8 ноября 06г. Из Евпаторийских дневников
...Ночь, утро - сплошные мучения..., потом, увидев себя в зеркале наконец одетой, успокаиваюсь - видимость присутствует, лицо разглаживается само по себе, стирая следы напряжения и ужаса...
И тут совершенно неожиданно позвонил из Москвы Е.Г. Это не предусмотрено, этого быть не должно, мне неловко... Боже мой, зачем Мариночка, подруга моя, дала ему номер мобильного?
Для него я - доктор, собеседник, успокоитель... А сейчас положение мое унизительно – уязвимое, бодриться невероятно трудно, как и объяснять в привычном ироническом ключе то, что со мной произошло, это же как исхитриться надо, переломить себя, тем более человек не близкий. С ним связано многолетнее дистанционное приятельствование – полудружба?, даже трудно найти определение. Всегда очень тепло, но на Вы, с непостоянным общением на работе, изредка – по телефону. Женя, надо же...
Мы познакомились с ним в далекие 80-е, когда он был переводчиком с португальского и сопровождал на врачебные приемы( мои в том числе) группы обучающихся построению коммунизма на своей родине латиноамериканцев ( я писала об этом институте, и нет сил повторяться). Потом он и сам стал моим пациентом со своей неоперированной грыжей диска и хроническими болями в левой ноге и, одновременно, тем человеком, с которым можно было говорить обо всем. Он был довольно замкнутым и нельзя сказать, чтобы обаятельным.
Мне он доверял безоговорочно, и это нас сблизило. Эйфорию предперестроечного периода в развитии мы разделяли обоюдно, но каждый со своими нюансами, а потому были интересны друг другу. Помню, как бурно мы обсуждали списки кандидатов в первый выбираемый Верховный совет, ходящие по институту, подчеркивая и вычеркивая "своих" и "чужих". Это было увлекательное время...
Помню, как в нашем Кунцевском районе( где я жила в те годы) выдвигался впервые Руцкой, ездил со свитой на танке по ул. Толбухина и зажигательно орал в рупор. Внешность и военная стать его импонировали многим, и тогда, накануне выборов, мы с соседкой вечером обошли весь наш околоток, включая и школу с избирательным участком, обклеивая его листовками, написанными от руки крупными печатными буквами. Самое веселое было сочинять тексты, мы не повторялись почти, и чего в них только не было. Уж не помню дословно, но "усы и сапоги" мы обыграли, как и "душку - военного"... И он у нас не прошел! Позже просочился по другому округу, пошел вверх, упал вниз дальше некуда, но был помилован, и до сих пор не бедствует... Черт с ним...
...Непродолжительные наши беседы с Женей проходили за традиционной чашкой кофе в институтском буфете, пока я не поменяла место работы и больше в институте не появлялась...
А институт по обучению коммунизму изгоев мирового сообщества рухнул, преобразовался впоследствие в Фонд Горбачева, потом в - Финансовую академию( оставив что-то и для Фонда). Преподаватели марксизма-ленинизма срочно переквалифицировались в социологов, историков, экономистов же пришлось набирать, так что многие работу свою потеряли.
Женя остался в институте, тогда я не знала, в каком качестве. Сначала позванивал, потом перестал.
Увиделись мы снова лет через 15 в этой же Фин. академии, куда меня сманили в открывшуюся и набирающую обороты поликлинику. Он был там референтом по общественным связям, позже и эта должность его как-то видоизменилась, скорее в названии, и работой и окружением он тяготился, стал еще более замкнутым и бесконечно страдал прежним своим недугом.
Наша встреча была для него радостью и облегчением. Это почувствовалось сразу. И все возобновилось – и лечение и общение до того злосчастного мая 05г, когда меня подкосила та же самая болезнь, что и у него( смешно, ежели бы не было грустно, но врачи часто страдают болезнями по специальности).Коллеги мои острили потом, что я от него заразилась в конце-концов, нельзя было так долго общаться...
...К тому времени политика и люди, ее делающие, опротивели нам обоим до крайности.
Мы говорили о литературе, о музыке – как и я, он любил джаз, инструментальный и с хорошим вокалом, помимо старого и вечного, открывал новое и искренне радовался, когда дарил мне кассеты, переписанные с его дисков или сами диски, когда у меня наконец появилось то, на чем они крутятся. И с изумленно - одобряющим вниманием слушал мои стихи, которые обрушились на меня в одночасье...
Моя болезнь с внезапным и, как потом оказалось, окончательным исчезновением из поля зрения, нанесла ему если не удар, то значительный ущерб. Он долго не верил, что я не смогу вернуться, звонил, передавал с моей подругой Маришей милые подарочки – кассеты, диски, шоколадки. На какое-то время она приняла мою эстафету, пила с ним в буфете кофе, пока не перешла на другую работу, передавала от него приветы, и он продолжал мне звонить - всегда с надеждой, что все обойдется, и я смогу вернуться к работе и кофепитию с ним...
... И вот этот новый ужас со мной. И - звонок. Голос его тревожен и полон сочувствия, и я, зная, как нелегко находить слова в таких случаях, собираюсь с духом и все-таки «делаю лицо». Не пускаясь в подробности( что нелепо при наших отношениях), пытаюсь успокоить, шучу, говорю, что придется зазимовать здесь и что чувствую себя почти «Серой шейкой»... Он помнил эту одну из самых страшных сказок, и понял меня. И я уже не жалела, что Мариша дала ему мой телефон. Все оказалось не так страшно и совсем не унизительно. Его тактичное сочувствие и грустное понимание оказались совсем не лишними, наоборот...
...Мне так не хочется стать Серой шейкой, мне очень страшно. Я боюсь своей хозяйки. Около 8 утра она открывает дверь в «мою квартиру» своим ключом, сообщая, что это - «ОНА».
И я вижу - она боится, что однажды может найти меня мертвой, но,- найдя живой, сама мгновенно оживляется, начинает болтать, обрушивая на меня кучу мучительно-бесполезной и непоследовательной информации, внимательно наблюдая при этом, как я пытаюсь одеться, но не делая попытки помочь...
Иногда мне кажется, что она придет как-нибудь ночью и задушит меня. Может оттого, что я знаю, что она знает, что все деньги, которые наменяла мне дочка, при мне...
При этом я полностью отдаю себе отчет, что это бред сивой кобылы. Потому что днем побеждает левое трезвое полушарие мозга, а ночью - правое, эмоционально-паническое.
Эти ночные страхи - от крайней измотанности физической и душевной болью, которые приходится скрывать днем, заставляя себя быть сильной и даже почти красивой(в чем меня убеждают и хозяйка и изредка забегающая Наташа - нельзя же их разочаровывать...)
Но и характер моей хозяйки – Л.Д., которую про себя я просто зову бабкой, слишком противоречив, мягко говоря, чтобы ей можно было доверять.
И само по себе это не так уж плохо. Потому как держит меня постоянно в боевой готовности – утомляет, изматывает, но и подстегивает...
И еще бабка жутко ревнует меня к Марине - опять Марине, но совсем другой...
Единственная моя надежда сейчас - на чудом задержавшуюся в городке Марину, дочь старой маминой подруги. Марину, с которой неожиданно встретилась моя доченька, на неделю приезжавшая из Германии, и притащившая ее ко мне в больницу...
Через столько лет мы знакомимся с ней заново. И я понимаю, что все, что когда-то знала о ней, хотя о знании тут и речи не могло быть, только о впечатлении, не совсем совпадает с нынешним восприятием, разве что внешне...
У нее те же потрясающе красивые огромные зеленоватые глаза,и круги под ними их не портят, она почти по-прежнему красива, черты лица не расплылись и не скукожились, и вообще она в полном порядке со своей короткой стрижкой, в сабо на высочайшей платформе на босу ногу и в развевающемся шерстяном пончо в любую погоду.
И я знаю, что могу ей довериться. Она деловита, ответственна, иронична и не сентиментальна ( на первый взгляд). Никаких охов, сочувствия, даже покрикивает на меня иногда беззлобно. Удивляется, когда я чего-то не могу, потом вспоминает, ах –да!,- «Понимаешь, ты так выглядишь, что и на ходунках не кажешься больной, извини, я забываю...» Как выяснилось позже, забывала об этом не только она.
Скоро ей уезжать обратно в Хайфу, она застряла с долгоиграющим и дорогостоящим ремонтом здешней своей квартиры, у нее полно забот, нам не так часто удается поговорить, она появляется,- быстрая и деловая, чтобы взять у меня список необходимых мне покупок и деньги, а потом приносит все чеки и заставляет меня сверять правильность расчетов. Мне непривычно, я доверяю ей, но она и слышать ничего не хочет - дело есть дело.
Какой разительный диссонанс с Наташей, которая только и норовит впарить мне что-то ненужное ей самой, при этом с назойливостью цыганки, "за очень смешную" по ее понятиям цену, а если покупает что - то по моей просьбе, то у меня всегда остаются невысказанные сомнения по поводу стоимости этого предмета, все-таки до этой дурацкой травмы у меня было 10 дней, чтобы сориентироваться в окружающей обстановке, включая и ценовой диапазон...
Эта Марина не совпадает с моими детскими впечатлениями, и я рада этому.
Не помню точно, когда наши матери подружились, но знаю, что после папиной смерти. Значит мне около 11, а Марине –17 - 18. Я побаивалась этой красивой надменной девушки, которая постоянно грубила своей матери,- добродушной, смешливой и проницательной. Меня Марина почти не замечала, так, - пара снисходительно - небрежных фраз. Когда мы с мамой приходили к ним, она тут же начинала собираться, наводила красоту перед зеркалом и исчезала...
Когда я сейчас спросила ее об этом, то получила совершенно неожиданный ответ.
Оказалось, что ей не нравилась моя мама, и она ревновала свою к моей, оттого и грубила. Кто бы мог подумать? Только не я. Мне казалось, что мою маму обожают все. И я ее обожала, особенно, когда мы ходили к кому-нибудь в гости или кто-то приходил к нам. Мама расцветала, блистала, веселилась, а я мечтала, чтобы она оставалась такой же восхитительной и дома наедине со мной. Мне и в голову не приходило ревновать ее к кому-то. Я так гордилась ею, мне нравилось, что все восхищаются и говорят ей комплименты, она хорошела и добрела от них...
Иногда и со мною она бывала такой же – веселой, игривой, правда в играх этих проскальзывала какая-то жесткость, даже жестокость, но так слабо осознаваемая мной, просто я немножко пугалась почему-то... Такие всплески радости без посторонних у нее были редки, вероятно в какие-то нечастые счастливые дни ее ранней вдовьей жизни, вот и мне перепадало немного от этого счастья.
И тем ужаснее были неожиданные перепады в холод, подозрительность, презрение...
Она нравилась моим подругам, мне завидовали – какая красивая, умная, все понимающая у меня мать. Она умела быть внимательной и снисходительной к их слабостям и секретам, которых мне иметь не дозволялось.
И вдруг эти неожиданные слова Марины.
Я никогда не думала, что известное только мне, может как-то просвечиваться, просачиваться наружу, да я и сама тогда ни за что не усомнилась бы в маминой правоте и лидерстве во всем, все мои обиды на нее каким-то непостижимым образом оборачивались против меня, в итоге я чувствовала себя виноватой, раскаивалась, сама не понимая в чем...
Но лучше мне вернуться к Марине, сегодняшней и тогдашней...
(прод.следует)