Опубликовано: Сборник рассказов "Запредельный градус", 2011 г.
Дочь часовщика, Светка, землячка моя, перебралась в Москву. Молодая женщина, тридцать с хвостиком, мать четверых детей, вдова, ездит на иномарке, жильё пока снимает. Что ещё? Образование? Да никакого, конечно же, образования, восемь классов, и те она оттрубила в школе для умственно отсталых. Весь наш двор знал, где училась Светка из первой квартиры, у нас все тут друг друга знают.
Городок у нас был маленький. Тесный дворик, заросший кустами, которые никто никогда не стриг, не приводил в божеский вид. Старые качели, завязанные в узел каким-то силачом Бамбулой. Песочница, где давно не играли дети, зато собаки гадили регулярно. Помойка. Сожжённый гараж. Четыре подъезда, четыре этажа. И вот здесь, в одном подъезде с моей бабушкой, обитала Светка Тяти-Ляти.
Странно прозвище? Это она в раннем детстве, чуть что, начинала оглушительно орать: «А-ааа! Тяти-ляти!», так её и прозвали, да и закрепилось. Кроме «тяти-ляти», лет до пяти ничего не знала. Правда, материлась ещё здорово. Мы, помнится, подростками развлекались: догоним Светку Тяти-Ляти, плюнем ей на макушку – и бегом за дом, а она, малявка, пыхтя и сжимая кулачки, катится следом, и такой чистый мат-перемат звенит в вечернем воздухе, что любой извозчик позавидует! А мы дом обежим, опять сзади ей на макушку плюнем – и снова в обгон, за угол.
Позднее, когда Светка уже в спецшколу пошла, стоило какому-нибудь отчаянному мальчишке выкрикнуть: «Светка Тяти-Ляти!», как она тут же бросалась в погоню за насмешником, непременно догоняла – высокая, жилистая, сильная, как лошадь – швыряла на землю и начинала пинать ногами. И с тех пор уж никому не позволяла плевать себе на макушку.
С ранних лет она, старшая девочка в семье с восемью детьми, поутру громыхала на лестнице сумками, полными пустых бутылок. Отец у неё был пьющий горбун-часовщик, работал в подвале того же дома в часовой мастерской. И в будни, и в субботу, с рассвета до позднего вечера доносились из подвала весёлые звуки: трень, пздынь, бом-бом-тилибом. Когда я шла сдавать в ремонт свои старенькие наручные часы, доставшиеся от отца, я помню, стояла иногда у входа и вслушивалась в эту разнородную какофонию. Старые часы, мне казалось, рассказывали о своих владельцах то, чего двор не знал. Если бы у Светки Тяти-Ляти были наручные часы, то они, конечно, поведали бы много интересного.
Мать Светки, уборщица, статная казачка, скорая на подзатыльники детям и, как говаривали, мужу, худо-бедно вела хозяйство, пока не умерла. Нашли её с проломленной головой, возбудили менты «глухарь», да так и повисло. Ограбление, считал участковый. Да что там у них грабить – заныканные двадцать рублей, старенький телевизор «Радуга» пропали якобы, но их ведь мог умыкнуть из дома сам часовщик, так что всякому было ясно, что дело неясное.
Светка Тяти-Ляти, как старшая дочь горбуна, стала хозяйничать. Ей тогда было лет десять, была она бестолкова, и, понятное дело, особого прока от такой хозяйки не было. Жили они бедно, впроголодь. В воскресенье Светку и часовщика с мешком на горбу можно было встретить на городском рынке. Из мяса они вечно выбирали какую-то требуху, тем и обходились. Фруктов никогда не покупали, овощей – тоже. Горбун учудил однажды весной: на пустыре, что за гаражами, разбил огородик. Хотели муниципальные власти убрать это безобразие, да потом рукой махнули: никому не мешает, и пёс с ним, с наделом. Горбун и Светка Тяти-Ляти летом лебеду пололи, а ночами часовщик на собственном участке торчал, как пугало: ни дай бог кто морковку украдёт или свёколку.
И ежу ясно, что подруг у неё не водилось. Подруг привечать надо, в гости водить, угощать, гулять с ними, а когда, на какие шиши? В семье у неё имелось несколько сестёр, отнюдь не дебилки, один только малыш был с болезнью Дауна, правда, его-то как раз мы никогда не дразнили и не обижали, но с сёстрами она не играла. Братья, все как один, начали отрочество с посещения детской комнаты милиции, а закончили на взрослой зоне. Младший мальчишка, Валька, довольно смышленый в житейских вопросах, вообще загремел по-глупому: ограбил ларёк, набрал пива, водки, чипсов, сухих кальмаров и прочей несъедобной жратвы, сел на травку и давай себе пить, невзирая на то, что сигнализация сработала сразу же. Там милиция его и нашла.
Эх ты, Валька, говорил сокрушённо участковый, надевая на парня наручники, что, небось, скучно тебе без братьев, за ними тянешься? Бедолага… Ну, пошли теперь к тебе. А дома, в чуланчике, у него чего только не нашлось, и многие вещи эти давно уже числились в розыске, так-то. Куда смотрите, упрекал часовщика милиционер, сын ворованные вещи домой приносит, а вам – до лампочки? А может, даже поощрялось родителем это всё, кто теперь дознается. Но за Светкой ничего подобного не водилось, она с четырнадцати лет ходила по квартирам, подрабатывала маляршей, так ни разу на неё жалоб не было, ни у кого ничего не пропало.
В юности девочки хорошеют дьявольски, наливаются соком, кривляются и модничают. Светка же наша Тяти-Ляти носила такие засаленные и нелепые платьишки, что хоть караул кричи. Никакой милоты, пробуждающейся женственности, намёка на вкус в ней не чувствовалось. Но старшую дочку свою она рано нагуляла. Весь двор помнит, как горбун гонял Светку, пузатую, с ремнём. Заступались, уводили, плачущую и икающую, водичкой отпаивали.
Так появилась во дворе старая плетёная коляска, в которой орало-заходилось плачем дитё Светкино. И в плаче выговаривало, ей-богу, не вру, что-то похожее на «тяти- ляти». Бывало, Светка выйдет в фартуке и с половником в руке, деловито покачает ногой, наклонится, поправит выпавшую соску, и опять скрывается в подъезде. Жили они на первом этаже, его уж правильней назвать «подвальный этаж»: окна так низко, что приходится наклоняться, чтобы в квартиру заглянуть. А по весне, когда у нас ежегодно по двору канализация разливалась, подъезд наш вообще затапливало, а часовщику – ещё и квартиру заливало. Всем домом откачивали половниками вонючую жижу из парадного, да жалели часовщика и его девок. Хотя, сейчас понимаю, чего их жалеть – живучие, плодючие, почище нас с вами.
А потом часовщика не стало. Пьяный захлебнулся своей блевотиной и умер. Хоронили его двором – откуда у непутёвых сирот деньги на похороны? Пацанов тогда уж дома не было, даунёнка в приют для дефективных детей сдали, а вскоре и сёстры куда-то сгинули. И жаль мне было, помню, весёлого мелодичного подвальчика, который осиротел и заглох, пудовый замок на нём повис.
Надо сказать, последние годы я уже Светкину жизнь отслеживала опосредованно, через рассказы земляков, приезжавших с оказией к нам в Москву. Когда пришло время поступать в вуз, выбрала я, по нахалке, столичный, и уехала. И появлялась в городке с той поры редко, навестить маму с бабушкой да в илистой речке, как в детские годы, всласть накупаться.
Однажды приезжаю – мать честная, а детей-то у Светки уже четверо! Самый маленький – на руках, а старшая девка ещё в школу не ходит. Оказывается, второй раз она уж замужем. Первый муж, неофициальный, заделал ей второго, мальчика, да исчез через год. И тогда встретила, наконец, Светка хорошего человека. Парень этот, Вася его звали, из мест лишения свободы вышел, с разбойной компанией напрочь завязал. За ум, что называется, крепко взялся.
Я Васю этого хорошо знала. В одной школе мы учились. Он ещё по малолетке загремел за угон мотоцикла, потом вышел – встретил старых дружков, так по пьяни они кого-то до смерти забили, за это и четыре года получил.
В общем, поженились они, квартиру часовщика приватизировали, Вася стал таксистом зарабатывать, а Светка – все так же, маляршей. Придёт с детишками в чей-нибудь дом, посадит их на пол в углу, они сидят, играют тихо, не шалят, пока Светка всё красит и белит.
Хорошо вроде жили. Вася напивался редко, иногда жену погоняет по двору, как покойный горбун, бывало, Светку гонял. Но потом опять смирный становился. Полезную вещь в дом купит, детишек в парк аттракционов сводит, а Светку – в кино. Весь городок видел, как она рядом с ним вышагивала, в лаковых туфлях, в нарядном платье и со свежей «химией» на голове. И все соседи за них радовались: слава Богу, Светка-то, горбунова дочь, нашла своё счастье!
И чего бы, спрашивается, самой Светке не жить да не радоваться? Видно, так человек устроен, что всегда ему надо больше, чем он имеет. Накорми голодного хлебом с квасом, а ему уже ананасов с креветками да «Хеннесси» хочется. Вот так и Светка Тяти-Ляти.
Всё пилила она мужа, что денег не хватает, а он хмурился, думал, как доход семьи увеличить, и решили они квартирантов брать. Вася-то, говорят, поначалу был против, но Светка настояла. Комната горбуна ведь у них так и пустовала.
И стали у Светки с Васей жильцы водиться. Однажды пришёл в их дом Чингиз, худой, как жердь, огненноглазый, страшный, как чорт, да и остался надолго. За комнату он в срок платил, жил обособленно, пьянок-оргий не устраивал, поэтому у Васи к нему никаких претензий не было. Сам он, хозяин-то, редко дома бывал, денно-нощно баранку крутил, чтобы денег побольше заработать. Но соседи ведь всё подмечают, разве ж есть такой грех, который от собственных соседей можно утаить? И знал уже весь дом, весь двор, что в семье дочери горбуна творится что-то неладное.
Я как раз приехала в отпуск с детьми, чтобы к самой трагедии поспеть. Помню, соседка бежит, руками машет:
– Алёна, Алёна, у Светки Тяти-Ляти муж помер! Ох, какое горе!
– Да что вы, тётя Наташа? Как это – умер?
Первое, что подумалось – ДТП, или ночью посадил пассажиров каких-нибудь криминальных. Случается же, что убивают таксистов, особенно за городом, там у нас много шляется бывших зеков, за сотым километром, и беглые тоже к их колонии прибиваются.
– Отравился, говорят. Только что увезли. Ох, уж не знаю, чем он там «отравился», столько крови набежало, я в квартиру заглянула, прямо из-под двери комнаты ручеёк течёт!
– Да кровь-то откуда?
– Милиция приезжала, вроде сам он с кровати упал, хотел до двери доползти и на помощь позвать, да разбил себе лоб об батарею, от того и помер.
– Вот ужас, бедная Светка!
Заходила я к ним домой, соболезнования выразить, никого не застала.
И на следующий же день в парке, где собрались мы со школьными друзьями да с детьми шашлычков поесть, вижу семейную идиллию: Света и Чингиз, с детишками, в компании нерусских, костерок жгут да винцо попивают!
Так вот и стала картинка восстанавливаться. Тётя Люба вечером во дворе рассказывала, что Вася давно хворал, рвало его желчью и кровью, на глисты даже проверялся. Видно, Света, по наущению Чингиза, стала ему отраву в пищу подсыпать. Чингиз её разум совсем взбаламутил своими безумными глазами да дерзкими повадками. Никто не знал, кто он, Чингиз, откуда – может, и вправду нечистая сила? Наплёл дуре Светке, что, дескать, Васи не станет, и заживут они соседям на зависть. А та послушалась, и давай родного мужа, кормильца, травить! От того и дошёл он, бедняга, с постели не мог уже без посторонней помощи подняться.
А в день, когда Васи не стало, тётя Люба как раз заходила, и видела, как Светка с детьми уходила из дома, оставив Васю умирать. Она детей одевает, тётка Люба тут же в дверях толчётся, а Вася из комнаты зовёт: «Света! Я умираю! Не уходи…» Она ему: «Да ладно тебе, полежи поспи. Вот ещё выдумал…» Потом зашла, лекарство от живота ему дала. А он к ней потянулся, обнял – тётя Люба к дверям подобралась и всё видела – целует, гладит. Прямо в глаза её целует, говорит: «Прощай, Света! Умираю я. Ты только детей не бросай». Она его легонько оттолкнула, по плечу потрепала: «Лежи, лежи. Ну что ты такое выдумал?», – и вышла.
И не было Светки с детьми пять часов! А когда она вернулась, Вася уже остывать начал. Голова у него была проломлена, на полу лежал. Ударился об батарею? Хм, тараторила тётка Люба, всякое может быть. Она когда в прихожей у Светки стояла, отчетливо слышала, как у Чингиза в комнате половицы скрипели, как тигр по клетке он там расхаживал. Светка с детьми ушли, Вася заснул от того лекарства, которое она ему дала, а Чингиз вошёл в комнату, да и сделал своё черное дело.
Ну, так ли всё на деле обстояло, как тётка Люба навыдумывала, никто толком не знал, а только отношение к Светке в городе резко изменилось.
Стала она открыто жить с Чингизом. Он – не чета Васе: и гонял её чаще, и до крови избивал, и очки тёмные стала носить, чтобы синяки скрывать, а только любила его, дура, лебезила перед ним. Уже старшие дети начали машины мыть да газетками на улице торговать, чтобы принести копейку в дом, и Света работала, как каторжная, в забегаловку для дальнобойщиков устроилась официанткой, пахала в две смены. Он-то, Чингиз, сам нигде не работал. До полудня дрых, днём он на речку ходил и на травке валялся, реже рыбу ловил, вечера напролёт в «Мутном глазе» сидел, с такими же устрашающими на вид мужиками, а бывало – со шлюшкой какой-нибудь.
Ещё год спустя приехала я в родной городок, а их там и нет. Никого нет. Рассказывали, бросил Светку Чингиз, сбежал. Видно, стала она ему неинтересна. Содрать с неё нечего, баба она заурядная, денег мало приносит, дети, опять же, чужие. А может, и другие причины были.
Парни у ларька пивного рассказывали, что у Чингиза того стала крыша ехать. Жаловался в «Мутном глазе», что не может он в доме Светкином больше спать. Как ночь, так лезут из разных углов: дородная казачка с пробитой башкой, горбун, понурый, весь в блевотине, Вася, тоже с пробитой башкой… Все на кровать к нему садятся, жалуются, что их ТАМ плохо кормят. Что все они – грешники, на каждом, дескать, убиенные души висят. Горбун кается в убийстве своей казачки, а та на него даже и не глядит. Говорит тихо, отводя глаза, что страшная она грешница: детей своих убивала. А Вася все не может забыть того парня, которого по пьяному делу забил он ногами до смерти.
Короче, плох совсем стал Чингиз. Все от его историй уже плевались, пальцем у виска крутили. И вот он уехал, говорили, двинулся в Москву, а дура эта с детьми – за ним следом.
На этом, казалось бы, пора истории и закончиться. Ан нет. Как-то в Москве встречаю я Светку. Одета, упакована, размалёвана, толстозада – короче, крутая тётка. Из иномарки выскакивает – и ко мне:
– Ленка, привет! Давно не виделись!
Я спрашиваю:
– Ну как живешь, Света? Выглядишь ты хорошо.
А она:
– На жизнь я не жалуюсь. Мне повезло: встретила дядю Хайруллу. Он мне за ночь столько денег стал платить, сколько я раньше за месяц не зарабатывала. Правда, поначалу меня воротило от него, всё-таки уже шестьдесят девять лет, да и сам по себе противный. Мне эти деньги поперёк глотки становились. А со временем переменился, видимо, привык, душой ко мне прирос. Сейчас говорит: давай съезжаться, ещё ребёнка заведём. Дом мне строит, машину вон купил. Да, Ленка, состоялась жизнь! Папка-то с мамкой мои, как жили дерьмом, так в дерьме и померли.
Я покивала головой, промычала что-то вроде «м-даааа» – а что ещё тут скажешь?
– А ты как? – поинтересовалась Светка. – Всё учительствуешь? Не надоело ещё бедной быть?
– Да я как-то, видимо, счастье своё не встретила, – смиренно отвечала я. – Не каждому, знаешь ли, такой дядя Хайрулла в жизни выпадает, есть неудачницы, что с кандидатами наук так до смерти и мучаются…
Светка Тяти-Ляти вздохнула с умным видом, руками развела. Посочувствовала. Ну, вроде, больше и сказать нечего. Пожелала я Светке Тяти-Ляти счастья с дядей Хайруллой, и побыстрее ноги сделала.
Но как-то, год спустя, занесла нелёгкая на Черкизовский рынок. Да, не всегда зарплата позволяет нам с дочками по бутикам одеваться. И смотрю, глазам своим не верю: Чингиз, старый знакомец, на рынке торгует, а Светка возле него на мешке со шмотьём сидит, влюблённо глядит. И представила я, как вскорости конец настанет Хайрулле-молодожёну, и нисколечко ему не посочувствовала.
Каждому Хайрулле воздастся по заслугам его! Как и часовщику, и жене часовщика, и Васе – по их заслугам. На том и стоит, вернее, вокруг того и вертится, мир. Только почему-то навязчиво из памяти вылезает тот подвальчик, стол часовщика, заваленный колёсиками, пружинками и винтиками, и неумолчная музыка механизмов в голове играет. И тень горбуна с мешком, в котором, как бабуля в детстве запугивала, сидят непослушные девочки, перед глазами всё маячит. Скалится, морщит лысый череп, красноречиво показывает на мешок. А из мешка: бом-бом-бом, трень, брень, тили-бом, тик-так, тик-так, тик-так, так, так, так…