пряталась за дедушку, сжимала его руку. А потом она начала его тащить со двора, чем привлекла к себе ещё больше внимания. Дедушка был растерян, подавлен. Около него встали два больших милиционера и стали спрашивать, потом стали спрашивать бабушку, а женщина всё продолжала кричать: “Это она, она”. И в итоге бабушка не выдержала и сказала: “Да, это я”. И в тот момент дедушку спросили:
- Это ваша женщина?
- Да. – ответил он.
- Вы признаёте, что она говорит?
- Нет. Потому что это я. Я виноват.
Очень быстро дедушка оказался в тюрьме; допрос, суд, всего этого как будто и не было. Мама дедушки, сама бабушка не успели моргнуть глазом как дедушке присудили десять лет наказания. На бабушку это подействовало. Её будто хорошенько потрясли и вытрясли всё ненужное. Квартира её вновь стала чиста, таким же стал и запах бабушки и даже во взгляде появилась чистота, свежесть, а ещё сила. Бабушка сходила в церковь и убралась там, несколько раз поцеловала мощи святого и поставили свечи. В ту же церковь часто ходила мать дедушки, и она видела как бабушка убирается, она видела её новое состояние. В один из дней бабушка пришла к маме дедушки просить отдать ей детей. Состоялся длинный разговор, за который бабушке так и не удалось убедить мудрую, пожилую Софию, что она сможет заниматься воспитанием детей. Бабушка ушла. На следующий день она узнала, что беременна и она не знала от кого, в том, что от дедушки – не было никакой уверенности. Бабушка устроилась продавцом в книжный магазин. Как давно она не работала. Через неделю она снова попытала счастья, снова пришла к маме дедушки и попросила уже только своего ребёнка. И вид у неё был жалостливый. София сказала ей неожиданное: “Мой сын любил тебя. Любил и любит. Оставайся тут. Одна не сможешь”. И бабушка поверила в это “не сможешь”, не нашла что-либо противопоставить этим словам, только покачала головой, она чувствовала себя безмерно виноватой перед этой женщиной, которая не знала правды, но предполагала, что дедушка мог совершить такое и cовершить только из-за неё, из-за бабушки. Она так и говорила: “Не выдержал”. Бабушка поселилась в квартире, где дедушка прожил многие годы, где он страдал по ней, где обитал его неспокойный дух. Не прошло и недели как бабушка призналась в своей беременности и в том, что не знает от кого ребёнок. Строгая женщина предложила сделать аборт, но бабушка сказала: “А если он от него? Я хочу от него ребёнка”. Ребёнка решили оставить. Решили оставить мою маму.
       Однажды, увидев как долго бабушка разговаривает с кем-то по телефону, София так прямо и спросила у неё: “Разве ты не хочешь быть с ним рядом? Что ты всё бегаешь от него? Зачем? К кому? К чему? В нём есть всё, что ты ищешь”. И это она спросила после месяцев такого поведения бабушки, которого никогда у неё не было. Она была примерной, послушной; каждую ночь на неё давила вина, каждую ночь хотелось подползти к кровати Софьи и признаться. Но наступало утро и признанием становилось это самое послушание, это исполнение чужой воли, к которому бабушка относилась как к заслуженному, как к необходимому, а в глубине душе, как к мере наказания и к мере ещё смягченной...
 И вот зимой Софья поехала к своему сыну в тюрьму. Поехала одна. Привезла она дедушке страшные новости, была сердита и совсем разошлась, когда узнала, что за несколько дней до её приезда дедушку посетила бабушка.
 - Чтобы никогда больше я не слышала её имени от тебя. – говорила Софья.
 Дедушка испугался. Его мать говорила о бабушке как о чём-то самом последнем, говорила с отвращением, раздражением, так, что дедушке стало очень неловко. И это был первый приезд к нему матери и вот он был таким. Мать выговаривала, мать грозилась, мать просила, выпрашивала.
 - А ведь я почти полюбила её. – после передышки сказала София, сказала тише всех ранее произнесённых слов. – И не почти, а полюбила. Всему её учила, а она слушала, молчала и слушала. Хотя иногда я остро чувствовала, что она только делает вид, а на самом деле о чём-то своём думает. И всё равно... Ничего руками не могла, ни приготовить, ни помыть. А со мной она и готовить стала, и мыть чисто. И сама мыться стала чаще, не один раз в полторы недели. Смотрела на меня и повторяла. Я ведь ни к чему не принуждала её, просто делала всё, как обычно. Спину ей выпрямила, массаж делала. Она мне тоже два или три раза, с неохотой, но делала. Ты же знаешь, как он мне нужен. Нет, вру. Раз пять, шесть делала. И один раз очень хорошо. Я ещё по магазинам с ней ходила. Как с дочкой. Но быть дочкой ей было тяжело. Мать, как я поняла, она свою не любила. Я как-то попросила рассказать, она вежливо уклонилась. Вообще ни о чём мне не рассказывала. Скрытная. Мне, конечно, это не нравилось. И ты знаешь... Я предложила ей кое-что вместе сделать. Ни за что не догадаешься. Книгу о тебе написать предложила. Совместную.
- Господи...
- Не упоминай всуе. Книгу о том, что мы о тебе знаем, что мы к тебе чувствуем. Cейчас все пишут и обо всём. Чем мы хуже? Написали бы и дали кому надо. И этот “кто надо” почитал бы, всё понял, проникнулся и тебя бы выпустили... Так она сначала согласилась, завела даже тетрадочку для набросков. А потом как-то вечером говорит мне: “Извините, но я не смогу”. Вот так и сказала – не смогу. Cейчас-то я понимаю, откуда это “не смогу”...
       - Откуда? – не выдержал дедушка, видя как Софья возвращается к своим нападкам на бабушку.
 - Оттуда, оттуда! Из страны, которая называется “нелюбовь”. Ты такую не знаешь.
 - Ты сама хоть что-нибудь написала?
 - Я много написала. И много ещё напишу. В том числе и о ней.
 - Видишь, она дала материал для книги. Героем стала.
 - Ты будешь иронизировать или мать слушать? Почему ты за неё заступаешься? Ты ещё не знаешь, что было дальше.
 - Да знаю я всё.
 - Она тебе рассказала?
 - Да.
 - И что ж она тебе... наплела?
 - Не поверишь, но она и слова о тебе дурного не сказала. О книге об этой...
Бабушка. Чувствую, что каждое слово не то...
Дедушка. Да бросила бы сразу. Не мучилась бы.
Бабушка. Я пообещала...
Дедушка. Ну какой из тебя писатель.
Бабушка. Я вдруг поняла, что ничего о тебе не знаю.
Дедушка. Конечно не знаешь. И я о тебе ничего...
Бабушка. Мы как будто совсем чужие. И в то же время...
Дедушка. И в то же время...
Бабушка. Да.
Дедушка. Я бы и сам о себе не смог ничего написать.
Бабушка. А ты попробуй. Может здесь получится.
Дедушка. Здесь хорошо получается только думать. Сразу о многом. Думаю постоянно.
Бабушка. Наверное о том, какая я плохая. Её, наверное, вспоминаешь.
Дедушка. Вспоминаю.
Бабушка. Ты любишь её?
Дедушка. Люблю.
Бабушка. Cильно?
Дедушка. Она была здесь недавно.
Бабушка. Прямо оттуда прилетела?
Дедушка. Да. Она научилась летать.
Бабушка замолчала.
- Мама, всё знаю. И всё могу тебе объяснить. – Дедушка улыбнулся. – Она привела этого мужчину, она занялась с ним любовью на моей постели, она делала это на твоих глазах потому, что ей нужно было почувствовать себя свободной, проявить свою волю... Ты называешь это протестом. Возможно это он и был. Но главное здесь слово – свобода. Услышь его.
 - Опять ты заступаешься? Дурачок. У неё было достаточно свободы! Я давала ей всё, я во всём ей помогала. Я полюбила её, как дочь, как свекровь... О чём ты можешь говорить?
 - Она не знала, что творила. Прости её.
 - Никогда. Ты не пережил того, что пережила я. Через три месяца она должна родить. И опять неизвестно от кого. Она ляжет под кого угодно. И ложилась, и будет ложиться. И это из-за неё ты здесь. Только из-за неё.
Через три месяца я должна родить.
И ты не знаешь, чей это ребёнок?
Я очень хочу, чтобы он был твой... Очень.
Но это может быть и тот... С праздника.
(со слезой). Да. Это может быть и он.
Ты видела его?
Один раз. Случайно.
Не плачь.
Возьми меня за руку.
Не могу. Ты же видишь – стекло.
Бабушка протянула руку и взяла руку дедушки. И это свойство проходить “сквозь” передалось мне от бабушки. Оно идёт в нашей семье по её линии.
И тут, прямо тут, ты выставил вперёд руку.
- Зачем ты мне всё это рассказываешь? Хватит уже. Ты думаешь, я ничего этого не знаю? Смени лицо. Хватит говорить так, словно ты поёшь неземную арию.
Мы были у тебя дома. Ты налил мне кофе и он ещё не успел остыть, как ты начал.
- Бабушка, дедушка, дедушка, бабушка.... Посмотри в мой стол. Иди, иди, посмотри. Я разрешаю. Открой его.
Я открыла.
- Ты видишь эти папки. Открой их. Развяжи узлы. Ты видишь даты? Ты видишь почерк?
Даты были разные: 17 – ый год, 1489-ый, наш... Почерк везде был один.
- Это твой. – cказала я.
- Правильно. Мой. – Ты встал. – В этих папках люди, несчастные люди. В этих папках их дела. И вёл их я! Ты слышишь? Я.
Я испугалась, всё попадало на пол. Ты лёг на кровать, лёг на живот.
- Если хочешь, я уйду. – Мне было тяжело это говорить, ведь я ещё многое не рассказала.
- Да. Ты уйдёшь. Но прежде я закончу твою историю.
- Ты?
- Да. Я. Я дорасскажу тебе. Садись и пей кофе.
- Откуда ты знаешь?
- Я всё знал с самого начала. Слушал только потому, что полюбил тебя. Хотел тебя видеть.
Ты понимаешь?
Ты сверкал глазами. Мне кажется, я забилась в угол. Ты подошёл и вытащил меня из этого угла. Усадил на стул, сел напротив.
- Устал я, устал я. Я устал, как чёрт. Я старел за время твоего рассказа, дряхлел, даже глупел. Ты спрашиваешь: откуда мне знать дальше? Да каждый знает, кто немного пожил. А ты... ты... Мне так тяжело смотреть на тебя, в твои глаза. Как много в тебе мутной воды. Как бы вылить её всю.
- Во мне нет ничего, кроме этой жизни, этой истории, этой, может быть, грёзы. Её и выливать из себя? Она и есть – мутная вода?
- Ты поняла все ошибки той женщины. Ты хочешь также, как они. Ты захотела это на том берегу. Но ты знала, что у тебя должно быть лучше...
- Конечно! Ведь вернувшись из тюрьмы дедушка не пошёл к бабушке! Он завёл другую семью! И бабушка завела. Нет, не завела. Она вернулась к тому, к тому! К мужу.
- Перестань! Всё знаю!
- Да! Она вернулась. Но они всё равно стали встречаться. Всё равно!
- Боже мой... Столько страданий, столько сил было отдано, а теперь всего лишь банальными любовниками. И бегать ото всех.
- Но потом-то.... Они всё равно соединились! В конце. Когда у бабушки умер этот её муж.
- Соединились стариками... И кто же был на том берегу? Не было их ребёнка. Их ребенка – не было. Cтолько людей: его дети, его внуки, её дети, её внуки... И что? Он сел с ней в лодку?
- Да. Он сел с ней в лодку... Лодка поднялась. Пошёл дождь. Мы все стояли под этим дождём и махали им рукой. И я махала. Быстро-быстро....
- Тебе уже тридцать пять. Всю жизнь ты искала своего дедушку. Не находила. Посмотри на меня. Ты видишь меня в нём?
- Вижу.
- Тогда уходи. Я хочу тихо умереть в своей кровати. Один. Не поднимаясь в лодках, не беря на себя вину за твоё убийство. Я не хочу отнимать тебя у твоего мужа. Я хочу по-другому. По-другому.
- И я хочу. Я очень хочу.
- И ты веришь, что у нас может это получиться? По-другому?
Ты заплакал.
- Верю, верю!
Я захотела броситься к тебе. Но ты вдруг встал, вернулся на кровать, отвернулся, съежился, натянул на себя одеяло.
- А я нет. Не верю. – cказал ты. – Уходи.
Я сидела час, второй. Я сидела три часа и смотрела на тебя. Бабушка, дедушка... вся история сбилась. И если бы меня в ту минуту очень попросили всё пересказать, я бы не смогла. Я больной человек. Я хотела излечиться. Когда я заболела? Тогда? На берегу? Меня тогда продуло, просквозило и видимо навсегда. Просквозило красотой, которую я не понимала, но чувствовала. Но что было красивым? Судьба этих двух людей? Их жизнь? Их движение друг к другу? И эта смутная красота отложилась во мне и стала целью, стала вести меня куда-то. Кажется, в пустоту. Написала всё это из-за бессонницы.
Вот уже светает. Ты спишь. Ты рядом. Ты так много знаешь обо мне, о моём и поэтому ты рядом и нигде больше быть не можешь. Ты тихо умрёшь в своей постели, ты не сделаешь мне лодку. Но у нас будет наш ребёнок. Наш. И когда ты проснёшься я скажу тебе о нём, о том, что он поселился во мне. Наш ребёнок.

Нам быть всегда,
Пока нас смерть не разлучит,
И тяжко быть,
Но быть...
Как кораблю на море быть,
Как птице в небе быть,
Как детям, матерям, отцам,
Как музыке, стихам,
Как снам нам быть
Как снам
Быть
Нам.
Пока коралловая нить
Под красною водой белеет
Нам быть,
Пусть кто-то заболеет,
А кто-то не придёт и рядом
Не постоит –
Не надо
Ни звать, ни ждать, ни говорить,
Нам быть.
Быть нам
Во лжи, в похмелье и в слезах
Всегда на разных этажах.
И в разных городах,
В простых делах
С тобой Христос,
Со мной
Аллах.







6.08.2008